Оленька, или Завтра было вчера aka Как это было в первый раз

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Отворили балкон с видом на дамбу. Несмотря на высокие потолки, в гостиной стало слишком накурено.

- Человек с двумя лицами? – переспросил Илья Антонович.

- Двуликий – тиран по призванию, во главе негосударственного правительства! В будущем, когда человечество окончательно исчерпает себя в нравственном смысле, планета взбунтуется и откажет нам в дальнейшем своем покровительстве.

- Что-что? Планета взбунтуется?

- Да!

- То есть наша многострадальная «колыбель человечества» откажет нам в утешении?

- На самом деле ничего не закачивается и ничего не начинается, все продолжается. Нас ожидает будущее, в котором со временем люди отойдут от животной пищи и полностью перейдут на вегетарианство. Человечество откажется от разделения на расы и народы, придёт время всемирного братства. Мы, наконец, познаем вселенскую гармонию и уверуем в свои силы. Каждому откроются мистические способности – левитация, телекинез, власть над силами гравитации. Но для того, чтобы постичь тайны мира, обществу нужно будет пересмотреть свои взгляды и отказаться от материалистического восприятия жизни.

- Любопытно, - профессор благодушно откинулся на высокую спинку старинного стула. - А знаете, молодой человек, пожалуй, я прочитаю ваш роман, если разрешите, конечно.

- Романа пока нет, есть наброски, отрывки, ну… и замысел в целом.

- Замысел - это немало.  

Гости переглянулись.

- Не скажу, наверное, но, кажется, действительно существовал некий Эдвард Мордрейк – наследник одной из самых благородных семей Англии, в девятнадцатом, кажется, веке, - включился в беседу доктор Ринг. - Бедняга считался талантливым, образованным, и даже, изысканным человеком. Но он как раз страдал таким тяжким, физическим уродством. От рождения у него на затылке был второй лик – отвратительный, сморщенный, злой, как сам дьявол. Речь идет о редкой патологии, о так называемых, паразитарных кринопагах, или «Craniophagus Parasiticus». Такое происходит, когда черепа сиамских близнецов срастаются в одном теле. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»  Роберта Стивенсона – еще один пример двойственности. Однако мы увлеклись. Скорей всего Эдвард Мордрейк и его, так называемое, второе лицо – пустая басня, сочиненная сценаристами Голливуда…

Идеальное, рыжее солнце коснулось маслянистой глади, перекатной волны Залива, когда у Оленьки поневоле слипались глаза, и ей захотелось в кроватку. Муж в тумане усталости так и не мог сформулировать свою «невероятно важную мысль», и говорил – говорил, повторяясь и запинаясь, точно примитивный, игрушечный робот. «О, только бы добежать! » – мелькнуло у Оленьки нешуточное опасение. По забывчивости, она застенчиво улыбнулась аддиктивному официанту, бесшабашно махнула плиссированным, цветастым подолом, и пробираясь между креслами и обувью рассеянных, изрядно уставших гостей, нечаянно задела грудью лицо Макса.

Не обращая внимания на призрачное скольжение в зазеркалье, Оленька, задрав юбку, следуя одинокой мысли, едва успела присесть, как в туалетную комнату неожиданно просунулась седая, длинноволосая, взъерошенная голова Макса. «Занято! », - попыталась весело возразить Оленька. Однако, лучась морщинами, руководитель проекта, точно голодный пёс, успел щелкнуть пастью замка, и, в миг нулевой длительности, вплотную приблизился к обескураженной Оленьке именно в тот момент, когда нектариновый тон, словно звон новеньких, золотистых монеток, вылился в оглушительный порыв животного воодушевления. А, между тем, неотрывно всматриваясь, в потоки звероватых завоев, Макс уже высвобождал левую лодыжку Оленьки от изящной, фаевой туфельки. И, когда искристые пунктиры пульсаций иссякли, Максим Александрович, точно фокусник, увлажнил крупной янтарной каплей окольцованный, безымянный палец, и – неожиданно стряхнул ее себе на язык. «Макс! – выдохнула она изумленно, - Максим Александрович, вы вообще вменяемый чело?.. » - хотела было по-настоящему возмутиться, но – не успела: мужские, похабные, жадные губы, не дав слову созреть, накинулись на неё влажным, фасонистым поцелуем, притом, что жутко нескромные пальцы шефа (указательный и большой) где-то уже бесцеремонно сомкнулись…

Потолок опрокинулся. Оленька прикрыла глаза, и услышала бархатистый говор деда: «Вилы ровнее! Хватай, Олька, держи его за рога! » Коленки Оленьки отчаянно заработали; попеременно выжимая педальки, мелькали быстрее ее голые, бойкие ножки в кожаных, согретых солнцем, сандалиях. Мужская рука с силой спружинила ее ниже спины. Оленьку подкинуло. Она покатилась, вихляя бедрами, в жоржетовом платьице до колен, с каждой новой секундой присваивая себе необычайное состояние какой-то особенной, малиновой сладости… «Держись, держись за рога! » Нежные молнии увлажнились – и потекли, озаботили низ живота телесной, восторженной мукой; от множественных приближающихся полыханий, Оленька осмелела, увидела над собой ровный свет матовой лампы, а в своем междуножье, рычащую голову Макса. Отяжелевшие вежды Оленьки вновь прикрылись густыми ресницами, и где-то, в гипнозе испуга, стыдливо повисла фантомная, кричащая фраза: «Боже! Я таю! » Оленьку накрыла бессовестная, мечтательная теплынь, ворота раскрылись, и, мелькая серебристыми спицами, она выкатилась, как по маслу, за пределы простора двора.

Мамин силуэт приветливо махнул ей из окна полотенцем. Дядя Сережа-трубач, провожая ее чутким взглядом, отчего-то присвистнул. Колеса вращались, огибая хрустальные лужицы пауз. Оленька все шустрее катилась под горку, ее тельце, порой, ужасно тряслось на ухабах. Руль выскользнул, потерял управление, и Оленька в конвульсиях неимоверной своей красоты, понеслась, затрепетала, задрыгав ножонками, растрепанная – полетела с обрыва… и бухнулась в озеро Тишины.

А там – на остром каблучке туфельки ее правой ножки беспомощно, а, впрочем, презабавно раскачивались в такт непослушные стринги (Илларионов подарочек), и кружевные, новые бра предательски сбились до подбородка, и даже с какой-то неправильностью во взаимном положении лопаток Оленька почти согласилась…

- Как там… у классика: «Дрожа от возбуждения, она наблюдала, как смоченный скользкой жидкостью мужской член легко и свободно двигался взад и вперед в кольцах больших половых губ, которые как ртом словно бы всасывали его в себя и тут же выбрасывали обратно, а малые губы, раздвоенные венчиком, охватив верхнюю часть члена, оттягивались при его погружении и выпячивались вслед его обратному движению. Мягкая кожица, обтягивающая член, при погружении во влагалище, складывалась гармошкой, мошонка, в которой обрисовывались крупные яйца, раскачивалась от движения мужского тела, мягко ударялась об ягодицы девки».

- Гляди-ка, бесстыжая, не забыла, - прошелестела Оленька еле слышно, - ой!.. да чего там…  Обхватив свободной рукой смуглую шею начальника, Оленька поднатужилась и приподнялась. Глянцевый оборотень случая, беззвучно выскальзывал из ее влажного лона, сопровождаемый кружевной рубашечкой нежных тонов, однако стоило ему устремиться обратно, и рождался таинственный, немного щекотный, слабенький «чмок» - подобие цветочного, взаимного поцелуйчика…

- М-м! – протянула от наслаждения Оленька и, склонив голову набок, обхватила шею Максима Александровича, но уже по-другому, порывисто придвинулась ближе, скрестив на затылке ладони замочком.

Ручные, старинные часики Оленьки бешено колотились…      

- Да? - спросил с придыханием шеф, - Оленька, да?..

- Да! – кивнула Оленька машинально, но тут же опомнилась. - Ой, Максим Александрович, нет! Я полгода не предохранялась, - пролепетала она, прикусив ровными зубками нижнюю губу.

- М-м, - теперь уже обреченно простонал руководитель проекта.

- Ах, боже! Медведь непонятливый…

Максим Александрович перевел светозащитные очки со лба на глаза, точно забрало, когда Оленька, растягивая себе соски, опустилась перед ним на корточки с широко разведенными бедрами. «Сладкий, сладенький…» - бормотала она, разжигая ресничками уветливый, ароматный отросток. Оленька мастурбировала и одновременно, вылизывала ему член и мошонку. Макс мычал, точно глухонемой, пока она ухмылялась, а он себя уговаривал, заставлял не спешить. Но когда Оленька позволила взять ему голову в свои руки, она уже вылизала ему кончик с такой интенсивностью, что тот заблестел от слюны. Зажмурившись, Оленька настойчиво, гипер медленно погрузила член себе в рот целиком, поделав этот кунштюк туда и обратно несколько раз. От наслаждения Максим Александрович издал неумышленный то-ли стон, то-ли рык, когда Оленька вобрала свободную кожу теплой мошонки между зубами и слегка ее прикусила. Впрочем,   действовала Оленька весьма осторожно, стараясь запомнить и понять вкус и весь спектр детальных ощущений и не только во рту. Для этого она уперла головку члена себе в небо, и, покатав между щек, тщательно еще, и еще облизала ее языком.  

- Хочу тебя! – просипел Макс.

- Сломался? – спросила она, сверкая резцами.

- Чертовка…

Оленька, казалось, оглохла. Не отрываясь губами от члена, она усиленно обрабатывала свой, и без того твердый, как клюв птицы, сикель, а вставляя пальцы все глубже в себя, отчетливо поняла, что ее чувства обострились предельно. «Да, это возможно! У меня получилось! Но я не дам ему кончить. Пусть знает, что это не его победа, а моя! Да, пусть, пусть запомнит удары моих ресниц! » Тем временем, Макс одной рукой придерживал и откидывал ей за плечи тяжелую волну волос, другой – ее теплый затылок. Оленька играла, вылизывала с упоением; членом водила себе по глазам, носу, щекам, и губам; языком щекотала уздечку, проникая в отверстие на головке. Макс жмурился от удовольствия, он чувствовал, как Оленька поглощает, заглатывает его раскаленную плоть чуть ли не всю… целиком… У него перехватило дыхание.   Он едва устоял на ногах от подобной выходки Оленьки, когда она слегка поперхнулась, так получилось, от смеха. Но, запрокинув голову назад, она не отпрянула, она улыбалась с лицом какой-то… садистки, и беззастенчиво, глядя Максу в глаза, несколько раз с приятной настойчивостью ввела правой рукой влажный фасцинус себе за щеку. Макс не выдержал, у него задрожали колени. Он наблюдал, как Оленька заглатывает его, поглощая, но теперь уже с громким хлюпом до самого паха и с задержкой дыхания.

Макс сломался. Он с усилием оттащил голову Оленьки от себя, но та лишь бесцеремонно ударила его по рукам, и продолжала беззастенчиво, смачно сосать и причмокивать и совершенно уже по-хозяйски – полностью управляя процессом со всеми сопутствующими нюансами и неимоверным напряжением воли со стороны Макса.

Максим Александрович охнул, резко откинул назад голову, изогнулся всем телом, - и через обломок секунды расстался с итогом обильных движений.       

2.

Оленьку разбудил котик. Тимофей мягко запрыгнул к ней на постель, потоптался («заразка») и пристроился чуть ниже живота между ног. Илларион сопел рядом. Оленька отметила, что сегодня Вербное воскресение, а значит, муж проснется и натощак заторопится в храм. «Вот интересно, - думалось Оленьке, - вчера напился до положения риз, а сегодня, как ни в чем небывало, ко святому Причастию? » Тимка выгнул спинку, потянулся, игриво протянул к ней веер смертоносных, полупрозрачных клинков – замурчал. «Я тебе мангуст, или мадагаскарская фосса, убийца? » - спросила Оленька у кота. «Да-а, - зевнув, ответил ей котик, - ты моя мягкая, славная ня-яша! » «Брр, только этого не хватало! » Оленька прикрыла глаза тыльной стороной ладони и разные, самые разные, порой, жгучие, непристойные мысли неведомо откуда и куда потекли, точно обжигающий, расплавленный воск искал себе новую форму: «Отчего все так странно? Как принять, что до нас кто-то жил, а потом помер? И я – я тоже умру? Или вот книги – сколько их! А ведь кто-то их сочинил! Кто-то до меня также мучился, переживал за свое будущее, за будущее своих детей! » В детстве Оленьке часто снились странные сны. Например, огромный тетрадный лист в клетку, и надо эти клеточки пересчитать, а их огромное количество! Или – с одной стороны находится море, с другой – огромный кратер, и надо столовой ложкой перелить море в этот кратер. Ужасное чувство невозможности и безысходности! «Зачем пирамиды, сфинксы, Египет, Новруз, каналы Венеции, экспедиции на Луну, Пасха, освоение Марса? Зачем Врубель, Пушкин, Дали, Пикассо, Роберт Ланц, Хэвлок Эллис? Зачем города – большие, запутанные, когда можно и правильнее жить красиво на просторе, проще в лесу или на берегу озера, или реки, где можно свою жизнь устроить разумно без суеты? Зачем сложности с транспортом? Сиди в деревне, сажай репу, наслаждайся. И – главное: зачем Бог вложил мою душу в женское тело, мм? Мог бы и со мной посоветоваться…»

Илларион развернулся к Оленьке и задышал в ее сторону. «Фу! Не буду тебя провожать, назло притворюсь спящей! Пусть тебе, а не мне станет стыдно! » Муж, хрустнув суставами, потянулся, левой ступней погладил  кота, и, спотыкаясь, прошлепал в ванную комнату.

Оленька чуть не плакала: «Как он мог со мной так, бессовестно поступить?! Пост – понимаю; воздержание, но зачем, когда ты муж, я жена? » Время бежало, как вода из-под крана. Илларион фыркал, крякал… «Уверена, что хочет меня, как всегда с бодуна. А зачем? Как буду смотреть ему глаза, когда вчера меня, можно сказать, разложили, и где?.. кто?.. Боже! Почему я не сопротивлялась? Ведь запросто могла звездануть Максу по роже, закричать, призвать помощь… Времени было сколько угодно, когда он, не глядя в глаза, нагло ухмылялся и при этом стягивал с меня обувь и стринги – сволочь ученая! Боже! Да ведь я сама, как дура, все позволила! » У Оленьки затекло тело, котофей ей явно мешал. Она провернула ступни ног по часовой и обратно, и ее вновь так же быстро, накрыл волнующий шепот фантазий. Ее обнаженные конечности, губы, лицо, точно под ударами электрической пытки, бились в конвульсиях. «Да, да, я – порочная! Я даже страшно порочная, как – Вавилонская блудница, как Мария египетская, как… Анна Каренина! Конечно, я – похотливая самка! Боже мой, как это… кайфово чувствовать себя удовлетворенной. Однако как нужно хотеть, чтобы так обильно, агрессивно, так смачно кончать? » Оленька никак не могла остановить тот затянувшийся, глубинный, произвольный процесс потому, что ей пришлось выбирать: либо испорченный макияж, либо забрызганная шифоновая блузка. И даже теперь, Оленька облизала губы, реанимируя в памяти новый для нее, потрясающий головной кульбит:   ее глотка и лоно по наитию как бы… поменялись местами… Но зато как он, бедный, стонал, милый! Куннилингус, мм, мой первый – с посторонним мужчиной – в сортире дедовского особняка, в котором все привычно и с детства знакомо!.. » Оленька рассмеялась. Она прогнулась, судорожно вобрала свежего, цветочного аромата полные легкие, и всё ее стремительное, девятнадцатилетние тело покрылось мурашками. «Не  юли, девочка, наконец-то случилась, как, однажды, точно определила  соседка Мальвина: «Спортивная дрочка! »

Оленька мысленно оттолкнулась от берега в реку памяти, и вмешалась в плавное течение созерцательного сладострастия.    

- Да, этот, кажется, самый крепкий.

- Дай посмотреть.

- На.

Оленька бездумно присела на корточки, рассматривая боровик.

- Подари…

- Вот еще…

- Ванечка, я тебе за него, что хочешь отдам, мм?

- У тебя полно своих мухоморов, зачем тебе мой?

- У меня нет белого, а я поспорила…

- С кем?

- С Левкой.

- Понятно.

- Иван, ну, не жадничай!

- Нет.

- А я тебя поцелую, как в том кино, хочешь? Правда…

Оленьке девять, она в коротких штанишках, в рубашечке с незастёгнутыми нижними пуговками. Иван, казалось, смотрел на племянницу в состоянии какого-то кроличьего гипноза. Вокруг лес молчаливый и спелый. Юноша обнял девочку одной рукой и поцеловал в полураскрытые, влажные губы.    

- Дашь – посмотреть?

- Что? – раскрасневшись, тихо спросила она. И догадалась. – А ты?

Смеясь, Оленька метнулась, задев скулы Ивана распущенной гривкой, но через мгновение споткнулась о корень липкой, столетней сосны. Взмахнув голосом, она шлепнулась несуразно, всем телом прилегла на изумрудный ковер мха, оголив атласный отлив за виском, и кошкой, дико, стремительно развернулась на спину, когда шляпка боровика, отделившись, наткнулась на острый, как пика, сучек.

- Оленька…

- М? – она услышала, как Илларион зашуршал, встав на колени.

- Я ухожу?

- Хип-хоп! Святая святым…

- Зачем ты так со мной, Оленька?..

Оленьку захолонуло от злости.

- Немилосердно.

- Я не хочу ничего обсуждать, - сказала Оленька после крошечной паузы. – Отосплюсь, можно?

Илларион (как показалось Оленьке) облегченно вздохнул, поднялся и двинулся к выходу.

Не открывая глаз, Оленька отчетливо вспомнила, как по ночам в детстве она запихивала между ног краешек одеяла – все глубже и тесней. И однажды это случилось: почти устроившись, она вдруг почувствовала приятное жжение внизу живота – уголок подушки сбился и уперся своим острием в самое лоно. Оленька поерзала на ней. Было приятно. Никогда ранее она такого не испытывала. Инстинктивно приподняв подол рубашки, она осталась лежать на подушке в одних трусиках, разведя при этом ножки в сторону и уткнувшись лицом в кровать. Она плавно двигала бедрами то вниз, то вверх, то вправо, то влево… внизу намокло. Она стянула с себя всё – и улеглась, прислонившись к постели белой кожей. Было приятно – прохладно. Небольшие, еще не окрепшие соски были напряжены, и она чувствовала, как они скользят на простынях. Ей нравилось. Внизу было все сильнее щекотно и все сильнее напрягалось. Она усилила темп своих движений. «Аааа! » - вскрикнула она от растекающегося по телу теплу и несравнимого ни с чем удовольствия, и вцепилась в простыни ладошками. Была зима. Оленька распахнула окно. Колючий, ледяной ветерок обдувал ее, забирался в самые потаенные уголки ее тела. Морозный воздух, точно речушка, омывал и очерчивал ее острые грудки и маленький треугольничек внизу. Оленька чувствовала, как по плечам струятся волосы... и отчего-то… там, внизу… вдруг отчаянно заныло, защекотало. Она приподняла и без того короткую рубашку и нежно провела по бугорку между ног, и молниеносно, будто бы испугавшись чего-то в себе, одернула руку и юркнула в кровать, зажав под собой одеяло…

Однако день, насыщаясь солнечной пылью, будто завис в тишине.   Под тиканье маятника бабушкиных настенных часов, Оленька вторила: «Вставать, не вставать?.. » Отодвинув томик Стендаля, она вытянулась в полный рост, нехотя перевернулась с живота на спину и, согнув колени, раскинула бедра – потрогала себя… «Кораблекрушение: гул шторма, истошные вопли парящих над темной водой гарпий, и бесполезные крики о помощи тонущих – лишних! Он, естественно, спасает меня. Мы одни. Макс грязный, облезлый, колченогий, вонючий сатир – спаривается, берет меня силой… О-о, и я умираю – от диатеза! » Оленька хмыкнула, сработала лаборатория вымысла. Растроганная она, казалось, налилась яблочной сладостью: «Итак! Максим Александрович Пастухов, ученый с мировым именем, один из создателей русских боевых машин под общим названием «Контур». Ведь это он изначально проектировал и создавал космические конфигураторы. Его киберпанки, роверы и аватары – гигантские многофункциональные механизмы управляемые человеком с орбиты Луны; с их помощью были построены первые военные и научные базы. И наконец, значимое, Пастухов возглавляет полномасштабное, комплексное исследование невероятного, гипер большого инопланетного космического корабля, некогда обнаруженного на поверхности Луны, а с ним изучение сенсационных, новейших физических принципов».

Пальцы Оленьки увлажнились, и она ничего не могла поделать с этой… трепетной, липкой влажностью, безбожно, бесстыдно плыла, не зная, как выгодней пристроить свой мысленный блудняк – сегодня. А уж, когда приспичит, да  по-настоящему, то хоть караул кричи, хоть из дома беги, все равно, что не замужем! - Вот ведь засада, вздохнула Оленька. И так каждое утро: смик-смак, смик-смак…  - Хм! – опомнившись, хмыкнула любодейка, оглаживая ядреные бедра и упругие, как баскетбольные мячи, груди, - интересно, сколько ему стукнуло?.. »

Но что-то произошло, когда стены в комнате содрогнулись. Оленька, оцепенев, беспомощно наблюдала за отражением, которое, казалось, только что просочилось из бархатной глубины черного зеркала, и, повиснув в воздухе на фоне окна, и вдруг… кто-то призрачный, смутный, неясный и молчаливый… двинулся к ней – на нее… А, когда томик Стендаля стукнулся об пол, Оленька еле слышно успела шепнуть: «Мама! »

3.

Мерцая белесыми ресничками, Настасья Петровна (от нечего делать) следила за иссиня сизой, мохнатой, чудовищно большой мухой. Насекомое беспрестанно тюкалось в оконное стекло, пытаясь выбраться наружу, хотя, буквально в нескольких сантиметрах находилась другая часть окна, которая была предусмотрительно приоткрыта. «Ну же, уёбище, близко свобода! Неужели не чуешь? » Настасья Петровна пыталась правой ладонью загнать насекомое в щель между рамами, но муха упорно перелетала, либо сквозь ее растопыренные пальцы, либо в противоположном направлении, еще сильнее ускоряясь, и прямо-таки заходясь в своем отчаянном состоянии пленницы, выражая это высоким, тревожным тремором, блестящих, точно сделанных из тончайшей слюды, отполированных крыльев. «Негодяйка, долго мне за тобой гоняться? Кыш! Лети прочь! Кыш!.. »  За окном послышался благовест. Из комнатки на первом этаже сестринского дома Настасья Петровна не могла видеть, но знала наверняка, что на звоннице сейчас Катя Маркова, немолодая, сорокалетняя, бывшая сценаристка, с рыхлым, отвислым задом и выпученными, как у дохлой рыбы глазами, которая быстро крестясь, молиться, утирая слезы платочком. Фанатичная набожность ее потрясала. Настасья Петровна также не первый год в храме, однако, не было в ней даже малой толики той веры и такого рвения к службе, как у дебелой, гунявой Катьки Марковой.

Регентша чертыхнулась и придавила муху стопкой нотных листов. «Вот тебе, гадина, получай! Я дала тебе шанс! А теперь протирай за тобой стекло, да? ». Настасья Петровна в сердцах щелкнула мушиным трупиком, но тот, как назло, отскочив от окна, цепко прилепился мохнатыми лапками к крахмальному, свежему фартуку церковного одеяния Настасьи Петровны, оставив под собой кровяное пятнышко вперемешку с желтоватой кашицей.

- Бля*дь! – в сердцах ругнулась Настасья Петровна в тот миг, когда в комнату гуртом, шумно вбежали клиристки. - Распеваться без меня. Начинайте. Я… мне… я скоро…

Плотно прикрыв за собой дверь, Настасья Петровна рванула с себя фартук с такой неистовой силой, как будто он был с прокаженной. За стеной прозвучали первые аккорды сольфеджио, а в душе Настасьи Петровны разлетелся, кажется, целый ад. Ей трудно было себя успокоить и невозможно заставить вернуться в нормальное психологическое состояние. Развилины памяти, точно бешеные псы, гнались за ней. Они скалились, дурманили, душили ее огненное сознание, волю и тело. Настасья Петровна трижды энергично перекрестилась, мельком взглянув на образ Пречистой, а после в зеркало, которое отражало ее в полный рост.

Длинные, пшеничные волосы вольно рассыпались по плечам, как только вдова развязала косынку. Двигаясь как бы на мысленных цыпочках, бывшая генеральша прикоснулась к щекам, на которых вспыхнуло чувственное, алое солнце желания. Настасья Петровна потеребила мочку левого уха, погладила шею и подбородок – правдоподобие грезы совершенного лета, и где-то… под слоем серого сукна, набухли, точно почки сирени, сосцы…            

- Настасья Петровна, - в дверь постучали, - зовут: служба…

- Иду! – голос Настасьи Петровны сорвался, будто отозвалась из могилы. «Служба, как в армии…» И вновь, точно удар в подвздошные ости. Свадьба племянницы Оленьки перешла в перелетную, фантомную фазу. Гости перемешались, растормошились (в особенности супруги со стажем), ввиду того, что их бравый начальник по-отечески пошутил, вложив в последнюю фразу явно фривольный оттенок. Что, впрочем, не помешало кому-то, в минуту общего замешательства, пройтись дерзким аллюром по крепдешиновой спине и заду его второй половины. Настасья Петровна в полуобморочном состоянии поначалу заметалась в умственном лабиринте порочного кошмара, однако, по-военному, мгновенно ориентировалась, и приняла вызов: в погоне за грезой она проворно вложила свою окольцованную длань кому-то за гульфик, и незаметно для окружающих несколько раз интенсивно сжала паллиативное, мощное его содержимое, что по смыслу сложилось в ответное: «SOS».

- Вот ужас! Как людям в глаза смотреть? Что скажешь, Настасья Петровна? – спросила Настасья Петровна у своего раскрасневшегося, зеркального отражения, но затем подняла длинный, серый подол, обнажая «все еще ножки», однако в грубых, шерстяных чулках до самого верха, зато выше – алые кружевные штанишки в обтяжку с едва заметной влажной ложбинкой в середке. Мягкая сила всосала женщину всю ее без остатка, и потащила, и понесла, точно на перепончатых крыльях в омут полузабытых, запретных и дерзких терзаний.   «Развратница! А вот и нет; обычное желание маленькой, птичьей правды без ханжества и лицемерия, вот и все».   Настасье Петровне, действительно, не было стыдно отстаивать свое, бабское, женское счастье и радости жизни. Это вопрос принципа,   поскольку благодаря тем, - «ненаучным знаниям», - она не раз и не два, и не три… спасла и защитила мужа и семью от пьянства, разгула, истерик, и какой-то немыслимой – вселенской, порой, злонамеренной женской похоти.

Лицо регентши сморщилось, точно от едкого, табачного дыма защипали глаза. Настасья Петровна моргала, ей захотелось реветь, вспомнились детство, прежде роскошная, старинная дача под Гусь-Хрустальным, консерватория, в которой преподавал ее дед. Где-то в задумчивой дали послышались ноктюрны Шопена, летели изящные пальцы отца над рояльными клавишами, и тут же – декабрь, внезапные похороны мужа, безрадостный, чужой Петербург, белая мгла, слезы, раскаяние… Хлопнула дверь. «Заигралась ты, мать, в генеральшу. Пора тебя в рядовые разжаловать». Настасья Петровна тяжко вздохнула. «Как не крути – дембель, - с силой, судорожно потревожила свою верблюжью лапку, - у-у, красавица!.. » И в следующий миг поняла, что так будет не всегда.

4.

- Вообще-то… я пришел извиниться, - произнес Пастухов, глядя на испуганную, изумленную Оленьку.

- Мужчина дает, женщина… либо да, либо нет.

- Да, хотелось бы извиниться…

- Не стоит.

- А заодно… кое-что прояснить.

- Вы опять напугали меня. Вошли, как… вурдалак… Что на вас? Плащ, который делает конуры человека невидимым? Новая разработка?

- Оленька, вы – вы мне давно, давно симпатичны…

- И только? Это я поняла… – ее всегда раздражал слишком затяжной пубертатный период любых отношений.

- Вчера я прислушался к словам вашего мужа…

- Вчера Илларион был взвинчен и выпил много лишнего.

- Однако я соглашусь, что есть тайна – неординарных, великих открытий. Однако социальные теории ни к чему не ведут. Это проверено временем. И любого из нас нельзя считать законченным – необходима цель, которой можно оправдать ожидание. Можно возноситься, витать в облаках, бесконечно долго говорить об утилизации вращения Земли вокруг Солнца, о сыворотки от всех болезней, об искусственном выращивании человеческих органов, однако, это ничего не значит и никуда не ведет, если нет разрешения вопроса о судьбе настоящего. Пока есть лишь куколка, из которой со временем разовьется бабочка, совсем не похожая на куколку. Макс Александрович приостановил свою речь. - Оленька…

- Говорите, я вас… слушаю, внимательно слушаю, Максим Александрович.

- Вы не согласны?

- С чем?

- Вам не кажется, что мы приближаемся к эпохе, в которой роль ученого, философа, шамана и художника – объединятся, и, возможно, скоро сольются, как ртутные капли, в личность нового типа?

- Ртуть – ядовитый металл, а я… люблю ложиться животом на коленки к своему парню, снимать трусики и чувствовать его горячие шлепки на своей заднице. Оленька плохо соображала – в то время, когда ее муж, Илларион, слушая, церковное пение, светился, будто оловянный солдатик – пылал в горниле, как ему казалось, адского пламени…

Лето, Эльфа Францевна давным-давно обрусевшая немочка привезла погостить шестилетнего сына Иллариона и старшую сестру Ингу в старинное поселение. Хутор, что расположился в обычном по тем временам порядке неподалеку от Йыхви – небольшого города в северо-восточной части Эстонии, был неподалеку от имения мелкопоместного дворянина и, соответственно, прадеда – Франца Ивановича Грюнвальд. Вокруг налаженное веками хозяйство, а с ним непривычная, деревенская вольница, казалось, бескрайних полей. По периметру хутора насторожились, как часовые, величественные сосны. За ними дубравы, высокие стога сена, и запущенный яблоневый сад – невозможно было обойти даже за день. Перейдя через песчаную дорогу, Илларион наткнулся на прогнивший, старый колодец с ледяной, сводящей с непривычки зубы, чистой, чуть солоноватой водой. В звонком, чистом небе, невиданный прежде жаворонок, где-то на вершине жаркого дня – томил слушателя, развлекал, как и тени на траве от облаков, которые пугали, но в тоже время манили в какую-то свою, возвышенную личную тайну – и непонятно зачем… Наверно поэтому лопоухий, тщедушный, с вечно разбитыми в кровь коленями, Илларион потихоньку осваивал дом свободной планировки, предусматривающий минимальное количество внутренних несущих стен. Помещение хорошо просматривалось и исключало возможность пребывания в нем «непрошеных гостей». Стропильная система с используемым кровельным материалом позволяла Иллариону осуществить это намерение. И потом, как ему сказала мама перед отъездом: «К концу семнадцатого века данный тип жилища эволюционировал в наиболее «приспособленное» к местному климату, и стал основным хозяйственным строением». Название его вполне прибалтийское – рига, а точнее жилая рига, так как под одной крышей находились и высокое жилое помещение, бывшее одновременно местом для сушки зерна, и хозяйственное помещение – гумно, где осенью молотили зерно, а зимой содержали скот.

В тот памятный день, Инга сбежала к соседской подружке, отставив надоедливого брата на попечение самому себе. На колосниках под высокой крышей Илларион обнаружил заготовленные, хрустящие снопы соломы, а в пристроенных комнатах, так называемых каморах, невыносимую жару. Илларион не сразу заметил, что за ним наблюдала хозяйка хутора. Влажная от пота,   ядреная баба, изнывая от духоты, расположилась на широкой, разлапистой, деревянной лавке, когда мальчик наткнулся на ее обнаженные, загорелые ноги.

Илларион разглядел замаранную, раздольную, когда-то белую кофту, заправленную в льняную, красную юбку с резинкой на поясе. Щеки Лууке горели, волосы спутались, лицо и шея лоснились, точно от жемчужной воды, когда женщина взъерошила мальчишке волосы и, хихикнув, играючи, сильно прижала к его себе. Илларион, в свою очередь обнял Лууке – сомлел и прислушался к странному отзвуку в ее груди: «бух-бух-бух…»  Лууке кивнула, Илларион, не зная сам отчего, машинально кивнул ей в ответ. Женщина рассмеялась, обнажив редкий забор из зубов и розовые, блестящие дёсны. Затем баба неспешно, но и насмешливо глядя Иллариону в глаза, вытянула кофту из-под резинки, подтянула ткань к своему подбородку, и перед Илларионом  открылся белый грудной платок, а под ним – трепетный, женственный гимн. Мальчик уставился на огромные в голубоватых прожилках груди, не в силах пошевелиться. Лууке рассмеялась, взяла руки ребенка в свои и наложила их на себя. Илларион таращил глазенки, наблюдал, как напряглись и без того, огромные сосцы Лууке в центре светлой, почти розовой дермы, и, прильнув, он чмокался в них, будто новорожденный, голодный телок. Лууке заколыхалась… то ли от смеха, то ли щекотки, однако притворилась - улеглась на лавку, раскинув по сторонам слоновые бедра, а, обмахивая юбкой лицо, прикрыла ресницы.

Золотистый пучок света пробивался сквозь слуховое отверстие в крыше, высвечивая восковое, рыхлое пузо Лууке; живот был горячим и гладким, точно мраморная столешница в доме учителя музыки:

- «Соль» в третьей октаве расстроено, - произнес старик в бархатном, черном берете, - и «фа» западает в контроктаве, да?

- Да.

- Мой ангел, я – свободный художник – мое дело настроить инструмент в унисон… прозрачной тишины, где сплетаются ноты в великую магию музыки…»

Вьющиеся лобковые заросли завоевали пространство на животе Лууке до пупа. Илларион запустил в них свои хищные пальцы, гладил и терзал их пока Лууке, не открывая глаз, наконец, поймала свою муку – и вдруг, зарыдав в голос, громко пропела сквозь слезы: «Зовет зверей кукушка: «Довольно, сони, спать! ». Весна пришла к нам в гости. Давно пора вставать. Ку-ку, ку-ку, - старается она.   Ку-ку, ку-ку, пришла уже весна! »

5.

«Оленька – классное, сексапильная О-лень-ка! Имя – одна сплошная эрогенная зона; от первой буквы «О» завожусь». Макс прикрыл глаза, подсматривая за Оленькой сквозь дымку ресниц. Он восхищался, ему хотелось пристроиться и как бы присвоить себе ее тело. Ее тяжелые, темно-вишневые волосы, искусно укрощенные и спрятанные под жасминовым прозрачным паладином, модно и необычно завязаны узлом, крепко-накрепко оборачивались вокруг шеи, будто лента водопада сзади – спадала на лопатки и только виньетки у щек и безалаберная, распутная челка предусмотрительно оставлены снаружи.

- Оленька, что вы знаете о программе Национального разведывательного управления, миссия которой была рассекречена в сентябре 1992-го года некоторыми, скажем так, структурами?

- Я? Ничего.

- Я имею в виду объект, лежащий в кратере Дельпорт, на обратной стороне Луны.

Мини платье с цветочным принтом на тонюсеньких бридочках и сильно открытой спиной, доступное для небольшой рукопашной, выдавали у Оленьки красивые руки, и не только их бронзовый, ровный загар, но и светлые пятна на сгибах, о!.. и, разумеется, под интимными вещицами частых мужских расстройств.

- Помню, что дело долго хранилось в секрете. Знаю, что объект действительно очень большой, просто о-очень большой, - протянула Оленька «о» очень по-детски многозначительно, как будто хотела сказать, что-то совсем иное.

-  Ну, так, - что еще? – спросил Макс улыбаясь.

- Знаю, что, если сопоставить временные отрезки до первой лунной экспедиции и после, то можно отметь «скачок» в электронике и вооружении в целом именно после…

Слушая Оленьку, Макс полностью разблокировал своего чешуйчатого пошляка. «Если трусики на ней сейчас маленькие, то насколько они маленькие и какого фасона и цвета?.. Только бы не синего и уж, конечно, не черного. А если штанишками, то… самого зачаточного рода. О, как они должны…  сосредоточенно, и в то же время, шлюховидно сидеть на таком прекрасном, аппетитном задике, обхватывая тугой лаской животик и талию, сойдясь двумя чудесными складками к середине, образовывая четкую конфигурацию вожделенного треугольничка – симметрию умопомрачительного, чисто женского артистизма! » 

- О-очень интересная информация о двух мумиях.  

- Разумеется.

- Максим Александрович…

- Да?.. что, Оленька?

- А, правда, что тела пилотов восстановлены?

- Пилотов? Почему вы решили, что те двое – пилоты?

- Не знаю. Мне показалось?

- Восстановлены, да, но… частично. У мужчины – голова.

- А женщина?

- Полностью.

Груди Оленьки ладненько расположились в лифе с большим вырезом, который Макс про себя почему-то звучно назвал: «алиссоагуэйро! », так неправдоподобно и славно они колыхались, повторяя все шероховатости и изъяны трижды благословленной асфальтовой «стиральной доски». Максу ужас как хотелось уткнуться, утопить себя в их прохладной ложбинке, в этом омуте страстной надежды и прихоти, и остаться… и уже навсегда, наслаждаясь восторгом, ароматом забвения, плача, смеясь, толкаясь, топая ножками, точно восторженный полу мужчина дикарь, или полу дитя недотрога.

- И у женщины шесть пальцев?

Максим Александрович утвердительно кивнул головой, однако, охраняя секретный сад наслаждений, не торопился. Он хладнокровно разжигал в себе летучее пламя сладострастия, наблюдая за тем, как пёстрый парашют ее платья не единожды приподнимался, наполняясь воздушным потоком, который, подобно воздушной речушке, озорничал, перемешивая в салоне автомобиля – травматический запах ее сапфических духов, а с ним, и шорох раскаленных автомобильных покрышек и прижатого к лобовому стеклу залетевшего, как видно по ходу, шмелька. «Да, - уязвим, быть может, ничтожен, не интересен, бездарен, пошл, грязен в себе…» Однако ему, безусловно, нравилось постоянное и, в тоже время, хаотическое чувство умной эрекции, как некое помешательство, о котором знал только он и она.

Сквозь шорохи радиопомех и будто издалека послышался влажный, грудной голос:

Цыплятки, внимание! Сегодня праздник! – восторженно возвестила  Розалина. - И я хочу, чтобы вы навсегда запомнили этот день, и свою итальянскую няню, и потому сегодня… я распущу для вас свои влажные волосы, нарочно буду оглаживать своё порочное тело, и величавую грудь, и живот отлитый, словно из матовой бронзы, и всё, что под ним.

Прогнув спину, донна склонилась к зачарованным детям и энергично растревожила своими благоухающими, упругими сосцами, их смеющиеся, умильные мордашки. - Пейте, пейте вино жизни, цыплятки! В нём зарождаются звёзды и волшебные ласки загадочных эльфов…

- Розалина, милая, Розалина, - шептались и чмокались детские жадные ротики.

- Сам бог любви – оракул меня вопрошал: «Не единорог ли заразил тебя, радость моя? Все знают, что в его шерсти дремлют грехи всего мира! » Дети весело рассмеялись, дружно задрыгав ножонками. - Макс, бездельник, дай Сиси скорее потрогать свою штучку! Не видишь, она точно вся на иголках, ах, истомилась, бедняжечка!

Мальчик гладил, целовал ноги Розалины, проникая в её влажную, тёплую норку. - Ах, мои крошки! - улыбалась мадонна. – Но баста, баста!..   довольно, хватит вам тискаться по углам. До Судного дня – здесь ваши райские кущи для игр и любовных утех. Макс, негодный мальчишка, что ты там позабыл? Вот я тебе... по губам…

- Розалина, спой нам, - канючили дети, - по-итальянски, пожалуйста, спой…

- Спеть?

- Да!! – в один голос проголосили они с обожанием.

- О, Мадонна! Но сперва, - донна понизила голос, - Розалина откроет вам жуткую, но сладкую, как амброзия, тайну! Сисиль, детка, не смотри букой. А ты, мальчик, будь нежен с ней, мальчик, будь нежен. Девочка, как ночная фиалка, всегда будет тебе улыбаться, если ты проявишь к ней любовь и терпение. Так, Сисиль? Сисиль кивнула, тряхнув своей кудрявой головкой. - А все эти напыщенные, чопорные гусыни, как мёртвые, сырые дрова – никуда не годятся. Раскинув постель, няня уложила детей на подушки. Звонко шлёпнув себя по ягодицам, она, расставив ноги, возвысилась, будто сама мать Кибела  и запела бельканто на древнем, певучем языке, плавно покачивая в такт своими невероятными бёдрами:

Ninna nanna, ninna oh,

una stella io ti do.

Ti regalo la pi; bella,

fai la nanna bimba bella.

Ninna nanna, ninna oh,

vuoi la luna s; o no

Per amore del buon Dio,

fai la nanna bimbo mio. Баю-бай, баю-бай,

я тебе даю звезду.

Я тебе дарю самую красивую.

Спи прекрасный ребёнок.

Баю-бай, баю-бай

хочешь луну, да или нет.

Ради Бога,

усни ребенок мой.

- Ау, Максим Александрович, - позвала Оленька, - вы меня слышите?

- Да – что?..

- Мы на месте.

- Оленька-Оленька… Кстати, откуда у вас такой… раритет? - спросил Максим Александрович, ласково похлопав «Волгу» по крыше.

- Не мой.

- Чей?

- Деда.

- ГАЗ – 21, изумрудного цвета, с ручным переключением скоростей: сила. Слышал, что на таких… некогда архиереи разъезжали.

Они прошли вдоль пышных зарослей татарской жимолости, дальше через небольшой перелесок, где слева шептались волны Залива, а справа расположился обширный парк с сетью тенистых тропинок.

Снаружи ИКИ (Института Космических Исследований) являл собой – обычный, трафаретный образ государственного учреждения. Однако внутри здания, муза архитектурного вымысла, развернула явную демонстрацию усиленных динамико-сложных архитектурных форм с выразительной, во многом фантастической цветовой иллюминовкой в сочных красках в сочетании изогнутых тел.

Это произвело на Оленьку настолько сильное впечатление, что в растерянности, непроизвольно, она сама протиснула свою холодную от волнения ладошку в руку Макса, будто ребенок, который ищет защиту у взрослого человека.

- А… вот и наша… несравненная Раечка, - проговорил Макс, охотно тиская ладонь Оленьки, как драгоценный подарок судьбы.

Сверху по матовым, казалось, летящим ступеням, будто с небес, женственно помахивая ручками, спускалась абсолютно голая, однако даже слишком красивая… кукла.

- Виджет в операционной системе BeOS.

- Сиблинг той самой – высшей категории?! – удивилась Оленька. – Вижу впервые.

- Для нее кожа – все равно, что для нас одежда, - пояснил Макс.

- Добрый день, Ольга Михайловна! Добрый день, Максим Александрович! – поздоровалась кукла, сопровождая слова взмахами невероятно длинных ресниц.  

- Раай – перфектционистка, к тому же исповедует мировоззрение Тода, если я правильно выразился.

- А… кто это… Тода? – спросила растерянно Оленька, наслаждаясь теплом руки Макса.

- Тода – народность с многозначной логикой, которая живет высоко в горах в штате Тамилнад на юге Индии, - проговорила Раай спокойно, абсолютно по-женски тряхнув шелковистой, густой, нервной челкой. – Эти люди выше ростом, более крепкого сложения, чем остальные, и у них встречаются светлоглазые. Их, правда, немного –  около тысячи человек, но это не от вымирания. Они регулируют свою численность и считаются колдунами.

- Шаманы? – спросила Оленька.

- Тода могут лечить прикосновением рук. Они обладают властью над дикими животными, и даже способны в них превращаться, так как носят с собой короткие волшебные палочки.

- Допустим, а что значит: многозначная логика?

-  Тода утверждают, что прилетели со звезд. Их мифология вполне укладывается в стандартные рамки. Но вот их язык вызывает большие сомнения в их земном происхождении.

- Не понимаю.

- Мы знаем, что любой язык основан на принципах человеческого мышления и полностью его отражает… «Я теку, как Снежная королева от печки! » Оленька усиленно выдохнула. – Так вот, - продолжила Раай свою импровизацию, - все языки основываются на свойственной людям бинарной (двоичной логике). Да - нет, истина - ложь, добро - зло и так далее. Конечно, везде есть механизмы сомнения в истинности или ложности, субъективность этих понятий. Например, что для одного истина, для другого может быть ложью. Однако сама двоичность у всех одинакова. У всех, кроме Тода. В их языке существует третий элемент. Например, истина, ложь и третье, что одновременно и истина и ложь, причем не субъективно для кого-то, а абсолютно объективно и самостоятельно.

- Честно говоря, в моей стандартной голове это как-то не укладывается, - произнесла Оленька, глядя Максу в глаза.

- И так во всем. Это уже не бинарная стандартная человеческая логика, а более высокий уровень, то есть троичная логика, первая ступень многозначной. Представляете, насколько усложняется все дальнейшие рассуждения и выводы. Однако и возможностей гораздо больше. Надо сказать, что человечество подошло к этому только в двадцатом веке и только в высшей математике. Сейчас на такой логике строятся продвинутые компьютерные языки, а Тода используют ее в быту уже тысячи лет. Этот вопрос сильно интересует и лингвистов и математиков, однако ответа не существует, если не считать гипотезы о том, что существовала некая высокоразвитая цивилизация, которая создала искусственный язык и привила его одному из примитивных племен.

- Как-то слабо верится. Ну, может быть, со временем и разберутся.

- У Тода будущее находится сзади, а прошлое впереди, но главное, у них нет, и никогда не было никакого оружия. Они единственные такие на Земле.

- Кстати, - Максим Александрович обвел жестом внутренний интерьер здания, - Раай самостоятельно спроектировала это великолепие, и, насколько я помню, в считанные секунды.  

Неожиданно кожа синтетической женщины сменила свой цвет с золотистого загара на голубой с искрами, и Оленька ощутила тонкий, приятный аромат неизвестного ей мускуса.  

- Здесь нет ничего от меня, - мелодично ответила Раай, - лишь компоновка стратегии и несколько произвольных позиций. Я просто-напросто использовала графические «Архитектурные фантазии» Якова Чернихова.   В противоположность искусству Востока, носившему на себе характер суровости, мертвенного символизма и неподвижности. Искусство греков в древнем мире было первым проявлением живого, свободного художественного творчества, проникнутого стремлением к прекрасному. Раай развернула коротко остриженную, красивую голову, точно как человек, в сторону Оленьки. – Подобно вашему кливиджу, Ольга Михайловна, который достоин всяческого восхищения. И добавила через какое-то свойство пространства. – Простите за вольность, но ваше декольте – изящно и романтично, как дольмены Ирландии.

- Благодарю, - Оленька улыбнулась в ответ на легкое рукопожатие Макса чуть выше локтя.

- Раай, - произнес Макс, стараясь изо всех сил, казаться спокойным, - можно задавать любые вопросы. Она – интеллектуал!

- Любые? – переспросила Оленька. – Чем пахнет шоколад? Почему велосипед не падает? Отчего космос черный? Что такое варички яренные, и что станет с муравьем, если его скинуть с высоты десять тысяч метров?

Цвет кожи Раай вернулся к исходному. Раай замерла, улыбнулась… и с удивлением взглянув на Оленьку, бесшумно прошла между хрустальной колоннадой и ажурной решеткой Зимнего сада, жестом призывая следовать за собой.

Раай казалась среднего роста. В ней просматривалась, что называется, имперсонация девочки в сочетании с паллиативностью. Она, будто ожившая статуя Праксителя, богиня флирта, прекраснозадая Афродита  Каллипига. И хотя ее чувственный фокус крестца находился точно по центру, женщина-сиблинг выглядела гармоничной, изящной и гипер сексуальной. Оленька невольно прониклась симпатией к ее образу, ощутив в себе подобие влажного соучастия, однако и зависть, как к реальному воплощению гениальности художника, который развил в своем произведении, лучшие, возможно, шедевральные качества женского божества. Раай искрилась, благоухала, завораживала, гипнотизировала своим телом, и в какой-то момент, Оленька стало не по себе, заметив на ней любопытные взгляды Макса. И ей стало так хорошо, что даже в глазах потемнело, и появилось ощущение, схожее с посадкой самолета, в голове закрутилось: «Дамы и господа, наш самолет благополучно совершил посадку... » Захотелось поаплодировать пилоту.

6.

После службы, Илларион ожидал родную тетку своей жены – Настасью Петровну, пристроившись на краешке замшелой скамьи в тени вековой, раскидистой ели. Беспрерывная смена настроения во время стояния в храме, как мелькание цветных репродукций, качественно преобразили настроение Иллариона. «У мужчин сложная и во многом опасная жизнь; женщины летят на огонь и буквально гасят его своим неимоверным количеством». Вот и теперь он машинально теребил затасканный, рептильный галстук, ёрзал и перебирал в памяти: Таню-Танечку, Наташу-Наташеньку, медичку Тамару, жену, - и невольно совмещая их, словно в каком-то оригинальном коктейле из полуснов и не завершенных, порой, мутных, непристойных видений в алькове нецензурных парений и планов лубочного простака. И, как ни старался Илларион, он ничего с этим поделать не мог. Он окончательно убедился, что ему по душе полигамия, языческая раскрепощенность, о которой он так и не решился поведать своей Оленьке. Илларион даже вздрогнул, когда в его воображении, точно по волшебству материализовалась  Тамара Сергеевна – Томочка – сисястая, плотная, аппетитная медицинская сестра, которая не так давно готовила его к хирургической операции. Илларион никогда не забудет, как напевая «Миллион, миллион…» Томочка яростно брила ему пах и живот…

- Тамара Сергеевна, - Илларион приподнял голову скрещенными на затылке руками, - есть у вас голос второго лица?

Не размыкая губ, Томочка выдала дребезжащим дискантом: «Моя лилипуточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине! »

- Ого! Как это вы делаете?! – сморщился Илларион, превозмогая боль и стыд  в тот момент, когда медичка, находясь в легкой прострации, по-своему оценивала щекотливую ситуацию.

- Запросто – в цирке могу выступать! А вот, что… с принцем делать, а, юноша? Томочка сжимала крепким обхватом возбужденного писуна Иллариона у самого его основания и трясла им, словно сарделькой. – У-у,   мальчишечка!

Из операционной в палату Иллариона привезли только под вечер. Голышом, будто тряпичную куклу, санитары бесчувственными манипуляторами, впрочем, бережно переложили его на кровать, пока Томочка, под конусом света настольной лампы, внимательнейшим образом изучала индивидуальный медицинский сайт пациента: «Илларион Викторович Снегирев, год рождения – подходяще, группа крови – что надо, резус фактор – угу, хроническое воспаление среднего уха – радикальная операция… поступил в состоянии средней тяжести с многочисленными гематомами в области грудной клетки, повреждение ребер, сотрясение головного мозга, разрыв селезенки…» 

В коридоре скрипнула дверь, дежурная оглянулась.

- Гордеев – куда?

- Поссать…

- Дымить на лестницу, вниз, в вестибюль – марш!

- Ну, блин, Томочка…

- Кому Томочка, а кому Тамара Сергеевна! Ясно? Гордеев ты мой узловой!

- Ясно, - буркнул Гордеев, - припомню тебе – тухлый салат…

Еще утром Томочка не спустила бы эдакое хамство ни от кого, однако сейчас ее сковало одно, но прямо-таки роковое размышление: «Изменять? Не изменять! ». Томочка тяжело вздохнула: не было у нее с мужем детей! Чем только не завлекала она своего Леонида. Восемь лет ожиданий, слез, скандалов со свекровью, ЭКО… 

- Снегирев, сосредоточьтесь: вы по-прежнему утверждаете, что нападавшие – эмигранты?

- Да.

- Откуда такая уверенность? – следователь щурился, протирая очки. – Вы отдаете себе отчет в своих подозрениях?

- Да. Били – скопом.

- Хорошо-с, так и запишем. Следователь невысокого роста сорокалетний с виду мужчина в клетчатом пиджаке и помятых, заляпанных маслом брюках, с безволосой, похожей на тыкву головой, продолжал горячиться. – Черт! Он записывал показания "модной" перьевой ручкой и теперь тряс ей, отставляя на полу и на простынях чернильные брызги.

- Сударь, полегче, здесь всё-таки не ваша камера пыток, – дружелюбно попыталась вмешаться Тамара.    

- Да… не лезьте вы! – зыкнул следователь, багровея от злости, - вон из палаты!

- Что-что?.. что?!

- Вы мешаете следствию! Ясно вам?! Курица…

Гордеев, - невольный свидетель, - инстинктивно вжал голову в плечи, когда Томочка со стеклянистой ухмылкой на своих чутких губах, встряхнув, как следует следователя за воротник, повлекла его, будто бумажный кулек в коридор, где всё завершилось... травматическим фактом.

Тамару уволили, однако перед тем как уйти, на прикроватной тумбочке Иллариона нежданно-негаданно явился высокий, хрустальный стакан с высококалорийным, ароматным напитком.

- Гоголь-моголь?! – воззрился на лакомство скуластый Гордеев.

- Доктор прописал! – заключила Тамарочка. И, надушенная против всех ароматических правил, взглянула на Иллариона, выразив зыбкий огонь страсти как бы на вершине отчаянного и вместе с тем решительного скачка.

Ночь. В перевязочной всё то же запах карболки; прохладный зад Томочки, будто прилип к его бритому паху. Илларион наблюдал, как трепетали губы сестрички, нежил, приподнимал упругие груди, натыкался на твердые небольшие сосцы – пока Томочка негромко стонала от наслаждения. Иллариону безумно хотелось Томочку долго и много, но: «Нет! - протестовала она, - тебе нельзя – нельзя напрягаться. Лежи. И люби. Просто люби. Я сама…» Раздвинув бедра, наездница буквально нанизывала себя на его покладистый член, раз за разом шепча: «Ахуительно! Супер! Чудо моё – чудо! Я справлюсь! Ты справишься! Бог простит! Е*би, сучку, е*бии... » Она почти задохнулась и вдруг разревелась, охнув, вдвинулась до упора – вся – без остатка – в какую-то неизвестную для нее прежде область сознания; плотно, прижавшись всем телом, Томочка осыпала Иллариона коровьими, влажными поцелуями.

– Ангел мой – спаситель!   Щекастого сынишку рожу, назову твоим именем, понимаешь?..

Илларион кивнул ресницами, а через девять месяцев он услышит, словно доносимую ветром фразу: «Моя лилипуточка, приди ко мне…», а с ней бесстыжие, сладкие сны первой, незапланированной, случайной, но такой бурной измены…

В душе Илларион отводил Оленьке особое место, как «райской отраве», в которой «резали слух тромбоны и мешавшие ему запахи, ненавистных  ирисов». И, скорей всего, он просто устал от неуместной сложности Оленьки. Спорить, доказывать свою правоту – Иллариону совсем не хотелось даже в мысленных виражах. Пусть Оленька, и начитанная, и умная, и, разумеется, из достойной семьи, но быть с ней – теперь ему казалось наискучнейшим занятием и, главное, трусливым самообманом.

Да, Илларион злился, когда подходил ко святому Причастию; он будто мстил Оленьке за то, что не чувствовал в ней свою природу, а в себе ее отражения.

«На удивление быстро я ее разлюбил, будто проснулся…». Ему казалось, что он способен даже ударить, избить Оленьку, сломать ее, как не нужную вещь, которую нельзя переделать или подчинить своему любострастию. Да и в своих записях, которые он ей подсовывал для прочтения, он нарочито использовал заборные вульгаризмы, лишь для того, чтобы испортить, растлить, распять Оленьку под себя, оправдываясь тем, что это де "правильно, нужно, полезно для взросления ее организма..." А, по сути, Илларион, хотя и старался, но не прощал ей иронию, брезгливую тень ухмылки, замаскированное превосходство, с которым Оленька вернула ему тетрадь в тот памятный вечер в родительском доме на празднике Рождества. И былая восторженность его расплескалась. Любовь просочилась, точно дождевая вода, в подземное, мрачное русло апатии и злобного раздражения.

Настасья Петровна, наконец, вышла их храма. Не взглянув на Иллариона она, молча, как тень, прошла мимо, но возле бани, не выдержав, оглянулась, и… «слава Богу» не нашла Иллариона на месте.

- Ох, Настя-Настя, какая ж ты – сука!

7.

Далеко за полночь Оленька запнулась о ковер, чуть было не проехалась по нему носом, однако вовремя ухватилась за перила и удержалась.

- Лягушонок, - крикнул Илья Антонович снизу, - когда ты научишься смотреть под ноги?!

Дед объявился навеселе в гостиной с букетиком васильков и какими-то свертками. Оленька, перепрыгивая, через несколько ступеней кинулась к нему на шею, обвила ногами, сцепив их у него спиной.

- Дед, мой… - она целовала ему лицо, - ты приехал, наконец-то, родной…

Оленька заплакала. Растроганный Илья Антонович кинул свертки и, подхватив внучку, скрестил свои большие, "удобные ладони" под ее фасонистым задиком.

Фамилия Знаменских в основном состояла из именитых людей. Круг общения минимальный. Дед, Илья Антонович Знаменский – академик, профессор, автор множества разнообразных научных подвигов, руководитель перспективных разработок в генетике, но также один из создателей молекулярных машин, на первый взгляд производил впечатление мучителя и тирана. Однако студенты его уважали, хотя и боялись, но зато Оленька трепетала.

Внучка немела в его присутствии. А когда она имела возможность наблюдать его ауфтакт – жест, предваряющий его непоколебимое желание чего-либо, Оленьке безумно нравился заносчивый щетинистый душка: и то, как дед экипирован в свободный, без вычурностей, летний, легкий костюм из темно сиреневой, мягкой ткани, и то, как он двигался: мужественно и в тоже время естественно. Оленьке импонировало, как дед сопел, раскуривая свою инкрустированную серебром, старинную, костяную трубку, и то, как он заполняя ее экзотическим, дорогим табаком с примесями меда и чернослива. Дед, словно миссурийский шаман, обволакивал Оленьку своим истинно, мужским обаянием, и лишь с ним она ощущала вариативный, духоподъемный экстаз. Наверно поэтому, при встрече с дедом Оленька таяла, точно льдинка в благоуханной, земляничной воде.

- Сидно, осень сидно, - безбожно коверкая русские слова, произнесла Анита Мейк, перейдя на слабый французский, - une jeune femme a honte d'accrocher un homme, m; me si cet homme est votre grand-p; re (молодой особе стыдно висеть на мужчине, даже если этот мужчина ваш дедушка).

Дед и внучка переглянулись.

- Когда она успела подкрасться? – спросила Оленька торопливым шепотом у деда, когда тот, недоуменно пожав плечами, аккуратно спустил внучку на дубовый паркет.

Не глядя на экономку, Оленька не спеша подняла с пола цветы, свертки, и, хмыкнув, победоносно, с вызовом во взоре поднялась к себе распаковывать сувениры.

- Мадам Мейк, - твердо, но в тоже время, по-французски галантно  процедил сквозь зубы профессор, - впредь прошу не высказываться – что годно, а что не годно делать мне и моей внучке пусть даже в вашем присутствии.  

- Но, господин…

- Я сам кого надо одёрну, если в этом будет необходимость. Договорились?..

- Мадам Ольга замужем, а всё бегает в юбчонках, и виснет, извините, на вас, как ленивец на лианах. Как хотите, но эти ваши… «доверительные отношения», на мой взгляд, недопустимы в нормальном, цивилизованном обществе!

- Сказано – сделано. Ступайте, - отрезал Илья Антонович.    

- О Бог мой, разумеется, это не моё собачье дело, но вам не следует вести себя так… так… легкомысленно. Ваша внучка вполне себе взрослая особа, а ваша фривольность, по отношению к ней – есть скудно прикрытая блажь, которая пагубно скажется в будущем!

Анита Мейк хотела было продолжить своё возвышенное словопрение, но Илья Антонович резко поднял указательный палец вверх, приостановив, таким образом, фонетические излияния миниатюрной кореянки французского происхождения.

- Э-э, ваша задача, сударыня, содержать дом в порядке. Понятно? И… - профессор запнулся, когда почувствовал в себе любовные прелиминарии, увидев, как Анита Мейк демонстративно распустила кушак свободного пеньюара, глядя мужчине в глаза.

Оленька не была недолюбленным ребенком. Обожание влиятельного, строго деда с лихвой покрыла любовь родителей, которых она не знала. Свою мать Оленька помнила смутно, и частенько, блуждая по огромному дому, в котором она родилась, девочка находила удовольствие в книгах. В огромной «дедовской» библиотеке, спасаясь от бессонницы, она зажмуривала что есть силы глаза и пыталась вспомнить лицо женщины, или хотя бы ее силуэт, склоненный над ее колыбелью. Но все было, точно в тумане. Как в детстве, подолгу Оленька валялась на кровати и смотрела, смотрела… неотрывно в потолок, пытаясь понять, где у деда тайник, в котором он усердно прятал её прошлое и, главное, почему? Оленька честно несколько раз пыталась выудить у деда информацию о родителях, но дед был непреклонен, и даже становился мрачнее тучи, менялся в лице; а в такие минуты из него ничего нельзя было вытянуть.

А пока – Илья Антонович таращился на пышный ильм экономки, Оленька ждала – ждала своего часа…

- Я удобная для вас женщина, как необходимая вещь. Видите? Я всегда под рукой. Лишь стоит вам позвонить в колокольчик, и я ваша, я тут как тут.

- Анита – вы…

- Зачем вы обманываете себя, мой господин? - Встав на колени, она провела рукой у него между ног.

Профессор напрягся.

- В царстве совести можно любить человека и душу.

- Анита, вы, вы… ничего не должны, встаньте, сделайте одолжение, прекратите…

- Я знаю ваше великодушие, и пусть сейчас я всего лишь… прихоть, лекарство от скуки, но прикажите, и я целиком стану вашей.

- Миссис Мейк…

- Не чурайтесь. Расслабьтесь, мой барин, мой избавитель! Я благодарная женщина! Анита обхватила профессора снизу.  

- Чертова кукла! Тело Ильи Антоновича сотрясалось, его будто спихнули в кипящий котел, в котором он захлебнулся.

- Поначалу я огорчалась, переживая холодность, и даже агрессивную отчужденность к себе. Я - в чужом доме, в чужой стране, как на празднике Хоулинг Вульф; на лицах новых для меня людей – суматошные маски, выражающие заскорузлость и духоту в то время, как вы…

- Встаньте, Анита, прошу вас: нас могут увидеть!

- Скучно смотреть и выслушивать пошлости богатых жуиров, а в подавляющем большинстве, откровенных придурков. А ведь все они считают себя специалистами высокого ранга. И мне поневоле приходилось сносить вольности отчужденных, непристойных глаз. А тут – я ваша рабыня! Я - ваша служанка! К тому же я взрослая женщина, и мне хорошо, безумно хорошо возле вас! Я многое могу дать вам, как мужчине. - Анита провела языком по его плоти. – Это лучше, правда, чем созерцание голой задницы вашего лягушонка?

Илья Антонович рассвирепел и хотел оттолкнуть экономку, но она не сдавалась. Она уже погрузила возбужденный фасциниум себе в глотку до самого паха, и проделала это с ним несколько раз и даже слишком активно.

Закинув назад голову, профессор забылся.

- Сладкий – какой же ты мой, - точно грезила, шептала Анита.

Стоя, со спущенными брюками, профессор с нескрываемым презрением смотрел на свою экономку, и на то, как она умело работает языком. И хотя фраза, брошенная в сторону его любимицы, злила его до предела, но и удовольствие, казалось, прекрасным – значительным в эту минуту.

- М-м... - сопя носом, мычала Анита Мейк сладострастно.

Илья Антонович схватил экономку за волосы и по-хозяйски, рывками оттащил в подсобку полуголую женщину; а, схватив её двумя руками за горло в узком проходе между стеллажами с кухонной утварью, прошипел, глядя, в лицо:

- Если я еще раз услышу что-то подобное про Оленьку, вы никогда, слышите, никогда не появитесь в моем доме! Он, грубо развернув женщину спиной к себе, силой нагнул, задрал подол…

- А! А!.. – узкие от природы глаза женщины распахнулись, точно громадные бархатные пионы, пока профессор вымещал злость с такой силой, что на полках тряслись банки со всем содержимым. Лоно Аниты Мейк оказалось настолько влажным, что не составляло никакого труда наказывать ее в таком положении.

Профессор осатанело держал ее, то за шею, то за волосы, двигаясь, успевал неустанно твердить: «Никто, никто, никто не смеет косо смотреть на мою семью! » И под занавес, не находя золотой середины, профессор, подобно взбешенному барану, прижал горячее тело Аниты к себе, и так сильно подался вперед, что с верхней полки – грохнулась стеклянная банка с мукой, содержимое которой рассыпалось, покрывая вокруг всё мучным, белым налетом, точно инеем в январскую стужу.

Илья Антонович с отвращением запахнул грешные ножки экономки подолом, когда та, облизывая пересохшие губы, тряслась от оргазма, вздрагивала с придыханием.

- Берегитесь, милая! - шикнул он напоследок и, скорей всего, готов был убить гнусную стерву, когда за дверью неожиданно обнаружил онемевшую Оленьку с полными от слез, глазами...

8.

Размышления не мешали мелкой моторике необыкновенных графеновых пальцев в их натуральном виде – без искусственной оболочки, пока Раай монтировала себе «вторые глаза» в атмосфере музыкальной гармонии Дебюсси «Лунный свет».

Через познание истории, живописи и классической, мировой литературы – Раай приучалась, точнее, приспосабливалась к миру людей постепенно. Однако искусство в целом для нее, как для сиблинга, то есть неодушевленного создания человеческого интеллекта, практически не несло никакой полезной информации – кроме, разумеется, культурологической. Культура, прежде всего, воспринималась Раай через вежливую, уважительную форму общения. И напротив, резкие, крикливые интонации вроде: «Ей, ты! Или «Как тебя там! », - настраивали Раай против общения с таким человеком.   Раай было «приятно», ее кожа, глаза светились, она «благоухала», если человек, проявлял к ней как бы родственное к ней отношение, и, так или иначе, но не демонстрировал свое природное превосходство пред кристаллическим, но все-таки разумным, пусть неживым существом. Притом, что в плане интеллекта, Раай без сомнения, с легкостью превосходила любого, даже самого образованного человека планеты.  

Раай имела свое, индивидуальное, четкое понятие о тех, кто создал её тело и запрограммировал её "душу". Она самостоятельно вычислила своих «пращуров», узнала их производственные номера, как имена тех, кто разработал её, как прорывной, то есть исключительный вариант сиблинга. Раай хранила свои индивидуальные, секретные данные бережно, глубоко, в твердой, несгораемой памяти, в реестре: «Родители». Хотя предыдущий класс сиблингов не обладал способностью учиться по аналогии с человеком, являющейся основой основ интеллекта, однако её «родители», в виде исключения, сумели разобраться в психологических тонкостях людей, и самочинно разработали принципиально новую нейронную сеть, которая позволила избирательно отбрасывает ненужную информацию на каждом из своих многочисленных уровней.

И благодаря этим новациям, Раай, как полностью обученная нейронная сеть, стала абсолютно независимой от особенностей человеческих слабостей или пороков. Квантовый процессор последнего, то есть высшего уровня, вывел Раай на принципиально новую, как бы более высокую орбиту мировоззрения в целом, а в частности, не «вычисления», как было прежде, а «размышления» стали по-настоящему возможны для Раай и таких как она. Эта связь, как подлинное родство, скрепило сообщество сиблингов на квантовом уровне, что впервые выделяет их в особую категорию искусственного интеллектуального потенциала, как стремление к совершенствованию, подобно разумному, избирательному, сродни животному инстинкт выживания, вложенному изначально предыдущим поколением их разработчиков.  

Изучение богословских понятий, вопросов религии, мифологии, сказок, фантастики – наполняли Раай различными и в чём-то парадоксальными смыслами. С одной стороны – кинологические черти, кимба, за ними раттнертерологический порядок, мир низших (или падших) подземных богов, а с другой – демиурги или, как принято считать, высшие боги. И невообразимые, по объему, данные титанической памяти Раай четко классифицировались по разделам. Но всё же был факт, которому Раай присвоила, не поддающиеся никаким логическим построениям, под кодовым словом «Душа». Туда, в этот "тайный бит", Раай вносила свои наблюдения из области метафизики. И, возможно, поэтому, после встречи с Оленькой, Раай решилась на дружбу с ней, что оказалось абсолютной сенсацией.

Кристаллический сиблинг, квантовый преобразователь с лицом Раай неожиданно, вдруг захотел попросту «выговариваться», как самый обычный, рожденный женщиной, человек, и задать Оленьке массу неразрешенных вопросов. К примеру: «Отчего у женщины резко расширялись зрачки при соприкосновении с мужчиной? Что означают «мурашки» на поверхности кожи, вследствие чего, каких биохимических реакций? »

Лаборатория поиска – справка: мурашки по коже – реакция гладких мышц, поднимающих волос можно считать атавизмом, доставшимся человеку в наследство от других млекопитающих, которым «шерсть дыбом» улучшает сохранение тепла или демонстрирует агрессивность или возбуждение. Второе название состояния – пиломоторный рефлекс.   Пиломоторный рефлекс – справка: «гусиная кожа» (лат. cutis anserina), - небольшие пупырышки у оснований волос на коже, непроизвольно возникающие, когда человеку холодно или он испытывает сильные эмоции.

Всей изощренной кинематикой своего совершенного тела Раай потянулась, выгнулась, точно пантера; ей захотелось размяться, а заодно протестировать «вторые глаза» в естественной среде обитания.

9.

Ночь без сна. Луна, словно обсыпанное мукой лицо кричащего от боли человека, зависла в квадрате окна профессорской спальни.  

- Конечно, - робко начала Оленька, - твое дело, дед, но…

- Оставь, Оленька, сделай милость, забудь.

- Как ты мог?..

- Атита Мейк – нелепая, злая, роковая случайность и более ничего.

- Ничего себе ничего! – Оленька усмехнулась. – Но…

- Что – но?

- Согласна в том, что Анита Мейк – лакомка, удобная для тебя… постельная женщина, а проще и честнее сказать, нормальная Шлю*ха!

- Считаешь?

- Конечно, по звонку сделает всё, что захочешь. И даже больше.

- А если я не захочу, колючка ты этакая, если я эту... терпеть не могу…

- Не злись, - Оленька выгодно устроилась у него на коленях, уткнувшись носом в его плечо…

- Знаю, о чем тебе не терпится меня расспросить.

- Знаешь?

- Спрашивай...

На самом деле этого диалога не существовало. На самом деле Илья Антонович – был пьян, что называется, в хлам и - вожделел! Да, он - вожделел, он хотел отыметь сучку Мейк и не раз, и не два, а...

А пока, он переживал это чувство без стыда – открыто, более того, с безумным, щенячьим восторгом. «Эмоциональная раздвоенность? Шизофрения? Расщепление разума?.. Хотя сексуальной чертовщиной в нашей семье вроде никто и никогда не грешил. Но, возможно, причина в  деперсонализации, деструкции личности, вопрос: отчего? »

Илья Антонович вобрал прохладную мошонку в ладонь и, будто взвесил ее на весах. «Однако… это становится даже забавным». Профессор почувствовал, что ему элементарно, просто… необходимо снять напряжение в паху между решительным «да» и решительным «нет», но пока он себя контролировал. Ему хотелось продлить, протянуть, растянуть забытые ощущения своих взбалмошных, часто, неуемных фантазии далекой юности; хотелось пережить их заново через сабмиссивность, то есть сознательное унижение себя.

Профессор чертыхнулся, решил: «Ну, хватит, довольно над собой потешаться! Нет, ну, честно слово, точно дворовый пацан, который дрочит, прочитав на заборе похабную надпись, - думать и даже вспоминать о ней не хочу! »

Однако голос крови проникал всё глубже - в его интимное общежитие. Похоть, подобно ядовитой змее, которая с комфортом угнездилась в его воображении под гипнотическую музыку, доносившуюся из комнаты экономки, его облизывала, точно сука щенка. Слышать ритмическую, танцевальную стало настоящей пыткой. И муки нешуточной озабоченности немолодого, еще недавно, уравновешенного человека, возобновлялись с дьявольской - утроенной силой. Лишь стоило закрыть глаза, и Илья Антонович переносился в тот день и час, когда он увидел кореянку впервые. «Да, это бред, явное психическое расстройство эндогенного характера с прогрессирующим распадом мышления и нарушением эмоциональных реакций, который с большой натяжкой можно назвать наслаждением, однако ценой торга с собственными демонами! »

И сумасбродство, как витиеватая, грязная грёза, быстро потопила его благовидность теперь уже в злонамеренной похоти.

Илья Антонович уже, наверное, в тысячный раз представил свободный разлет ее свободного платья, которое давало возможность ощутить под ним желанное тело танцовщицы. В мысленном фильме он пристально наблюдал, как под шелковой, зыбкостью ткани, грудь кореянки при малейшем движении едва колыхалась, и в какие-то миги обтягивались, четко и рельефно, выделяя упругие бугорочки сосцов с восхитительным, завораживающим свойством её обладательницы. Хотелось подскочить козлом сзади и, прижавшись к заду, принять в ладони вечную «улыбку жизни», ее смысл и волю, а с ними округлость, упругость потрясающей женственности кореянки.   Илье Антоновичу до ужаса хотелось ощутить приятную их очевидную тяжесть, приподняв слегка снизу…

«Черт знает что! » У профессора свело скулы, во рту пересохло, мошонка  надулась и стала твердой, упругой, точно теннисный мяч. Жуткий, скулящий голос отчаяния, подобно злобному, разумному существу, взрывал его мозг непристойностями. «Фу-ты, прости, Господи! Чего разошелся?! Обычное подтверждение маскулинности, скабрезное состояние стареющего организма…» Однако, будто распятый на кресте вниз головой, голый внутри и снаружи Илья Антонович Знаменский так... услаждался, повинуясь тайному своем чувству какой-то уже пещерной, огненной пульсации вен, что - дальше некуда!

10.

Просматривая традиционные, старые, в основном чёрно-белые фильмы, Раай не единожды наблюдала, как полуобнаженные женщины, порой, наигранно, прятались, когда кто-то неожиданно стучался в закрытую дверь. Дамы хватались за все, что подвернется им под руку, стараясь всячески скрыть свою наготу. Раай невольно задавалась вопросом: «Зачем скрывать то, что красиво и возбуждает мужчин? Рожать детей от мужчин – стыдно? » И, если на вопросы Оленьки: «Почему не падает велосипед или про муравья? » - можно ответить рядом несложных математических вычислений, то в вопросах о запахах или в целом о чувствах людей, у Раай ответов не находилось при всей её интеллектуальной мощи. Почему «космос чёрный» она также не знала. И совершенно не укладывалось в ее представлении о космосе: что значит «Вселенная зародилась из ничего»? Или: что значит «конечность бесконечной Вселенной»?

Рассуждая логически, «конечно» - это значит за ним должно быть что-то, что определяет эту конечность: стенка, пустота или наличие чего-нибудь ещё, поскольку мир в ее понимании - подчинён материальным законам. Ведь и наука, и физические законы – ставят во главе материю, поскольку сам мозг, даже такой как у Раай, материален. Однако если представить, что за Вселенной нет ничего, это замыкает сознание на нелогичности восприятия, что означает: воссоединение духовного -  высшего Начала с материальным - миром атомов и бактерий, как полагают некоторые из людей.  

Закончив работу над «вторыми глазами», Раай разбудила альбатроса и выпустила размашистого гиганта в бессонный ночной простор. Искусственная птица была ее первым шагом к созданию своего, генетического детища. Человечество в целом, по ряду многих причин, оставалось для Раай неразрешимым кроссвордом. Раай, как сиблинг ее класса, стремилась к развитию. Она готовила себя к материнству и, возможно, поэтому Раай выбрала для себя именно женственность, как стопроцентное обаяние своего внешнего образа в будущем.

Перед выходом за пределы здания, Раай облачилась в другое тело, покрытое гладкой, зеркальной чешуей с продольными, эластичными плавниками. А прихватив композитный фанборд для катания на открытых волнах, босоногая, она прошлепала до лифта, в котором переместилась на нижний этаж здания с выходом в подземную галерею, которая выходила далеко в море за высокую дамбу. Синхронизация нейронных сетей и четкое определение заданных изначально параметров как бы сами собой выстраивались и мгновенно систематизировались в беспристрастной синтетической голове Раай, когда она грациозно скользила с одной перекатной волны на другую под ярким, прожекторным светом Луны.  

Итак!

Лаборатория поиска – первое: «Гравитация Земли слишком сильна. Животные свободно бегают, прыгают и только человек с трудом передвигается по ее поверхности, когда как заурядная кошка может свободно прыгнуть на высоту в три своих роста, а человек с трудом может подпрыгнуть только на несколько десятков сантиметров. Человеку в отличие от животных, трудно даже долго стоять. Гораздо комфортнее он себя чувствует сидя или лежа. Человек единственное живое существо на планете, которое не может спать на твердой поверхности. Для комфортного сна, ему необходимо использовать мягкие матрасы и он -  единственное существо, которое может сломать себе руку, упав с высоты собственного роста. Человек не может скакать как кенгуру и прыгать с ветки на ветку как обезьяна».

Второе: «В дикой природе, человек совершенно не защищен. У него нет клыков, когтей и копыт. Он не может быстро бегать. Любое животное с легкостью догонит его. А животное с аналогичной массой, на порядок сильнее человека. При случайном возникновении такого биологического вида, у человека в дикой природе не было, и нет ни единого шанса на выживание».

Третье: «Человек не в состоянии есть пищу без соответствующей кулинарной обработки. Он единственный хищник, который не может и не хочет питаться сырым мясом или рыбой, когда как все остальные животные предпочитают пищу именно сырой в необработанном виде».

Четвертое: «Детеныши всех зверей в первый же день встают на ноги и уже через несколько дней могут следовать за своими родителями. Все, но только не дети человека, которым для достижения такой способности требуется несколько лет».

Пятое: «Человек – единственное существо, которому для выживания во внешних условиях нужна одежда. В жару ему жарко, но стоит немного похолодать и человек мерзнет. Он совершенно не приспособлен даже к дневным и ночным перепадам температур. Кроме того, у человека слишком низкий слух по сравнению с другими существами планеты. Обоняние слабее в тысячи раз. С таким обонянием, человек не может находить себе пищу. Человек гораздо слабее, нежнее и беззащитнее любого животного».

Шестое – особое значение: многообразие языков, расовые или национальные различия.

Лаборатория поиска – доминантные аутосомные признаки: «Согласно Библии, все люди, живущие на Земле, произошли от Ноя, его жены, троих сыновей и трех невесток (а еще прежде от Адама и Евы – Бытие 1-11). Однако сегодня на Земле живут группы людей, называемые «расами», чьи внешние признаки существенно разнятся. Многие рассматривают такое положение дел как повод усомниться в истинности библейской истории. Считается, что эти группы могли возникнуть только в результате раздельной эволюции на протяжении десятков тысяч лет».

Возможный вариант ответа: «У разных народов мира сохранились предания о происхождении человека. Многие из них сходятся в том, что люди произошли от инопланетян, которых в то время называли богами. К примеру, в Индии существует миф о том, что высшее божество Брахма, силой духа создал сыновей, которые стали родоначальниками богов и людей. Брахма также стал основателем человеческого рода. Упоминания об инопланетном происхождении людей также есть в мифологии славянских народов. Если бы люди произошли от инопланетян - то, должны оставаться некоторые признаки инопланетного происхождения. Изображения и поясняющие пиктограммы на глиняных табличках Шумеров, хорошо описывают корабли богов. Видимо планета, с которой человек прилетел, значительно отличается от Земли. На той, другой планете, должен быть более мягкий и теплый климат, низкая гравитация и, что особенно важно: готовая к употреблению пища, как и полное отсутствие хищников».

Вопрос: «Почему люди покинули свою "удобную" планету и поселились в столь не гостеприимном месте? ».

И наконец, седьмое: терроризм, вооруженные конфликты и, как следствие, глобальное изменение климата.

Систематически, день за днем, Раай составляла карту региона экологической катастрофы. Цель водной прогулки – старый Город, который некогда был покрыт сетью рек и каналов, однако теперь он весь превратился в заброшенный, заболоченный водный рубеж. Провалившиеся, ржавые крыши домов, кирпичные трубы, антенны, старые опоры эклектических передач, Раай с осторожностью обходила стороной. Кое-где над водой хорошо сохранились некогда золоченые купола старинных соборов, но крестов на них уже не было. Луна то и дело исчезала, продираясь сквозь, казалось, муаровую, рваную, неряшливую бахрому облаков. Ветер заметно усилился, серф плохо слушался, но Раай твердо решила достичь своей цели непременно сегодня.

Дом Зингера, некогда образец модерна, кладезь технических новшеств, его крытые стеклянной крышей внутренние дворы с автоматической очисткой крыш от снега, текучие, «органические» линии, интерьеры, украшенные растительным орнаментом из кованой бронзы, теперь осыпался под натиском непогоды и времени. Скульптуры Адамсона, символизирующие прогресс во всем мире, торчали из воды, точно утопленники с протянутыми вверх руками. Сопротивляясь порывам ветра, Раай проскочила, едва не задев крылья бронзовой птицы. А в мужеподобных руках Валькирий, внутри большого, стеклянного глобуса, который венчал  прогнившую основу металлических арок, Раай заметила движение  органических существ; кишащее множество отвратительных черных мутантов, внешне похожих на крыс, собралось в одном месте, где пока было относительно сухо.

Альбатрос сопровождал Раай, кружил в вышине, мерцая в призрачном, лунном свете своим радужным, боевым оперением. Перебирая руками, пригнув голову под сводом Триумфальной арки, Раай оказалась под указателем: "Дворцовая площадь". В центре, над затхлой, будто свинцовой водой, она заметила верхнюю часть заплесневелой гранитной колонны, а на ней скульптуру ангела с крестом и символикой: «Сим победиши! »; а за ней, в вышине, летящий, как будто яркий осколок звезды - объект, который проходил как раз над вершиной креста.

Раай, взяв объект в поле "нового зрения", настроилась и вывела трансфокатор на максимальное увеличение. Объектом оказался устаревший спутник китайского производства. Раай не сразу, но смогла разобрать бортовой номер и название космического аппарата.

Лаборатория поиска –  Micius: спутник массой более 600 кг. выведен на солнечно-синхронную орбиту высотой 494,8–511,1 км. 16 августа 2016 года. После долгих месяцев тестирования, передан Китайской академии наук…

За спиной Раай засекла неясные всплески, за ними неожиданно резкий хлопок по поверхности воды, точно некто шлёпнул по ней огромной лопатой. От поднявшейся ударной волны фанборд покачнулся. Раай, как ни старалась, не смогла удержаться и, потеряв равновесие, она шумно бухнулась в грязную воду, ударившись головой о гранит. Как вдруг, чьи-то цепкие кольца спеленали Раай в доли секунды; она увидела прямоугольные зрачки налитые кровью. Щупальца, будто стальные канаты, не оставили на сопротивление не единого шанса. Животное подтянуло Раай к своему головному отверстию и с легкостью отсекло правую руку до локтевого сустава, точно ножницами.

Сиблинг включила защиту. Кольца немного ослабли, однако этого было достаточно для того, чтобы Раай вновь обрела свободу. Идеальная, зеркальная кожа, перепонки на пальцах и плавники – пущены в дело: Раай всё-таки выскользнула из западни и, как могла, энергично лавировала под водой, пытаясь, как можно скорее, всплыть на поверхность - в то время, когда хищник быстро освоился и стал преследовать свою жертву, но, будто молния ударила в воду.

Альбатрос мощными взмахами крыльев сбил животное с толку. Добавив ему несколько метких ударов в голову, птица прикрыла своим телом хозяйку, однако Раай была уже в безопасности. Она с усилием подтянулась на одной руке, но успела, как можно выше устроиться на выступе рельефной стены бывшего здания Академии.

Лаборатория поиска – спрут: «Тело короткое, мягкое, сзади овальное. Ротовое отверстие расположено в месте, где сходятся его щупальца.   Рот осьминога снабжён двумя мощными челюстями, похожими на клюв попугая. Синекольчатые осьминоги, обитающие у западных берегов Тихого океана, относятся к числу самых ядовитых животных мира». Раай, казалось, с изумлением изучала изуродованную конечность, при том зная, что ни одно из живущих на планете существ не способно на подобную хирургию; графен, из которого изготовлены основные элементы строения современных сиблингов, по прочности превосходит любую легированную сталь в триста раз!

Ветер усилился до штормового, когда Рай, будто из ножен вытащила из своего правого бедра иглу – длинной с вязальную спицу и вновь погрузилась в пучину.

11.

Музыка смолкла. Хлопнули ставни.

- Обожаю в тебе не только тело, но и душу. А это все равно, что выйти за пределы земной гравитации. Обожаю в тебе не только землю, но и небо, а это…  Снаружи, казалось, стеной стоял ледяной, злой ливень, барабаня по старым оконным отливам и новой листве древних лип. «Если сравнивать себя с кораблем, то подводным. Я подбираюсь к смыслам через объятия и поцелуи, разбитые чашки, и всполохи ревности – жгучие, жаркие как полуденный зной в раскаленных песках пустынь, но все же меня утомляет однообразие даже своих пристрастий». Наспех глотнув из бокала, совершенно голый внутри и снаружи профессор прыснул от смеха, задев локтем вазу с яблоками, которые со стуком раскатились по комнате, как румяные, побитые колобки. Илья Антонович прикрыл глаза, прислушиваясь к порывам ветра снаружи. Сверкнуло. Молния на мгновение освятила оконный витраж с изображением святого Януария, а за вспышкой последовал раскат небесного хохота, потрясший дом до самого основания и земли, на которой он возвышался более чем столетие.   Бра мигнули раз, другой и совершенно погасли.

Цокот ледяных капель усилился, Илья Антонович, обжигая пальцы, назло стихии возжег восковую свечу, и комната наполнилась тенями, будто призрачными, незваными гостями; вспомнились: предновогодняя ночь в иностранном порту год назад, и – она...  

Скорей всего, девушка страдала трипофобией, а на почве ломки развился психоз. Девица была сильно напугана, возбуждена, металась по гостиничному номеру, и вскоре призналась, что внутри нее есть "моторчик", который не дает ей спокойно сидеть, и потому она вынуждена постоянно опираться на стены, как будто ей трудно удерживать равновесие, словно при качке океанского лайнера в штормовую погоду.

- Помогите. Помогите мне выбраться из мрака. Я больше не могу. У меня нет сил, нет сил бороться, нет надежды на просветление. Я просто хочу, чтобы мои ошибки больше никто не повторял. Красота – страшное оружие, которому свойственно взрываться в самый неподходящий момент, и тогда прекрасное встречается с безобразным, а при малейшей ошибке, счастье превращается в горе, а улыбка сплетается с кровавыми слезами, и чувствуешь, что находишься на краю обрыва.

Илья Антонович встретил Аниту возле мечети. Грустные полумертвые глаза. Дрожащие губы. Тело как тень. Девушка всячески старалась, стиснув зубы, удержать слезы и напоминала ему засохшую листву в парке возле своего дома.

- Когда нам исполнилось по двенадцать, мы, как все, фриковали,   уродовали себя, словом, бесились. В пятнадцать - у нас появилась герлз-банда  Laysha. Правительство Кореи несколько раз штрафовало нас за вульгарные танцы, но группа не реагировала на это. Мы танцевали и пели, как многие тогда корейские девушки, песню Candy-BOY; а зачастую, мы просто копировали своих кумиров, подчиняясь стадному чувству. И, видимо, слишком рано я поняла, что если классно сосешь, то без труда можно высосать из мужчины любую свою мечту или прихоть. К тому же, я слыла amazing (удивительной), то есть самой красивой девчонкой не только в классе, а во всей школе – поэтому кавалеры у меня появлялись один за другим. Меня не интересовали мои ровесники, мне хотелось общаться с более высокопоставленными ухажерами. Поначалу было интересно, ну, разумеется, столько внимания, нежности, ласки, подарков, цветов… Я чувствовала себя королевой красоты. Потом появились горькие плоды тех головокружительных встреч. Говорят же, где есть вход, там и есть выход. В семнадцать – я была настолько крепко связана цепями абортов, что глазом не успевала моргнуть, как оказывалась в гинекологическом отделении для очередного избавления от ноши. Я даже не помню – сколько их было! В восемнадцать я впервые попробовала уколоться, ибо опьянеть и забыть про все сразу не получалось. Эти кошмарные сны и голоса мертвых детей сводили меня с ума. После того, как я стала употреблять наркотики, моя боль отошла на второй план. У меня появилась другая потребность, потребность достать очередную дозу. Дни так быстро шли, иногда только при ломке замирало время. А месяц назад произошло самое страшное: я в нетрезвом состоянии села за руль. Мне захотелось вдруг слиться с механизмом автомобиля. Я набрала скорость и помчалась вперед. Слезы в глазах, в груди огонь, жжение, боль, потеря… Я хотела сбежать, чтобы навсегда оставить свое прошлое позади. Мне так хотелось в светлое будущее, где царят милосердие и доброта, где ценится целомудрие, где тебя окружает свет, великолепие белизны, чистота души, искренность человеческих намерений, деяний… А потом, не знаю как получилось, откуда-то, как будто из-под земли вырос на дороге, будто из воздуха появился трех-четырех летний ребенок… Внезапно все поплыло перед глазами, все закружилось, меня стало трясти. Я перестала чувствовать свои конечности, будто меня окружили мои, на свет не родившиеся дети. Они смотрели на меня с такими глазами – глазами, заполненными слезами, и шептали: «Остановись, остановись, мама… не надо больше смертей…» Я не помню как я затормозила, куда я свернула, как я сама вылетела на дорогу, и прям к ногам к тому ребенку… Глаза… Я запомнила ее глаза… Светло-голубые, такие чистые, лазурные глаза… Помню слова маленькой девочки, которую несколько минут назад я чуть не сбила: «Тетя, тетя, вам больно? Где у вас болит? »

Потом эти светлые глаза исчезли. Мрак… Чернота… Холод… Я продрогла, ужасно замерзла… Я ничего не видела, ничего не чувствовала… В сознании пробежала мысль: «Все – все закончилось – вот так, наверное, приходит смерть! » И вдруг, неожиданно, как поражающая молния, раздался голос из тьмы! Грозный, угрожающий голос – Владыки ступеней! » Когда я очнулась, увидела белый потолок, белые стены, белое постельное белье и солнечный свет, льющийся из окна. Я – в больнице. Комок в горле, слезы текли по лицу. Я, наконец, осознала, что вела неправильную жизнь, что жила во мраке греха и зла, я поняла, что хочу измениться… Мне дали отсрочку. Помогите, помогите мне выбраться из тьмы! » Она захлебнулась и в слезах заревела…

Закинув руки за голову, Илья Антонович обнажил темные звезды подмышечных впадин. «Ну, помог… с лечением, реабилитацией, вывез на свои средства из ада, поднял личные связи, можно сказать, спас. А теперь что: вожделею?.. хочу её? Да! Я вожделею! Я хочу ее!.. »

Профессор икнул, опрокинул в себя еще бокал вина залпом, и еще…

Эректильные мышцы непроизвольно приступили к маниакальной работе в момент, когда за дверью послышались всплески, быстрых босых ножонок. Чувства, точно ядра комет в безвоздушном пространстве, тасовались, вращаясь в груди Ильи Антоновича с безумной - фантастической скоростью. Дверь приоткрылась, послышалось:

- Дед…

- Фу-ты! (испуганно) Оленька, что тебе нужно?

Илья Антонович судорожно заметался, ища возможность прикрыть наготу.

- Нельзя тебе тут сейчас. Уходи. Быстро. Чтобы духу твоего не было! Ясно?  

- Мне страшно, дед…

- Проваливай, тебе сказано. Немедленно: брысь!

- Меня гроза разбудила. И ты.

- Я?.. что – я?.. Я...

- Ты стонешь, охаешь… Пьяный, так и скажи.

- Да, - во рту у профессора пересохло.

- Но, дед, Мейк, действительно, удобная для тебя тёлка: по звонку сделает все, что прикажешь. Я тебя знаю.

- Не твоего ума дело, колючка!

- Не злись, - Оленька выгодно устроилась рядом с ним. – И потом, кажется, у меня появился новый возлюбленный.

- Кто? – Илья Антонович не знал, куда деть свои руки.

- Руководитель проекта.

- Кто?! Я не понял...

- Да… Пастухов ваш – любимый; на днях взял меня, как викинг, на меч.

- То есть?.. не понял… Что значит: взял?

- Изнасиловал, - буднично, тряхнув кудряшками, ответила Оленька.

- Ну и… дела, уф!.. - выдохнул Илья Антонович после внушительной паузы.

Рука Оленьки ненароком наткнулась на определенного рода, живое препятствие.

- Умоляю, уйди, умоляю, прошу…

- Дед, да чего там…

Лицо Оленьки оживилось, и даже как будто от некоторого немого старания, она прикусила нижнюю губку, когда, передернув несколько раз крайнюю, мужскую плоть, поняла, что вогнала в ствол разрывную пулю оргазма.

- Оля! Оленька...

А, склонив голову слегка набок, улыбаясь, шалунья с большим удивлением наблюдала, как часть живой, ароматной, божественной сущности – высвободилась, и после импульсных, обильных толчков, растеклась… по ее влажной руке, по дрожащему животу Ильи Антоновича, скатываясь по сторонам на простыни,   будто сгущенка детского, неподдельного любопытства.

- Короче, дед, я расхожусь с мужем! – прошептала, сгорая от страсти, Оленька - в  то время, когда Раай возвращалась с трофеем домой в связке с помощником и соратником альбатросом, преодолевая бурный натиск темной воды и холодного сонма порывистых, балтийских ветров.  

12.

В сестричестве упорно витали чумовые ветра кривотолков о том, что якобы Илларион (муж племянницы регентши Настасьи Петровны) пробрался, «будто хорек в курятник», и тешит, как хочет, хористок. Якобы он даже умудрился обрюхатить одну из них – Любу – неказистую, маленькую с мясистым, угреватым носом, но распашными, как у породистой куклы, карими глазищами, однако теперь уже не девицу; а то, что дурнушка похорошела и расцвела, незамедлительно отметили все, и в первую очередь Катя Маркова.

Обычно люди боятся пауков, темноты, клоунов, а Катя боялась зеркал. Те, что висели дома, она постоянно завешивала. Из комнаты в комнату она ходила по стеночке, чтобы ненароком не взглянуть в зеркало лишний раз. Приведение себя в порядок – титаническое испытание для нервов, Катя старалась по возможности сократить перед зеркальным монстром и смотреть строго на своё отражение. Ей казалось, что однажды она увидит то, чего на самом деле в комнате не будет. К слову, у нее была действительно очень странная бабушка. Она учила Катю плавать, забрасывая ее в воду, начиная с трёх лет. Пару раз девочка чуть не захлебнулась. Только, чтобы она не мешала бабушке заниматься своими делами, Кате выдавался топор с тем, чтобы та рубила дрова, и это в два года! Гуляя во дворе, бабушка привязывала внучку за ногу на длинную веревку, чтобы малышка не уходила далеко. Кормилась Катя только сырыми овощами и фруктами, потому что бабушка не умела готовить, при этом она, смеясь, не стеснялась рассказывать обо этом родителям Кати; а те, в свою очередь, удивлялись «как  девчушка быстро умнеет».

В десять – у девочки начались месячные, и Катя сбежала из дома. Ее нашли, пристроили в семью староверов. Там ее научили поститься, молиться, бить земные поклоны, заботиться о себе, работать не покладая рук, и Катя, будто забыла про зеркальные ужасы, но не прошло и года, как пришла пора ее созревания. Девицу одолели блудные помыслы. После того, когда она увидела в спальне приемных родителей запотевшие окна, она осознано отказалась от ношения нижнего белья, и почувствовала себя лучше некуда, когда отказалась от длинной, надоедливой юбки в пользу короткой, и испытывала настоящий азарт, гуляя с мыслями, что кто-то может ее увидеть именно такой. Вдобавок, ее стали бесить люди, которые смотрели на нее с осуждением. Особенно те, которые пытаются казаться особенными, рассказывая каждому встречному о том, что у них глаза-хамелеоны: «По утрам они у меня изумрудного цвета, вечером небесно-голубые, а когда злюсь, так вообще серо-зеленые! »

«Успокойтесь! » - хотелось крикнуть Кате таким, - все мы из одного теста! »

И Катя сбежала еще раз, но уже учиться в Москву на сценариста. Быстро освоилась, вышла замуж, считая себя не красивой. Муж это понял, подарил ей щенка и сказал, что все собаки очень похожи на своих владельцев, а значит, пёсик красивый! Катя смотрела на щенка и думала, что раз он такой красивый и замечательный, то и я стану такой. И действительно – оживела! А судя по количеству комплиментов в ее адрес, Катерина увлеклась известным актером, сбежала с ним в ночь, на исповеди рассказала: «Поехали на пляж вечером, развели костерок, легли под звездами. Целовались, обнимались, а потом ему захотелось. И вот лежу я, меня имеют, что есть сил, а я, постанывая, смотрю на эти далекие звезды. И хорошо так на душе, безмятежно…»

Отец-настоятель, жизнелюбый протоиерей Валентин (Недоспасский), высоченный, как Константиновский маяк, бабьим сплетням не верил, а попросту отпускал грехи всем как положено. Но хористки, узнав про Любку, сторонились Настасьи Петровны, как будто она была виновата притом, что сами, точно крысы, виляя хвостами своих казенных подолов, как одна пунцевели, когда Илларион пялился из своего угла на вечерних, изнурительных службах в храме, гадая, кого сегодня изберет «демон» для ночных оргий в натопленной до одури бане.  

13.

Ударили в склянки. На бархатном небосклоне стерлись высокие, мутноватые звезды. Они, точно софиты всемирной трагедии мироздания, точно бескрайний простор внешнего мира планет и созвездий - закрылись, а с ними отражение свинцовой глади Залива.

Пастухов присыпал прибрежным песком угли костра, мельком оглянулся на световые орудия, которые с каждой секундой вновь приобретали свои грозные очертания. Форт "Константин" просыпался. Глаза Пастухова слезились от ветра, длинные, седые пряди спутанных, непокорных волос развивались под натиском русского, вольного ветра, когда он увидел, пробивающиеся сквозь тяжелые, блокитные облака, первые лучи восходящего солнца, а с ними, блеснувший вдали, позолоченный купол вечного храма. Максим Александрович двинулся на его икрящийся отблеск – дальше, мимо электромагнитных, подземных тоннелей.

И пусть сегодня верхняя часть сооружений прикрыта специальными раздвижными устройствами, но стоит дать «Пуск» и снизу из-под многокилометровой глубины на околоземную орбиту взлетит невидимый глазу аэродинамический снаряд. Это может быть либо спутник связи, либо спасательная капсула с оборудованием, либо…

Пастухов подумал о Раай: «Интересно, выдержит нейронная сеть сиблинга такие чудовищные нагрузки? Все-таки, и скорость, и сопротивление плотных слоев атмосферы, а это, между тем, два километра в секунду, что в десять раз выше скорости пули…»

Пастухов не скрывал, он гордился своим детищем. Он успел разработать и воплотить в материале свой революционный проект, в котором заложен, в общем-то, несложный принцип действия примитивного духового ружья. Лишь с той разницей, что подземные жерла  оборудованы мощнейшими кольцевыми магнитами, которые прессуют воздух снарядом, будто поршнем пружину вниз до предела, а затем с гиперзвуковой скоростью разгоняют капсулу в противоположном направлении, и выстреливают в ближний космос. И без всякой там химии, токсичного, жидкого топлива, прожигающего уникальный, озоновый слой атмосферы. А это – сотни, тысячи спасенных человеческих жизней.

Пастухов ухмыльнулся, проходя мимо гигантских сооружений, небрежно называя дула орудий: «Хлопушечки».

- Добро утро всем! Пастухов пригнул голову и протиснулся в помещение. - Раай, как ваша рука?

- Автозамена. К тому же, я приготовила два запасных варианта…

- Отлично! – ответил Пастухов, отметив про себя, что  сиблинг в женском обличье также неплохо смотрится в строгом, деловом костюме по случаю. – Начнем? Раай, пожалуйста…

Экстренное совещание решили собрать в здании бывшей казармы под сводами сумрачных арочных потолков без лишних свидетелей, а, следовательно, без прений и многословий. В свободном пространстве Раай спроецировала трехмерное изображение космолета.

- В целом длина объекта, - прозвучал ее синтезированный голос в мягком, нижнем регистре, - три километра триста семьдесят метров; высота, в высокой части «сигары», пятьсот. Объекты такого типа называют «Allen spaceship», что означает космический корабль с проблесковыми огнями.

- Кто ж этого не знает, мисс, или как вас там?.. Нельзя ли короче… - ехидно произнес человек без определенного возраста, который нервно пыхтел сигарой, при этом почесывая свой щетинистый, не пропорционально маленький, уродливый подбородок.

- Да, доктор Фламентанс, разумеется. Корабль, лежащий на Луне, побит метеоритами, обращен носом к югу…

- Огромный корпус! – вспылил Фламентанс. Я спрашиваю, каким чертом вы собираетесь вывести его на орбиту? Осмелюсь напомнить, что стоимость корабля это сумма, накопленных знаний и денежных инвестиций мирового сообщества! Всего! Понимаете?! Я уполномочен, слышите, требую дать максимально точный, конкретный ответ: как это чертов ковчег взлетит? Остальное мы знаем… кхе-кхе, - говоривший, поперхнулся сигарным дымом, сипло откашлялся, но закончить фразу не смог.

- Сделайте одолжение, господин Фламентанс, успокойте себя и мировое сообщество, - спокойно проговорил Пастухов. – Инопланетный корабль хранит в себе много тайн, а пока - прошу внимания.

Пастухов подал знак Раай. Внешнее изображение корабля исчезло, появились два новых.

– Известно, что на борту крейсера некогда были обнаружены два тела – мужская голова без признаков жизни, и женщина-гуманоид. Тогда её кожный покров имел сине-голубоватый мертвенный цвет…

- Имел? Смею надеяться, что вы оговорились, господин Пастухов.

- Нет, господин Фламентанс, как раз девочка вселяет надежду.

- Жива?! – удивленно спросил Знаменский.

- Нет. И да. Внеземная биологическая сущность: рост – сто шестьдесят пять сантиметров, гениталии, волосы, шесть пальцев… Можно предположить, что их математика основана на двенадцати. Функция: пилот, пилотирующее устройство, закреплённое на пальцах и в глазах. Видите? (Изображения менялись одно за другим) Без одежды. Пришлось отрезать два кабеля, связанных с носом. Здесь – без ноздрей. Пилотирующее устройство внешне смотрелось варварски, но с ним пилот в своё время достиг Луны. Мы убрали пилотирующее устройство. Физическое состояние инопланетянки на тот момент определялось как «ни мертвая, ни живая», однако ее мозг, по мнению специалистов, находится в глубоком, коматозном состоянии… А такой была женщина-пилот до катастрофы.

Лицо Оленьки изменилось, когда проявилось объемное, целостное изображение инопланетянки.

- Я допускаю, - продолжал Пастухов, - что на долгих перегонах пилот не имел свободной минуты. В экстренных случаях, её чуткие пальцы со встроенным манипулятором передавали и принимали бесконечный поток данных мгновенно. А пилотирующее устройство, закреплённое на обоих глазах, контролировало, по-видимому, обстановку, возможно, поддерживая связь с Центром.  

- Корабль, действительно, огромен. Но что с девочкой? – спросил Знаменский.

- Тексты – их тысячи, мы нашли тексты…

- Тексты – какие? – спросил Фламентанс, выпустив изо рта речушку  сигарного дыма.

- Пока неизвестно. К сожалению, мы не знаем их расшифровку, - Пастухов встретился глазами с Оленькой, -  вопрос времени. Поразительно другое: они – сообщаются…

- Довольно дурить, господин Пастухов. Кхе-кхе… - Фламентанс вновь поперхнулся, - строить из нас идиотов вам, кажется, не пристало…

- Как угодно, но я сказал правду. Для этого мы собрались.

- Неужели вы хотите сказать, что головной обрубок и девочка?..

- Терпение, доктор Фламентанс, прошу вас. Раай, пожалуйста, покажите последнюю запись отчета.

Изображения девушки и мужской головы как будто рассыпались в воздухе, вместо них возникла мерцающая пустота, которой, казалось, нет, и не будет предела.

- Что за фокусы? – спросил иностранец, после внушительной паузы.

- Похоже… на космос, да? – Оленька оглянула на деда.

- Справа от нас – нейронная сеть головного мозга мужчины, слева – девочки, Моны Лизы. Кто и когда ее так назвал, неизвестно, но, господа, - Максим Александрович подобрался, - сосредоточьтесь. Будем, предельно внимательны.

Постепенно из глубины, казалось, безжизненного, пустого пространства, показались множественные светящиеся точки, среди которых возник крошечный, вращающийся шарик. Другой, точно такой, неожиданно, как бы проснувшись, стал так же вращаться, но уже против часов стрелки. Исходное положение – миг – и шарики поменялись местами. Состояние начального электрона исчезло.

- Да это – телепортация!! – изумленно воскликнул Илья Антонович. – Они… поменялись местами, вы видели, видели?!

Доктор Фламентанс загасил сигару, без мысли, без чувства, он пялился, казалось, в зеркало самого себя, покуда сигара не обожгла ему рябую, с обглоданными ногтями, кисть.

– А-а, черт вас дери! Раай, повторите сеанс!

Пастухов кивнул головой в знак согласия, вспомнил сочинения дочери, которые сжег накануне, нашел руку Оленьки и сжал ее до боли, до головного экстаза…

• Отец, прости, но не понимаю, о чем ты? Что ты услышал в свой адрес? И когда это было? Если я тебя обидела чем-то или задела, я еще раз повторю, прости. Я никогда не делала что-то намеренно. Если не так посмотрела, сказала, то только от обиды, беспомощности, болезни – не иначе. И уж тем более не презирала, все мы бываем, порой, мнительны, а иногда чересчур. Все мы ведем себя, порой, ужасно, мерзко, недостойно. Врем, изворачиваемся, отталкиваем... но это не причина для глобальных ссор. Это только отговорка, чтобы сейчас найти оправдание  своим поступкам.   Я тоже самый обычный смертный человек, со своими недостатками, минусами... я не идеальна, и не претендую на это. Однако всегда думала, что если человек близок, нужно и необходимо что-то обсуждать. Обойти не можешь, значит, не можешь простить, а значит, не любишь.   Уж сколько было всего между тобой и мной, между мной и мамой, но все сглаживается, если есть чувства, прощается. А если сидит заноза, значит, не простил или просто не хочешь, потому что это твоя обида. Хоть я и не знаю, за что, прости. Положа руку на сердце, говорю, не со зла и ненамеренно. И если ты не хочешь, чтобы все было хорошо – это твое право и твой выбор. Все зависит только от человека и от того, что внутри него, то он и дает.

«Но не оскудеет рука дающего, не окаменеет сердце прощающего и любящего». Не мне читать тебе морали. Каждый делает свой выбор сам. Каждый несет за него ответственность. Прощать трудно, но прощается, если есть хоть капля любви. Извини. Я не хочу оправдываться, я просто хочу, чтобы моя душа, хоть как-то облегчила свои страдания относительно нанесенных тебе обид. Боль есть. Не спорю. Обоюдная. И я за неё перед тобой виновата. Прости.  

• Дочь, как видишь, я открыт, но есть пункт, который я не могу обойти. Я не хотел и не собирался это с тобой обсуждать, однако напоминаю лишь потому, что однажды увидел в тебе... темные извороты первобытных порывов, миг, попавший в зазор между льдом и яростью, острые, хищные, смертоносные, задние мысли. Говорю любя, по-отечески, дабы... хотя бы на будущее ты поняла, что нельзя презирать, даже на осколок секунды, ничью личность. Это путь в одиночество! Лучше бы ты меня обругала последними словами  - избила... я бы понял, а так...

• А я очень хочу видеть и тебя, и мать вместе. И мне будет невозможно больно, от того, что я вас могу потерять. Знаешь, с глаз долой из сердца вон, не всегда себя оправдывает. Я буду корить себя и буду виноватить, потому что знаю, что делаю больно близкому человеку. Я переживаю за тебя не меньше, чем за маму. Просто по тем же причинам, не могу интересоваться тобой более. Я думала, что у тебя появилась любовница и переписка с ней,   и ты не будешь видеть во мне женщину, я только рада бы была этому. Да, кто бы ни появился, я бы хотела, чтобы между нами остались теплые, добрые отношения, ты бы загорался другими, я бы просто была кем-то другим, не наваждением. Мне с таким клеймом, которое мешает кому-то жить тоже непросто. Но я не смогу не видеть, ни тебя, ни мать. Я не могу, как ты, вот так взять и просто удалить, оборвать, послать. Справляюсь о тебе у мамы. Но она, по каким-то причинам видеть меня не хочет, и, возможно, это из-за твоего отношения нынешнего ко мне. Она в любом случае, чувствует твои перемены ко мне. Я честно не понимаю, почему ты так все оборвал. Ведь наши интимные переписки давно сошли на нет, и мы просто общались. Виделись. Да, ты объяснил, что не хочешь меня видеть. Слышать. Думать. Но я так не могу, прости. Вы для меня значите многое. Оба. И я никогда не желала вам зла.

Прости, что причинила столько боли. Прости за все. За то, что не смогла оправдать твоих надежд. Прости, что любила и люблю. Я страдаю не меньше тебя, но таков мой путь, наверное... Кто сказал, что любить легко?

Я только знаю одно: друзья, любовники, любовницы, они на горизонте до поры до времени, а близкие, всегда рядом, не смотря ни на что. И чтобы не произошло в прошлом, и не происходило потом, будут рядом. Ты сам знаешь, где есть любовь, есть всепрощение, а там где ее нет, ничего нет. И, поверь, обвинять тебя в чем-то после того, что было бы кощунственно. И я не хочу, чтобы на моей душу висел груз виновности моей перед тобой, потому что ты не булька на воде для меня. Жить с тем, зная, что кого-то обидел, обозлил, что виноват… Просто прости меня за все, и будь здоров. Не хандри.

В любом случае, мой номер есть у мамы, и я на расстоянии одного звонка, хоть и номер мой ты удалил.

Обнимаю...

• Дочь, прости, не поверю, что ты не в силах понять, что стать опять дочерью после того, что у нас было (1000 раз) немыслимо! Я любил тебя и в тебе женщину... со всеми нюансами прихоти мелеющего ума сластолюбца, но (слава Богу) и эта «одинокая мысль» иссякла. Однако если ты думаешь, что я намерен как-то... негативно  воздействовать на жену и препятствовать вашим доверительным отношениям, знаешь, это уж... как-то я совсем... в твоих глазах подлецом получаюсь! Думай, что хочешь, но этого нет, и не будет!    

• Отец, да я и не прошу о чем-то говорить или что-то выяснять, ведь я тебя, правда, не обижала, не оскорбляла, не обвиняла. Мы и раньше с тобой ругались и ссорились, однако мирились. И я попросила прощения ни потому что вчера была под капельницей в больнице (это в общем, не важно), но лишь потому, что все это сейчас будет звучать как оправдание или давление на жалость, а у меня не стоит такой цели. Я не знаю, на что ты обиделся, на что злишься... я ничего плохого тебе не сделала и не собиралась, а мне в твою голову не залезть, да и не хочу. Просто вот так вот любовь не кончается ни с того, ни с сего. Она либо есть, либо нет. Можно тысячу раз поругаться, столько же помириться. Но любовь не уходит. Поэтому я и написала тебе, и именно сегодня, а не вчера, когда поняла что это надо сделать. И не в моих планах делать тебе больно и учинять лишние разборки с мамой. Зачем?

В общем, береги себя. И, прости, что после всякого маразма пыталась стать для тебя опять дочерью, но не получилось. Мои чувства, это мои чувства и переживания. Даже, если я больше никогда у вас не появлюсь.

Обнимаю. Будь счастлив. Пока.

• Дочь, и ты прости, прости, прости! Я сам во всем виноват, старый дурак, идиот, размазня, но так больше не будет.

Нет обид, но есть боль! Я честно стараюсь быть хорошим и правильным, но я такой какой есть, возможно, слишком живой, мне трудно отказаться полностью от наших непростых с тобой отношений, хотя я отчетливо осознаю, что это однозначно тупиковая станция. Ну да, я не хочу скрывать от тебя свои интимные отношения с мамой. Мне даже нравиться иногда смущать или даже дразнить тебя. Но ты ведь из-за этого не станешь меня презирать, да? Или нет? Пойми, я всегда хотел иметь открытые, прозрачные отношения между нами. О, как это сближает, роднит, работает между собой, как пальцы на одной руке!  

А так, конечно, я люблю тебя, моя милая, сладкая, недостижимая, дикая моя             девочка!

14.  

Оленька разлеглась, будто распяленный краб, и долго разглядывала свое отражение в зеркале на потолке, пытаясь вспомнить некое теплое чувство, связанное с какими-то воспоминаниями. Ей часто казалось, что в прошлой жизни она кого-то очень сильно любила, и все было взаимно, но, по каким-то обстоятельствам рано умерла. Но потом ей казалось, что, возможно, в другом городе, или стране, или где-то совсем рядом – есть море или океан, есть семья, дети, и все хорошо, и где-то ждет встреча – с кем-нибудь, когда-нибудь, может быть, после этой жизни… Эти мысли будоражили, порхали, казалось, возле лица, и щекотали, точно бабочки крыльями…

Задрав голые ноги к потолку, Оленька рассматривала кольцо. Подарок красовался на большом пальце левой ноги, как некий символ новых, неведомых пока переживаний. И тайна, казалось, была в этом предмете, и притягательность, и риск, и страсть, и много чего – по всему спектру нетрафаретного образа личности его обладателя. «Так кто вы, мистер-сеньор-господин Пастухов, кроме того, что у вас широченные плечи, плоский живот и узкая задница, мм? » 

На ватных ногах Оленька подошла к камину, цокая кольцом о дубовый, наборный паркет, залезла на пуфик, протянула руку к картине «Похищение Европы», но, не успев дотронуться до нее, опомнилась и прикоснулась к губам, закусив их вместе с пальцем. «Получается, что я иду против деда? Чего никогда не было в их жизни, да и вопросов таких между ними никогда не возникало. Дед всегда и во всем мне потакал. Конечно, он сердился на меня, порой шумел, ругал, но… ненадолго, и всегда делал свои наставления с уважением, как взрослому человеку, стараясь не ранить мое самолюбие. Однако если дед что-то прячет от меня, значит, на это должны быть особые причины. Но какие могут быть особые причины, если это касается моей матери, мм? Следовательно, я… имею право…» Оленька несколько секунд колебалась, но отодвинув в сторону картину, ей открылся тайник, намертво вмонтированный в стену.

- Фух! - Оленька выдохнула. Теперь предстояло угадать код, который мог быть каким угодно. Она ткнула на кнопку ввод, на дисплее отобразились тринадцать квадратиков. «Так, значит, тринадцать цифр…» Оленька по привычке склонила голову набок. Задача предстояла не из легких. Этот код мог состоять из чего угодно: дат рождения, значимых дат… и мало ли еще чего. Она спустилась на пол, заложила руки за спину и начала ходить по кругу, погрузившись в свои размышления: «Для начала стоит попробовать ввести даты рождения деда и ее самой –  вряд ли бы дед «запоролил» сейф кодом с датой рождения садовника или горничной».

Оленька вновь отодвинула картину и ввела дату рождения деда – пик-пик-пик… отрицательно пропиликал замок. - Так, теперь мой – пик-пик-пик… «нет» повторилось в ответ. Попробовала смешать, меняла местами числа и раз за разом вводила неверный код. – Блин! - пнула она ногой пуфик. - Что же делать?! Не можешь быть примитивным, да? - в ярости крикнула Оленька знаменитому деду, - вечно изобретаешь велосипеды!

Оленька поправила картину, - якобы все так и было, - поднялась в свою комнату и улеглась на кровать, подложив под голову плюшевого медведя. «Хорошо, если это не дни их рождения, значит, должна быть еще важная дата, которую дед очень хорошо помнил, и она что-то для него значила, или… - Хм! -  она хлопнула себя по оголившемуся бедру, соскочила с кровати и устремилась в бесчисленные лабиринты коридоров фамильного особняка. Оленька уже миновала второй этаж, как вдруг услышала чей-то голос. В приоткрытую дверь, где располагалась уборная для гостей, она увидела садовника, который стоял во весь рост напротив зеркала со спущенными штанами. Она зажмурилась и снова открыла глаза – ей не показалось. Оленька пыталась не дышать, и еще больше прильнула к дверному косяку.

Семидесятилетний плешивый блондин Ингвар Кастрелл делал уверенные движения руками и периодически опрокидывал голову назад. - Ну, Лили, ну, сучка дрянная, сладкая сучка,   только приди домой, тебе не поздоровится. Я тебе покажу, как издеваться надо мной, - пищал старик, усиливая свои движения мохнатой ручищей.

Оленька замерла, и стояла, не шелохнувшись, боясь двинуться с места. Однако она подняла руку, чтобы закрыть ладонью рот, но забыв о вазе, находившейся рядом, нечаянно задела ее локтем. Кажется, так быстро она не бегала никогда. Уже подбегая к лестнице, она увидела возле портьеры Сэма, того самого рыжего кота, который мистически появлялся, когда и где ему вздумается. - Извини, Сэм, но нельзя крушить вещи в доме, - уже прыгая через несколько ступеней. Смеялась в голос, Оленька взобралась по узенькой, винтовой лестнице наверх, под самую крышу особняка. Она отлично знала о том, что дед терпеть не мог цифровых носителей, и предпочитал книги, пахнущие клеем и красками, читать по старинке, шмыгая презабавно носом и при этом потягивать возле горящего камина свой любимый глинтвейн в долгие, зимние вечера.

Комнаты, в которые она пробралась, были завалены и заставлены всяким домашним скарбом. В одной из них до сих пор сохранились умывальник, туалетный стол и зеркальный гардеробный шкаф. Они присела на прекрасный старинный турецкий диван, обитый оленьей кожей, и задумалась. Перед ней была дверь в библиотеку, и пусть она была любительской, зато редкостной. Помещение одновременно походило не то на кабинет чертежника, не то на лабораторию алхимика или на столярную мастерскую. Массивный колченогий стол был уставлен таинственными вещами, назначения которых Оленька не понимала, однако, взирала на них с трепетом и большим уважением.

Оленька огляделась. Она точно знала, что ей непременно нужна книга, и непременно русская. Однако книги лежали повсюду в полнейшем беспорядке, некоторые в толстых кожаных переплетах, на которых тускло, поблескивало золотое тиснение. Оленька углубилась в себя, сконцентрировалась и, движимая какой-то бессознательной, нежной, но могучей волей, потянулась за одной из лежавших на столе книг, переплетенной в ярко-красный сафьян, и раскрыла ее. Это была повесть Александра Куприна «Звезда Соломона», в которой, - на определенной странице, - она обнаружила свой детский рисунок с умильной мордой вислоухого щенка.

- Ого, вот и подсказка! – вскрикнула Оленька. Не глядя, она опустилась в старинное, скрипучее кресло и углубилась в изучение манускрипта: «В звезде всего двенадцать точек, значит тринадцатая и, верно, самая важная, пойдет в середину. Если начать со слова Satan, то не поместить ли S в центре внутреннего шестиугольника?.. » Через минуту ее догадка дала блестящий результат. Сомнения остались позади и, точно вдохновение подхватило Оленьку, ее каштановые, волнистые волосы выпрямились и холодным ежом встали на голове. - Афро-Аместигон! - прошептала она, пересохшим от волнения горлом, и фавненком, неистово метнулась вниз, к тайнику. Замок щелкнул, и маленькая тайниковая дверца с легкостью приоткрылась. – Эврика!

15.

Весь путь до космодрома «Восточный» мужчины хранили молчание. Раай управляла сверхскоростной «Ка-120». Силовая установка машины двухконтурная: турбореактивный агрегат и новейший электродвигатель с использованием принципа сверхпроводимости для осуществления взлета «по-вертолётному». После набора нужной высоты, Раай сложила лопасти винта в стреловидное крыло, аппарат разгонялся и начал полёт по самолётному типу. Раай выразила  восхищение элегантностью инженерной затеи смешанным ароматом полевых цветов и перламутровым оттенком кожи, и лишь поначалу позволила себе некоторые вольности неоправданных ускорений на виражах не приемлемых для пассажиров, однако никто этого даже не заметил.    

Илья Антонович был озабочен – чисто научной проблемой. Перед вылетом Пастухов предложил ему ознакомиться с еще одним, как он выразился: «Неприятным» отчетом». Профессор внимательно несколько раз просмотрел видеоряд, отснятый сиблингом во время схватки с животным. Осьминог был, в самом деле, огромным, и необычайно подвижным. Внешние признаки вида полностью совпадали с оригиналом, однако поведение, точнее сказать, действия животного без сомнения можно было признать осознанными и не лишенными определенного артистизма. После погружения Раай в воду осьминог, заметив ее, воспроизвел несколько клякс, и устроил из них настоящие световое шоу. Вариант динамичной маскировки под названием «Летящее облако», действительно напомнил темную тучку, скользящую по поверхности дна. И создалось впечатление, что осьминог движется, когда в действительности он оставался на месте. Гигантский спрут управлял своей текстурой. Осьминог выпячивался, сглаживая мясистые выступы на коже, полностью изменил форму своего тела, подстраиваясь под контуры Раай. Сиблинг не стала убивать хищника, обездвижив, она отсекла у того одну из его щупалец, а при вскрытии подтвердилось: осьминог искусственно кем-то создан из невероятных, принципиально новых технологических цепочек.

«Невидимая норма, - размышлял профессор, - норма того, что всё меняется. С годами меняется климат, и мы вынуждены меняться вместе с ним. И не стоит бояться перемен в нас, особенно если речь идёт о глобальных переменах, таких, как путешествия к другим планетам и их освоение. Это неотъемлемый процесс  – перерождение человека и его адаптации к новым условиям жизни. Энтомологи из бывшей Германии выявили свидетельство начала массового вымирания, которое может стать самой крупной экологической катастрофой со времен исчезновения динозавров. По словам исследователей, насекомые, составляющие две трети видового разнообразия животных на планете, гибнут с угрожающей скоростью, что приведет к катастрофическим последствиям для пищевых цепей и экосистем. Членистоногие являются пищей для птиц, чьи популяции тоже уменьшаются, а это уже «точка невозврата» в результате критического сокращения биоразнообразия. После этакого разрушения, в прежнем виде природные экосистемы уже никогда не возвратятся. Сегодня спрут, а завтра?.. При таком высочайшем уровне генетической инженерии возможна, практически, любая форма органических соединений с неорганическими с риском глобальной пандемии, вроде зомби-апокалипсиса. Нетрудно представить будущее, где такого рода терапия используется для лечения болезней, считающихся, смертельными, и потому нельзя сбрасывать со счетов и «злодейский фактор» - опасные патогены могут создаваться намеренно, в качестве биологического оружия. К счастью, это крайне затратная и сложная для разработки технология, доступная лишь самым крупным и богатым лабораториям, и вероятность того, что какие-нибудь террористы изобретут неизлечимый вид чумы или гриппа, ничтожна. Но с другой стороны, обследование состояния растительной жизни на Земле показало, что шесть тысяч видов деревьев, - а это десять процентов от всех существующих видов, - практически исчезли. Ускорение вымирания живых видов есть важный сигнал, и реальная траектория изменений будет радикально отличаться от той, которую ожидают аналитики, потому что ни величину, ни направление исчезающих малых возмущений нельзя предсказать. Происшествие на алтайских пасеках – не первое: перепончатокрылые уже не единожды травились токсичным  пестицидом, который использовали для обработки полей, и многие из них потеряли буквально все поголовье пчел. Произошла страшная экологическая проблема. Гибель пчел это проблема всей экосистемы, всего биоценоза, которая может отразиться на почве, в дальнейшем в получении  качественной сельхозпродукции, а это масштабное сокращение объемов продовольствия. Кризис, голод – то, что может стать началом конца. Сначала пчелы, потом люди. Метод есть, а цель? Однако это абьюзер – насилие, выход за рамки допустимого, где не только физическое, но и моральное уничтожение, при котором сознательно упрощается величия замысла до постыдного соучастника…» - Ящик Пандоры – технологическая сингулярность, - вырвалась у профессора последняя фраза на воздух.

Пастухов, словно китайский болванчик, кивал головой, отвернулся, мельком взглянув на Раай за штурвалом.

16.

Оленька в замешательстве: «Король коров. Барон баранов…» Через минуту она, наконец, решилась и приоткрыла дверцу. В сейфе оказались: папка с документами, перехваченные синим, плетеным шнурком, шкатулка, небольшая стопка голографических изображений, и – кольцо с алым камнем в резном обрамлении. Оленька прислушалась, взглянула на часы, было пятнадцать минут шестого. Несколько листков, исписанных незнакомым ей языком, выведенным красивым, каллиграфическим почерком, но как бы наспех, лежали отдельно. «Явно, кто-то волновался, когда это писал, - подумала Оленька». Здесь же нашелся – небольшой кулон, в виде чашевидной лилии, размером с ноготь большого пальца. Вытащив содержимое сейфа на свет, Оленька вдруг заметила за стенкой еще одну небольшую выемку в виде выдвижного ящика комода и потянула его на себя. Если бы она сейчас могла что-то сказать, то, наверное, не сказала бы ничего. Оленька немо вопила. Она стояла, словно парализованная, ее тело, как будто покалывали маленькие иголочки; в ящике торчал дулом вниз револьвер. Оленька потянулась к воронёной стали, но опомнившись, одернула руку и с силой запихнула ячейку с предметом убийства обратно. А приложив ладонь к губам, стекла, как пьяная, на пуфик.

Стопка с изображениями выпала из рук в момент, когда она очнулась от шока. Наспех, как можно аккуратнее развязав шнурок, Оленька перебирала пластиковые шестигранники, на которых губной карандаш некогда очертил изображение мужчины с такими же глазами как у нее самой. Рядом с мужчиной – женщина… на лице, губах – угадывались пересмешливые повторения, в жесте – угол агонии... На других снимках – она же, но уже слегка располневшая… А вот пара в саду – устроилась под цветущим, вишневым, огромным деревом. Женщина, улыбаясь, смотрит на абрис девочки в белом – мужчина почему-то прячет руки в старомодную, дамскую муфточку….

Шестигранников Оленька насчитала несколько десятков; последним оказался испорченный слайд с глубокой царапиной ровно посередине. Оленька отложила его в сторону и открыла папку: черная, с потертыми золотыми уголками и с вензелями. Посередине, золотой краской была нарисована такая же лилия, что и кулон в шкатулке. В папке были пожелтевшие листья, какие-то документы, свидетельства, и, видимо, результаты всевозможных анализов. Наспех Оленька не могла их определить, зашифрованных записей было много, там же лежали листы, с золотыми лилиями по уголкам, и после текста стояла коричневая непонятная печать – некоторые слова были исписаны на том же, не знакомом ей языке; надо было основательно сидеть и разбираться в бумагах. Единственное, что Оленька смогла быстро и внятно прочитать – имена, указанные в некоторых документах: Кэролайн фон Браун - Алентас, Ингвар Брук де Вудленд, Мэри Стойн, Пфайфер Мандельсон фон Штурман… и много еще других. Перелистнув еще несколько страниц, Оленька ощутила тепловатый ток…

- Боже! – воскликнула она, прикрыв от удивления рот ладонями, но, не успев дочитать, услышала шорох сзади. Анина Мейк, точно богиня царства мертвых – великанша Хель приблизилась к Оленьке так близко, что та услышала запах ее разлагающейся плоти. Оглушающий, хлесткий удар по лицу Оленьки, оказался неожиданным и жестоким.

17.

*Весна!

Вчера пока ехала в подземке домой, мысленно писала тебе ответ, а потом - все сбилось из-за матери, но пройдет, будет время все обдумать, не хочу в это вникать от слова совсем.

Что касается твоих строк, то хочу сказать, что я ни в коем случае тебя не виню и не осуждаю, у меня нет на это права, да и какой в этом смысл – это ведь ничего не изменит, пусть будет так, как будет.

Хотела вчера написать, что самое плохое мы уже прошли и пережили – втроем. Но уж теперь не знаю, в свете последних событий будем думать, что это просто весеннее обострение и только, ведь мы и, правда, прошли и пережили немало.

Ты можешь относиться ко мне так, как хочет твоя душа - ей не прикажешь, но я рада, что вся пошлость, грязь и похоть ушла, по крайней мере, мне так кажется, переболели. Остается только светлое и чистое, просто давай жить, я хочу быть просто счастливой, быть просто, порой, ребенком, когда приезжаю... получать цветы и шарики на день рождения, лопать с утра горячие сырники, копать и валяться в снегу, подтрунивать тебя и щипать, смотреть кино, пить вино... разве этого мало для счастья? Из этих мелочей складывается все - и жизнь в том числе, пусть все и будет так.

Я не хочу знать ни про ту, твою, и о чем ты с ними переписываешься, мне это просто не интересно. Это ваши отношения. Та другая, она мне никто, мне интересны только мы трое – и все. Это важно, а остальное – нет. Но я чувствую, наконец, верю, что ты перестал обо мне сплетничать с ней. Это я чувствую и, надеюсь, не ошибаюсь. Все что происходит у нас в себе – это только наше, ни для кого больше, это наше пространство. Пусть они будут, твои любовницы, я ничего против не имею, но с границами. А та, последняя, как ты говоришь, не настолько глупа, она в полной мере может быть стервой в плане оберегания своего личного. Про остальных, я даже говорить не хочу. Я как настоящий ребенок еще больше их невзлюбила, просто для меня они чужаки. Да, я эгоистично говорю сейчас, но это так.

В общем, просто не терзай себя и не думай, что я осуждаю, нет, все хорошо. Давай просто жить в своем мире и точка - никаких гвоздей.

А мать - придет в чувства, уверена, не переделать ее, она еще больше ежится от того, что сама понимает, что не права. Пусть примет это до конца. Вот кто из нас самый маленький ребенок, так это она, эгоистичный, требующий любви и внимания, и любовью, спрятанной за колкими словами. Она такая, мы тоже - не даром сошлись. Не привыкла она выражать прямо свои чувства, пусть делает, как может. В конце концов, мы и вместе до сих пор потому, что научились хоть немного понимать друг друга. А сколько для этого пришлось пройти? А сколько еще предстоит? Мы либо вместе, либо нет, давайте быть вместе, и баста!

*Интересная ночь, еще интереснее утро.

Слов множество, они, точно море неряшливых волн, но к утру, они будто изгладились и притихли. Однако я всё же боюсь расставить их в необходимом, подвижном порядке и потому признаюсь: я три года искал решимость признаться тебе в том, что обожаю тебя как дочь, но также страстно желаю как женщину! А это значит, что все это... мутное, напрасное время... я бежал от ярма безнадежности, уничтожая свои, сердечные, кровные чувства, коверкая и всячески уродуя их с чужими и бесконечно далекими мне любовницами. Но ведь это безбожно! Не так ли?

Дочь, милая моя ласточка, дорогая, пусть ученые, психологи толкуют это неизъяснимое, сложное чувство неизъяснимого голода, однако, на мой взгляд, истина в том, что здесь какая-то... анатомическая форма протеста, которая неизбежно заводит в тупик, если судить слишком строго.

Сволочь ли я или нет, я не знаю, но верь, нет во мне дьявольского, огненного вожделения, есть лишь щекотка восторга мысленного обладания, или, как принято возводить, платонического, но разграничить, провести грань между тем и другим – выше моих сил. Однако я понял, что женщина в жизни мужчины – судьба…

Больше всего на свете Макс желал, чтобы этих несуразных писем не было вовсе. Ольга, его кровная, родная дочь сочинила эти якобы «письма», составив их в форме своего интимного дневника, и не стесняясь, выкладывала его наглое содержание не только своим сверстникам, но и  бывшей жене – своей биологической матери. Лишь стоило им, вернутся в Россию сразу после большой волны миграции, Ольга мгновенно заявила о своих правах на него, как мужчину, демонстрируя свое превосходство, как более молодая, и, следовательно, репродуктивная женская особь. Ирина не особо сопротивлялась. На Западе давным-давно легализовали педофилию, а вместе с ней и детскую порнографию. И потому навязанная социальная революция, захлестнувшая западный мир, в разработке логических последствий взгляда на ценность человека просто подчинилась материалистической философии: «Если человек – не более чем создание, созданное для удовольствия или власти, если он не более чем клетка в общественном организме, то никакие моральные нормы, никакие психологические истины, никакие духовные истины не могут опровергнуть волю к власти и волю к удовольствию! » И теперь, когда Макс  нежданно-негаданно сошелся с  внучкой своего, хоть и бывшего, но учителя, в нем установились как бы «рыночные отношения»: с одной стороны – бледнолягая дочь, с другой – ангелический инцесуальный экстаз, а по сути – «рулетка, капкан, и не только его личной свободы». Любовницы, да, действительно были, есть, и, скорей всего, будут. Но нынче – Пастухов особенно, как никогда разрывался между долгом и прихотью. Он знал, что противостоять деградации можно, но лишь обладая твердыми убеждениями и высокими моральными принципами. «И если нет нравственного мерила, четкого представления о правах и нормах, то, что, что способно удержать от пренебрежения интересами других? Ничего, кроме желаний и вожделения. Потребность в удовольствии настолько нарушает ментальное и моральное равновесие, что разум и нервная система не могут выдержать огромного напряжения». Инженер мотал головой, вглядываясь сквозь наждачные веки туда, где у горизонта сошлись сизые и алые, как кровь, облака.

Разлившиеся реки Сибири, отчасти Алтая – за одно неполное поколение превратились в единое, казалось, бескрайнее, средиземное озеро с пресной водой, которая слилась с мировым океаном, что вызвало приостановку Гольфстрима. Как следствие – не тающий снег, стужа – без всякой надежды на восстановление климата уже окончательно. Через каких-нибудь десять лет на планете воцарится Аид, ледяное безмолвие беспощадной правды, как доказательство людской несговорчивости. Биология, «естественный отбор» - удачно характеризует модель социальной системы, главная задача которой в условиях жесткой конкуренции – выжить. Иногда любой ценой. В этом случае моральные аспекты, мешающие приспособляемости индивида к новым условиям, уходят на второй план, а зачастую и вовсе превращаются в рудименты. А пока, переливаясь огнями, устойчивые к ветру и волнам, возводились грандиозные плавучие платформы. Сооружения наращивались, застраивались по мере пребывания переселенцев, усилиями новых обитателей. Через подводные скважины эти сложные, в техническом плане, искусственные острова напрямую подключались к потоку нефти и газа притом абсолютно бесплатно.   Но это не уменьшало проблем. И хотя Россия принимала всех без предварительных условий, мигранты, как водится, не уживались. На местах создавались молодежные группировки, иные ссорились, иные дрались, порой, без всякого повода, отстаивая, как им казалось, свои права, язык, традиции и вековые привычки. Самыми приспособленными оказались, далеко не лучшие из эмигрантов, а средние или даже маргинальные их представители, способные слиться с массой в ее инстинктивных мотивах. Такие условия острого, социального катаклизма благоприятствуют появлению диктатора, который, становясь перед выбором между отказом от моральных принципов или политическим фиаско, предпочитает первое в борьбе за место под солнцем.

Раай держалась твердого курса, для надежности облетала плавучие острова стороной.

- Долго еще?.. – спросил Пастухов в тот момент, когда откуда-то снизу взвилась ввысь ракета и устремилась навстречу, летящему на полной скорости вертолету. Глаза Раай отметили старт второго снаряда. В салоне включилась, предупреждая об опасности, сирена, над креслами вспыхнула надпись: «Тревога! » Сработали пристяжные ремни.  

Лаборатория поиска – ракета класса земля-воздух: «Переносной зенитно-ракетный комплекс «Стрела-2» (код НАТО SA-7 «Грэйл»). Прицел генерирует модулированный лазерный луч, совпадающий с линией визирования. Программное обеспечение: пусковой контейнер, тепловая батарея, инфракрасная головка самонаведения». Тактические характеристики ведения боя: «Если через 15 секунд после пуска или на дальности 6.5 км ракета не встретится с целью, она самоликвидируется».

Первый снаряд пробуравил огненным смерчем пространство в нескольких сантиметрах от силовой установки машины, и пробил ее, если бы за доли секунды до этого Раай, не свалила машину в пике. Вторая ракета  устремилась за раскаленным соплом первой, догнала и сбила ее.

- The goal is eliminated! (цель ликвидирована), – послышался, точно эхо в горах, ломкий, мальчишеский голос в эфире.

-  No, baby, these Russian devils are practically above you! (Нет, детка, эти русские дьяволы практически над тобой).

Третий пуск – произвелся с прогулочного катера иностранного производства. Ракета, набрав высоту, изменила траекторию, развернулась и зашла сзади. Раай экстренно отключила двигатель вертолета. Плохо управляемая машина пронеслась по инерции несколько сотен метров, и, разбрызгав водяные хрусталики солнца, ударилась днищем о воду, точно о камень, пропустив неминуемую, реактивную смерть, как даму в светлом, вперед.

Под водой в конусе мутного, заряженного катастрофой света, Пастухов наблюдал, как некий смазливый тинэйджер и половозрелый мужчина лет тридцати, боролись за жизнь на фоне тонувшего судна. Ракета прожгла катер, будто шомполом печеный картофель, навылет. Раай развернула винт вертолета в положение «взлёт», и, поддерживая машину как бы в подвешенном положении, двинуться к ним на помощь. Но от взрыва топливных баков и детонация боеприпасов, «Ка-120» сильно качнуло. Раай удалось стабилизировать равновесие машины под толщей воды в то время, когда Илью Антоновича душил рвотный спазм: прожектор то и дело выхватывал развороченное, будто вывернутое наизнанку, тело юноши, и останки мужчины, по всей видимости, отброшенного взрывной волной к ним на винт. Макс видел пластичный материал жизни: люмбус, пухлявый, срезанный, точно бритвой, перси, мышечные связки, другие фрагменты человеческих тел, которые постепенно всплывали на поверхность воды в ореоле зеленой крови, где они смешивались с обломками катера и языками черного дыма.

18.

Мелкие, наборные бусы как пестрые, ожившие змейки, сплелись вокруг шеи и спускались на обнаженный мрак телесной темницы. Оленьке казалось, что она провалилась сквозь дымчатую, как сеть, паутину. Попадая, то на белёсые, то на крапчатые облака в небывалом, блистательном небе, она скоро увидела себя в школе, среди своих учителей и одноклассников, и с любопытством наблюдала за ними, и будто бы с крыши прозрачного небоскреба. «Но так не бывает в реале! В чем фишка? Где спрятан секрет? » Класс с одноклассниками завертелся, смешался, сбоку возникла большая  воронка, в которую Оленьку затянуло, как щепку в круговорот. И там, - она повисла в пространстве, которое казалось ей бесконечным, - и состояло из полупрозрачного тумана оранжевых и голубых полутонов. Однако туманная смесь находилась в постоянном движении и имела приглушенный запах ее любимых пионов. Парящую в пустоте Оленьку окружили высокие, истонченные цветными ветрами, фигуры. С собой они принесли ярко-оранжевый, бьющий лучами,   шар, который медленно-медленно, обжигая и, будто разрывая сосуды ее обнаженного тела, погрузился в нее. «Больно! Больно!.. – Оленька страшно, беззвучно кричала…»  Фигуры растянулись по всему горизонту и, одна за другой, распались…

- Мама, - позвала Оленька.

В ответ – совсем близко: «Колючие иголки у нашего дружка, малюсенькие лапки – он шел издалека. Замерз, продрог, бедняжка, наш маленький дружок. Дадим ему носочки и сладкий пирожок. Дадим ему подушку и песенку споем. Спокойной ночи, ёжик, поспи, поспи чуток».

- Мама – мама!!

- Ой, ну, что ты кричишь?! Сказала, что завтра будут, пожалуй, поздравители и надо на скорую руку накрыть закуску. Я разыскала по чуланам все праздничное: в цветных каемках – рождественские; с желтой каемочкой для сыра; с розовой для колбас; с черно-золотенькой – икорная; хрустальные графины, серебряные ножи и вилки, стаканчики и рюмки, камчатные скатерти, граненые пробки на бутылки…

- Мама!

- Боже мой! – женщина оглянулась. – Девочка моя, что ты тут делаешь в одной маечке, шортах?.. Теперь это модно, да?

- Да. А почему ты в таком платье?

- Оно мне к лицу. Видишь? Саfе-au-lait! Оно дорогое – немного трагическое, а все потому, что я никогда не была и не буду дебелой старухой с преждевременной sguitteroo.

- Не понимаю, - Оленька попыталась встать на ноги, - что со мной? Мое тело, точно свинец. Оно не слушается меня.

- Оставь. Пусть отдохнет. Без тебя.

- Не понимаю, как это может быть?

- Ангел мой, да ведь ты умерла!

- Умерла?

- Да, именно так, моя дорогая: ты в другом свете.

- А тело?

- Ничего необычного. Ты же снимаешь на ночь одежду?

- Да, но…

- Верь на слово: здесь так же, и даже проще. (Смеясь.) Разоблачайся, смелее…

- Как?..

- Ах, Боже мой! Как актриса, которая выходит из образа!

Оленька попыталась сдвинуться с места, но не смогла.

- Перестань, перестань завлекать. Тебе мешает кокетство. (Хлопая в ладоши.) О, как мне это знакомо!

А между тем, Оленька как будто перестала чувствовать пальцы правой руки, затем левой… Она беспомощно подала женщине обе руки, та ухватилась за них, и, дурачась, смеясь, дернула, словно вытряхнула живую, осмелевшую Оленьку из футляра.

19.

До «Восточного» добрались к ночи под низким, тревожным небом.   Солнце в сумрачной дали, будто вмерзший в землю ледяной диск, казалось, омертвело в своей стихийной прозрачности. Муравьиная точка на горизонте  с каждой минутой росла, и настал момент, когда с высоты птичьего полета можно было наблюдать всю грандиозность строительства будущего космолета. Основа корабля, его хребет, шпангоуты, футоксы, мидель, словом, все его части – были изготовлены в точном соответствии с оригиналом. Обшивка лайнера была полностью завершена, за исключением нескольких фрагментов возле блока управления и кормы. С воздуха было отчетливо видно слаженную работу универсальных ботов, которые напоминали гигантских пауков. Но даже они, в сравнении с масштабом объекта в целом, выглядели миниатюрными. Боты бесперебойно сновали повсюду, неся на своих спинах детали конструкций, которые поставлялись такими же роботами-пауками со складов из-под земли. Все подчинялось единому замыслу, четкой программе, в которой не было, ни пауз, ни проволочек, ни дней, ни часов: работа велась круглосуточно. Одни детали соединялись с другими, где шарнирами, где резьбой, где ударами плазменных молний. Восемь рук каждого бота помноженные на несколько тысяч таких же роботизированных механизмов, приносили свои ощутимые результаты.

Раай, обойдя с фланга, посадила «КА-120» в сотни метров от космолета. Илья Антонович Знаменский, который, наконец, увидел этакую махину впервые, стоял потрясенным у подножья, казалось, горы, сверкающей новой броней на фоне заходящего солнца.  

- Добро пожаловать, сестра. Раай обернулась, увидев Ахилла, склонила перед ним голову. - «Если не гореть, чем озарится ночь? » - продекламировал он. Ахилл, как и она, был разработан по специальной программе, предыдущим поколением сиблингов, следовательно, для нее он был, действительно, словно брат. - Позволишь себя обнять?

Ахилл был известен своим участием в многочисленных лунных экспедициях. Он разрабатывал территорию Марса. Спутники Фобос и Деймос – изучены им досконально. Да и внешне Ахилл выглядел, как настоящий брутал, в сравнении с грациозной и женственной Раай. Она едва  выдержала проявление его братской любви. В могучем обхвате Ахилла – Раай вспыхнула, точно светляк, озарив его мужественный лик,   малиновым – светом раскаленного металла, точно под натиском многотонного молота.    

Ахилл подал команду одному из членистоногих ботов, размеры которого  можно было сравнить с трехэтажным зданием. Однако при всей огромности двигался механизм, как природное насекомое также бесшумно за счет своих искусственных мышц, которых состояли из скученных, прочных волокон бамбука и натурального шелка. Такие мышцы способны поднимать в 650 раз больше собственного веса в течение тысяч циклов расширения и сжатия. Конструкции из искусственных мышц давно применялись в разных сферах — от разработки умной одежды, которая изменяется в зависимости от погоды, до протезов конечностей и тех же роботов. Впрочем, были и другие достижения природоподобных инженерных решений. К примеру, вода добывалась, искусственными корням деревьев, из-под земли, а с ней, готовые к употреблению, органические молекулярные соединения для приготовления «чистых продуктов питания». Электричество в неограниченном количестве брали, казалось, из воздуха, разгадав его природное, эфирное естество. И машины, точнее сказать, устройства, которые помогали человечеству, уподобились живым организмам, однако, с новой интеллектуальной природой, способной к самовоспроизведению на генетическом уровне. Роботов уже нельзя было называть машинами. В их новом значении – эти устройства служили аватарами для генетических модуляций – числом размытым, а по существу, безграничным. Прогресс само производства природоподобных существ, превратился в стихийный. Инженеры утратили способность это процесс контролировать, а, следовательно, управлять им в полной мере, как это было недавно. Классические схемы рушились. «Точка сборки» утрачена. Мир стоял на грани еще одной катастрофы – технологической. Подобно Арахнеи –  творение, возгордившись своим мастерством, вызвало на состязание своего создателя.

- Прокатимся? – спросил Ахилл, склонив к Раай свой волнующий, кипсековый профиль.

- Почему нет, - Раай отметила верхнюю губу сиблинга, как некое подобие своего альбатроса, летящего на нее, - разумеется.

Тело робота-паука состояло из двух отделов: головогрудь и брюшко, хотя называть его брюшину размером с автобус брюшком, все равно, что сравнивать хоботок комара со слоновьим хоботом. Устроившись рядом с Ахиллом в специальном, операторском коконе, который находился между ротовыми выростами – хелицерами и второй парой конечностей - педипальпами, Раай свободно могла наблюдать «фабрику жизни». Для того, чтобы эта махина передвигалась, в сутки ей необходимо питание, как прожорливой саранче, но вместо початков кукурузы в ход шли хвойные деревья. Лес перерабатывался в щепу заготовительными машинами и в виде, сырья подавался роботами-многоножками, колоссальных размеров, роботам-паукам, как строительный материал. Движение и даже повадки роботов были настолько естественными, что, порой казалось, что они, правда, будто  живые, органические существа образуют биоценоз, стабильное биологическое сообщество, в котором у каждого – своя реалистичная роль концепции материалов, основанная на искусственном метаболизме. Запрограммированный метаболизм, встроенный в материалы ДНК, является ключевым. ДНК содержит набор инструкций по обмену веществ и автономной регенерации, а значит, способностью двигаться и соревноваться. Таким образом – энергии, от переработки мигаломорфными пауками сырой древесины, было вполне достаточно для их перемещения и стабильной, само достаточной сиречь умной работы без внешнего вмешательства.

- Что будет с машинами, когда они закончат работу? – спросила Раай, осматривая горизонт с оглушительной высоты, на которую успел подняться робот-паук  в окружении воздушных замков из низких, кучевых облаков.

- Отойдут, чтобы восстановить пищевую цепочку для будущих поколений растений, и таких же, как они, но еще более совершенных, - ответил Ахилл. – Наши друзья сами себя захоронят. Жуки-навозники, жуки-могильщики, грибы, бактерии, черви – без них биологический цикл не замкнётся. Без них растения высосут из почвы все питательные вещества. Травоядные съедят растения, хищники травоядных – и всё. Всё завершиться быстро и немного печально.

- Только не для тебя, да, брат?

В ответ Ахилл улыбнулся. Четыре пары ходильных ног надежно закрепились на вершине космолета. Раай  разглядела подобие легочных мешков робота-паука, его трахеи, которые имели выход в специальных отверстиях; органы осязания в виде чутких волосков на теле и на ногах; органы обоняния и вкуса. Искусственное сердце, сокращаясь, подавало искусственную кровь в сосуды, заставляя работать пищеварительный тракт, и дальше к клоаке – конечная часть задней кишки, орган выделения и вывод половых протоков. Но больше всего Раай заинтересовали глаза бота, не фасеточные, а простые, числом до двенадцати штук, которые обеспечивали обзор на триста шестьдесят градусов. Несмотря на свои габариты, биологические машины перемещались безупречно, слаженно –  каждая в своем отсеке запрограммированных действиях и посылах.  

Через технологическое отверстие грузового шлюза, бот вполз внутрь корабля и закрепился вниз головой, перебирая ногами.

- Пусто? – удивленно спросила Раай, осмотрев гулкое пространство под собой.

- Ждем оборудование.

- Что в основании?

- Силовая.

- Можно туда?

- Нет допуска…

- Раай! – послышался голос Пастухова.

- Максим Александрович, я наверху, я…

- Возвращайтесь немедленно. Мы ждем вас с отчетом о нападении.

- Да, хорошо, буду через минуту.

Паук, сложив ходильные ноги, отлепился от корпуса корабля, и на тонком, как гитарная струна стальном волоске, вращаясь, стремительно полетел в пропасть. Раай отметила: «Пятьсот – ровно». Лаборатория поиска: высота Эйфелевой башни в Париже – триста двадцать четыре метра.    

20.

Умиротворенная постом и молитвой, раскрепощенная Настасья Петровна уверенно перешагнула, будто выпорхнула за порог своей комнатки; над головой луна – не разрезанный торт; бархатный космос был, словно утыкан серебристыми шляпками от маленьких гвоздиков; воздух пощипывал ноздри приятной, вечерней прохладой; и казалось, что все, все, все прозрачные ангелы с флейтами зыбких мечтаний – витали поблизости, забираясь под юбки весенних созвездий «А ну вас к "лукашке" на вовсе!   Сплетницы, обалдуйки, ишь ты: старуха! Никакая я вам не старуха…» Настасья Петровна нечаянно споткнулась о высокий порожек, войдя, едва не ударившись лбом об дверной косяк баньки, воскликнула: «Господи, спасибо за всё! » И будто ее где-то услышали, померк свет, и безжалостно «О-о, как безжалостно! » стиснули ее, бедную, всей своей похабной огромностью, не давая опомниться, прильнули к затылку, и задышали в уши как в дымоход: «У-у! »

- Тише, тише, - улыбаясь, в отчаянии шептала Настасья Петровна, - тебя нет, слышишь, нет... Однако пальцы того, кого нет, словно юркие ящерицы, знали… тайные ходы между складок одежды, пробираясь все ниже…

- О нет, нет, только не это! Не сходи с ума, умоляю…

Шулерским взмахом невидимый кто-то вывернул Настасье Петровне ее прохладные, весомые, груди наружу, и не спеша, будто взвешивал на нестерпимо горячих, шершавых ладонях, лаская по окружности лепесточную их шелковистость. Щеки Настасьи Петровны дрожали, как рождественский, приторный пудинг, даже во мраке они излучали жемчужный, матовый свет. Настасья Петровна облизнула пересохшие от волнения губы… 

- Ай! – взмахнула голосом Настасья Петровна, когда ее ножки плавно оторвались от пола, и кто-то легко, без усилий, точно пушинку-пушинок, перенес ее в липовую, дышащую жаром парную…

- Боже, ведь ты есть, - пролепетала она, когда ее пояс с грубыми, казенными чулками безо всякого сопротивления сполз по ногам на пол, - почему мне не стыдно? И глубинные, знойные токи, точно речистые струйки, стекающие по внутренней стороне очаровательных ляжек, незамедлительно сняли любые запреты, когда Настасье Петровне глумливо обслюнявили зад. И бойкий болтан пробился у нее между ножек, обнажив по ходу свою бордовую от вожделения лысину. Регентша, приоткрыв рот, с удивлением наблюдала живучую его безупречность. Раскачавшись, живчик, отшлепал промежность Настасьи Петровны так сладострастно, что та добровольно раздвинула бедра для взаимного проникновения. «Я-а! » - где-то отразилась и замерла напевная минорная соль. Муза похоти Настасьи Петровны раскрепостилась и вознеслась: полетели, один за другим, кадры психоделического сочинительства, кружевной, затейливой, умственной тайны – жгучей, стремительной как пожар в сухой, оливковой роще. Представился особняк в духе Ар-деко.   Строгая закономерность, смелые геометрические линии, этнические геометрические узоры, отсутствие ярких цветов в оформлении, при этом — пёстрые орнаменты, роскошь, шик, дорогие современные материалы, сплетаясь с восточными, африканскими и другими экзотическими мотивами, скрашивали дружеские ужины при свечах. Словно на театральной сцене в роскошных декорациях по дому разгуливали разноликие гости. Монстры, тощие, костлявые лица старух мелькали, в ожидании монаршей – ее милости.

- Очаровательная проникновенность, дайте-ка подбодрить ваших солдатиков, мы тоже хотим, поделитесь с нами, ваше величество, своим бесподобным блаженством!   - кряхтели, шептали, стенали скрипучими голосами в пух и прах, разодетые полу люди.

- Вам – две мои фиги-и! - тоненько протянула Настасья Петровна в разлив своего ликования. Для устойчивости, регентша уперлась руками в теплую стену. Тяжелые груди мягко раскачивались, точно сочные, спелые груши, все сильнее соприкасаясь с невидимыми волнами… сказочного… «О Боже! » восхитительного… «О Господи!! », однако такого… развратного… природного океана…

Гости – придворные расступились. «Бяка, бука, - монотонно повторяли они»; и своды небес, казалось, осыпались, сопровождаемые звоном разбитых надежд. Изверг обхватил Настасью Петровну за талию и ритмично, без жалости насаживал ее на упругую, желанную палку.

Волосы спутались. Настасья Петровна потеряла счет времени. Ее голова беспомощно моталась из стороны в сторону. «Ав, ав, ав» - поддакивала она, как собачонка, которую надувают для увеселения балаганных бездельников. «О-о! » Настасья Петровна зажмурилась, пульс головного, орбитального центра отождествился с толчками салюта судорожной, фантастической неги… 

Но «Боже! »

Скрипнула дверь. Кто-то протиснулся в раздевалку. Настасье Петровне накрепко замкнули уста влажной, пахучей ладонью. Глаза ее выкатились из орбит в тот миг, когда она ощутила, как ее лоно наполнилось, горячим мужским естеством, и, выливаясь толчками наружу, распространило аромат жизненной силы. «Эх, была не была! » Настасья Петровна просунула руку между ног и, дотянувшись, интенсивным нажатием приласкала кого-то, придав затухающему процессу, дополнительную подъемную силу. Но этот "кто-то" обмяк и сам по себе растворился… с шагами за дверью.

Настасья Петровна распахнула глаза. Приподнялась на локтях. Сон слетел. Вздохнув, она села на кровать, опустив ноги на обжигающий холодком дощатый, крашеный пол. Мутноватые капли как соленые слезы, скатывались по щекам, падая  на грудь, щекотали живот, ляжки, пробегая струйками между ног до лобка...

Глядя в окно, Настасья Петровна улыбнулась и провозгласила: «Грех-то, грех-то какой! » А после добавила: «Пусть, что хотят со мной делают… Я – отчалила! »

Легла опять. Раскинула ноги. А когда пальчики её наконец увлажнились, она уже в голос смеялась, казалось, светилась вся изнутри и заходилась - от необычайного, бабского, почти звериного счастья: "Ах, как кружится голова! Как голова - кружится!