Однажды у далекого разъезда. Часть 1

Сидя у окна, я стежок за стежком подшивала старую телогрейку. Глядя как Федор, супруг мой отгребает снег с тропинки скребком, по случайности, то и дело кололась иголкой, но боль не причиняла расстройства.

Глядеть на родного было приятнее.

Поправляя ушанку на голове, милый отбрасывал ворох снега к пригорку, возвращался и упирался скребком снова. Поднатужится, упрется и опять полоса чистая за ним остается. Обернулся, на меня поглядел, шапку стянул с головы и лицо ей отер, а от самого пар валит.

Упарился, уморился, в баньку захочет — решила я.

Телогрейку в сторону отложила, прошла по скрипучим половицам к печи, и закинула ещё угля из ведерка, впрок. Дверца топки скрипнула под прихваткой, и снова закрылась, спрятав огонь.

Сынок мой, Лёшка, на печке спал. Не поддувало, не сквозило, а я всё одно приподнялась на цыпочки, и одеяло на сыночке поправила.

Вышла в сени, дверь обитую войлоком прикрыла за собой поплотнее, валенки обрезанные накинула на ноги, и во двор. Крыльцо нынче опять расшаталось, за перила не возьмешься. Кутаясь в фуфайку по ступеням сошла, и к бане протопала. Белым-бело кругом от снега, аж слепит.

Двор Федя не дочистил ещё. Сугробы от входа в баню раскидала рукавицами, дверь оттянула как могла и в темный предбанник протиснулась.

Внутри темень, оконца-то замело тоже, только снаружи немного белизной отсвечивает. Пахнет веником березовым, углем, да сыростью чутка.

В парную зашла, спичкой щелкнула и щепку запалила, рядом её поставила для света. Ещё щепы в топку накидала, и в мерцании лучины затопила печку. Сама села на полку, жду когда прогреется немного, Федя-то придет вот-вот.

Слышу, снаружи шаги скрипят. Супруг в дом не пошел, сразу к баньке двинул. Видать дым заприметил. Слышу, в предбанник вошел, потопал, валенки от снега отряхнул. Дверь в парную открыл и пригнувшись заглянул.

— Маруся?!  — улыбнулся он, красиво и по-доброму как всегда.  — Чего это ты баньку решила? Вчера вроде мылись!

— Заходи,  — говорю я ему, и улыбаюсь тоже.  — Тепло-то не выпущай наружу зазря.

Он внутрь зашел, за собой прикрыл плотнее, и полез обниматься. А я и не против. Люблю я его шибко, никого ведь у меня кроме мужа и сына нет больше. Живем в глуши, вдали, на разъезде железных дорог.

Тут изредка только паровоз проедет, с него и уголь покупаем. А ежели продукт какой надо, так это телегу запрягать приходится, да в село ехать соседнее. Так и живем, нам лишнего не надо, а то, что в меру требуется,  — всё есть. Муж заботливый, сын здоровый, дом ладный. Сена кобыле накосят, в стога скидаем. Картошку посадим и выкопаем.

Только вот крылечко расшаталось, ни у кого руки не доходят наладить его или новое сколотить.

Федька как в баню вошел, опять играться стал, приставать.

Мне нравится, как он берет меня, быстро и жарко. Поддалась ему сразу, руки назад отставила, открылась, чтобы под одёжу мне влез.

Хоть я и кормила Лёшку молоком своим, но форму особо не потеряла, потому груди у меня большие, налитые, такие,  

что ещё пятерых прокормят. Федька часто шутит, что вымя у меня.

Не обижаюсь на него, он моя душа.

И нравится мне любиться с супругом, и ничего поделать с этим не могу, да и не хочу. Коли бы мог Федя, я бы из-под него и вовсе не вылезала.

От скуки, зимой особо делать нечего, вот только одно и на уме у нас. Посидим, повздыхаем, чаю попьем, поспим, вот и все заботы зимние. Чего ещё делать? Скотины нет кроме кобылы, детей малых тоже.

Федька посмеивается надо мной. Лапает любя, да берет, когда Алешка не видит.

Вот и сейчас, ручищами влез супруг мне под рубаху, груди мои смял руками, а мне так хорошо, так приятно, что я ноги развела перед ним, как девка распутная. Он ведь обычно не снимает с меня панталоны, так, приспустит чуть, а тут банька прогрелась уже, стянул их с моих ляжек и на полку аккуратно положил.

С себя штаны снял, и родной мой любимый стояк вытащил наружу.

Здоровый такой, бугристый, а на конце особо большой, раздутый, пунцовый как ягода-клубника. Люблю когда он в меня только входит, поначалу особо приятно.

Коснется концом моей мокрой промежности, и давай дырку искать. Елозит приятно так, а я глаза закрою, вздыхаю. Иногда так мокну под Федькой, что кажется будто обмочилась, а нет, не то натекло, а женское. Скользит всё, хлюпает.

Откинулась я на банной полке, коленки задрала повыше, чтобы Феде в меня войти было удобно. А он и рад.

А уж мне-то как приятно, словами не выразить.

Внутри всё горячеет, пылает, хочет его. А Федька знай играется, то пальцами гладит, то ладонью плашмя.

Мне уже привычно, знаю, что он умеючи всё сделает. Поэтому глаза закрыла, соски свои пальцами сдавила, и тяну их, вроде как подоить себя собираюсь.

А там, где Федя мою скользкую промежность разминает, другая волна поднимается, и навстречу той, что от сосков идет. И встречаются эти два наслаждения где-то в моём животе, распаляют нутро так, что аж зуд начинается.

Уж мне-то известно, чем и как такой зуд чешут.

Знала бы я, как потом без Феди зудеть станет, то в три раза чаще бы давалась ему. Сама бы залезала, хоть и при Лешеньке моем, не стеснялась.

Тут нас никто не увидит. Далеко живем, в глуши, у разъезда.

Вставил мне Федя, и почесал как следует. Так, что я охала на весь двор, хорошо хоть вьюга на улице завыла, не слыхать было мой вой под милым мужем.

В начале лета война началась, Великая Отечественная. Феденьке моему поначалу бронь дали, а ещё через год забрали всё-таки на фронт. Приехали к нам двое в военной форме, Федю в грузовик посадили. Только и успели, что мешок собрать в дорогу, обняться, да поцеловаться,

Осталась я вдвоем со своим сыночком Алёшенькой.

Погоревали по отцу несколько дней, да опять за постройку взялись. Феденька с Лёшкой всё хотели баню подновить, пол в предбаннике перебрать, а то загнил он у стенки. Не успели 

с отцом сделать, сынок сам за работу взялся.

А я всё про Федю думала, как он там, где он там, жив ли, нет? Да и не только про это...

К тому времени у меня уже началась тоска не просто по мужу, но и по мужику. Мужа забрали, а от любви жаркой я не отвыкла. Под стук молотка в руках сына, вспоминала, как муж любил меня, тоже стучал, только по мне собой.

Глядела я теперь на сыночка своего, Алешку. Крепкий вырос, высокий, статный и лицом хорош. А под одеялом-то у него вон, по утрам целый шатер стоит.

— Ну что там, сынуль?  — окликнула я Алешку, возившегося с отёсанным горбылем, пристраивая его на пол предбанника.

— Хорошо всё, мамка,  — ответил он и помахал мне рукой. Вбил обухом последний гвоздь и вышел из бани во двор.

Мокрый весь, потный, жилистый. Глядела я на него поначалу без похоти, только сердцем радовалась, что красивым и сильным уродился, из мальчишки в мужика вырастает. В отца пошел, тот тоже по молодости хорош был и статен.

Только вот в последний раз, когда в баньке мылся Лёшка, увидала я по случайности стержень его, толстый и в длину хорош.

Но не в размере дело-то, а в том, что потрогать его захотелось, приласкать. Глядя через дверь приоткрытую, как моется сынок, я так и застыла с дурными мыслями о том, как в руку его хозяйство возьму, подержусь.

Два дня с тех пор прошло, а думы эти всё навязчивее становились, на сына смотрела и себя по коленке всё гладила беспокойно. И чем дальше, тем больше о грешном думала.

— Мне бы в село смотаться, маменька!  — устало вбил топор в бревно Лёшка.  — Людей посмотреть, себя показать, погулять. Отпустишь, мам?

Я знала, зачем ему в село хочется.

Может и сам не понимает, а возраст такой, что уже на девок тянет. Он не признается, но в мыслях их тискает уже, это я и по своей молодости помнила. Когда вот такой расцвет сил, все думы только про любовь, да еб... лю на сеновале.

И жалко его, и отпустить боюсь.

Федьку на фронт забрали, а коли Алешка девку какую вредную полюбит, да утащит она его, то я совсем одна останусь. Страшно мне было даже думать про одиночество такое.

— Лёшенька, а давай потом поговорим про село?  — встала я с завалинки и улыбнулась сыну.  — Не к спеху ведь?

— Ты, мамка, всё время говоришь потом, да потом, как я об этом вспоминаю,  — вздохнул Лёшка.  — Не хочешь пущать, так и скажи прямо. А чего юлить?

Жалко мне его стало, подошла, лицо руками обняла, в глаза сыночку посмотрела, и улыбнулась ему снова.

— Ты мой хороший, я ведь тебе добра хочу. А ты ко мне с добром или нет?  — вздохнула я.  — Мне для тебя ничего не жалко, только одной оставаться не хочется. Боюсь, что уйдешь, загуляешь, а мне ждать тебя у окна куковать. Тебе не до меня будет, если с 

девкой свяжешься.

— Да чего ты, мамка?! Я и не думал надолго!  — возмутился Лёшка.  — Мне бы прогуляться только!

— Тссс...  — положила я пальцы на его губы.  — Не шуми. Пойдем обедать лучше...  — я обняла его за плечи.  — Пойдем?

Посмотрев на меня ещё немного, Лёшка смирился и кивнул.

— Пойдем, мамка...

Почтальон явился через год, после того как мужа забрали. Горькую весть принес, извещение о том, что Феденька мой погиб сражаясь за Родину.

Похоронку на мужа я перечитывала раз десять, умом и сердцем отказываясь поверить в то, что его больше нет. Даже выбежала следом, переспросить, нет ли рядом другого разъезда где тоже живет Федор? Но, почтальона уж и след простыл, только велосипед поскрипывал где-то за холмом.

Осталась я матерью-одиночкой, которой теперь сына растить одной и воспитывать. Раньше ведь надежда была, что вернется муж и Лёшку жить и мастерить научит, как отец должен. Теперь и это жизнь отняла у нас.

Лёшка утешал меня как мог, сам с трудом держался. А ночью, слыхала я, как плакал по отцу, на печке. Я ещё не один день плакала за столом, у окошка.

Всё выглядывала, надеялась, что Феденька вернется.

Не вернулся супруг мой, ни в тот день, ни к осени даже. Остались мы с Алешкой вдвоем. В село сынок больше не просился, понимал, что нам теперь вместе держаться надо. Сдружились мы крепче прежнего, Лёшенька во всем помогал, поддерживал меня, и я его тоже.

И вроде всё хорошо, и с потерей отца смирились, и сдружились и по дому дела вместе делаем, а по-женски не хватало мне.

Вечерами такая тоска брала, когда я нашу с Федькой любовь вспоминала, что хоть волком вой.

Ещё год прошел.

Алёшка ещё подрос, окреп, вытянулся. Превратился мой сынок из мальчишки в мужчину молодого. Теперь уже не просто мысли дурные, похотливые у меня были, стал он меня привлекать собой именно как мужик. Надежный, любимый, родной, и собой хорош.

Сынок увидит бывало, что я опечалилась, подойдет, рядом сядет, обнимет. И вдвоем грустим.

Он без девки, я без мужика.

Разок посидели так, второй, третий. И начала замечать, что в этим моменты стала волноваться я. И чем дольше времени без мужика проходило, тем больше волнение моё становилось.

То груди защекочет от сыновьих объятий, то между ног зазудит.

Неспокойна я стала от его прикосновений, и всё чаще на его «хозяйство» выпирающее под штанами поглядывала.

Терпения моего хватило ещё на месяц, до той самой грозовой ночи, которую я никогда не забуду. Там, в темноте, изменилась и моя жизнь и Алешенькина, раз и навсегда.

За окном гремела гроза, вспышки я видела даже через щели в закрытых ставнях.

Не могла уснуть, долго ворочалась, крутилась с бока на бок.

И все мысли мои были только о ласках. Одолели меня воспоминания о том, что мы с Федей вытворяли и по молодости, и перед отъездом его на фронт.

Феденьки нет рядом, а я будто руки его на себе чувствую, прям извелась вся, искрутилась, постельное всё нагрелось подо мной, жарко 

лежать стало.

Лежу и Федькин стержень вспоминаю, какой он на вкус, наощупь. Запах этот в носу стоит и не уходит. И вместе с этим лезли думы о том, как он заводился пока меня трогал и драл, как выплескивался мне в рот или внутрь. Если губами брала, присасывалась как щенок ненасытный, выпивала из его стержня всё, до конца. Густое, сладкое, вкусное.

Я всё делала так, как он хотел, и счастлива была.

И тут, вспомнила я, как Феденька раз, в порыве любви жаркой, шепнул мне такое, отчего я опешила тогда. У меня аж схлынуло всё, как сейчас помню.

То ли в шутку, то ли всерьез супруг прошептал, что когда Лёшка подрастет, то хотелось бы ему глянуть, как я с сыном любиться буду. "Представляешь,  — говорил мне Феденька.  — Ляжет он на тебя, сынок наш родной, и ему отдашься, как женщина. И матерью и женой ему станешь".

В тот момент мне это дуростью показалось, а теперь меня просто колотило возбуждением от таких мыслей и воспоминаний. Дико хотелось, невыносимо.

Всё промокло у меня по-женски, нутро зудит, ноет. Выпрашивает щель моя стержня крепкого, прям сил нет терпеть. До того дошло, что совсем терпение и стыд потеряла. Губы трясутся, руки дрожат.

Понимаю, что сама довела себя до такого, мыслями дурными, но теперь-то чего говорить, поздно уже.

Желание было такое сильное, что я закусив губу подумывала в сарайку пойти, и хоть черенком отлюбить себя, поглубже, да посильнее, а не так как пальцами. Черенок гладкий, и на нем руки побывали и мужа моего любимого, и Алешеньки сыночка. Вроде как они меня приласкают оба, если помечтать, руки эти вспомнить.

Покрутившись, и погладив себя по шерсти вокруг подружки своей мохнатой, я наконец не выдержала. Руку из под ночнушки вытащила, пальцы все скользкие. Груди налились так, что аж ноют, а соски колом стоят, будто две ягоды упругие.

Опять пыталась спать, а на ум снова пахабщина лезет, и только сильнее распалялась от этого. Выругалась на себя, выматерилась. Устроилась поудобнее, ноги развела, сунула в себя пальцы, попробовала ими зуд унять.

Не то. Совсем не то...

Села на кровати, и грешные мысли про Алешку, и про его утренний стояк окончательно одолели меня. Очень хотелось потрогать, что у него там отросло. Руками ощупать его родной для меня корешок. Большой, кожаный и твердый. Моего сыночка любимого добро мужское.

Встала я с кровати, пошла по скрипучим доскам к печке.

Меня всю колотит, трясет от желания, и дальше иду, к спящему Лёшеньке. Руки на край печки положила, на цыпочках приподнялась, слышу — спит сынок.

Я его за плечо потрогала, он во сне на спину перевернулся. Одеяло с него откинула осторожно, смотрю, а под его штанами простенькими, холщовыми, бугорок возвышается. И так мне захотелось штаны с него стянуть, да его хозяйство потрогать, что сил никаких не было.

Отошла я назад, за голову взялась, лицо потерла. Стою, вся в сомнениях, губу закусила, а взгляд всё равно к сыну тянет,  

да и не только взгляд...

Думала, думала, решила, что попробовать можно. Он ведь никому не расскажет про стыд такой, а я тем более. Никто сюда не зайдет и ничего не увидит. Этой ночью нас только двое, мы самые близкие и помочь друг-другу можем и должны.

За окном снова сверкнула молния, ярко осветив щели в ставнях, и грянул гром.

— Сынок?  — шепотом позвала я.  — Лёшка, спишь?

Не отвечает, сопит только.

Потихоньку скамейку пододвинула ближе, взобралась на неё, чтобы доставать подальше, и за край штанов сыночка потянула. Сначала шерстка его оголилась, под шум дождя зашелестела, а за ней и сам стержень.

Дыхание моё стало горячим, я сглотнула и облизала губы. Снова потянула штаны, видя как моему взгляду предстает его дубина лежачая. Да такая она мне красивая показалась, что слов нет.

Ещё потянула штаны в сторону, и тут его шары вывалились, обросшие, большие. Сынок снова пошевелился во сне, но глаз не открыл.

Осторожно дотянувшись рукой до его хозяйства, я прикоснулась пальцами к шерсти, и едва со скамейки не упала. Так приятно было Алешкино хозяйство трогать, так сладко, что аж голова закружилась.

Я облизнулась снова, и нежно взяла сына за мошонку-то. Мягкие, приятные будто бархат и тяжелые.

Лёшенька простонал во сне, проворчал, что-то.

Побоявшись, что он проснется раньше времени, и испугается ещё чего доброго, я заторопилась. Ногой на кирпичик встала, и на печку к сыну влезла. Легла рядом с ним, свалив тяжелые груди набок, к лицу Алешкиному.

Думаю,  — хоть бы взял сосочек в губы, как в младенчестве, приласкал бы меня. Даже если и язычком бы пощекотал мне, то чего плохого? Если родные мы, самые близкие, и никого больше нет у нас на белом свете, то и не зазорно.

Да к тому же и собой я хороша, как зеркальце подсказывает. Баба я конечно стройная, но телеса у меня есть.

И грудь большая, и зад широкий, рожать бы, да рожать. Только не получалось у нас больше с Федором деток заделать. С тех пор как Алешка родился, муж и дальше в меня сливал семя, а всё одно, понести ребеночка больше не смогла.

Вот бы и сыночек в меня слил, покрыл меня также жарко как отец его, и внутрь налил горячего. Только он не умеет ещё любить женщину, но это ничего, я его всему научу если захочет. Начать — дело не хитрое, потом само пойдет.

Я продолжала любоваться лицом Алёшки, снова подкрадываясь рукой к его обнаженным причиндалам. Сынок спал спокойно, корень его лежал набок, в мою сторону, будто на мои ляжки указывал, просился в них залезть.

В избе было темно и уютно, только снаружи дождь стучал, да молнии изредка сверкали. Оттого ещё приятнее было здесь, на печке, рядом с сыном.

Вновь решившись потрогать его корень, я протянула руку и мягко погладила пальцами ещё лежачее хозяйство Алешки.

Провела всего раза три, и чувствую, что он уже твердеть начал, мой хороший.

Приподнялся его конец, и свалился на живот сыночка, и всё растет 

и растет. Кожа скатилась, головка наружу вылезла и разбухла.

Я её пощекотала пальчиком снизу, где уздечка. Помню, что Федору моему так нравилось.

И Алешеньке понравилось, ещё немного и у него совсем затвердел стояк, аж приподнялся над животом, и торчит кривой дубиной. Жилистый, бугристый, от такого любая девка с ума сойдет.

Только прежде девок я сама его попробую. В баньку мы сегодня не ходили, от шаров Лёшкиных попахивало потом, но это ничего, всё ведь своё, родное.

Я сползла ниже, потащив за собой груди по простыне.

Сынок рукой шевельнул, и титьки мои прямо по его предплечью сосками проехали. Чувствуя, что уже дурею от волнения и женского жара в своей промежности, я встала на печке на четвереньки, нагнувшись лицом к стояку сыночка.

У него был побольше чем у Федьки инструмент. Понимала, что весь он в мамкин рот не войдет, но хоть немного приятно смогу языком сделать, для начала. Яйца большие, тяжелые, видно, что полные. Добро мужское увесистое, совсем не как у мальчишки, а как взрослое.

Поцеловав стояк сынули губами, я пустила немного слюней, чтобы мокрее и приятнее было. А потом языком провела по всей дубинке, до мошонки лицом дошла, и облизнула её с большой любовью.

Приятная, бархатная, хоть и залежавшаяся в штанах за день. Но от того было только приятнее, сильнее чувствовался запах сына. Я взяла его правый мохнатый шар в мокрые губы и втянула в рот, в нежное, материнское тепло.

Такой Лёшка меня и увидел, когда проснулся. Он приподнялся на локтях, глазенки вылупил и смотрит ошалело, как я ему хозяйство облизываю.

— Тихо!  — шепнула я сыночку в темноте.  — Не бойся Лёшенька, ложись. Мамка тебе приятно сделает. А ты, если благодарен будешь, то мамку тоже порадуешь. Говорю, а сама трясусь будто в лихорадке. И голос дрожит, и губы, дыхание прерывается.

Лёшка смотрел на меня ещё маленько, а потом лег обратно, зашелестев пуховой подушкой под головой.

— Нравится, сыночек?  — взяв его стояк в руку, я начала раскачивать на нём кожу, подставив свой влажный язык под уздечку.  — Приятно тебе, Лёшенька?

— Приятно, мамка,  — ответил он, начав дышать горячее и быстрее. Я второй рукой его по животу гладила, и чувствовала, как он быстро вздымается и опускается.  — Ты папке также делала?  — помолчав немного, вдруг спросил он.

— По молодости только, сыночка,  — вытащив стояк изо рта, ответила я.  — Потом он перестал эти нежности любить.

— Как же можно такое не любить, мамка?  — выдохнул сыночек — Мне ведь никогда в жизни так хорошо, как сейчас не было.

— Папка брал меня по-простому,  — ответила я, снова вылизывая стояк сыночка.  — Платье на мне задерет, загнет, и стержень свой запихает. А я знай стонала под ним...  — соснув ещё разок, я снова подняла взгляд на румяное лицо сыночка.  — Алешенька, хочешь отъ... бать меня, также как папка?  — я облизнулась.  — Никого ведь больше нет у нас, миленький, ни девки тебе, ни мужика мне окрест не найдется...

Сын посмотрел на мои груди, сначала со смущением,  

а потом уже прямо.

Я на локти оперлась, титьки в руки взяла и с двух сторон его стояк ими погладила. Алёшенька глаза прикрыл, видно, что хорошо ему стало. Рукой взяла его дубинку и соском по ней поводила тут он и вовсе застонал.

— Иди ко мне сыночек,  — встала на коленях на печи, и протянула к Лёшке руки.  — Никого больше нет. Никто не зайдет, никто не увидит, как ты меня отлюбишь по-мужски. Как муж жену любит, вот также.

Сынок поднялся с лежанки, и тоже передо мной на коленях встал. Да так близко, что груди мои его жилистого тела коснулись.

И от этого прикосновения мне ещё волнительнее стало, хотя казалось, что больше уже некуда. Ещё никогда в жизни с меня так не лилось как в ту ночь, а в голове и сердце такая же буря как за окном.

Взяла я Лёшку за руки, подняла их, и на груди свои ладонями положила. Сама выдохнула в его лицо от облегчения, наконец-то мужик. Да не простой, а мой родной сыночек.

Это было просто блаженство, я покачнулась в полуобмороке, и выдохнула со стоном.

— Помни сильнее, Лёшенька!  — попросила я, глядя сыночку в глаза.

Дышу жарко, щеки пылают, тело трясет.

Привстала я, руку сына взяла и себе на лобок положила пятерней. Он погладил по шерсти, пониже поводил пальцами. У меня большой холм, широкий, видно было по лицу Лёшкиному, что удивляется он, любопытно ему трогать меня там.

А стояк его всё крепче становится, стучит меня по ляжке, просится.

Я ногу вбок сдвинула, и тут чувствую, что стояк его окреп совсем, и в слякоть под лобком моим уперся. Волоса смял, аж протискивается в половинки, сам. А с меня течет под ночнушкой, уже по ляжкам бежит, вот как хотела Лёшеньку.

Сынок ещё дальше пальцами влез, губы срамные ощупывает. И тут вижу, он тоже дрожать начинает. Я надавила на его руку, и пальцы Лёшкины в мякоть мою скользкую протолкнулись. Застонала я, глаза закрыла, а он лазает пальцами в моей щели, любопытничает.

Впервые трогает Лёшка женщину за промежность, ладонью мнет пи... ду большую, волосами поросшую, и она едва помещается в руку ему.

А я не просто женщина, я мать его родная.

Ни слова ни говоря, задрала подол, на спину легла, и ноги перед сыночком раздвинула.

Щель моя хлюпнула, и приоткрылась перед ним, забулькала. Я её не видала в тот момент, но и так чувствовала, что она вся как тряпка мокрая. И в животе горячо, зудит опять, будто снова Федька меня нагнул и у моего голого зада мнет свой кол твердый, жаркий.

— Ложись на меня Лешенька,  — развалив груди в бока позвала я.  — Засунь стержень свой, и в губы меня целуй. Соскучилась я по ласкам.

Сынок с коленок вперед наклонился, и лёг на меня, как мужчина.

Сам не догадался стояк рукой в меня направить, я ему помогла. Взяла его дубину жилистую, и концом в свою щель мокрую окунула.

Мне так хорошо стало, что аж 

голову закружило. Разлилось приятное по бедрам и телу, выгнулась в истоме, застонала под сыном.

И Лёшка тоже застонал, потихоньку правда. Я сына руками обняла, чувствую, он горячий и дрожит весь. К себе его притянула и своими губами его губы нашла. Алёшенька целовать не умел совсем, жамкает губами губы, а язык не дает.

Я язык высунула, и он высунул мне навстречу.

— Штаны сними, и вставляй, куда я его макала,  — в поцелуе шепчу сыну.

Он штаны сдернул торопливо и опять на меня лёг, накрыл своим жаром. Снова целует мне губы, неумело, торопливо, а правой рукой стержень к моей щели мокрой пристраивает. Сынок от волнения попасть не может, тыкается стояком туда-сюда, весь трясется.

— Ниже, Лёшенька,  — шепчу ему в губы.  — Ещё пониже немножко, вот сюда, миленький,  — я коленки подняла, за стояк его кожаный взялась пальцами и в нужное место направила.

И тут, мой хороший, вошел сразу до конца.

Туда вошел, куда до сих пор только отец его своё стержень вставлял и никто больше. Никому кроме них я бы по доброй воле не позволила себя взять. Сыночек вогнал свой стояк туда, куда его отец слил, чтобы Лёшка уродился, в нутро мамки родной.

У него большой, да ещё и отвыкла я любиться, чувствую, как меня этой дубиной упругой распирает изнутри. Хорошо, что я так распалена была, и мокра нутром. Уже вроде и некуда совать, а Алёшенька всё давит и давит с голодухи, молодой ведь совсем.

Дорвался сынок, и остановиться уже не мог. Я, его мать родная, только рот раскрыла от избытка чувств, глаза распахнула, смотрю на него, а Лёшка знай качает внутри меня дубинкой. Еб... т мамку, с ума сходя от удовольствия, елозит по мне телом и руками, будто боится, что отнимут.

А я умом уже понимаю, что вся его, и навсегда.

Лежу под сыном, охаю, глажу его, целую, а он всё вгоняет и вгоняет. Да так сильно и сладко, как мне никогда с Федором не было. С меня льется на простыню и на мошонку сыну, чувствую, что она аж прилипает к промежности моей, он опять назад, и она отклеивается.

— Не торопись, миленький,  — шепчу ему через стоны и по щекам глажу.  — Подольше хочется, давно с мужиком не была. Да и тебе так приятнее будет.

Сынок вперед на меня наезжает, и опять своими шарами тяжелыми мне там поглаживает. Хлюпает всё, я охаю, сынок стонет. Целует меня неумело, но жарко, и в губы, и в щёки, и в шею. Всю меня обслюнявил пока любились, а я счастлива, мне хорошо с ним.

— Не спеши родной, не спеши так... Ой, ой, ох, хороший мой...

Обнимаю его стержень нутром своим, чувствую, как он плавает в соках моих горячих, перемешивает их. Лёшка обдает меня дыханием и теплом своим, а я уже в полуобмороке от мыслей сладких, что сын родной во мне стояком орудует. И глажу его, и целую, и обливаю из щели своей.

Это ведь 

моё, родное, и стержень его горбатый, который во мне скользит, и губы, и руки его, которые мне соски дергают и ляжки мнут. Сама вырастила мужика, настоящего, статного.

Для себя видать старалась.

С отцом Лёшкиным мне никогда не было так хорошо как сейчас, с сыном моим.

— Ещё, мой хороший, ещё! Вот так, так... Ещё, родненький!

Стонала я под ним долго и счастливо, вижу, устал он, улегся на мои титьки. Стояк в нутре дергается, напрягается, а Лёшенька груди мои целует, всякую дурь сладкую шепчет. Сосет также как во младенчестве, и дубиной своей в моем нутре покачивает.

Глажу его по волосам, целую, ноги задираю повыше, чтобы ему удобнее и глубже входить в меня было. Стал он вбивать со всего маху и вижу поплыл Лёшка, завыл надо мной от удовольствия такого, залил в меня семя своё горячее и густое.

И тут накрыло меня счастье женское. Выгнуло меня, заколотило всю, чувствую, что и сынок вбил и держит глубоко, а у меня всё вокруг потемнело. Дрожу под сыном, обнимаю его крепко и чувствую, как его стержень в материнском лоне твердеет, напрягается.

Обняла я Лёшку, исцеловала всего. И хоть была я счастлива безмерно, опять меня мысли печальные накрыли. Понимала я, что запретное это наслаждение, что тайну нашу никто знать не должен.

Осудят люди, не поймут ведь.

Вздохнула тяжело, и отвернулась на бок. Рубаху одернула, наготу свою спрятала.

— Давай успокоимся немножко,  — говорю я сыну.  — Полежим, отдохнем.

Да где там. Успокоиться после пережитого Лёшка не мог. Опять мне бедра гладит рукой, будто изучает их, удивляется всем округлостям и формам женским. Видать только теперь ощутил, какие они крутые, волнительные. Трогает с любопытством и дышит мне в спину горячо. Чувствую, опять у него встал на меня и в мой зад под рубахой упирается.

Я молчала, а он рубаху задрал мне выше пояса, несмело так, робко.

Трясется, руками гладит мать, ощупывает ляжки голые, мнет их.

Прижался Лёшка к спине моей, начал зад материнский мять. Рубаху на мне задрал ещё выше, аж на спину, рукой крадется в ягодицы, видать боязно ему, что я передумаю или откажусь.

Чувствую, как пальцы у сыночка дрожат от похоти, стояк опять колом, затвердел, упирается в спину мамке.

Лешка тыкается пальцами, не может к щели моей пролезть. Я молча ногу подняла, дала ему снова потрогать губы срамные. Он долго их ощупывал, с интересом, с дрожью в руках. Пальцем поводил между половинок скользких от семени и возбуждения, ладонью плашмя помял.

— Мамка, любимая, снова хочу,  — тихо попросил он, под раскат грома за окнами.  — Ляг на спину, а? Пожалуйста, маменька.

Я перевернулась покорно, подол рубахи взяла и задрала его до шеи, груди обнажила снова. Сынок перебрался, между ног моих встал, стержень свой стоячий и мокрый рукой качает. Я колени подняла выше, чтобы угодил в нужное место сразу, не тыкался впустую.

Сынок лег на меня торопливо, попал сходу в скользкую от его же семени дырку, и вогнал в меня 

стояк сразу до самых яиц. Я только ахнула и рот раскрыла, на лицо сыночка смотрю.

— Быстро ты научился, хороший мой...  — то ли сказала, то ли простонала я под родненьким.

От движения его стояка в материнском нутре, меня снова накрыла похотливая одурь.

Мысли о том, что мы занимаемся делом запретным, кровосмешением, распаляла меня ещё сильнее. Наши объятия, из страстных, превратились в жадные и отчаянные. Я любила его как сына и как мужа, он драл меня как самую родную и любимую. Сильно, торопливо, глубоко.

Стояк сыночка влетал и вылетал из меня с хлюпаньем, наши лобки стучали друг о друга в бешеных порывах.

— Сыночка,  — сбивчивым, горячим шепотом говорю ему.  — Задом к себе хочешь меня поставить?  — шепчу я ему и по волосам поглаживаю.

— А ты любишь так, мамка?  — спрашивает он, и соски губами хватает.

— Привыкла уже, отец-то твой как хотел драл меня и не спрашивал,  — со стоном, жарко выдохнула я.  — Мне всё по душе было,  — добавила я.

Сыночек встал, и я задом к нему развернулась. Чувствую, схватился руками, мнет мне ягодицы, приятно ему и мне. Руки теплые, родные, пальцы сильные.

На улице гроза, вокруг темень, а я руки за спину завела и зад в стороны растянула.

Вставил.

Я присела, ему уже стало входить, на загиб пошло.

Глаза закрыла, отдалась в руки сыночки и подмахиваю. Чувствую, нарастает во мне одурение, перед глазами плывет, на щеках румянец разгорается. А Лёшка долбит и долбит мать родную. В глазах потемнело, я грудями упала на теплую печку. Сынок не останавливается, хлещет по материнскому заду бедрами, в нутро моё входит стояком большим.

Тут я уже стыд потеряла всякий, и во всё горло заголосила. Орала громко, будто рожаю, груди свои измяла, соски издергала до боли пока кончала под Алешенькой. И так хорошо мне было, что я почти в обморок под сыночком упала, поплыла совсем.

А деточка мой любимый сверху завалился на меня, и мошонкой елозит по мягкому заду, вдавливает стояк в дырку, да так глубоко, что в печку через живот его стояк стучит.

— Лешенька!  — шепчу ему я, и рукой сыночка за зад притягиваю.  — В меня сливай, хороший мой... Соскучилась по сметанке мужской...

Алёшка послушался.

А я дурная и не соображаю, что понести от него могу. Охаю, подтаскиваю его рукой, чтобы входил глубже. Покрикиваю под сыном, от удовольствия огромного.

Чувствую, как стержень сыночка в матери напрягся, раздулся и плещет в меня сметану, взбивает её как в маслобойке. А я лежу под Лёшенькой румяная, счастливая. Охаю, улыбаюсь, и руки его целую.

Радуюсь, что хорошо моему родному, приятно в мамке быть.

На следующий день, мне Алешка проходу не давал...