Сен-Санс. Часть первая. Будни Красной Шапочки. Глава 1 или Красная шапочка 18

СЕН-САНС

Introduction et rondo capriccioso.

(Деревенские хроники времен юной Александры)

Часть первая. Будни Красной Шапочки.

Глава 1.

Дома папка ходил в удивительных штанах. Черные, гладкие, невероятной ширины, стянутые шнурком на поясе, из тонкого струящегося материала они делали его загадочным и недоступным. Причем выше пояса к штанам не полагалось ничего. Иногда странная повязка вокруг головы, это когда папка бывал очень не в духе. Или занимался гимнастикой. На чердаке у него было что-то вроде спортзальчика. Там он проводил часа по два каждый день. И уж чего делал сказать трудно. Иногда молча, иногда жутко и хрипло покрикивая в такт движениям. Мне туда дорога была заказана. Да и мама туда никогда не заглядывала.

А теперь она сама поднялась к нему, и это, из ряда вон выходящее событие, отозвалось холодком в моей неспокойной душе. Даже сердце екнуло. И я как последняя шпионка и негодяйка поползла вверх по ступенькам…

- Мне кажется ты и правда чокнутый!

- Так я не прав!

- В целом конечно...

- Уже кое-что, а в частности?

- Я не знаю Мишенька. Может, не теперь.

- Ага, само рассосется лет через сорок. Женька, Женечка, это была твоя идея...

- Я - дура. Дура с большой буквы. Это же твоя дочь!

Ага, речь оказывается обо мне. Папка прав - одно преступление всегда тянет за собой массу других. Сначала я подсматривала, потом врала без зазрения совести, а теперь подслушиваю всех и вся, содрогаясь от предчувствия неминуемой расплаты.

- Солнышко, с каких пор ты стала такой добропорядочной, киска?

- После того, что ляпнула тебе, не подумав о последствиях. Мы оба сумасшедшие. Тебе простительно, ты всякого ТАМ нахватался, а я дура!

- Кисонька, во-первых, я нигде не бываю - мы договорились раз и навсегда. Во-вторых, я первый раз встречаю такую сладкую дурочку...

- М-м-м...

Все ясно, целуются. Или мирятся таким странным и долгим способом. Они же никогда не ругались. До сего времени, по крайней мере. Я, наверное, тоже дурочка. Стою и слушаю, как мои предки сосутся, аж до стона и, наверное, лапают друг дружку. Так целоваться по стойке смирно нельзя. Ой, что это я.

- Я хочу тебя...

- Солнышко, не уклоняйся от темы.

- Он тоже хочет, ты разве не чувствуешь...

- Хочет, перехочет. Жужелка, не балуйся, иначе...

- Мишка не смей его обижать. И меня тоже. Ми-ишка, он опускается! Шантажист. Ты сексуальный шантажист. Противный мальчишка.

Мамулька произнесла эти слова таким обиженным тоном, что мне стало ее жалко. Совсем как малышка, у которой взрослый лоботряс отнял любимый мячик. И кого «его»? Речь-то обо мне вроде бы шла…

- Я согласна!

- Прямо сейчас? Позвать ее?

- Делай что хочешь, противный мальчишка. Ну ты и шантажист! ОН тебя плохо слушается, за это я его поцелую.

- Жужелка... Женька, ой, что ты делаешь, противная девчонка!

- Ум-мм. Сладенький...

Похоже, договорились. Но о чем? Первый раз слышу, чтобы папка уговаривал свою Женечку. Обычно она ему ни в чем не перечит. Странно, вроде бы не деспот, а все по его. Это я потом поняла, что он хитрый, знает, в чем она ему не откажет, ну то и просит, даже требует. Умора.

О чем же они договорились? Бог ты мой, да они там опять! Как тогда в бане! Или у меня крыша поехала, и везде чудится одно и то же.

Нет, точно… ебутся!!! Я и такое о своих родителях!

Дура ты Шурка, дура!

…Не помню, как оказалась за домом, у озера. И около этой бани. Чертовой бани, с которой все и началось.

Свежий ветерок по щекам охладил малость и покрасневшую кожу, и пылающие мозги. Потрогала все еще горячие уши и вроде бы полегчало. Только мозги вроде горячей гречневой каши: ни черта не соображают.

Так чем они там занимаются? Сношаются. Милуются. Любят друг друга. Любят – пожалуй, примирительнее всего.

Чем занимаются люди вдвоем, никогда для меня тайной то не было. И слово простое и емкое - ебутся. Проще некуда. Чего тут особенного - ебутся. В деревне и не такое услышишь.

И дети откуда берутся, ясно. Один раз даже видела. У соседки были какие-то скоропостижные роды. Так она чуть ли не на крыльце рожала, а я даже за полотенцами домой бегала. Папка сказал - молодец. А бабушка узнала и долго потом разорялась. Ах, психическая травма, ах нежная девичья психика. Словно я психопатка какая в десять лет.

Только молодец Анютка, а не я. Она и не орала почти. Как узнала, что за машиной во вторую бригаду побежали, орать перестала, только и сказала: "****ец, здесь и рожу". А потом: "Шурка - мокрощелка долбанная, тащи полотенец, мои все засранные и дальше – мать-перемать..." Дальше я уже не слышала - понеслась как торпеда.

Успела... Ребеночек прямо на полотенца попал, а уж пуповину прибежавшая фельдшерица отрезала, когда меня выгнала. Ребенок давай орать, а Анютка плакать. Тихо так, наверное, от счастья.

И то правда, что ей расстраиваться? Это у нее второй. Оба парни. Мужик у нее во! Здоровый как слон и рыжий. И парни рыжие. Леха, мужик ее, дом собственными руками отгрохал. Не курит и выпивает только по праздникам, с папкой. Приходит к папке в синем берете и "привет спецназу". Папка вначале пытался его вразумить, вроде он тут ни при чем, но Леха только ржет: "Я милого узнаю по походке". Так что папка на все его чудачества рукой махнул. Вот и получается, что мы с соседями живем за милую душу.

А на Анютку я не в обиде. Про то, как она меня мокрощелкой обозвала я и забыла вовсе. В обычной жизни она никогда не ругается и даже не кричит на своего мужика. И за что на него кричать. Он у нее большой как слон и очень красивый. Бабам очень завидно было, что они так мирно живут. Вот и начали они к Анютке бегать, сплетничать, что ее то и там гуляет и тут гуляет. И полюбовница не одна в районе.

Только Анютке все нипочем. Хи-хи-хи, да ха-ха-ха, ну и гуляет. Так ведь вон он какой здоровый. Ему одной меня наверно мало.

А глаза, страх какие у нее глаза в это время. Если бы она этими глазами на яблоню взглянула - запалила бы как стог сена. Только бабам нипочем, они толстокожие, ничего не видят. И скоро опять: "Ах, гуляет! Ох, гуляет!". Просто смесь злобы с завистью.

А Леха, где бы не встретил после работы свою Анютку, хватает ее в охапку и, несмотря на протесты, бережно несет до дома. Один раз ухватил ее около магазина, и на руках, вместе с кошелкой и младенцем, пер до дома, напевая колыбельную.

Называет меня кумой и ржет. Подумаешь, что такого. Его младшенький - Сашка очень мне нравится. Он так смешно гукает, норовит ухватить за палец и еще рыжее чем Леха.

Леха, Леха... А мне-то что делать? Сижу около этой сволочной бани и мучаюсь неизвестностью. С нее то все и началось.

Я баню не очень-то люблю. Не то, чтобы мыться не люблю, или там париться. Помыться я и дома могу. У нас душ есть. Как в городской квартире, с кафелем. Правда и унитаз в этой же комнате, но ничего, если недолго, никто не возмущается. Утречком раз-раз, вечерком помыться-подмыться, это деревенским и не снилось. Разве что Леха своей ненаглядной построил такие же удобства. Даже биде есть. Мне Анютка по секрету показала, она деревенских баб ужас как стесняется и никого туда не пускает.

Так вот о проклятой бане.

Мне жалко времени. То по телеку что-нибудь идет хорошее, то девчонки погулять зовут, а туда уйдешь и надолго... Выйдешь распаренная, ленивая. И потом уже никуда не отпустят - простынешь.

А так, баню я топлю, и мою там пол, ничего. Вроде бы моя обязанность.

Вот и вчера. Натопила, все приготовила и к Анютке. Ее Леха недавно видик купил и классные фильмы часто привозит. То да се, когда на часы взглянула - восемь. Мои уже час как помыться должны, а я шляюсь неизвестно где. Кулема. Бегом, бегом, а дома никого. Ушли что ли куда? Нет, простыня на постели не смята, а они обязательно после бани отдыхают.

Угорели! Батюшки светы, как моя бабушка говорит!

До бани добежала, а крикнуть ничего не могу. В горле как...

В окно...

Живые!

Чуть не заревела от радости. Живые вы мои!

Сколько я помню, мы всегда вместе мылись. Папка, мама и я.

Когда я малюсенькая была, это было самой большой радостью. Раздеваемся в предбаннике и все такие веселые. Папка обязательно нас по попкам пошлепает, пощекочет. Мамулька, так прямо заливалась от смеха. Здорово, когда немножечко померзнешь голенькая, и в жаркое тепло. Я сразу наверх, а потом сразу вниз. Согрелась и мыться. Ух, как хорошо! Особенно когда мылят, мылят, мылят... У папки рука большая, уютная. Мылит и мылит без всякой мочалки и меня и маму. Кругом горы пены, айсберги. И, где-то там, движется невидимая мочалка. Мамуля даже постанывает от удовольствия и закрывает глаза.

Даже когда в них мыло не попадает. Ох уж это мыло! Насколько я его любила, настолько и ненавидела. В детстве оно было такое лазучее, так и норовило залезть в нос, или еще хуже, в глаза. Папка научил меня тому, как глаза надо закрывать, но сильно не зажмуривать и тогда оно не страшно. А если намыленный палец совать в ноздрю, а потом в другую, то не будет слякотного насморка. И я старательно совала, набирала в нос воды и фыркала как китенок.

Мама всегда так смеялась, может, еще и оттого, что папка ее гладил. Чаще чем меня и украдкой. Наверное, чтобы мне было не завидно. А я великодушно не замечала этой несправедливости, ведь мама у меня такая красавица. Мне все равно было чуточку завидно. У нее такие красивые груди с темными упругими сосочками. И удивительные, чудесные волосы внизу живота, в том месте, которое называется странным именем "лобок". Я была настолько умной, что не удержалась от вопроса.

-А что, лобком думают?

Потом, когда впервые меня повезли в цирк, услышала такой же дружный, заразительный хохот всего зала.

Мама не упала со скамейки только потому, что сзади был полок. Папа пришел в себя намного раньше и спас ребенка от чего-то неминуемого:

- Точно, некоторые думают только этим местом.

- Папа шутит, дочка. Это, наверное, потому, то похоже на лоб.

В голосе мамы была напускная строгость. Я не нашла никакой схожести, но дипломатично промолчала. Однако разбуженное любопытство требовало выхода, и я упрямо продолжила.

- А если не думают, зачем там волосы?

Бог дал терпения моим предкам, и я услышала вполне приемлемый ответ.

- Когда ты станешь большой, у тебя вырастут такие же красивые волосы, как у мамы.

- А это тоже вырастет?

Подобный вопрос сразил бы любого мудреца, но не моего папу. Мне показалось, что сейчас он заплачет, потому что в уголках его глаз показались слезинки.

- Это бывает только у мальчиков, - сказал он, мужественно справившись с приступом смеха, - сначала так же, как у тебя, он без волосиков, а потом вокруг вырастают волосы. Этим мальчики и отличаются от девочек.

Эти ответы настроили меня на прекрасный лад. Я шлепала папу и маму по попе веником, когда они так хорошо лежали рядышком на полке, потом шлепали меня. Злобно шипел пар. Но я нисколько его не боялась. Это не мыло. Потом меня окатили водой из тазика, и я счастливая и распаренная обхватила горячие мамины ноги и, прижавшись носом к этому самому лобку, потерлась носом о влажные волосики призналась:

- Мамочка, я так люблю тебя. И твои волосики.

А когда, папка нес меня, закутанную, домой я чмокнула его в щеку и сказала.

- Я тебя тоже очень, очень люблю. Но маму больше, потому что она красивая и у нее такие волосики...

И почувствовала, что засыпаю... А наверху качались в такт папкиным шагам большие, с горошину звезды. Качались, качались, качались...

А вчера тоже были звезды. Крупные, отборные. Теплый сентябрь - бабье лето. Ненавижу слово «бабье». Бабье, это когда сплетни, а лето тут не причем. Но я на них не смотрела, на звезды. Ну, взглянула бы разок и домой. Все в порядке, чего еще. А я смотрела...

Мы вместе не мылись уже года два, а может больше. В смысле всей семьей. А все волосики. Они и вправду стали расти. Не обманули меня мои мамочка с папочкой. И грудь тоже стала расти. И мне стало стыдно. Я никому не болтала, что моюсь с мамой и папкой, но почему-то стала стыдиться. Даже подумывала срезать эти растущие внизу живота волосы. А груди куда? Я не могла поднять головы, когда мылась, а прикосновения папкиных рук, такие желанные когда-то, стали пыткой. Казалось, меня пронзают электрические разряды. Он-то не изменился - папка и папка. А я жутко стеснялась. Как-то раз я сообщила им, что уже помылась, до них. Предки переглянулись и ничего. Раз и навсегда заведенный порядок изменился...

И вот теперь я видела их заново. Как говорят, «в новом свете».

Папка сидел поперек лавки, широко расставив крепкие, волосатые ноги по обе стороны, а мама… Я даже не сразу узнала ее в женщине, сидящей у него на коленях и обхватившей его ногами. Она вытворяла нечто невообразимое, извиваясь в его объятиях. Они целовались как безумные. Целовали все подвернувшееся уши, щеки шею, глаза. А потом, словно найдя друг друга, просто впивались друг другу в рот.

На меня точно столбняк напал. Не то чтобы мои предки должны быть монахами, но представить, что родители могут заниматься «Этим», я в то время не могла! Как-то не готова была. Мне даже казалось, что мама меня рожала как-то особенно. Например, отрезали у нее кусочек мяса с попки, это там, где у нее маленький шрамчик был, положили в стеклянную колбу, и я выросла.

Когда Анютка рожала, все было ясно.

Леха ее еще до свадьбы объездил, и в загсе она уже с животом стояла. Так то Леха. У него и ноги как у слона и бугор под ширинкой никаким галифе не прикроешь. Точно - жеребец. Производитель, одним словом. Откровенно наплевав на деревенских, после свадьбы Леха занимался сексом не только поздно вечером, но и утром. С петухами. А когда еще поднимается лучший механизатор.

Но, похоже, что у него поднимался еще раньше. Потому, что петухи еще прочищали горло, а Анюточка уже выводила свою стонущую со всхлипами песню, потом раздавался торжествующий львиный рык, в который вплеталось прерывистое с переливами Анюткино "А-й-а-а-а-а. А-аа. А-аа".

В этом и выражалось открытое наплевательство Лехи на деревенские обычаи, когда аналогичное действо происходит втихаря, после обильного возлияния и под звуконепроницаемым, стеганым одеялом.

Замешкавшиеся петухи, еще какое то время решали, что лучше, воспеть приход зари или сразу бежать топтать кур, которые поаппетитней. И поэтому дежурное кукареку было каким то смятым, невыразительным. Наконец, неуверенное соло деревенских будильников сливалось в слаженных хор. И, под его пение, из ворот лехиного дома выплывала буренка. У калитки вырисовывалась возбужденно-розовощекая Анютка и проходящий по обочине Кириллыч как-то сразу подбирал живот, лихо щелкал кнутом и обязательно подкручивал совсем побелевший ус, мол, могем!

Но красовалась Анюточка совсем не для него и уж тем более не для баб, провожающих стадо. С высокого крыльца сходил хозяин дома, то есть Леха, степенно шагал к калитке, протискивался в нее. Причем ему обязательно мешали груди Анюточки, о которые он терся могучем торсом, чего-то ворчал ей на ухо и, шлепнув для порядка по аккуратной попочке благоверной, выходил на широкий фарватер улицы. И САМОЕ НЕВЕРОЯТНОЕ заключалось в том, что самые злые кобели деревни, завидев его, молчали!

Леха, Анютка тут все понятно. Конечно, меня мама не в капусте нашла. Но рассудок отказывался верить, что я вылезала трудно и больно. Выдавливалась, как паста из тюбика, из моей мамы. Уж лучше аист. А тем более папка, такой уравновешенный и совсем домашний, не мог "петрушить" маму, как этот бык-производитель Леха свою Анютку. И потом, раз детей у них не было, значит, они этим больше не занимались! Или я чего-то не понимала…

© Иван Басев