Однажды у далекого разъезда. Часть 3

— Мам... ты прости мне просьбу такую, но...  — слышу, смутился сын.

— Говори мой хороший,  — отвечаю ему я.  — Не стесняйся.

— Пусть Ванька в дальней комнате спит, там самое уютное место у нас,  — вдруг попросил Лешка, я молчу, а он снова говорит.  — Мы с ним в коммуналке комнату снимаем, а там кровать одна. Он сам сразу на пол лег, а мне место уступил на койке.

Помолчала я, подумала.

Это мне придется в большой комнате спать, у сиротки этого прямо на виду. А если во сне разжарит и одеяло с себя скину, рубаха задерется, он увидит ведь всё. Непривычно всё-таки когда посторонний человек в доме, неловко. В средней комнате и зашториться негде.

Но раз Лёшка просит, то уступлю.

•  •  •

В тот момент, я ещё не знала, что Лёшка и Ванька тайком сговорились между собой. Зла не держу, и не держала на это за них.

Я понимаю, что Алешенька ещё плохо в жизни разбирался в то время, и сделал это не потому, что не уважал меня или не любил. Сам испробовал тела женского, решил, что ничего дурного не будет в том, что если и лучшему другу достанется.

Ему ведь Ванька другом на всю жизнь показался, а то, с каким трудом, и в каких сомнениях я была когда Лешке отдалась, сын и понятия не имел.

Всё ему казалось просто и легко. Но не мне.

•  •  •

— Ладно, мой хороший,  — улыбнулась я во мраке сенок.  — Пусть в дальней спит. Уступлю ему своё место.

— Спасибо, мамуль,  — вздохнул Лёшка.  — Ты не в обиде на такую просьбу?

— Не в обиде, милый мой,  — отвечаю ему я.  — Мне не жалко, всё хорошо Лешенька, правда.

Вернулись в дом.

Ванька как сидел за столом, так и сидит.

Мы заходим с сыночком, красные оба, разгоряченные. А сирота этот только посмотрел на нас, улыбнулся и опять картошку жует. Села я на скамейку, отдышалась и смотрю на Ваню молча.

А он на меня не глядит, только в котелок смотрит, вздыхает тяжело и жует.

— Ванечка, а ты давно сиротка?  — его спрашиваю.

Возбуждение прошло, теперь смотрю на беднягу и сердце болит.

Как же он так, один скитается? Я ведь таких одиноких отродясь не видела, чтобы один на целом свете, как бобыль. Это же надо, а, горе какое в жизни. У меня хоть и нет родителей, так два мужика было родных, теперь хоть один, да всё равно есть, сыночка мой любимый.

— С детства сиротой,  — говорит Ванька и плечами пожимает.  — Беспризорничал сначала, потом на фабрику пристроился ручку крутить, потом работяги уговорили на учебу пойти.

— Тяжко, наверное, пришлось?  — глядя на его мозолистые руки, вздохнула я.

— Да нормально, привык,  — по-простому и светло улыбнулся Ванька.

Хороший парнишка, симпатичный и жилистый. Вот такой может и семью поднять, и страну после войны.

Посмотрела я на него ещё, повздыхала, а потом к Алёшке обернулась.

— Лешенька, натаскай воды в баньку. Ванька поможет, да?

— Конечно, тёть Маша!  — кивнул мне сиротка.

— Ну вот и ладно,  — улыбнулась я 

ему в ответ.  — Идите, а я пока белье приготовлю чистое. Постели вам застелю, устали, наверное, с дороги. Ноги пока сполосните, поспим немного, а вечером ещё поболтаем о учебе и жизни вашей городской, да баньку истопим.

Парни спорить не стали, поднялись и через сенки во двор вышли.

Я встала, живот придерживая, и чистые простыни достала. С любовью застелила кровать, на которой мы с сыночком нежились, а Ваньке постелила в дальней комнате. Пока я делами занималась, ребята воды натаскали и в дом вернулись.

Из мест у нас двуспальная в зале, кровать в дальней спаленке, и на печке можно лечь. Ванька меня на двуспальную отправил, где я с мужем и сыном спала, друга в дальнюю комнату определил, а сам на печку лёг. Платья я не сняла, легла под одеяло прямо в нём.

Слышу, мальчишки тоже улеглись, в избе тишина наступила.

А мне волнительно от того, что сынок вернулся, да ещё и не кончила я ведь, и он тоже. Лежу и все мысли о том, как встать и на печку к нему залезть.

Или хоть на цыпочки подняться, стержень Лёшкин достать и приласкать его как следует, в благодарность за любовь, за то, что вернулся ко мне. Как тогда, в первый раз.

Едва глаза закрою, как чувствую запах сыночка у лица своего, как его ствол в моей руке лежит, упругий, толстый, длинный.

О мешочках его бархатных и тяжелых мечтаю, вот бы поцеловать их, погладить. Чтобы сыночку приятно было, чтобы вспомнил, как мамка ласкать умеет.

И не столько от похоти, сколько от любви сделать это хочется.

Все губы искусала, измяла себя под одеялом, извертелась.

А Ванька этот, рядом лежит совсем, у изголовья кровати моей проход, а там уже через пару локтей и кровать где этот сирота спит несчастный.

Понимаю, что не усну.

Пойти бы, хоть пальцами и ладошкой себя успокоить, да обидно без сыночка ласкаться, а хочется.

Не удержалась я, руку запустила в свою промежность.

Лежу, себе рукой разминаю, под пальцами мокрая щель и шерстка шелестит. Ноги развела широко, губу закусила, вот как мне хотелось любви. Просто соскучилась, имею ведь право, столько ждала, столько терпела.

Глажу себя правой рукой, а левой всё груди мну. И умом понимаю, что Ванька-сиротка слышит возню мою, а остановиться уже не могу.

В голове дурь от возбуждения, с меня льется на простыню, щеки опять горят.

Я одеяла зубами прихватила, чтобы не застонать на всю избу, и ласкаю себя осторожно, хоть немного утешиться, чтобы хоть как-нибудь. Не знаю, сколько я пролежала в муках таких, вспоминая то с сыночком любовь нашу, то с Федькой моим покойным.

Только сил уже не стало терпеть. Довела я себя таки до последнего края, что разум совсем потеряла.

Рука сама на лобке дергается, заставляет меня ласкать щель скользкую, груди налились, заныли, соски торчком как две темных резинки, не могу уже, не соображаю ничего.

Тереблю себя и там и тут, дышу жарко.

Глаза открыла... Смотрю, а Ванька этот стоит за шторой,  

глядит на меня украдкой и стержень свой дергает туда-сюда.

Я опомнилась, одеяло натянула себе до носа и замерла. Молчу, в потолок смотрю и жду, что дальше будет. А Ванька дышит в тишине, и слышно, как его яйца от движений шлепают.

Опять на меня мысли дурные нахлынули, похотливые. Умом-то я не распутница, а телу не прикажешь. Так чувствовала всё в тот момент, что от любого движения по телу блажь приятная проходила.

«Интересно, а он был с женщиной когда-нибудь, сиротинушка-то этот? Может только с дурной какой или по малолетству чего-нибудь подсматривал, а по-настоящему и не любился, наверное, совсем? »

Я всё думаю, а Ванька всё стоит и теребит себе. Дышит жарко, и рукой шлепает, кожу гоняет по стволу.

Снова на него глянула, он смотрит на меня всё ещё. И взгляд у него виноватый вроде как, и желание в нем неистовое.

Хочет он меня, очень хочет. Глядит с интересом и желанием большим, будто на диковину какую-то. В тот момент я твердо поняла, что не был он ещё с женщиной никогда. Нецелованный.

Жалко его, симпатичный ведь, в самом расцвете сил мужских, а мучается стоит.

Не жалко себя, его жалко.

"Только вдруг Алешенька, приревнует?",  — думала я тогда.  — "Мало-ли что, не хочется сыночку расстроить. Я ведь только сыночка люблю душой и сердцем".

Прислушалась, слышу, сынок мой храпит на печке, конечно, устал ведь, да и побывал он уже во мне сегодня, немного выпустил пар после долгой разлуки. Только я не выпустила, завелась по глупости, да так и не отошла. Хотела ведь как лучше, полюбиться с Лёшкой тайно и жарко, а вышло иначе.

Платье на себе оправила под одеялом, села потихоньку на край кровати, чтобы не скрипеть, и на Ваньку дальше смотрю.

А видно только лицо его, стержень-то за шторой качается, но очертания его заметны. Тоже хороший, не маленький у него, да и держит всей рукой, водит туда и сюда так, аж штора колышется.

— Ванюш?  — шепотом его окликнула я, и приложила палец к своим губам.

Тот кивает в ответ, и неотрывно пялится на округлости мои под платьем. Несчастный мальчонка, видать давно без любви, без ласки. Шибко хочется ему, по глазам заметно, что оголодал до тепла женского.

Да ещё и рос без матери, бедняжка...

Приподнялась я с кровати, в глаза Ванюшке смотрю, а он в ответ глядит.

Сделала ещё шаг вперед, рукой взялась за штору и в сторону её отдернула. Взгляд опустила, и на инструмент его смотрю прямо, без стеснения.

Он попытался вроде спрятать хозяйство, но я поймала, и удержала мальчишку за руку.

— Не надо, Ванечка, не убирай,  — улыбнулась ему я, чтобы успокоить.  — Он красивый у тебя, большой. Такой не надо от бабы прятать, хороший мой.

Я подошла ещё ближе, руку протянула, осторожно, чтобы не вспугнуть мальчишку, и конца его коснулась пальцами. Ванечка вздрогнул, теребить перестал и глаза закрыл, будто его самый дорогой человек потрогал.

Вижу, что он счастлив.

— Не бойся, Ванюша,  — шепчу ему, а сама ещё ближе подхожу,  

вот уже животом беременным и сосками торчащими под платьем его касаюсь.  — Мамка знаешь, как любит, хороший мой?  — улыбнулась я мальчишке, продолжая поглаживать пальцами его мокрый от слюны конец.

Он охает тихо, стержнем дергает при каждом поглаживании и подрагивает телом, видно, что очень приятно ему.

— Мамка она вот так любит,  — говорю я, лямку платья с плеча спускаю и левую грудь перед ним вываливаю. Телеса мои выпали, и качнулись заманчиво, покивали мальчишке соском.

Пацаненок смотрит на сиську и вижу, что у него аж слезы наворачиваются. То ли от тоски, то ли от желания, не знаю.

— Бери губами,  — шепчу я, сминаю титьку и подставляю выдавленный, торчащий сосок к губам его.

Меня всю трясет, представляю стою, как сейчас он в рот возьмет сиську. Как будет сосать, и от неё внутрь блаженство польется. Потечет удовольствие внутрь, до сердца, по позвоночнику и прольется новыми соками между ног.

Ванька робко высунул язык, потянулся им к моей торчащей резиночке, и я растаяла, упала спиной на косяк двери, ляжки раздвинула. Мальчишка дотянулся языком, обвил им сосок, вылизал его, обслюнявил, и всю мякоть в рот всосал.

Я его голову руками обняла, по волосам глажу и теснее к себе прижимаю, чтобы глубже меня сосал, как родную, чтобы.

Правой рукой задрала подол своего платья, пальцами под лобок себе залезла и двигаю ими туда-сюда, но внутрь не вставляю, чувствую ляжкой, что у Ваньки стояк ещё твердый.

Лучше уж его в себя принять, в своё нутро скользкое, материнское.

Ванька всё сосет мне груди и сосет, то одну, то вторую, как пьяный. Видно, что истосковался мальчонка, измучался в одиночку, да на холоде, на голоде. Руками хватает жадно и губами причмокивает.

А я глажу себе между ног, голову теряю от удовольствия и шепчу пацаненку.

— Ванечка, прилюбишь меня?  — говорю я еле слышно.  — Тебе ведь хочется, золотко? И мне хочется...  — достаю руку из своей промежности и мокрые пальцы к его лицу подставляю. Пусть посмотрит, понюхает, как мокрая от желания женщина пахнет.

Бедненький Ванька посмотрел на меня взглядом своим измученным, затравленным, и говорит.

— Прилюблю, тёть Маша, только не умею я,  — виновато шепчет он, а у самого в глазах слезы стоят.

— Уметь не надо, Ванюша,  — погладила я его по щекам.  — Сейчас повернусь, и ты инструмент свой поднеси ко мне сзади, а там уже тебе сердце подскажет.

С этими словами, я взяла платье за подол и стянула его через голову, оставшись перед мальчишкой голышом. Вижу, стояк у него так напрягся, что из руки вырвался, и аж по животу Ваньку шлепнул. Смотрит он на моё тело как на диковину, также и Лёшка в первый раз на наготу мою глядел.

Ему удивительно от зрелища такого и ощущений новых. И мне удивительно ему себя показывать. Вижу, что он не просто смотрит, а любуется мной, и такой взгляд меня аж ласкает без рук.

«Хороший мальчишка, крепкий мужик»,  — с удовольствием подумала я, потихоньку забираясь на его кровать и вставая 

к мальчишке задом.

Ванька поменьше меня размерами, раза в два, худощавый он, хоть и ростом выше. Вот, взобрался он худой и жилистый на кровать, встал у моего зада и гладит половины руками, гладит. Чувствую, что наслаждается этими прикосновениями, ощупывает, изучает округлости тела.

А стержень его между ляжек моих покачивается, задевает их стволом тяжелым.

Приятно...

Наклонилась я, посмотреть хотела, но живот уже велик был, да и груди выросли, не видно было красоты этой. Чувствую, стержень у Ваньки напрягается, дергается от нетерпения и по лобку моему снизу постукивает.

— Что дальше делать, тёть Маша?  — он у меня спрашивает, а сам мне ляжки по бокам гладит. Хорошо так гладит, но по-глупому.

Ласково, нежно, робко.

— Дальше...  — отвечаю я ему.  — Хозяйство своё бери в руку покрепче, и направляй туда, где открыто и мокро.

— Не достану так, тёть Маша,  — смущенно отвечает он.

Я колени пошире расставила, задом повертела и опустилась ниже, чтобы ему удобнее войти было. Чувствую начал тыкаться, да все не туда, то в ляжку попадет, то на край мохнатый.

Тычется и тычется, как слепой щенок мордочкой.

— Ванечка,  — опять говорю ему я.  — В самую серединку упрись, между половинок мокрых, и веди вверх, осторожно только у меня чувствуется всё сильно.

— Вот так?  — уткнулся он в мою разбухшую «вишню».

— Вот так, теперь вверх веди, пока внутрь не проскользнет,  — мне уже тяжело стоять так, спина устает выгибаться, но очень уж хотелось мальчишку порадовать. Пришлось терпеть и прогибаться красиво, чтобы ему приятно было поглядеть на промежность женскую.

Мальчишка потащил стержень вверх, между влажных половинок моей распухшей от желания подружки.

— Так, так, Ванюша...  — выдохнула я в белую простыню и сжала её пальцами.

Конец уперся, расплющился и наконец провалился в дырку, под громкий вздох Ваньки. Мальчишка уперся бедрами в мой распаленный зад, накрыл спину своим теплом и поцеловал меня в плечо.

Я выгнулась и благодарно простонала на его стояке.

— Ванечка...

Мальчишка дернулся, качнув во мне толстым стержнем.

— Ванюша...  — снова прошептала я и заведя руку за спину, взяла его пальцам за бедро.  — Глубже!  — попросила я.

Ванька усилил натиск и схватив меня за талию, со всей дури напялил на всю длину. Я слышала, как он уперся ногой в спинку кровати, с жадностью проникая в меня. Не вошел, а прям вдавил, влез лобком аж в разрез зада.

Оголодал видать мальчишка, заждался ласки.

— Двигай теперь,  — уже не выдержав, я закачалась ему навстречу сама, напяливая и стаскивая свою хлюпающую щель со ствола.  — Вот так, Ванечка, вот тааак! Дааа! Молодец!

Ваня любил меня с жадностью, с натиском, почти как зверь.

Гонял во мне стержень, сиротка будто на всю жизнь налюбиться хотел. Я стонала под ним, я охала отдаваясь задом во власть Ваньки. И он брал, драл мою подружку мохнатую также грубо и сильно как Феденька когда-то.

Алешенька нежный, а этот как самец меня кроет, шлепает бедрами, что аж звон стоит, рычит, телеса пальцами тискает. С меня плещется, охаю, груди мну себе, соски тяну, будто 

выдоить хочу их.

Не устояла я на локтях, грохнулась щекой в подушки, а Ванька не остановился. Улегся на меня сверху, жаркий, мокрый, стержень свой схватил в руку и впихнул куда придется, да не туда куда надо бы.

Не взвыла от боли, сдержалась.

Я баба сильная, привыкла терпеть ещё и не такое. Стиснула зубы молча выдерживая проникновение в зад. А Ванюшка даже и не заметил, что зашел в другой вход. Как драл быстро и глубоко, так и продолжил пихать.

Несколько мгновений вытерпела, а потом снова удовольствие волнами покатилось. Драл-то Ванька хоть и зад, а до женского нутра всё равно доставало, тыкалось, ласкало, хоть и грубо.

С трудом глаза открыла, глядь, а в дверях сынок стоит, смотрит на нас молча.

Я на него в ответ гляжу, а Ванька уже плашмя на меня завалился, берет также грубо, только теперь всем телом по спине моей елозит и дышит в ухо,  — тёть, Маша, тёть Маша...  — хрипит от удовольствия и стержнем своим во мне ворочает.

Молодой, потный и горячий, чувствую, как он мнет мне телеса, всё норовит под титьки руками влезть и за соски подергать.

Сынок мой Лёшенька посмотрел ещё немного как друг меня Ванька к кровати прибивает, и в комнату зашел. А Ванька так и не остановился, хлещет по мне с размаху и дышит жарко, нутро перемешивает, растягивает.

Кровать скрипит под нами, я охаю громко и за простыню горячую пальцами цепляюсь, всю сгребла под себя, а мне всё мало и мало.

Смотрю на сына, на лице его ревность выискиваю, а сама дергаюсь от того как Ванька меня собой по заду хлещет. Губу закусила, лицом румяная, взгляд мутный.

Лёшка смотрит, как его мать родную друг берет, и зайти не решается. Ждёт видать, что я скажу.

— Садись, Лешенька, приласкаю тебя тоже,  — сыночку на место перед лицом моим показываю, под Ваней качаюсь.  — Вот так, вот так...  — стону я, а Ванька рад стараться и знай в кровать меня вбивает как ошалелый.

У Алешки стоял уже вовсю, и вот он подушки скидывает на пол с изголовья кровати и садится у лица моего. Достает свой инструмент здоровенный и наклоняет его влево, к моему рту от «охов» и «ахов» раскрытому.

Я под Ванькой встаю на локти, он меня собой вперед подталкивает, и я подползаю к стояку сына. Ртом его накрываю и языком обласкиваю.

— Мамка...  — выдохнул Лешенька и по голове меня гладит, по волосам.  — Любимая моя,  — сын от удовольствия шепчет, и слышу я, что в голосе его ревности нет. Только любовь и тепло.

В этот момент я и поняла, что они сговорились заранее. Немного ёкнуло в сердце, но решила, что обиды держать не стану, и ссоры не будет. Мне ведь приятно, и им приятно, а если сын доверился другу, значит Ванька не из болтливых.

Я мычу с хозяйством во рту, Ванька на мне пыхтит старается, а я сыночку стержень ласкаю. Конец в горло стучит, но не тошнит меня,  

от этого я давно отучилась.

Кашляю, давлюсь, но стараюсь для милого моего.

И Лёшенька наслаждается, гладит меня, любит меня.

Драл Ванька мой зад ещё минут пять без продыха, потом устал видать, вытащил, и сел рядом. Дышит тяжело и меня руками нежно поглаживает, любуется снова. А мне от этого вдвойне приятно.

Без Ваньки внутри, мне посвободнее стало двигаться, полегче, я поудобнее пристроилась к хозяйству сыночка и стояк его обеими руками взяла. Качаю кожу по его стволу, а сама конец обсасываю, как самое вкусное, самое родное.

Алешка ещё громче застонал от удовольствия.

— В тебя хочу, мамка!  — говорит мне сынок, и по спине меня лаково гладит.  — Соскучился шибко!  — говорит он.

— Вставляй, не спрашивай, миленький,  — говорю я ему, а сама понимаю, что и Ваньку ублажить надо бы, бедненький старался ведь на мне, любил меня лихо и жадно.

На край кровати сажусь, потом встаю с неё потная и голая, смотрю на обоих красавцев, оба на меня любуются.

— Ложись, Ванечка,  — говорю я сиротке этому.  — Умаялся ты, сверху сяду, тебе так полегче будет и приятнее нам обоим.

Сыночек встал, а Ванюша меня послушался, и на кровать лег.

Я ляжку через него перекинула, присела аккурат на его стержень, и рукой себе в себя стояк заправила. Проскользнул он в меня легко и глубоко, сразу до конца, так, что я прямо на яйца и села, соками своими их обмазала.

Ванечка груди мои руками взял, и давай сосать их, как ребенок прям, а мне приятно и по-матерински, и по-женски. Опять блаженно заохав я глаза закрыла и начала задом двигать, стояком Ванькиным в своем нутре качать.

Входом-то чувствую какой у него толстый и бугристый, и в животе конец на приятное, девичье надавливает.

И от этих давлений у меня глаза сами закрываются, а рот открывается, стонет, и ничего с этим поделать не могу, да и не хочу, приятно ведь до одури на молодом, большом и крепком скользить.

Лешка стоит рядом, себя ласкает рукой и меня запахом от его стояка обдает, приятным, родным и заводит меня это ещё больше, распаляет.

— Сыночек, вставляй тоже,  — Лешеньку к своему заду подталкиваю.

Родненький мой обошел сзади, встал у моего зада широкого и ладошки на неё положил. Я чувствую, что руки у него горячие, а одна мокрая после ласк.

Раздвинул он половинки моего зада в стороны и стержнем меж них уткнулся, тут уж я сама назад подалась и на него вторую свою дырку надвинула. На этот раз полегче было, не остыла ещё после Ваньки, да и где там остыть, если у сиротки такая дубина здоровенная, хорошо бы если до завтра сожмется обратно зад.

Сижу я на Ванечке с его здоровенным стержнем внутри, чувствую нутром как эта коряга мясистая мне живот и нутро растягивает, мои соки и мякоть нежную перемешивает.

И тут во вторую дырку сыночек входит.

И ствол Алешкин ползет внутрь меня, со стрежнем сиротки сталкивается, чувство такое, будто в меня две горячих колбасы запихали, по-другому 

и не скажешь. А я словно и беспомощная, никуда с этих дубин здоровенных не денешься, ни влево, ни вправо.

Насадили и ворочают ими внутри, горячими, упругими, жилистыми.

Я начинаю двигаться навстречу обоим стоякам, мохнатку свою скользкую и зад на них напяливаю. Ребятки мнут меня руками, обнимают тело моё потное и горячее, лапают как хотят, а я стону и причитаю благодарно.

— Хорошие мои, сладкие мои!  — запрокинула голову я, и тут сыночек меня в губы стал целовать, а сам драть продолжает.

Ванька соски губами и языком всасывает, причмокивает, обслюнявил мне все груди. А я довольная, и так приятно мне, что аж дурно, кажется, что вот-вот чувств лишусь и упаду прямо между мальчишек упаду в обморок от удовольствия.

Ребятки молодые, горячие, разгоняются, растягивают меня дубинами своими.

Долбят крепко, глубоко, сильно.

У меня бедра трясутся, груди трясутся, все тело волнами, а губы шепчут слова ласковые, и руки по телу гуляют. Я будто в плену у них, и словно между молотом и наковальней,

— Ой, ребятки! ОЙ!  — выгнулась и простонала я, когда вся кровать ходуном от скорости пошла — Ещё! ЕЩЁ хорошие мои!

Постарались милые на славу, и слили в меня одновременно.

Сыночек меня за плечи взял, и напялил так, что я аж заорала от удовольствия. Чувствую, во мне две дубины распухли и плещут семя в меня.

С мохнатки сразу обратно полилось, на Ванечкин стояк, аж захлюпало подо мной, будто я в лужу села, а сыночек так глубоко и крепко засадил, что обратно не вытекло, всё в меня ушло до капельки.

Упали мы с Ванькой на кровать, счастливые и довольные. Улыбаемся, красные, распаренные. Лешенька у койки на колени встал и гладит меня, хороший мой, ласковый и нежный сыночек.

— Спасибо, мамка,  — выдохнул Лёшка.  — Спасибо любимая моя.

Приподнялась я, губками к нему потянулась, и он меня поцеловал в губы.

Ванька тоже пристроился, я усмехнулась и сиротинушку поцеловала от души.

Обнялись мы все, и лежали молча долго-долго, и так мне хорошо было, как никогда до этого.

•  •  •

Настоящее бабское и материнское счастье. Истопили баньку, помылись все втроем и спать легли.

Утром повторилась любовь наша, закрепили мы отношения. Мальчишки отлюбили меня так, что лежала просто без сил, голая и распаренная.

Улыбалась и глядела как они штаны надевают...

•  •  •

С тех пор Ванька и Лёшка приезжали ко мне почти каждый месяц, на попутных поездах быстро и даром добирались до дома.

Любили меня жарко и сладко, каждый раз.

Каждый их приезд был для меня как праздник. Скучно ведь, одиноко, да ещё и на сносях ходила. Спину ломит, в голове бардак, еле дотянула до родов. Только и спасало то, что с ребеночком разговаривала.

Сяду бывало вечером у печки, живот поглаживаю, сказку рассказываю дитю, а сама про Алешеньку вспоминаю.

Когда срок рожать подошел, Лешка с Ванькой на попутный паровоз до города меня пристроили. У нас ведь разъезд, тут только степь, поезда, да рощица, а до села далёко, даже если повитуху звать, то может не поспеть вовремя.

Разродилась я в 

больнице, под присмотром доктора, роды легко прошли. Дочурка родилась, красавица голубоглазая, назвала её Варей.

А ещё... сказать стыдно, просила не зашивать меня туго, чтобы Ваньку с Лёшкой легче принимать в себя.

Врач усмехнулся, головой покачал и попросил размер на пальцах показать. Показала, он сделал всё равно по-своему. Сказал, что растянется если надо будет. А ещё сказал, что я выдумываю про такую дубину, мол великовата.

Но я-то знаю, что у Лёшки такой большой и есть на самом деле.

Доктору объяснять не стала кто меня любит, потому как муж Федя по документам погибшим числился, а дом наш на отшибе стоит и ничего кроме путей, да рощи там нет.

После родов Лёшка с Ванькой меня обратно отвезли.

В этот раз мы не любились особо, потому как больно мне было ещё.

Мне жаль было отпускать их без ласки, поэтому сделала ртом и тому и другому по очереди в баньке. Они меня помяли, поцеловали и я довольна тоже осталась.

Утром перед отъездом ещё раз каждому сделала.

Ваньку и вовсе разбудила этим. Он спал ещё, через окошко только-только начал рассвет в избу заглядывать. Я смотрю на Ванюшку, молодой, красивый и стоит у него по утру, аж простыня поднялась.

А я гляжу на него и понимаю, что сиротинушку этого тоже полюбила, как сына родного. Понимаю, что не могу уже без них двоих и Варечки моей маленькой. Ванька тоже как свой стал, такой же близкий мне как и Лёшка.

Села я на край кровати, простынку осторожно убрала.

Трусы с Ванечки стянула ему на ноги, наклонилась и ему лизнула плашмя. От души лизнула, жарко. Тут он и проснулся. А я ему слова сказать не дала, взяла его стержень как рычаг стрелки на путях, и в рот себе заправила.

Взяла сразу глубоко и нежно, тут Ванечка поплыл, застонал, а я рада ртом стараться для него. Весь стояк ему вылизала и губами обсасывала пока он не брызнул мне в рот горьким. Выпила сколько смогла, ещё рукой покачала и вылизала как следует, до мокрого блеска.

Он всё стонал, гладил меня по волосам и благодарил, хороший мой.

Я рот утерла рукавом, Ваньку в губы поцеловала ласково и к Алешке пошла...

У того тоже стоял поутру, я и ему сделала ртом. Лешенька правда выпрашивал вставить в меня, не могла ему отказать, попробовали немного, нет, больно ещё, да и коряга у него здоровенная. И так и эдак пристраивались, даже в зад хотели попробовать, но и там больно было.

Ванька тоже в комнату пришел, сел потихоньку у зеркала и смотрел на нас. А мне приятно было, что он глядит, хорошо было, что мы все рядом, и никого больше нет в округе. Ласкаемся и любимся вволю, и никто нам не указ.

Всё своё, всё родное. Уехали ребята, и ещё месяц пролетел в заботах о дочери.

Вернулись, тут полюбились мы уже по-настоящему.

Где и как они меня только брали, а я и рада была. В первые сутки вообще 

из кровати не вылазили, только вставала Варечку титькой покормить. А потом, уже ночью, когда скакала на Лёшкином стержне и у Ванечки ртом ласкала, у меня от удовольствия с грудей брызнуло молоко.

Лешенька присосался к титьке моей, и пьет.

Я стояк изо рта вытащила и Ванюшке вторую титьку даю. Ванька отказался, побоялся, что Варечке не останется на утро.

— Глупый,  — говорю ему.  — У меня на всех хватит. Пей мой милый, пей.

Ванька постеснялся ещё немного и ко второй груди припал. Варька-то жадно сосала, после неё побаливало, а ребятки нежно делали, так, что и груди ныть перестали. Хорошо стало, полегчало.

Прильнули они к моим грудям, сосут из меня молоко.

Вылижут, обнимут с двух сторон, возьмут промеж себя в жаркие руки, и войдут внутрь вместе. И были мы трое как одно целое, единое и родное.

— Мамка, мы так тебе благодарны, любимая наша,  — вздыхал Лёшка, когда всё заканчивалось.

— Спасибо, тёть Маша,  — шептал Ванька, целуя мои губы.

Мои мальчишки, моя семья...

Утром, я нашла в себе силы, поднялась, и стала накрывать стол для завтрака.

— Мы поможем, тёть Маша,  — поднялся с кровати Ванька.  — Отдыхайте, всё сами сделаем.

Села я на скамейку, и счастливая глядела, как мальчишки заботятся обо мне.

— Какая же ты красивая,  — поставив котелок на стол, улыбнулся мне Алёшка...

В тот приезд ребятки слили в меня раз пятнадцать, не меньше. Уехали счастливые и меня довольной оставили.

Так прошло три года, как в счастливой сказке. Вот хоть кто мне будет говорить, что жил лучше и счастливее,  — не поверю.

Ещё через пару лет я поняла, что снова понесла.

Живот опять округлился, а я и не расстроилась, у меня вон какие мужики, сильные, крепкие и в беде не бросят.

Прошло ещё четыре месяца, прежде чем произошло то, что я никак не ожидала.

Помнится, готовилась к приезду ребятишек своих, стол накрывала, баньку топила. И как раз хлеб из печи вытащила, скинула его с лопаты на противень, и тут глядь, за окном кто-то ходит.

Решила я выйти, глянуть, кто там бродит и Варечку с собой взяла, чтобы о печь не обожглась. Выхожу во двор, с доченькой за руку и на сносях, да как ступила на крыльцо, так и обомлела. У меня аж рот открылся от потрясения такого.

Смотрю, и поверить не могу своим глазам. Федор стоит, живой.

Я обомлела, пошатнулась, одной рукой за живот держусь, другой о бревна избы опираюсь. А Варька тараторит, что-то, пальчиком на «дядю» показывает, а у меня будто гул в голове, ничего понять не могу.

Как? Откуда? Годы ведь прошли после войны, схоронила ведь моего хорошего, а он вот он. Осела я и задом на ступеньки крыльца бухнулась.

Сижу, и глаз от Федора отвести не могу.

Федя подошел ближе и глядит на Варечку молча. Пристально так смотрит. Поглядел на неё, потом на мой живот уставился. А он круглый уже под платьем, живот-то, такой не спрячешь. Да и зачем? Куда деваться? Кто мог знать?

Да ведь и не стыдно,  

я же не по мужикам бегала, а от сына родного родила.

Может это конечно и грех, но изменой и блядством такое не назвать, всё ведь семейное. А то, что с Ванькой спала, так и он мне как сын родной стал, тоже не стыдно. И помогал, и заботился, он любовь мою заслужил честной душой и трудом.

— Здравствуй, Машенька!  — улыбнулся Федор и сел передо мной на корточки.

А я сижу на ступеньках и всё гляжу на него. Изменился конечно Феденька мой. Тощий, усталый, постарел. От былой силы и огня ничего в нём не осталось, измучила его жизнь и война проклятая, все соки вытянула.

— Здравствуй Феденька!  — говорю я ему, а у самой слезы полились. Вот против воли, как градом потекли и разрыдалась я, то ли от счастья, то ли от шутки судьбы вот такой.

Федя на колени встал и за белы руки меня взял.

И такое родное, забытое это прикосновение было, что я пуще прежнего разревелась.

— Машенька,  — спрашивает он, а у самого тоже слезы по лицу катятся.  — Машенька, милая, ты одна живешь или с супругом?

Тут я носом всхлипнула, и усмехнулась сквозь слезы. Смотрю на него, а глаза вода застилает, милый мой, родненький. Да как же...

— Одна!  — опять сорвалась на рыдания я и на шею ему бросилась.

Он меня обнял в ответ и голову мне на плечо положил. Чувствую сквозь платье, что он тоже плачет.

Обнялись все втроем, я, Феденька и Варечка...

Просидели мы в разговорах до самого вечера.

Федор рассказал мне, что в плену был, в Германии. После войны, как узнал, что я давно похоронку получила, возвращаться домой не решался. Сказал, что я такая красавица, и он хотел мне женского счастья, не решался тревожить. Но тоска по сыну, по дому и любовь к нам всё равно из сердца не уходила.

Решился наконец, добрался до дома на перекладных, чтобы хоть поглядеть просто на дом родной и на нас.

Я Феденьке в ответ правду рассказала, что с Лешенькой любилась и с другом его Ванькой. Рассказала, как они помогали мне, ухаживали, кормили, ублажали.

Федор лишь кивал молча, и смотрел без осуждения.

— Понимаю — наконец ответил он — Времена такие, да и жизнь, видишь, как повернулась...  — вздохнул он, посмотрел на меня протяжно и добавил — Покалечило меня в плену, застудился я, кое-как на ноги встал. Но... По-мужски больше не могу тебя порадовать. Болезный теперь, калека получается...

А я по правде сказать к той поре очень без ласки соскучилась. Ребят с утра ждала когда, только и мечтала с ними снова лечь, прям зудело у меня, и думать ни о чем другом не могла. Но как Федора увидела, так и забылось на время разговоров.

А сейчас вот, когда он сознался, что не стоит у него больше, мне хоть и горько в душе стало, но не за себя. За его здоровье, за его душу израненную плохо мне было.

Встала я со скамейки, подошла, обняла его и к 

себе прижала, родного моего. В макушку его поцеловала и говорю.

— Мне главное, что ты живой, Феденька!  — вздохнула я и спросила то, о чем не решалась.  — Если ты позволишь, милый мой...  — я отодвинулась немного, лицо его взяла в ладошки и в глаза посмотрела.  — Если ты не осудишь, то пусть меня Лешенька с Ванькой дальше любят. Я счастлива с ними.

— Да где уж мне осуждать тебя, Машенька?  — улыбнулся он устало — Они тебе близкие люди, понимаю. А я уже будто, и никто тут...

— Не говорит так,  — шепнула я, и снова обняла его крепко.  — Ты наш, родной. Был, есть и навсегда им останешься...

Ребята приехали поздно, затемно.

Увидев отца, Лёшка долго и молча смотрел на него, прежде чем обнять. На этот раз обошлось без слез, они только взглядами обменялись.

— Не мог раньше вернуться, бать?  — спросил его Лёшенька, глядя в упор.

— Мог, сынок,  — отозвался Фёдор.  — Боялся лишним быть, после такой разлуки.

Сын покосился на меня, и я кивнула.

— Он всё знает, Лёшенька,  — негромко ответила я.

— И что думаешь?  — сын снова обернулся к отцу.

— Живите как жили, мешать не стану,  — пожал плечами Фёдор.  — Всё хорошо сынок...  — он поднял руку и похлопал Лёшку по плечу.  — Я всё понимаю, не переживай, родной.

Ещё немного поглядев на него, сын снова обнял отца.

— Спасибо, бать — выдохнул Лешка в полумраке избы.

После баньки и чаепития, я уложила Варьку спать. Вернулась на кухню, к мужикам, и встала у порога с улыбкой глядя на ребят.

— Истосковалась я,  — говорю им.  — Ласки хочу!  — добавила я, а сама на Фёдора смотрю. Он усмехнулся и голову склонил. Видно, что непривычно ему всё это, а мальчишки сидят, ухмыляются, переглядываются, тоже по мне соскучились.

— Ну, и как это у вас... бывает?  — развел руками Федя и опять усмехнулся. Была в его улыбке горечь конечно, но больше он был рад, что домой вернулся, своих увидел, этому радовался.

— Да просто бывает, бать!  — Лёшка встал со скамейки.

Ванька поднялся вслед за другом. Подошли они, и обняли меня с двух сторон. Лешка сразу рубаху с себя скинул. Ванька ещё помялся и тоже начал раздеваться.

Федя постоял, руки в бока, покачал головой всё ещё в смущении видать, а потом присел за занавеску. Руки на коленки сложил и посматривает на нас.

— Иди ко мне мамка,  — обнял меня и притянул к себе Лёшка. Сразу в губы поцеловал и руки на мой зад положил, смял его пальцами, так, чтобы отец видел.

Лица Феди я не видела, он позади был, но думаю, что супруг глядел с интересом.

Раздевшись догола, ко мне сзади подошел Ванька и взяв платье за подол стянул его с меня, оставив и меня нагой. Стояла я в свете керосинки с налитыми грудями, румяная и сочная. Внутри уже щекотало, зудело, просило ласки.

Чувствую, мне в зад уперся стояк Ваньки, твердый, горячий и большой.

Лёшка спереди меня целует, груди мнет и соски теребит пальцами. У меня жар волнами нарастает,  

все слаще и приятнее внутри становится.

Ванька руку мне сзади завел между бедер и вверх погладил. Потрогал, что у меня щель намокла, усмехнулся и поцеловал меня в плечо, а потом в шею под собранными в пучок волосами.

По коже моей мурашки побежали, сынок лобок гладит, пальцем лезет под него, Ванечка в зад мне палец слюнявый вставил и разминает, под себя готовит.

— Хорошие мои...  — выгнулась я под их нежными ласками и ноги шире раздвинула. Рука Лёшки дальше залезла, глубже и гладит меня по скользкой, горячей промежности. Ванькины руки зад в стороны растягивают, он уже стержень пристраивает.

— Подлижи матери, намочи шибче!  — вдруг посоветовал Федор.  — Куда спешишь?

От неожиданности я оглянулась на голос, а муж смотрит на меня спокойно, всё с той же усталой улыбкой. И в тот миг я наконец-то расслабилась, дошло до меня, что он не лукавил, когда говорил, что всё понимает.

Лешка послушался, встал на колени, под мой живот округлый лицом нырнул и чувствую, как его язык мне вишенку лижет, щекочет. Захотелось шире ноги поставить, я бедра ещё развела и половинки руками растянула, чтобы везде язык сыночка достал.

Ванька меня сзади обнял, каменным стержнем в разрез зада уперся и руками мне груди мнет.

А титьки у меня налитые были, упругие и большие, так и знала ведь, что снова с молоком они, ломило их, ныли. Защекотало под сосками, первые белые капли выступили, а потом Ванька сильнее сжал и струйки брызнули в стенку сарая.

Облегчило немного груди, но чувствовать они меньше не стали. От каждого нажатия меня выгибало от удовольствия.

Это я ещё когда Лёшку носила, заметила, что на сносях у меня дойки до одури чувствительными становятся. Как коснутся их, так хоть стой, хоть падай, я помню от Федьки скрывало это, чтобы не мучал, а он сам догадался и доводил меня до изнеможения языком и губами.

— Хорошие мои, да... Миленькие!  — стонала я, водя мохнаткой по языку сыночка и поглаживая задом Ванькин стояк.  — Отлюбите меня, милые. Соскучилась, мочи нет терпеть!

Лёшка встал на ноги, губами меня целует в губы, а я чувствую от лица его запах своей щели. Целую милого с языком, глубоко и сладко, а Ванька мне всё зад мнет, плечи целует.

Потянул меня сынок на себя, обнял и за груди руками взялся. Ванечка у моей задницы присел, стояком прицелился и конец макнул в мои соки. Обмазал ими ствол хорошенько и начал входить.

Ползет в меня его дубина скользкая, а мне и щекотно, и приятно, и сладко от того как он моё нутро растягивает. Вцепилась я в плечи Лёшки, надетая на Ванькин стержень, а сама влево смотрю, на Федю.

Ванечка раскачивается, начинает во мне своим стояком здоровым двигать, я покраснела лицом и всё смотрю на мужа, гляжу неотрывно. Лешенька мне груди, налитые мнет пальцами, соски ласкает, а я охаю.

— Милые мои, даааа, хорошие мои... Ой... Ой... Ещё! Ещё!

Чувствую задом как Ванечкины бедра к нему 

приближаются и отдаляются, обдают жаром, и стояк в мой живот проталкивают.

Сладко, сильно, глубоко, будто на жердь меня напяливают.

— Вот так, хороший мой, вот так!  — шепчу я, и вижу, как Федя себя в паху касается. Вижу, что не встает у него, а он все равно себе мнет, не может удержаться.

Ну и хорошо, если ему приятно, то мне вдвойне радостнее от этого.

Ебет меня Ваня, жаром накрывает задницу, а Лёшка наклонился и в губы меня целует. Коснулись мы с ним языками, а потом наклонилась я и его стержень рукой взяла. Накрыла ртом и вылизываю всё. Упругий, большой, весь рот мой занимает.

Сыночек стонет от удовольствия, Ванька сзади меня долбит, а я мычу счастливая, пытаюсь стояк глубже взять.

— Повернись, мамка,  — говорит Лёшка и поднимает меня нежно. Разворачивает задом, и свой здоровенный стояк в меня вставляет.

Я сама двигаюсь задницей ему навстречу, принимаю его в себя глубоко, пока в пах не упираюсь. Сыночка гладит меня руками по спине, потом берет за плечи и натягивает ещё глубже.

— Машенька,  — вдруг прошептал сынок мне прямо в ухо, и меня обдало волной наслаждения.  — Маруся моя,  — опять шепчет Лёшка, и меня всю аж выгнуло на стояках.

— Да,  — говорю ему.  — Да, твоя Машенька я, женщина твоя!

Тут я не выдержала, застонала громко. А Лёшенька завелся от стонов моих и задвигался быстрее. Яйцами по моей мокрой щели захлопал. За зад взял по бокам накрепко, и начал драть так, что захлопало громко, звонко, аж в ушах звенит.

У меня в голове потемнело, чувствую, как внутри нарастает и нарастает сладкий дурман. Глаза потащило под веки, будто судорогой их свело, я опять ртом хватаю стержень Ваньки, а удержать его не могу, хочется орать и стонать от удовольствия.

Лешенька всё бурит и бурит меня, вот уже ноги затряслись.

Ухватилась я крепко за ствол Ванькин, чтобы не упасть, а сама заорала. Чувствую, что накрыло меня волной дурмана, еле удержалась на ногах, держась за стояк Вани и зад его.

— Мамка, мамка...  — шепчет сынок, в меня семя своё льет, и плечи, и спину мне целует.

Я в благодарность рукой задвигала быстрее, язык высунула и Ванькин стояк облизываю.

Ванечка задрожал, напрягся, за голову меня взял и в рот мне впихнул. Накопил он немало, струя хлестанула такая, что аж с губ на доски под ногами полилось. Я пыталась всё выпить, но упало несколько капелек, потеряла.

Выпрямившись, я снова окунулась в объятия и поцелуи ребят.

Распаренная, розовощекая и красивая как никогда. Мальчишки целовали мои губы, груди, руки. Блаженно выдохнув и улыбнувшись, я вновь посмотрела на Фёдора.

Вздохнув, муж поднялся со скамейки и вытащил руку из своих штанов. Усмехнулся, подошел ко мне ближе, поднес пальцы к моему лицу и разжал ладонь.

С его ладони на землю стекало семя.

Отерев ладонь о штаны, Фёдор развел руки, обнял целующих меня ребят, и сомкнул свои губы с моими.

Мы столкнулись лбами и носами, и уже через мгновение, наш поцелуй превратился 

в долгие, счастливые улыбки.

— Мужики?  — тихо шепчу я, в объятиях всех троих.

Они на меня глядь, а я им.

— Мать ублажили. А крылечко по силам подновить?  — рассмеялась я.

— Вот черт,  — усмехнулся Алёшка.  — Вылетело из головы!

— Сделаем, тёть Маш, сделаем,  — кивнул Ванька и поцеловал меня в щёку.

— Пойдем, подскажу может чего,  — вмешался Фёдор с усмешкой.  — Вижу я, какие вы "рукастые" выросли, справимся, небось...