Зонты и барбариски

Грубый мужчина сильно бросает меня на кровать и захватывает за бедра, сжимая пальцами до появления синяков, но боль я давно не чувствую. Я дрожу от нетерпения, азарта и страшного, неутолимого голода: мне мало его прикосновений, его движений, его члена внутри меня. Мне всегда хочется больше; хочется принять себя, с силой надеваясь на него, хочется выть от наслаждения, хвататься за покрытые шрамами плечи и знать, что он никуда не уйдет.

Последнее уже не в моих силах, и я благодарно пользуюсь всем остальным.

Грубый прижимает меня к простыням, практически укладываясь сверху и двигая бедрами — амплитуда в такой позе очень мала, и член, крепко засевший между ягодицами, проникает внутрь меня, раздвигая и надавливая на тонкие мягкие стеночки. От каждого его движения я хочу скулить.

Я всхлипываю, бесстыдно раздвигая ноги и упираясь коленями в сбитую простынь, извиваясь и толкаясь навстречу, трогаю каменно стоящий член о кровать и чувствую, что долго не выдержу. Это почти больно, но и так хорошо, что хочется растянуть этот момент еще чуть-чуть, ощущая, как дрожит все тело и сладко подводит живот, как растягивается задетый в задницу здоровый член, и как от этого все начинает неметь.

Бег по утрам? Отлично, но я предпочитаю секс. По-животному бесстыдный, грязный, жаркий секс с самым необычным человеком в моей жизни.

Говорят, чтобы влюбиться, нам достаточно пятой доли секунды. Я не так быстр; чтобы влюбиться в Грубого мне понадобился месяц. И еще пять лет, чтобы переспать с ним — когда мы встретились впервые, мне было пятнадцать, а у Грубого были слишком жесткие принципы, чтобы подростковый недотрах смог на него повлиять.

Этот человек никогда не поддавался влиянию других. Он был сам по себе - уникальным и аномальным в моей спокойной жизни. Но обо всем по порядку.

* * *

На каждой обычной автобусной остановке должен присутствовать свой городской безумец. Долгое время претенденткой на это звание была эмо-девушка по имени Света, слишком жизнерадостная для своей субкультуры - она беспрестанно смеялась в телефон, танцевала под музыку в плеере и носила только мини-юбки. По ней можно было измерять температуру - когда на улице становилось холоднее минус тридцати, она меняла колготки на теплые цветные и временно переодевалась из эмо в хиппи.

Однако эта история не о ней, а о том, как на остановке рядом с моим домом поселился свой городской безумец.

- Привет, я Кривенький, - сказал он и надел на меня газетную шапочку. - Таким милым мальчикам нужно защищать свою голову от кирпичей.

- Бумагой? - уточнил я, посмотрев вверх. Источника падающих кирпичей там не нашлось.

- В следующий раз найду тебе шлем, - пообещал Кривенький, радуя меня перспективой "следующего раза".

На нем были изношенные джинсы, короткая курточка из красной кожи, в которой его сзади можно было принять за студента-метросексуала, и кроссовки с полосатыми шнурками. Под одеждой ощущалось сильное спортивное тело - широкие плечи и узкие бедра, мощная грудная клетка и живот, каждая линия которого была обрисована тесной футболкой. Зато сам Кривенький выглядел как персонаж из фильма ужасов - результат запретной любви Фредди Крюгера и медсестры из "Сайлент Хилла", мечта пластического хирурга и страшный сон для детей от шести до шестнадцати. Возможно, раньше Кривенький был красивым - до того, как попал в пожар. Или, может быть, спас человека из огня?

У него была прямая и мощная фигура, которая даже сейчас напоминала что-то притягательно животное, как у дикого зверя, которого ты и боишься, и хочешь погладить. Твердые складки у губ, ровная линия подбородка и скул – но вся кожа покрыта страшными следами от ожогов.

— Бумажные шапочки лучше бумажных журавликов, — сказал Кривой. Губы у него были обветренные, и я с трудом отворачивал от них взгляд. — Хотя ни те, ни другие не умеют летать.

— Ты больной? — спросил я.

Кривой меня не услышал – он был крепко на своей волне.

— Бумажные шапочки, — сообщил он строго, будто я возражал, — это основа детского творчества. Давай сложим вместе сто шапочек и загадаем желание? Или так делают с журавликами?

— Наркоман! — вскрикнула тетка рядом со мной. — Извращенец! А ну убрала от мальчика руки!

— Чтобы убрать с него руки, — с достоинством сказал Кривой, — Сперва нужно их на него поместить.

И спокойно, будто тысячу раз так делал, положил ладонь мне на задницу.

— Вот так.

Мое терпение лопнуло, как мыльный пузырь.

Я ударил его рюкзаком – прямо по несчастной обожженной морде, — и залетел в маршрутку. Еще секунду мне казалось, что чокнутый тип в рваных джинсах ломанется за мной, но он отставил мне пальцами через окно и остался снаружи. Кажется, тетка на него еще орала.

Кто-то в маршрутке хихикнул – газетная шапочка так и осталась у меня на голове. Я скомкал ее и засунул в карман, мрачно ссутулившись.

* * *

Когда мы встретились снова, дорогу загораживала стена ливня. Люди на остановке сбились под узким козырьком, и я, не найдя под ним места, промок с достоинством дворового пса.

— Эй, красная шапочка, хочешь мой леденец?

Я повернулся.

Корявый стоял у меня за спиной. Надпись на его футболке гласила: «Гарантирую, что твоя мама не узнает об этом». Одной рукой Корявый держал надо мной зонтик — маленький, с выцветшей Диснеевской русалочкой, — а второй искал что-то в карманах.

— Дайся, дайся, еще один дайся и барбариска.

Я решил, что из-за ливня ничего не боюсь, выбрал барбарис и сунул леденец за щеку. Корявый посмотрел на меня сверху вниз и молча передал зонт.

От удивления я прикусил язык.

— А ты?

— Дождь скоро закончится, — сказал Корявый, развернулся и ушел, гордо наступая в лужи и что-то насвистывая.

Ливень закончился через две с половиной минуты.

* * *

Третий раз он появился на остановке раздетым до пояса, с головным убором индейского воина на бритой голове. Этим он подтвердил сразу три мои гипотезы: во-первых, шрамы у него были повсюду, покрывая кожу от макушки до талии. Во-вторых, Корявый был великолепно сложен — меня бросило в краску от мысли, как сладко стоналось бы под этим телом.

Ну а в-третьих, он был полным психом.

Корявый передал мне раскуренную трубку мира, поклонился бутафорским (боже, я надеюсь, что бутафорским) топориком и ушел на другой конец остановки — предлагать эмо-герл построить совместный вигвам. Пока я рассматривал его голую спину и задницу, обтянутую старыми штанами, они успели набросать договор.

* * *

Я хотел его с четвертой встречи.

День был жаркий и ясный, и я прогуливал первый урок, лежа на крыше и глядя на солнце из-под опущенных ресниц. Корявый тоже был здесь — это он нашел дом с удобным лазом на чердак.

Он обсуждал особенности Третьего Рейха, если бы на планете вместо людей жили разумные тараканы. По всему выходило, что Вторую Мировую выиграл бы Мадагаскар.

Корявый смеется, держа меня за плечи и отстраняясь, когда я пытаюсь его поцеловать. Это противно — он же нравится мне, так нравится, что я трется о его тело мартовской кошкой, проскальзываю и кусаю его за плечо.

Но на Корявого это не действует. Он непоколебим.

На крыше так жарко, что рубашка липнет к телу, а волосы на висках склеиваются от пота. Я задыхаюсь от обиды и боли — где-то глубоко внутри, там, где метафорически присутствует душа, — прижимаю запястье к губам и стараюсь не смотреть в его сторону.

Корявый всматривается в небо и сочиняет гимн тараканьей империи, свесив ноги с края крыши и покачивая босыми пятками.

* * *

— Не пей, Алёшенька, козленочком станешь, — говорит Корявый, переворачивая страницу газеты.

— Что не пить?

— Ничего не пей.

Я закатил глаза и хлопнул дверцу холодильника, вытащив на свет божий банку спрайта и плавленый сырок сомнительного сока годности.

Я провожу в квартире Корявого больше времени, чем дома. Вероятно, это можно назвать дружбой, хотя он старше меня лет на двадцать. Мы курим с балкона и споро разбираем песни Нюши, изучаем кулинарную книгу и выбрасываем два килограмма отвратительно разваренной лапши, играем в приставку и пытаемся делать уборку. У Корявого в квартире наличие кошачьих консервов гармонично сочетается с полным отсутствием кошек, по полу разбросаны флаэры ночных клубов и шарики из фольги, а на окна с непонятной целью наклеены куски поролона. Когда я спрашиваю Корявого об их предназначении, он говорит, что утепляется.

Иногда я размышляю о том, что здесь забыл, и вместо умных мыслей в голову приходят только пошлые частушки, мелким убористым почерком записанные на кафеле в ванной. Кажется, Кривой сделал это маркером, исписав две с половиной стены, а потом устал и сосредоточил свое вредоносное чувство прекрасного на чем-то другом.

— Тебе пятнадцать, парень, — говорит Кривой, когда я хочу остаться у него на ночь. На улице стыло и слякотно, и, будем честными, мне совсем не хочется домой.

— Мне шестнадцать, — обижаюсь я.

— Один фиг. У меня всего одно правило...

— Опять.

— Не спать с малолетками.

— Вчера ты то же самое говорил про скандинавское порно.

— Не спать со скандинавским порно? — удивился Кривой.

— «У меня всего одно правило, Леха» — мрачно произнес я, — «не смотреть скандинавское порно».

— А знаешь, что в Дании возраст сексуального согласия — четырнадцать лет?

Я любопытно на него уставился.

— И это значит, что...

— Это ничего не значит, — отрезал Кривой. — Мы не в Дании.

— Но ты только что...

— Тебе разрешена только сладкая вата и безалкогольное пиво.

Оказывается, про безалкогольное пиво он не шутил. С этого дня у нас сухой закон, и мы звонко чокаемся бутылками, прежде чем взяться за джойстики и приступить к войне с зомби.

* * *

Мне семнадцать, и я осторожно ощупываю подушечками пальцев чужое лицо. Рубцы на коже шелушатся, и это должно быть противно на ощупь, но мне плевать. Гораздо больше меня волнуют кошмарные кровоподтеки на его боках — Кривой связался с местной гопотой, бросив в кого-то кожаную перчатку и велев "презренным смердам выйти на честный бой с защитником этого города".

— Ты посещал специалиста? — спрашиваю я, раскручивая пузырек с перекисью и отрывая клок ваты.

— Не беспокойся, милый парень, это не заразно.

— Я не о твоем лице, я о твоих мозгах.

Человек без шуток — вот кто такой Корявый. Странно, что он еще жив.

* * *

Я никогда не знал, чем он занимается. Вряд ли чем-то легальным, но подумайте — кого в семнадцать лет волнует, легален ли бизнес бойфренда?

Мне написано для fotobab.ru плевать. Я глуп и влюблен, таю от каждого его прикосновения, ругаюсь, смеюсь, мешаю выбрасывать с балкона наскучившие ему вещи и регулярно покупаю болгарский перец и пакеты молока. Должно же быть у него в холодильнике хоть что-то полезное.

— Почему ты не можешь меня потрахать? — строго и серьезно спрашиваю я.

У меня на ногах две пары носков и мерзнут уши, так что я натягиваю капюшон толстовки. Корявый ходит без майки и жрет фисташковое мороженое, зачерпывая его вилкой. Молоко уже выпито, а болгарский перец он игнорирует с упрямством истинного мясоеда.

— То, что я снял тебя на остановке, как малолетнюю шлюху, еще не значит, что я хочу тебя потрахать.

Я возмущенно швырнул в него тапкой, но вместо физических травм нанес непоправимый ущерб картонному домику на комоде.

— Я хочу заниматься любовью, — равнодушно пояснил Корявый, облизывая вилку. — А для этого тебе должно быть восемнадцать.

— А то как же, — согласился я. — Никто же до восемнадцати сексом не занимается. Это же а-мо-раль-но.

Корявый молча закивал, и я швырнул в него вторым тапком.

— Это будет мой подарок на восемнадцатилетие, — пообещал он. — Тик-так, сладкий парень, пусть твоя девственность подождет еще немножко.

У меня не осталось лишних тапок, и я гордо отворачиваюсь, скрестив руки на груди. Кривой смеется и обнимает меня руками со спины, опрокидывая в кровать, и все мы оказываемся на простынях — я, он и перевернутое ведерко мороженого.

* * *

Родители искренне обеспокоены — я сижу дома уже четвертую неделю, играю в Диабло и не намерен никуда выходить.

Я больше не лгу сайтам, которые спрашивают, есть ли мне восемнадцать. А еще я давно не общаюсь с Кривым. Он пропал за месяц до моего дня рождения, и я просидел под его дверью почти сутки, вызывая у соседей весь спектр чувств от раздражения до жалости.

Кривой так и не пришел.

В первые полгода я ждал. Потом — беспокоился. Злился. Искал. Швырял конспектами об стену. Встречался с девочкой-однокурсницей. Встречался с мальчиком из бара. Встречался с университетским психологом... не в этом смысле. А через год и пять месяцев мне пришла смс: «Милый парень, у тебя классная задница.»

И еще одна: «Привет, какие дела?»

И потом: «Не отвечай мне, я сам угадаю.»

«Дела окай?»

«Дела не очень?»

«Привет»

«Привет привет»

«О боже, Леха, у тебя кто-то есть и ты мне об этом не рассказал?!»

«аррлцур683В»

«вулкдпропролд»

«qwertyuiop»

«Поговори со мной»

«Поговори со мной»

«Поговори со мной»

После тридцать четвертой смс-ки я не выдерживаю и звоню на высветившийся номер, но никто не берет трубку.

* * *

Когда мы делаем это впервые, это ни хрена не нежно. Кривой вообще вряд ли знает, что такое "нежный секс".

Просто сначала мы целуемся — грубо и долго, впиваясь друг в друга пальцами, сбито дыша и толкаясь коленями. Я так ужасно, так невыносимо по нему скучал, что не могу даже только обидеться — ни на исчезновение, ни на тридцать четыре идиотских смс-ки, после которых он ждал меня во дворе.

Уже в квартире я ругаю Корявого, объясняя ему, какой он негодяй, а через три минуты меня ставят раком, стаскивая с задницы узкие джинсы.

— Тебе нравится стоять на четвереньках, верно, милый? — говорит он мне на ухо. — Ты — моя маленькая собачка, гав-гав, даешь папочке под хвост?

Я выругался и наугад двинул локтем, пытаясь если не ударить, то хоть как-то отстоять свою честь. Вместо ответа Корявый вцепился пальцами в мои волосы и грубо дернул, заставляя запрокинуть голову. Погладил подушечками пальцев шею и плечи, встал за моей спиной и, судя по шороху ткани, спустил с себя трусы.

Я шипел сквозь зубы, прогибаясь в спине, нечетко ругаясь и вздрогивая плечами от каждого прикосновения. Корявый положил ладони между моих бедер и слегка надавил, заставляя раздвинуть ноги и упереться коленями в старое, местами покрытое чем-то зеленым покрывало. Явно издеваясь, хлопнул крепко встающим членом по удобно подставленной заднице — и надавил головкой между ягодиц.

— Ну, милый, покушай как щеночек, — требовал он. — Папочке это нравится. Хвоста у тебя и так нет, не разочаровывай папочку еще сильнее!

— Корявый, умоляю, заткни рот, — выдохнул я, нетерпеливо вздрогивая и ощущая прикосновение к сжатому плотно проходу. — Заткнись и давай уже.

Смазки в этом доме почти не было — разве что техническая. Корявый засмеялся и сплюнул в ладонь, почти лениво размазывая слюну по стоящему железному члену. Положил руку мне на спину, помазав еще влажными пальцами между лопаток, и грубо толкнулся вперед, протискиваясь разом на половину длины.

Я задержал дыхание и прикусил губу, стараясь сдержать любые звуки - я так долго этого ждал, чтобы не выдавать банальности вроде "больно" и "помедленнее". Я ощущаю это как зуд, как острое чувство неудовлетворенности, которое преследовало меня несколько лет. Мастурбация не облегчала положение, а палец в заднице был скорее пародией на секс, чем его подобием, и ночами я задыхался, переворачиваясь по смятым простыням, кусая губы и мастурбируя влажной ладонью, думая о том, как это было бы...

 

- с ним.

Не с кем-то другим. С "другими" я ни разу не был - только с парой девчонок, но девчонки не в счет.

Корявый двинул бедрами, и я отшатнулся назад, принимая его в себя и ухватываясь пальцами за старое покрывало, изрытое красками, бензином, зеленью, мороженым и черт знает чем еще. Он толкнулся, разом заставляя меня дотянуться до самых яиц и схватив за бедра, чтобы я не смог сняться с тяжелого, крупного, пронзающего члена. Я с присвистом выдохнул и почти застонал, сильно дрожа - от боли, ощущения наполненности и того, как его крепкий член раскрывает и надавливает изнутри.

Корявый нашарился сзади и загоготал - явно чему-то своему, вслух не озвученному - и ритмично двигался, хлопая бедрами о мою задницу, вколачиваясь на полную длину - снова, и снова, и снова, заставляя вздрогнуть от удовольствия и шипеть сквозь зубы, стонать и визжать, когда крупная головка надавливает особенно удачно. Он наклонился, покрывая меня как дворовую сучку, одной рукой обхватывая под животом, а второй опираясь в кровать. Двигаться медленнее не стал - но начал толкаться не так глубоко, то ли подбирая угол, то ли отыскивая в моем теле самые томные, сладкие, чувствительные точки. Я простонал, стискивая зубы и наслаждаясь стыдной и откровенной до ужаса позой, жаром и твердостью чужого тела.

— Урод, — прошептал я, стискивая пересохшие губы. — Столько... лет... мучил меня, как последнего...

Он не дал договориться — засмеялся, двигаясь решительно и ритмично, погладил меня по животу и скользнул ладонью выше, больно и грубо обхватив левую грудь. Прижимался острее, жадно кусая меня за плечо и рыча, рыча и толкаясь, рыча и передвигаясь моими коленями по покрывалу — до ссадин, до ободранных красных полосок, которые почувствуются только потом, после секса, когда меня не будет трясти от волнения и ощущения твердого члена в раздробленной заднице.

Я коротко вскрикнул, балансируя на грани боли и удовольствия — приятной боли и удовольствия совершенно мучительного таким образом, что не поймешь, где что и чего больше. Прогнулся просительно, ощущая, как дрожат руки — слишком полно, слишком тяжело внутри, чтобы долго терпеть, и хорошо, так хорошо, что мыслей не хватает на собачку, на гав-гав, на всю ту ерунду, которую несет Кривой. Все мысли — здесь, рядом с твердым, изуродованным шрамами телом, и нужно лишь двигаться, каждым толчком приближая себя к жгучей ослепительной разрядке.

А потом я вскрикнул, ошарашенно распахивая глаза и царапая ногтями простынь. Внутри было так жарко, так немыслимо — совсем не похоже на то, как бывает хорошо с девчонками: это стыдно, больно и ярко. Я кончил со стоном, перешедшим в стонущий крик, крупно содрогаясь и сжимая в себе, изливаясь на простынь и опуская голову — руки подломились словно не выдержав веса тела.

Кривой рухнул следом за мной выбивая воздух из груди и я протестующе промычал, напрягаясь спиной и сдвигая лопатки. Впрочем, мне было слишком хорошо, чтобы выдвигать претензии. Я так долго этого ждал, что, кажется, до сих пор не понял, что это наконец-то случилось.

В моем признании вчерашнего невинного парня Корявый не верит.

— Ты же общался с кем-то. Вы что, правда не занимались сексом?

— Я не...

— Позволил пошалить, но не дал? О, парень, это жестоко!

— Я...

— Разрешил попробовать воду, но не дал нырнуть? Разрешил подключить провода, но отказался от запроса на установку дополнительного оборудования?

— Корявый!

Я бью его по уху открытой ладонью, а Корявый хохочет и катает меня по кровати, целуя ямочку между ключицами, обхватывая губами мягкий сосок и тут же опускаясь ниже, погружаясь головой между раздвинутых ног. Трудно ругаться, когда тебе отсасывают, и я давлюсь громкими стонами, зажимая ладонью распахнутый рот, дерзаю и толкаюсь бедрами навстречу. Каждое его движение — самое потрясающее, что я ощущал в своей жизни. Ради этого стоило ждать.

Корявый так и не рассказывает, где пропал. Зато сетует, что не смог меня трахнуть в день моего восемнадцатилетия, и хочет исправить эту оплошность. Насколько я знаю, восемнадцать исполняется только раз в жизни, но после рассуждений о тараканьем Третьем Рейхе меня уже ничто не удивит.

* * *

Корявый клянется, что больше никуда не пропадет и, разумеется, не сдерживает клятву.

Я жду его в день своего двадцатилетия. Не знаю, на что я надеюсь. Я говорил ему, что родился шестнадцатого августа, но вряд ли Корявый это вообще услышал. Он не появляется ни шестнадцатого, ни семнадцатого, ни двадцать четвертого. Очевидно, он занят изобретением машины времени, чтобы вернуться в день моего восемнадцатилетия и выебать того меня, каким я больше никогда не буду.

Двадцать пятого августа вдруг меняется погода.

* * *

Когда Корявый встречает меня на остановке с зонтом и стаканом остывшего латте, он выглядит иначе. Я не знаю, что изменилось, но что-то не так. Футболка с надписью «Я люблю 69» висит на нем на мешке.

— У меня для тебя отличные новости, мальчик мой, — сообщает Корявый, и глаза у него злые. — Я умираю. И ты умираешь. И весь этот чертов мир, который живет, чтобы есть, работать, заниматься сексом и умирать.

Это не первая и не последняя депрессия в его жизни. Я пожимаю плечами и спокойно беру его за руку, отняв зонт.

— Предлагаю пропустить самые скучные части программы и приступить сразу к «заниматься сексом». К тебе или ко мне?

Он странный, но это проходит, и через двадцать минут я уже снимаю с него футболку и толкаю на кровать. Рядом с ключицей пальцы проходятся по чему-то гладкому и пластиковому — похоже на диабетическую помпу, но я ни разу не слышал, чтобы Корявый страдал от диабета.

Все проходит по привычной схеме: я спрашиваю его, в чем дело, он не отвечает, и вместо игры в загадки я молча целую Корявого, обхватывая руками его шею. Наверное, это и есть любовь: когда рядом с общественно опасным психом чувствуешь себя хорошо и спокойно.

* * *

В квартире Корявого царит интимный полумрак — все окна, включая кухонные, заклеены снимками МРТ. Я в них ничего не понимаю, а Корявый ничего не говорит.

Мы курим с балкона, и я сжимаю в ладони кончики его пальцев, боясь отпустить.

— Кино или секс?

— Тебе лишь бы заниматься сексом!

— Секс поднимает настроение, повышает самооценку и работает как отличное природное обезболивающее. Но если ты против...

— Эй, милый парень, не принимай за меня решения!

Я в отчаянии.

Я так сильно люблю его, что внутри все горит. И я уверен, что клиника, обследования и все его отлучки – не зря. Силуэт тащит меня в комнату, по пути задирая свитшот и избавляясь от брюк. Я думаю: раз он еще занимается сексом, как зайчик со штопором в причинном месте, то не все так плохо.

Он берет меня, прижимая губами к уютной ямочке под ухом, целуя и кусая – нежно, так нежно, что я завываю от слепого восторга, грубо насаживаясь и с глухим шлепком ударяясь ягодицами о его бедро. Он проникает в меня снова, и снова, и снова, прижимаясь так крепко, чтобы сплавиться мокрая от пота кожа, а внутри все дрожало, горело и подрагивало – за секунду до оргазма, за две секунды...

Я опускаюсь на его плечо, закрывая глаза и вскрикивая в последний раз – с восторгом и мукой, насаживаясь до упора и кончая себе на живот. Силуэт опускает в меня, обхватывая обеими руками, смягчая жаркую распаленную кожу и выдыхая мне на ухо. Я чувствую его каждым сантиметром горячего, дрожащего тела, отдающегося ему с искренним животным упоением. Хотя бы сейчас я могу забыть о фотографиях, разбросанных по всей квартире.

* * *

Я нервно затягиваюсь и тушу сигарету в фарфоровом подносе. Внутри меня – все холодное, мертвое и больное от страха.

— Это точно? — спрашиваю я.

Силуэт молчит. Он лежит рядом, разбросав длинные жилистые руки и пялясь в потолок. Жил в нем в последнее время больше, чем мышц, но его тело все еще гибкое, сильное и сверху донизу покрытое ...

Виталий Андреевич Локшин, известный как Корявый, у меня в гостях. Этот человек — набор шрамов и рубцов, которые я тщательно исследовал своими пальцами и языком, словно они были произведениями искусства.

— Тебе дали всего лишь четыре месяца? — спрашиваю.

Корявый не собирается съезжаться, потому что сомневается, что доживет до лета.

— Тебе дают максимум четыре месяца, а ты только сейчас об этом говоришь? — продолжаю я.

— Эй, сладкий парень, не пытайся наехать на меня, — отвечает Корявый спокойным голосом. Он безмятежен как индуистское божество и блажен как опиумный наркоман. — Не все так плохо! Последний курс химии проводила мне цыпочка с такими буферами!

Я смеюсь и толкаю его коленом.

— Дурак.

— Не парься. А что насчет суши?

Бравада — его единственный метод самозащиты, и кто я такой, чтобы ему мешать?

Я провожу ладонью по его руке и крепко переплетаю пальцы с его.

— А когда ты пропал на полтора года...

Корявый равнодушно пожимает плечами.

— Думал, не выберусь. Не хотел прощаться.

— И как?...

— Ремиссия.

Вместо того чтобы взять ноутбук и заказать суши, я свободной рукой вытряхиваю из коробки еще одну сигарету.

— И все те разы, когда ты пропадал...

— Лечение — херовая штука, сладкий парень. Не хочу, чтобы ты слушал, как я блеваю в туалете.

Это все объясняет. Я сжимаю губами конец сигареты и щелкаю зажигалкой, отбрасывая ее на кровать и затягиваясь, словно втягивая щеки. Никотин не приносит мне ни капли облегчения.

— Пообещай мне.

— Что?

— Пообещай — говорю я по слогам. — Что попрощаешься.

* * *

Корявого зовут Виталий Андреевич Локшин. Это звучит так просто, нормально и по-человечески, что взрывает мне мозг.

— А вы ему кто, молодой человек?

— Я ранее был воспитанником, — говорю я. — Занимался спортивной гимнастикой.

Тетка с отсутствующим взглядом кивает и уходит — ей пофиг, кем я являюсь одним из многих ее пациентов.

Сердце колотится где-то в районе печени — по телефону Корявый назвал адрес больницы и сказал: «Не уверен, что выберусь отсюда. Скажешь мне "пока-пока"?»

Правильную палату я нахожу по шлепанью карт и журчанию. Корявый играет с двумя медбратьями, физиотерапевтом и ЛОРом, и выглядит здоровее половины врачей.

* * *

— Ты боишься? — спрашиваю я, прижимаясь щекой к его шершавой ладони.

В последние несколько дней ему очень плохо. На лечении поставили крест — кажется, теперь врачи ждут, когда Виталий Андреевич Локшин освободит помещение.

Корявый наклоняет голову и несколько секунд размышляет над моим вопросом.

— Я ничего не боюсь, — наконец говорит он. — Просто я решил — какого черта? Я не хочу заканчиваться.

Его девиз в последние дни — «У меня больше нет денег, чтобы лечиться; у меня больше нет сил, чтобы жить.» Это так отличается от привычных «Свободу белуджистанским тушканчикам!» и «Мне не нужен секс — меня ебет правительство!», что внутри у меня все немеет.

* * *

Самая страшная вещь на свете — беспомощность. Я рву на тысячи кусочков белые бумажные листы — расправляюсь с одним и тут же берусь за другой. Я не могу ни о чем думать. Ни о чем кроме того, что Корявому осталось жить несколько суток.

Мне двадцать два, но кажется, что я прожил две жизни — свою и его.

Мне двадцать два, и половина меня умирает от рака.

* * *

Кoгдa Куций в последний раз исчезает, я никак не успеваю с ним увидеться. Врачи пожимают плечами - "забрали родственники", "состояние плохое", "нет, не знаем, куда перевели". Я ни разу не слышал о его родственниках и не знаю, как с ними связаться. Поиск по фамилии ничего не дает, и я понимаю, что это конец.

Конец истории обо мне и Куцем, которого я люблю больше жизни.

Я больше не прихожу в его квартиру и не хочу знать, кто там живет. Я пытаюсь учиться и писать диплом, есть по расписанию и бегать по утрам, отгораживаясь наушниками от окружающего мира. Мне больно дышать, больно думать и абсолютно не хочется жить, но я учусь этому заново - как тот пятнадцатилетний парень, который когда-то влюбился на остановке в городского безумца.

Это срабатывает.

Сначала я учусь не думать о нем каждую секунду. Потом - отдаваться новому парню, не представляя, что меня трахает Куцый, медленно, с оттяжкой, как он всегда любил.

* * *

А потом мне вдруг приходит смс с незнакомого номера: "Привет, сладкий парень, как дела?"