Однажды у далекого разъезда. Часть 2

Следующим утром, усталый от нашей бурной любви Лёшка спал почти до полудня. Кухонку избы уже заливал яркий свет из окон, когда он сладко потянувшись, проснулся.

Я стояла у стола, перед зеркальцем и надевала панталоны тесные. И прям спиной ощутила взгляд сына на себе. Обернулась, а он лежит, голову на локоть положил, рассматривает меня разинув рот. На мне в тот момент только панталоны обтягивающие и были, вот Лёшка меня и изучал взглядом, с настоящим изумлением.

— Маменька, ты такая красивая...  — выдохнул сын.

До этого, сынок меня только в темноте и наощупь видел, а тут при свете рассмотрел.

Бедра мои крутые, широкие. Груди немного отвисшие, но полные, с темными сосками на них. Не только как на мать обнаженную, а как на женщину голую впервые в жизни на меня смотрел.

— Лёшенька,  — видя его потрясенный взгляд говорю я.  — Про тайну нашу никто узнать не должен. Запретным мы делом занимаемся. Осудят нас, не поймут люди.

Сынок сел на печи, потянулся голый, без всякого стеснения. На пол спрыгнул и ко мне бросился. Обнял меня крепко, и прошептал.

— Мамка, я тебя больше всего на свете люблю. Спасибо тебе за любовь и за наше счастье,  — продолжая обнимать меня, сынок посмотрел в мои глаза.  — Не одевайся пожалуйста, ещё хочу полюбоваться на тебя,  — попросил мой родненький.  — А про тайну нашу, никому ни слова не скажу!

Вижу, опять у него встает колом. Стержень тяжелеет, и по бедру моему волоком встает вверх.

— Лёшенька,  — усмехнулась ему я.  — Пойдем-ка завтракать, хороший мой!

Дальше, он мне целыми днями просто прохода не давал.

Вот как мужик делает по-первости, так и сынок мой приставал. На каждом шагу то облапает мамку, то поцелует. И всё норовит руками под платье залезть, то сверху, то снизу задерет.

Мне и щекотно, и игриво, и приятно с ним. А как на лицо Алёшки гляну, так мне кажется, что оно прям светится. Красивый мой, хороший. Да и сама я вся румяная хожу, аж сияю от счастья как новый червонец.

А про стояк его я и вообще молчу, день и ночь у него торчало на меня. Бывает подойду, в шутку поглажу его дубинку под штанами, а он меня тут же схватит, и давай платье с плеч стаскивать.

Я смеюсь в его объятиях, а Лёшка как начнет в шею целовать, а потом по грудям моим губами елозить, тут уж не до смеху мне. Тут уж мне хорошо становилось по-женски, и я голову запрокидывала, и стонала под ласками сыновьими в небеса.

Вскоре и вовсе не стала панталоны носить под рубаху и платье. Толку от них, если сынок всё равно сдергивает. С самого утра я просыпалась с думами о том, что нас ждет новый день похоти и кровосмешения, и каждый раз на моем лице играла счастливая улыбка.

Брал сынок меня часто и иногда грубо, но всегда с любовью. Снова и снова выплескивал в меня семя, и мысли о том, что 

я могу понести ребенка от сына всё чаще посещали меня...

Зимой и в деревне-то делать нечего, а уж нам тут на разъезде и вовсе скукота. Печку натопим и целый день в кровати валяемся без одежи.

Крылечко так и не починили к декабрю, опять снега насыпало.

Уже на второй день снегопада, решила я Алешку научить, как любиться надо правильно, чтобы мне лучше было. Позавтракали чаем с хлебом и опять в постель завалились. Лешенька снова лезет меня облапать и влезть на мамку побыстрее, но я его остановила.

— Хочешь, сыночек,  — говорю ему.  — Чтобы мамке под тобой ещё приятнее было?

— Хочу, мамка,  — кивает он, а сам всё гладит меня голую и гладит. По ляжкам, по грудям, по животу.  — Хочу тебе ещё лучше делать, приятнее!

Хоть и день на улице, хоть мы и без одежи лежим, а занавески у нас настежь открыты и белое солнце зимнее прямо в избу снаружи льется. Никто тут не ходит, никто не ездит, никто нас родных не увидит. Стесняться некого, бояться тоже некого.

Только слыхать как кобыла фыркает, так ей и дела нет до нашей любви.

Счастливо мы с Федькой жили, думали, как подрастет Алешенька, так на учебу его отправим. А теперь уж и не знаю, смогу ли сыночка отпустить от себя?

Нам ведь тут как в раю живется.

Печка трещит натопленная, и покушать в доме имеется, хоть неделю можем любиться и не выходить из избы. Воду вот только подтаскивать всё равно придется, так то не трудно, можно и снега набрать, натопить.

И вот лежу я, волосы по подушке распустила, как первая красавица, груди развалила по бокам и белыми ляжками под солнцем сияю. Смотрю на сынка своего родного, глажу его по груди и думаю, как бы ему про любовь подсказать правильно.

— Ты, милый мой, когда на меня залезаешь, что чувствуешь?  — спрашиваю я, а сама глажу и глажу его, вижу, что у него уже стоит вовсю, в бедро мне упирается.

— Чувствую,  — отвечает мне Алешенька.  — Как на самое дорогое, на то, что всегда было рядом, теперь мужчиной взбираюсь. Я до этого о девках мечтал, представлял всё, как их помну, поцелую, а про то, что стояк в них вставлять надо — не знал. Ты меня впустила в себя, обняла и приласкала. Лучше тебя нет никого, ближе.

Я улыбнулась, погладила его по щеке.

— Ты мне мамка, как женщина отдалась,  — говорит он, и смотрит с любовью.  — Так хорошо мне ещё никогда не было, даже и не думал, что будет счастье такое, и смогу тебя как мать и как жену любить,  — Лёшка себя по стояку поглаживает, а у него уже поднялся и торчит колом.  — Поласкай ещё меня, мамка,  — просит.

— Сильно тебе в меня хочется?  — опять его спрашиваю.

— Сильно, мамка!  — кивает сыночек, губами к моим губам тянется, и рукой опять мне грудь налитую тискает.

Наклонился Лёшка ближе, под голову мне руку завел, притянул к себе, и целует в губы,  

засасывает, языком лезет. Я его в ответ целую, свободно и приятно, чувствую, что желание во мне тоже растет.

— По-быстрому конечно можно, если в охотку, полюбиться,  — поцеловав сына в губы отвечаю я.  — Только не всегда. Бабе по-всякому можно приятно сделать. И пальцами, и языком, не только всунуть,  — улыбаюсь ему я нежно.

— Так тебе ведь и так хорошо со стержнем моим, мамка,  — отвечает Лешка.  — Или показалось мне?

— Не показалось миленький,  — опять я улыбнулась, и по щеке его погладила.  — Но перед этим и по-другому можно зайти.

Я медленно развела бедра в стороны, чувствуя, как разлепляется моя намокшая подружка будто слякоть апрельская. А до весны-то далече ещё, только я тут и таю.

Теперь солнце из оконца светило прямо в мою открытую промежность. Светило неярко, но хватало, чтобы капельки на ней поблескивали.

Сама того не видела, но Лёшка на девку мою между ног, на щель родной матери, смотрел жадно и неотрывно, красивая знать-то, охочая.

— Вижу, что ты созрел сынок, вырос. Теперь можешь по-настоящему женщину осчастливить, и душевно и ласками. Потрогай меня там, сыночек,  — попросила я, чувствуя, как мои щеки распаляются румянцем и возбуждением.  — Только осторожно трогай, нежно.

Тепло его руки потянулось к моему лобку, касаясь живота, в котором итак уже хватало волнения. Щекотка изнутри, слилась со щекоткой снаружи, от касания пальцев Алёшеньки. Теперь он не был так напорист как в первый раз, касался мамкиного тела нежно, как я и просила.

— Пальчик вытяни, и в серединке проведи...  — говорю я ему, а сама руки опустила и подружку мохнатую растянула в стороны.

Глаза закрыла, дышу горячо, и жду когда сынок мне промеж ног потрогает.

— Не спеши,  — ему говорю.

Он сначала пальцем коснулся, чувствую как наслаждение во мне разливается, и зад сжался и щель свело от удовольствия. Застонала я от прикосновения сыночки, выгнулась, и шире бедра развела под его рукой.

Он пальцем провел сначала, чувствую у меня скользко всё. Потекла я прямо на простыню.

Опять материнское нутро просило стержень родного сына, крепкий, большой и горячий. Всё моё тело, все прелести мои зрелые требовали внимания. Важно мне было чувствовать эту твердость мужского хозяйства, гладить, целовать, ощущать и наощупь и глубоко в себе.

— Вот так, Алешенька, нежнее,  — снова вслух попросила я.

Сыночек не выдержал, к одному пальцу всю ладошку добавил, и давай мне щель разминать, кругами гладить. Не видела я уже, глаза закатились, вот так приятно стало, ощущала только как он гладит по волосам и губам срамным, мокрым.

Тепло его ладони между ног, и ничего больше нет на свете.

Лёшка умом в меня хочет войти, а сердцем понимает, что мне пока так приятно, от поглаживаний. По животу поводит рукой, по соскам на материнских грудях, и снова возвращается рукой к промежности моей. Водит пальцами и ладонью по большому лобку, всё не может налюбоваться и натрогаться, интересно ему, а приятно нам двоим, и маме и сыну.

— Нравится, мамка?  — шепчет мне Лешка, а я чувствую,  

как он дышит горячо. Щекой чувствую дыхание его, шеей, плечом, грудью левой и соском на ней.

— Нравится, сыночка,  — выдохнула я.

Глаза приоткрыла, будто проснулась от сладкого сна, а Лешенька уже губами к моей груди тянется, припал и опять давай сосать её.

От мокроты его губ на моем соске и внутрь, меня будто прострелило удовольствием. Между ног опять всё сжалось от похоти, а сыночка уже пальцы внутрь меня сует.

Сразу два мне вставил и водит ими туда-сюда.

Я выгибаюсь, подмахиваю ему задом, а сама думаю,  — «ведь хотела научить его как приласкать мне там, а уже и самой не до того»,  — и опять насаживаюсь на пальцы сыночки, понимаю, что уже не могу остановиться и ничего от счастья не соображаю.

Лешка ещё пальцами потыкался в мою подруженьку скользкую и горячую, не выдержала я больше. Губами с ним поцеловалась, и поцелуй у нас сладкий вышел, приятный до одури.

Лежу и опять думаю,  — как хорошо, что вокруг нет никого, что одни мы тут, а иначе не узнал бы он счастья материнской нежности, а я бы сынка не прилюбила по-женски. Не узнал бы сын как выглядит то место, где его зачали, и откуда он родился. Не приласкал бы цветок жизни, из которого сам вышел.

— Чего дальше-то делать, маменька?  — шепчет Лёшка своими губами, а сам целует жарко мои губы, шею белую, нежную плечи и груди.

— Залезай на меня, хороший мой, наделал уже, хватит!  — говорю ему я, и посмеиваюсь сквозь стоны удовольствия.  — Сыночек...  — опять поплыла я, взяв рукой его стояк прижатый к моей ляжке.  — Залезай...  — извивалась я, поглаживая его дубинку.  — Отлюби меня миленький. Делай со мной всё, что вздумается, никто не увидит, никто не узнает...

— А что можно делать, мамка?  — ложась на меня сверху, сыночек спрашивает.

— Всё...  — шепчу я ему жарко.  — Тебе всё можно. Я вся твоя, а ты мой.

Уперся Лёшка руками по бокам от меня и опять дубину кожаную к дырке приставил. Я сама задом двинула навстречу стояку его, конец скользнул по моим сокам и внутрь вошел сладко.

Как я приняла я в себя стержень сына, так опять разум потеряла, только губу прикусила, и наслаждаюсь тем, как весь его стояк постепенно внутрь меня входит. Бугорок за бугорком, жила за жилой он раздвигает мой вход, и набалдашником внутрь проталкивается.

Брал он меня, свою мать, до самой глубины.

Входил до конца туда, где только отцовский стержень до этого бывал. И сейчас, сынок дарил мне неведомое ранее, запретное удовольствие, проникая в лоно материнское. Я дурела от похоти и от понимания того, что мы занимается делом тайным, почти опасным.

Буравит сынок моё жаркое нутро, и зуд в под мохнаткой немного утихает. Теперь только ощущение того, что меня на стояк насадили. А у Алёшеньки корень большой, так что и вовсе, лежу так, будто на обух толстенный меня напялили.

И никуда с него не денешься, никуда не слезешь, только лежи и наслаждайся тем, что 

надевают и снимают с дубины такой.

Так я и делала, милого сыночка за плечи обняла, шею под поцелуи подставила и стонала, пока он про любовь мне говорил и нежность. Лучше мне с ним, чем с Федькой было.

Сыночек сладко любил, не по-мужицки, а как родной.

Меня до сумасшествия распаляла мысль о кровосмешении, о том, что я с родным сыном кувыркаюсь, на ложе, где меня отец его брал прежде. Вгонял в меня также, как Лёшка сейчас.

Я кончала под сыном, тряслась, обнимала его крепко за шею и плечи. Он плескал мне своё молодое, густое семя прямо на матку. Это была похоть и любовь двух самых близких людей. Сильное, юное тело сына почти не требовало отдыха, полежит на мне не вынимая, и внутри меня снова встает, твердеет его стержень.

Брал меня сын снова и снова, он кончал в меня, а я на нём, в его сильных, родных объятиях.

— Делай со мной, что хочешь, Лёшенька!  — шептала я.

Он меня драл как мужик, драл уже нещадно, как сидорову козу, но и как родную, любимую мать. Упивался моим телом, моими стонами, гладил как сумасшедший, мял груди и снова проникал во влагалище из которого родился.

Мысли о том, что от этого всего во мне может зародиться новая жизнь, больше не пугали меня. Я не чувствовала, но знала, что всё моё материнское лоно облито и обмазано семенем Лёшки.

Испытывала счастье, от того, что могу понести ребенка от сына. И он тоже будет нашим, родным, частью нашей счастливой семьи.

— Ещё, родной! Ещё! Даааа... ЕЩЁ!

Мне приятно, от каждого толчка по всему телу блаженство волнами расходится. Сыночек молодой на мне работает, а я под ним выгибаюсь и охаю.

Так и слил он в меня снова в жаре этом. За ним и я выплеснулась.

Родной мой.

Через месяц, долгая зима нашей с сыночком любви закончилась.

Снег во дворе и окрест посерел, покрылся проталинами и вскоре сошел вовсе.

Ещё через месяц живот у меня округлился. Понесла я от Алешки ребеночка. На этот раз без тошноты обошлось, но больно уж есть хотелось. А картошка на исходе была, да и крупы не было.

Делать нечего, мальца кормить надо как следует, чтобы крепким народился. Отпустила я сына в село, за продуктами, скрепя сердце. Велела масла прикупить, и мяса достать если выйдет, подпол ещё морозил, так что и впрок можно было набрать.

Страшно было конечно, что Лёшке в селе какая-нибудь девка приглянется, или женщина. Не я одна, знать-то, мужика на войне потеряла, полно таких.

Мужчина нынче на вес золота, так я думала и Лёшку наставляла перед его уходом.

— Сынок, родной мой, ты там шашни не води ни с кем. Девки они хитрющие, а со старшими бабами и вовсе разговор не заводи!  — говорю ему я и живот специально поглаживаю, чтобы не забывал про наше дитя.  — Мамку не бросай одну, Лешенька, возвращайся скорее.

А он смотрит на мой живот, улыбается довольно и счастливо, да говорит 

мне в ответ.

— Куда-ж я денусь от тебя, мамка?  — Лешка на корточки присел, к животу моему щекой припал и опять улыбается.  — Братик там, или сестренка?  — у меня спрашивает.

— Мне кажется братик,  — глядя сверху-вниз улыбаюсь ему я.  — От тебя только сын может родится, такой же красивый и сильный, как ты, хороший мой. А если сестренка...

— А коли сестренка, то первая красавица будет, вся в тебя, маменька!  — говорит Алёшка довольный, а сам обнимает бедра материнские, и живот целует.

Счастливый он был тогда до одури.

До села сходил и обернулся за два дня, я куковала у окна, тяжелое не таскала, работу на путях не делала, берегла дитя.

В мае, стуча колесами и шипя парами остановился у нашего разъезда паровоз. Машинист, мужичок лет под пятьдесят вместе с кочегаром натаскали воды из нашего колодца, Алешка им помог.

— Новость слыхала, красавица?  — усмехнулся чумазый кочегар, уже взбираясь обратно в поезд.

— А где ж слыхала?  — подвернула я платок, стоя на весеннем ветру.  — У нас ни матюгальника на столбе, ни людей вокруг,  — пожала плечами я.  — Одни мы, никого нет.

После слов этих, машинист как-то странно на меня посмотрел, потом на сыночка моего Лёшку и головой покачал.

— Война кончилась,  — договорил кочегар.  — Победили мы! Так-то, мать!  — счастливо улыбнулся он, физиономией своей чумазой. Лицо черное, только зубы блестят. Смешной и радостный.

Войны я той не видела и не знала. Немец до нас не дошел, газет не выписываем, так и прожили все четыре года в покое. Но новость хорошая, это верно.

Улыбнулась я в ответ на добрую весть.

Жаль только, что Федора война эта проклятая забрала, и не вернется он теперь в дом родной.

Машинист с поезда обратно спрыгнул, ко мне подошел и взял за локоть. Отвел в сторону, подальше от Лёшки и кочегара, перешел на шепот и говорит.

— Всё понимаю, мать. Тяжко тебе одной, тепла мужского хочется. Не осуждаю, не виню,  — вздохнул он тихо.  — Но сына-то пожалей,  — глядя мне в лицо произнес он.  — Ты жила уже, счастлива была, а он что? Думаешь счастлив он жить так? Отпусти его на волю-то, пусть хоть мир поглядит. Хоть бы и на паровозе, как мы. Не бросит он тебя ведь.

Говорит, и сам мне в лицо зыркает. А в глазах горечь у него, видно, что переживает за Алёшку, глянулся ему парень. Сразу видно, что сынок у меня работящий, сильный и ростом вышел. Красавец.

И вижу я по взгляду машиниста этого, что догадался он про нас с сыночком. О любви нашей понял всё.

Я отвернулась, смотрю в сторону на зеленеющую степь и леса вдалеке. А сама думаю,  — Лёшке и так хорошо, тут, со мной. Да ещё и на сносях я, а вдруг мне худо станет? А рожать тоже самой, в одиночку? А дитя поднимать потом?

Нет, не пущу,  — решила я про себя.

А машинист не отстает ни в какую. Смотрит с укором и смотрит.

— Послушай, мать, как звать тебя?  — опять 

берет меня за локоть и встряхивает машинист.

— Маша я, Маруся,  — также, глядя в сторону, отвечаю ему.

— Меня Колькой зовут,  — представился он.  — У тебя, Марусенька, продовольствие есть про запас?  — спрашивает.  — На месяц хватит?

— Есть,  — говорю.  — Хватит. А что?  — тут я обернулась, и снова в глаза ему смотрю.

— Давай так,  — вздохнул этот Коля-машинист.  — Сына твоего отвезем в город, на учебу. Путейцем будет или при паровозе, там пусть сам решит. А как выучится, привезу назад.

Я молчу и смотрю.

Умом понимаю, что человек помочь нам хочет, а сердце не желает сына отпускать. Страшно одной, одиноко и холодно.

— Надолго это?  — спрашиваю.

— Как получится, но через месяц я сам приеду, проведаю тебя. Поесть привезу, по хозяйству помогу, если надо,  — он покосился на моего Лёшку и улыбнулся по-доброму.  — Не переживай, не пропадешь, мать,  — хлопнул меня по плечу машинист.

Подумала я, подумала, и всё-таки сыночка отпустила в тот день.

Сам он не против был, потому как на паровозы всегда с радостью и любопытством поглядывал. Интересно ему было. Как заслышит гудки, выбежит, смотрит, машет. Оно и понятно, других случаев у нас и не происходит тут, только что колеса стучат.

Вещи с Лёшкой собрали, их и немного было, всё в один мешок поместилось. Перекрестила я сына в дорогу, обняла и поцеловала в губы украдкой.

Снова зашипел паровоз, застучали колеса. Осталась я совсем одна, на далёком разъезде посреди степи, среди облаков белого пара.

Вздохнула тяжело, села на завалинку и всплакнула, глядя на то, как исчезают за холмами вагоны.

Коля этот и вправду проведал меня через месяц, ещё картошки привез и даже кусок мяса добыл где-то. Муки на хлеб даром дал, и угля сгрузил вдобавок, тоже даром. Рассказал, что сынок на путейца учится, всё хорошо у него, и с товарищами Лёшка сдружился легко.

Уехал Коля, убедил он меня, что всё хорошо, поверила.

Отлегло от сердца.

А Лешенька мой вернулся через два месяца. Да не один.

После горячих объятий и слез радости, разглядела я, что с ним ещё паренек один приехал. Тоже, как и Алешка высокий, и вроде бы ладный собой, но очень уж несчастный с виду. На лице у него печать сиротская, одинокая. Такой взгляд детдомовский ни с каким другим не спутаешь.

— Знакомься мамка, это друг мой, Ванька!  — усмехнулся Лешка и обнял второго парня за плечи.  — Верный, надежный товарищ мой.

— Ну, что ж, Ванечка,  — всё ещё плача от радостной встречи с сыном, улыбнулась я.  — Рада видеть товарища Лёшкиного, будь как дома. Правда есть особо нечего... Мне не жалко, но говорю как есть.

— Мамка, всё понимаю, только это...  — шепнул мне сынок.  — Ванька сирота, некуда пойти ему. Пусть поживет с нами, по хозяйству всегда поможет, да и мне веселее. А? Не надо с ним так.

Я уставилась на сына, в недоумении.

Первое, о чем подумала, так это не про еду. Подумала про то, как же мы при постороннем человеке любиться станем с Лёшкой. Втихушку, да по углам?

Нет,  

мне такого не надо, не для того ждала.

А второе: смотрю я на этого Ваньку, на лицо его сиротское, и думаю,  — ни кола, ни двора у него. Ни мамки, ни папки. Один на целом свете, и пристроиться ему некуда.

Ладно, перетерплю, мать ведь я в первую-то очередь, а не сыкуха молодая,  — так решила про себя.  — Пусть поживет, потом поглядим.

Усадила ребятишек за стол, накормила чем смогла.

Картошки сварила, да чай из полевого сбора сделала. Они сахар привезли комочками, сидят, уплетают ужин. А я всё на сыночка любуюсь, умиляюсь, давно не виделись, соскучилась я. Сама не заметила, как на скамейке всё-таки елозить в нетерпении стала.

Простительно мне, сильно соскучилась.

Тяжело мне было без Алешки, пальцами себя ласкала, его вспоминала. А сейчас смотрела на него, так мне и вовсе дурно стало от желания. Щеки запылали, руки скатерку теребят. Вот ведь он, родной, живой, настоящий. Рядом совсем!

Вот думаю, дурной организм у бабы. На сносях ведь я, уже четвертый месяц, а нутро ещё просит. Все мысли только о стояке Лёшкином и прикосновениях его жарких. Одна мысль похотливая другую сменяет.

Лишь бы потрогал где-нибудь сыночек. Мне уже все равно было на гостя, только бы потрогать Алёшку, поцеловать и в себя принять. Жарко, неистово, но с любовью, как Лешка уж под конец меня брал.

Интересно, проболтался Алёшенька товарищу своему про любовь нашу, или нет?

Смотрю в их глаза и понять не могу, вроде не переглядываются, не усмехается Ваня этот, просто смотрит по-сиротски и картошку трескает с чаем вприхлебку.

Прошло ещё минут пять, и чувствую, что не могу уже терпеть. Между ляжек всё скользко будто киселя плеснули теплого, груди ноют, соски снова торчком. Вся извелась на этой скамейке окаянной, искрутилась, в голове ничего кроме воспоминаний о стояке Алешкином уже нет.

— Лёшенька, а ну-ка, пойдем в сарайку, поможешь мне!  — не выдержав, встала я со скамейки и отвернулась, чтобы не видел Ванька этот мои щеки красные.

Сын хлопнул друга по спине, встал и за мной вышел из избы.

А я в сенках замешкалась немного пока калоши надевала, нагнулась, чтобы вторую калошу найти впотьмах, тут Лешка вышел следом, видать зад мой усмотрел, и замер за спиной.

У меня как сжалось всё между ног, будто стянуло. По грудям сладкая истома пошла, и в животе под ребеночком тепло стало.

Чувствую, сынок взялся руками за подол моего платья и вверх его задирает по ляжкам. Нетерпеливо, быстро, аж ткань трещит местами. Я умом понимаю, что тут в сенках нас Ванька услышит, а противиться Лешеньке не могу, очень соскучилась и по-женски, и по-матерински сразу.

Руками уперлась в темноте в дверь, у нас наружная была обита старыми телогрейками. Мягкая она, в неё хоть руками упирайся, хоть телесами голыми, всё одно хорошо будет.

Слышу, зашелестел штанами сынок у моего голого зада, стягивает их с себя. Я зажмурилась, рот приоткрыла, застыла и жду когда мой долгожданный мне вставит.

— Осторожнее сынок,  — шепчу я Алешке в 

темноте.  — Во мне ребеночек наш, не навреди ему корягой-то своей, не шуруй шибко.

— Понимаю мамка,  — отвечает сынок.  — Осторожно войду...

Чувствую, как его горячий ствол бедер коснулся в темноте, и понемногу вверх двигается, по коже моей. Вспомнила я опять то ощущение сладкое, когда сынок в меня входит, и нутро моё сочное, влажное этой дубиной перемешивает.

Такой здоровенный, жилистый и твердый, будто на черенок меня насаживают. Сама я подалась задом сыну навстречу, губы закусила, чтобы не простонать от наслаждения.

И вот его дубина уперлась в мокрые половинки моей дырки, осторожно пошла внутрь, раздвигая сначала на входе, а потом проваливаясь внутрь.

Большая, скользкая, а за ней бугристый ствол, родной мой, любимый. Легко пошел в меня, жилами всеми приласкал, пока внутрь проскальзывал.

Простонала я в сенках, и выгнулась, выставляя зад сыночку. Он ухватился за него крепко и потянул на себя, пока волосами своими в разрез между половинок не уперся. Его шерстью жесткой мою вторую дырку аж накрыло.

Уперся Лешенька, потерся, и тут я совсем поплыла.

Голова закружилась от того, как сладко его шерстка моё колечко верхнее пощекотала. Вроде еле касается, а по всему телу приятно становится, волнами растекается.

Я живот придерживаю, четвертый месяц как никак, не навредить бы дитю. А Лёшка всё понимает, но тоже соскучился. Чувствую половинками зада как его стояк медленно скользит, осторожно.

Начал он меня любить, как и раньше, сильно, с любовью и родной нежностью. Я подвываю тихо под ним, да на ляжки себе протекаю, охаю.

— Лёшенка... ой... ой, дааа... сынок мой... Давай мой милый, ещё, ещё... Ой, родненький! Хорошо-то как!

— Мамка, маменька,  — засаживая мне, шепчет сынок, а сам руками по спине меня поглаживает.

Руки теплые, пальцы нежные, ласковые, аж мурашки бегают.

— Лёшенька!  — шепчу ему в ответ я.  — Хороший мой, подержись тут вот!  — продолжая протекать на его корень, я смяла левую грудь свою и вбок сдвинула. Сынок без лишних слов всё понял, бок мой погладил, и рукой за грудь схватился. Сосок между пальцами зажал, и так стал меня натягивать.

Я ему и вторую грудь дала, также и за неё ухватился.

— Сыночек...  — шепчу я.  — Родной мой... Поглубже немножко! Вот тааак милый, вот таааак...

В тот момент мне казалось, что ещё никогда не было так хорошо. Пальцы сыночка потянули меня за соски как за ручки какие-то, и вроде сильно, но не больно, а немыслимо приятно. И одновременно дубинка в меня входит на всю длину.

— Мамка, маменька,  — шепчет в ответ Лёшка, и хозяйством хлопает по моей щели мокрой. Любит не сильно, но глубоко и с жаром.

Между нами всё скользко, горячо.

Громко хлюпает, и сынок бедрами шлепает. Ванька точно нас слышит, только мне на это всё равно. Я отдалась в руки Лёшкины, мужику отдалась, скучала, хотела, теперь уж не могу сдержаться.

По ногам моим льется, лицо горит, губы сами стонут против воли под сыном родным.

Женского удовольствия такой силы в моей жизни ещё не бывало. Ноги затряслись, глаза открыть не 

могу, зад сжимается, подружка мохнатая хлюпает по венам стояка, от грудей внутрь стреляет.

Почувствовала я, что упаду сейчас. Слабость в ноги хлынула, внизу живота пожар, на пол льется из щели, по мошонке Лёшке стекает и капает мне между калош.

И Алешка почуял, что я кончу и упаду сейчас, не удержусь на стояке его.

Сынок груди мои отпустил, и за живот округлый меня придержал. Чувствую, ребеночек во мне шевельнулся. Уж не знаю, рад был он папке или нет, но пнул он меня впервые.

Мне и приятно, и радостно, и опять ощущаю, что кончу сейчас и вырвусь из рук Лёшкиных, да на пол упаду.

— Мамка, пойдем в баньку, отлюблю тебя там вдоволь! И сверху, и снизу, с удобствами,  — сыночек корень вытащил и целует меня у двери в шею и в губы.

И я целую его, тоже соскучилась.

— Давай ночи дождемся, хороший мой,  — шепчу я Лешеньке в ответ.  — Не хочу сейчас тебя выплескивать, вот так в темноте, да в сенках. Шибко долго ждала тебя, любиться хочу, как следует, не в торопях. Напиться хочу семени твоего вдволь, а то уж знаешь, как жажда меня мучала без тебя.

— Знаю, мамка,  — шепчет он и целует опять.  — Истосковался я.

— Выпью из тебя всё досуха, роднуля моя, кровиночка,  — целую его жарко, с языком.  — Потерпи немного, милый.

Хоть и стоял у сыночка колом на меня, но он сдержался. Отступил.

Я повернулась, нашла наощупь его стояк и сжала ствол пальцами. Крепко сжала, а Лешенька в темноте меня по животу гладит. Держу я его дубинку крепко, а она в руке дергается, выплеснуться хочет.

— Терпи Лёшка,  — говорю я ему тихо.  — Терпи до вечера.

— Ладно мамка,  — шепнул он, в темноте мои губы поцеловал, подружку мохнатую, мокрую, ещё раз ладошкой погладил, и мы оделись.  — Маменька,  — вдруг говорит он мне и обнимает.

— Что милый?  — шепчу я ему в темноте.

— Мам... ты прости мне просьбу такую, но...  — слышу смутился он.

— Говори, мой хороший,  — отвечаю ему я.  — Не стесняйся...