Мертвые боги

ПРОЛОГ

Если бы Лугуса спросили, как выглядит Аполлон — он бы вывел рабов господина Мамерка, выстроив их в ряд, взглядом нашел иллирийца и велел ему раздеться.

Тот был единственным, кто сбрасывал одежды неохотно — еще несломленный и злой, как дикая лиса; и такой же красивый. Рабская усталость и готовность ко всему, лишь бы не пороли, еще не победили в нем стыд — и потому лишать его одежд было особенно сладко.

Имелись у него и другие достоинства: лицо, краснеющее ало и жарко, когда член Лугуса входит без остатка в его зад. Тело — такое божественное, что с него бы стоило ваять лучшие статуи в Неаполе. Холодный и сдержанный нрав, который оборачивается испепеляющим пламенем, стоит лишь раззадорить его развратными прикосновениями. И глаза — его безумные глаза, светлее небес и прозрачнее кварца, прекрасные, как дождь среди жаркого лета.

Нет, — решил Лугус. Даже сам Аполлон, окажись он в борделе господина Мамерка, не смог бы сравниться с Тритом по желанности и красоте.

— Трит!

Безумная иллирийская тварь.

Необъезженная шлюха, уже пристрастившаяся к члену, но еще не признавшая себя вещью в руках римских господ. Сегодня он оскорбил почтенного гостя, и будет наказан за это со всей строгостью.

... но не прямо сейчас.

— Трит, сучий ты выродок! Стой!

Иллириец не только не остановился, но и вырвал руку из пальцев Лугуса, ударив его кулаком под дых. Чтобы совладать с ним, пришлось ухватить его за обе руки, пересиливая, словно нравного коня.

— Ты! — закричал Трит. — Ты это подстроил, галльское отродье!

— Я не галл, — брезгливо откликнулся Лугус. — Я астур, и не смей равнять меня с трусливыми северными псами.

Пропасть между астурами и галлами была не так велика, как хотелось бы Лугусу, — все они были кельтами и ходили по одной земле. Но Трит наступил на больную мозоль: сравнил его племя, племя воителей и всадников, поставляющих Риму самую быстроногую конницу, с неотесанными галльскими болванами!

— Ты это подстроил! — заорал Трит, будто не слыша обращенных к нему слов. В голосе его было отчаяние. — Он видел всё! Всё! Он...

«ОН».

Не было никого, кого Лугус ненавидел бы сильнее.

— Он не захочет меня больше, — сказал Трит, обмякая запястьями и прекращая борьбу. Он был сломлен, и видеть его таким Лугусу было тяжело. — Он не вернет меня к себе и даже пальцем не притронется. После того, что он видел.

Лугус смотрел в его лицо и поражался — святые боги, неужели можно быть настолько красивым? У Трита были изящные, неуловимо хищные черты — тонкий нос, брови с коварным изломом, скулы такие, что о них можно порезать палец. Нежные, почти женские линии на совершенно мужском и упрямом лице. Трит был расстроен — уголки его губ подрагивали от обиды, злости и памяти о надругательстве, которое совершили с ним совсем недавно. Но не надругательство над его задом расстраивало его сильнее всего. Его расстраивало то, что «ОН» все видел.

ОН.

Лугус зарычал, стискивая пальцами чужие запястья. Можно ли сравниться с тем, кто уже стал для Трита всем •••

на свете? Нет, никак. Можно лишь подсластить отраву — и дать иллирийцу испить эту чашу до дна.

— Он видел все, — сказал Лугус, не разжимая рук. — И понял, как сильно ошибся, расставшись с тобой.

Иллириец вздрогнул, вскидывая голову, и заглянул в лицо Лугуса с безумным отчаянием. Так смотрят приговоренные на смерть, в чьи ладони уже вбили гвозди.

— Он...

— Он распорядился о скорой встрече с тобой, — сказал Лугус, знающий всё и обо всех делах в борделе. — Из-за этого наказание за твою сегодняшнюю выходку смягчат.

Трит презрительно дернул уголком рта.

— Не будут пороть? Я не боюсь порки!

— Порку не любят те, кому приводят полумертвую шлюху с драной спиной, — пояснил Лугус. — Тебя накажут по-другому, не повредив тебе кожу.

И повторил, глядя в медленно оживающее, обретающее краски лицо иллирийца:

— Он все еще хочет тобой обладать.

Это подействовало лучше любых афродизиаков. Мысли о «НЕМ», о его благосклонности и скором визите в бордель зажгли Трита почище телесных утех. Он расхохотался и жадно поцеловал Лугуса в губы, так, как не целуют женщин — глубоко и бесстыдно, ерзая и прижимаясь к нему, словно течная кошка. Лугус ему не поддался, лишь засмеялся в ответ и оторвал от себя, развернул спиной и положил ладони на узкие крепкие бедра.

Он соврал. Но ради бешеной суки с лицом античной статуи и телом гладиатора он соврет еще тысячу раз.

Плавным движением он прижал иллирийца к себе — задницей к паху, к упруго вздыбленному под одеждой члену, медленно потираясь им между округлых ягодиц.

— Овладеть тобой — лучшая из утех в Неаполе, — сказал он, поглаживая бархатистую, ухоженную кожу чужих бедер. — И я заслужил её добрыми вестями.

Трит уперся ладонями в стену и возбужденно вздохнул, с охотой прогибая спину. Словно это не его недавно пользовали в шесть херов — он был снова раззадорен, словно мальчишка, оказавшийся в купальнях с дюжиной нагих рабынь. Лугус старался не думать о том, что Трита распаляет вовсе не его близость, а мысли о «НЕМ».

Жаждущая случки иллирийская шлюха! Но если сказать это вслух — глупец полезет драться, и поиметь его будет сложнее.

Все еще удерживая Трита за бедра, Лугус высвободил из-под одежды крупный член, ослабляя ремни и приспуская сублигарию. Легонько толкнулся, проезжаясь членом между крепких полукружий. Надавил ладонями на ягодицы, обжимая ими упругую жаркую плоть, пользуя чужой зад, словно груди рабыни, между которыми так сладко тереться членом. Провел сухими губами по шее Трита, больно и грубо прикусил его за мочку, а потом сказал вещь, строго обратную всем своим помыслам:

— Я заслужил эту утеху — но я не буду тебя трахать, иллирийский пес.

Трит вздрогнул под ним, напряженно поведя лопатками, а потом застонал — разом возмущенно и разочарованно, не переставая бесстыдно тереться задницей и проситься, проситься без слов, но очень откровенно. Лугус скользнул кончиком языка по раскрасневшейся от укуса мочке, провел им по краешку уха и снова укусил. Жадно стиснул пальцами чужие ягодицы и задвигался резче — все еще не проникая в •••

подставленный зад, не доставляя иллирийской шлюхе такого удовольствия, не балуя ее ни унцией крепкой плоти в раскрытой, жаждущей члена дыре. Вместо этого — задвигался, откровенно надрачивая между крепких окружий, сминая их ладонями и сопя от удовольствия. Иллириец лишь прогнул спину, бесстыже выставляя зад.

— Сделай это уже, — хрипло сказал он, пересиливая себя — пересиливая, чтобы не просить, и пересиливая, чтобы сказать это: такая стыдная, шлюшья просьба!

Лугус прихватил зубами его искусанное ухо, придерживая Трита, как кот придерживает кошку, спариваясь с ней в середине весны. Ухватил его за задницу, впиваясь пальцами до синяков, стискивая и ни на секунду не прекращая толкаться. Довольно застонал, прижимаясь грудью к его спине, толкая пахом и ударяясь бедрами о заднюю поверхность чужих ног.

— Я... не расслышал, — выдохнул он издевательски. — Что мне сделать?

Иллириец зарычал, сдирая ногти о стену и изнывая от страсти, и Лугус узрел его помыслы как на ладони: член ерзает так близко, совсем рядом с готовой принять его разработанной дырой, и все равно нет, все равно галльский ублюдок наслаждается сам и не уступает ни пяди удовольствия!

И почему Трит все еще считает его галлом? Это оскорбляло Лугуса до глубины души.

А может, именно этого он и хочет — оскорбить? Хоть так отомстить за свое унижение?

— Сделай... это, — выдавил Трит, сгорбившись от стыда и уткнувшись лбом в стену. Его гордость так отчаянно не хотела произносить эту фразу, но тело изнывало и хотело быть оттраханным. — Вставь мне.

— С удовольствием, мой развратный дикарь, — Лугус усмехнулся и медленно провел языком по шее иллирийца — с искренним наслаждением, упиваясь его беспомощностью. — Но у меня есть условие.

Он жадно провел ладонями по бедрам Трита, сунул одну ладонь ему между ног, накрывая изнывающий от напряжения член и лаская его, придерживая пальцами крепкую мошну.

— ... ты сядешь на мой член и будешь прыгать на нем так долго, пока не изольешься, — сказал он. — Клянусь Юпитером, я дотерплю до этого момента с достоинством истинного астура.

Помедлив, Лугус стиснул ладонью чужой член и медленно провел по нему сверху вниз, тяжело дыша на ухо.

— Но после этого ты развернешься, — продолжил он, — встанешь на колени и примешь на лицо всё моё семя до последней капли. Как и положено шлюхе.

Иллириец замер, подрагивая и явно с трудом думая о чем-то кроме хера, ерзающего между его ягодиц. Он страдал из-за своей дикарской гордости, которую так унижал и приказной тон, и стыдное условие. Эта гордость требовала развернуться и перегрызть горло врагу, — но иногда не гордость повелевает нашими решениями, а звериная похоть.

Трит еле слышно застонал, ощутив ласкающие его пальцы, а затем несдержанно толкнулся членом в чужую ладонь, и еще раз, и еще, боги, это все недостойно воина и, разумеется, единственный правильный ответ...

— Да, — со слабым стоном выдохнул он. — Да, я согласен.

Лугус издевательски расхохотался — шлюха, шлюха! — и отнял ладонь от его возбуждения, сплюнул на пальцы и лениво, не особо внимательно провел ими по члену, •••

тут же направляя бархатистую головку промеж чужих ягодиц. Вонзился сразу — одним толчком бедер, погружаясь до последней унции, — и тут же задвигался, овладевая иллирийцем столь же упоительно, как тот выпрашивал случку. Не словами выпрашивал — всем своим телом, каждой дрожащей мышцей, подгибающимися коленями, сладко изогнутой спиной. Лугус с силой ухватил любовника за плечи, снова и снова толкаясь бедрами, словно планируя достать ему до пупка. Трит еле слышно всхлипнул, наконец-то получив желаемое, и жадно толкнулся назад, с похабными шлепками сталкиваясь бедрами. Он двигался сам, поджимаясь и стискивая в себе крепкий хер, явно пытаясь сделать так, чтобы Лугус кончил первым — тогда к Плутону безумные требования, раз не сдержался, то сам виноват!

Но Лугус не удостоил его прыть ответом — лишь прикрыл глаза, усмиряя дыхание и истерично колотящееся сердце. Не воин тот, кто не может с собой совладать. Иллирийская тварь дает бой? Ничего, и не с такими воевали... Он накрыл ладонью чужой пах, медленно скользнув пальцами по звенящему от напряжения члену, но в кулак не взял — просто принялся поглаживать его в такт толчкам, позволяя насаживаться и неистовствовать, разрешая все, что взбредет дикарю в голову. Простонал, кусая его в шею и на мгновение замедляясь, прижимаясь к теплым покатым плечам, к мощной спине и крепким ягодицам, между которых так сладко ебаться. Трит простонал, дрожа и насаживаясь на него с нетерпеливой страстью, ощутив самое сладкое из наслаждений — когда упругая головка долбит самое чувствительное место во всем теле, — и от этого то и дело сбиваясь с мысли, забывая о своем коварном плане. Он уже не пытался обмануть Лугуса, просто и безыскусно ему отдаваясь, а вскоре — содрогнулся и вскрикнул, изливаясь вязким семенем на стену.

Лугус стиснул его, обхватив обеими руками и продолжая толкаться бедрами — жестко, сильно, ощущая, как иллириец вздрагивает и обмякает, проваливаясь в сладкое посткоитальное забытье. Задышал быстрее, уткнувшись лицом в коротко стриженный, взмокший от напряжения затылок, дыша мускусным и упоительным запахом трахнутой в зад течной суки. Закусил губы, еле сдерживаясь, и стянул любовника с себя, отпихивая его и чудом удерживаясь на подгибающихся ногах.

— На колени.

Трит глубоко вздохнул, еще дрожа после прекрасного животного соития, а после — сделал шаг в сторону, явно перебарывая себя. Посомневавшись, вместо бунта или драки послушно развернулся и опустился на колени, плотно закрыв глаза и сжав губы.

Лугус усмехнулся — как чемпион, которому для титула не нужно размахивать гладием на арене, — и взглянул сверху вниз на иллирийца. Поверженного, коленопреклонного, трахнутого в зад — и совершенно довольного этим, чему подтверждением — его член, обмякший после недавней разрядки. Лугус встал вплотную к чужому лицу, надменно расставив ноги и откинувшись плечами назад, и взялся ладонью за член, быстро и с удовольствием додрачивая, лаская себя так, как привык с тринадцати лет. Задышал быстрее и наклонился, свободной рукой хватая иллирийского ублюдка за подбородок, вынуждая его приподнять лицо — красивое, лисье, с заостренными скулами и хищными чертами, не характерными для •••

кельтов. Еще пару раз дернул ладонью и излился, щедро обляпывая семенем пересохшие губы и плотно смеженные веки. Он кончал долго и упоительно, снова и снова катаясь ладонью по члену, заливая лицо иллирийца последней, уже тонкой и слабой струей.

Трит сморгнул, расклеивая влажные и длинные, словно у девки, ресницы, а затем отшатнулся, вырывая подбородок из пальцев Лугуса. Стремительно вскочил на ноги, вытирая руками лицо, стараясь сделать это как можно быстрее, но все равно невольно ощутив на языке вкус. Лугус в ответ лишь засмеялся, оправляя тканевые полосы сублигарии, спокойно затягивая её на бедрах и застегивая доспех. Вытер вспотевшие ладони о бедра, взглянув сверху вниз, как победитель — даром, что иллириец уже стоит, и что по росту он совсем не ниже.

— С посвящением.

Первый раз, когда Трит добровольно и без побоев подставил лицо.

Первый раз, но абсолютно удачный.

Иллириец оттер губы тыльной стороной ладони и взглянул на Лугуса, явно размышляя о способах его убийства. Но Лугус не воспринял его взгляд всерьез — засмеялся, даже в ладони хлопнул.

— Как будто тебе не понравилось!

— Мне не понравилось, — хрипло и твердо отрезал дикарь.

Лугус очень выразительно взглянул на стену, заляпанную подсыхающими светлыми брызгами, и Трит исправился, отчетливо сам ощущая, что звучит все более жалко:

— Мне не понравилось стоять на коленях.

— Видимо, это потому, что в тебе не было члена, — оскалился Лугус. — В следующий раз я исправлю это упущение и позволю тебе поласкать меня ртом.

Его дикарь, его страстный безумный дикарь был слишком хорош, чтобы вечно принуждать его побоями.

И не таких приручали, — сказала госпожа Августа, когда Трита впервые втащили на землю борделя. И не важно, кем он был в прошлой жизни; не важно, кому принадлежал, как воевал на арене и как попал в рабство, а до него — ходил под парусом на быстроходных иллирийских барках. Не важно даже, какую роль в его жизни сыграл «ОН» — человек, которому Трит преклоняется, словно само провидение явило ему свой сияющий лик.

Все это — придания давно минувших дней. Теперь он просто необъезженная шлюха, и все иллирийские боги, которые могли бы его защитить, давно мертвы и забыты.

ГЛАВА 1

Иллирийца притащили в бордель рано утром — совершенно нагого, избитого, с закованными в кандалы руками. Лугус слышал, что господин Мамерк купил его у юного Септимия, заплатив за него пять динариев. Пять монет! Это ли цена раба, который дрался на арене? Даже необразованный каменщик стоит дороже.

Все лицо иллирийца от подбородка до лба было разбито и покрыто отеками, но кожа не была рассечена, а значит — следы от побоев скоро сойдут. Тело его покрывала толстая корка из пыли и налипшего песка, а между бедер было черно от свернувшейся крови. Чтобы так его порвать, нужно было использовать не меньше, чем навершие гладия; либо же у его насильников были члены, как у могучего Вулкана.

Сам Лугус стоял в тени, на голову возвышаясь над хозяйскими рабынями — дикий астур, сильный и злой, будто волк, задравший •••

тысячу овец. Тело его было смуглым и гладким, как полированная медь, волосы — коротко стриженными и дерзко выбритыми на затылке, а черты — грубыми и аккуратными, как у любого кельта, к какому бы племени он не принадлежал. Лугус имел особое положение при борделе — и столь же особую благосклонность госпожи Августы, благодаря которой чувствовал себя практически вольноотпущенным.

— Ранние пташки нашептали мне, что этот гладиатор попытался трахнуть свою госпожу.

А вот и сама Августа. Лугус повернул голову и улыбнулся — его госпожа была немолода, но хороша собой, и многие высокопоставленные посетители жалели о том, что не могут овладеть ею столь же просто, как любой из рабынь. Лицо у нее было нежным и одухотворенным, губы — полными и безупречно чувственными, а волосы рассыпались по гладким плечам, едва прикрытым шелковыми одеяниями. Госпожа Августа принципиально не носила париков и не красила волосы, считая новомодные римские веяния уделом юных и высокородных шлюх. Она проследила взглядом за рабом-иллирийцем, которого солдаты приковывали цепями к стене, и добавила:

— А кто-то говорит, что он никого не насиловал, а лишь взбесился и ударил ее кулаком.

Лугус молчал, отметив про себя, что госпожа интересуется бывшим гладиатором. Да и кто бы не интересовался? Добыть бойца, да еще за бесценок — большая удача для борделя. Их сложно приручить, еще сложнее сделать хорошими шлюхами, но если выходит — такие рабы окупают себя стократ.

— За это его отдали солдатам, — закончила госпожа Августа, положив ладонь на предплечье Лугуса. — А после — продали за пять динариев моему почтенному супругу. Говорят, его господин был к нему благосклонен, но не посмел пятнать свой дом рабом-насильником.

Лугус вскинул брови в немом изумлении.

Раб поднял руку на знатную римлянку, а в наказание его всего лишь изнасиловали и за бесценок продали в бордель? Не распяли, не избили камнями, не оторвали ему руки, обмотав цепями и вручив их солдатам? И впрямь — величайшая милость со стороны господина.

— ... а злые языки треплют, что это Люция добивалась его тела, — добавила Августа. — Но, не получив желаемого, избавилась от непокорного раба.

Лугус задумчиво наклонил голову. Мускулы под медной от загара кожей выпукло вздулись, делая его похожим на бога войны.

— В какой из этих слухов верите вы? — спросил он.

— Ни в какой, — госпожа усмехнулась уголком пухлых губ. — Стража сказала, что раб дерется и отказывается говорить — но пару дней на солнце без воды и еды сделают его сговорчивее. Позаботься, чтобы однажды я узнала его историю в мельчайших деталях.

— Вам интересна история раба? — удивился Лугус.

— Мне интересна история воина, — сказала Августа, не отрывая взгляд от иллирийца, — Попавшего к нам по воле судьбы.•  •  •

немолода, но умна и коварна, и каждая сделка, совершенная ею, была всецело на благо борделя. Если Августа сочла, что с иллирийцем нужно говорить, а не ломать его силой — значит, так оно и есть.

— Как тебя зовут?

Лугус знал ответ, но достучаться до раба не выходило, и он прибег к самым понятным и простым вопросам.

— За что тебя продали?

Иллириец молчал, только смотрел из-подо лба, и если бы взглядом можно было бы выпотрошить, Лугус уже валялся бы на песке с брюхом, вывернутым наизнанку. У иллирийца были пронзительные, кварцево-серые глаза, и они были единственным, что оставались чистым на его теле.

— Говорят, твоя госпожа просто сука, — сказал Лугус. — Засунуть в нее член — это скорее подвиг, чем преступление.

На лице иллирийца не дрогнул ни единый мускул. Мимо, — понял Лугус. Он не насильник. Он не вожделел свою госпожу и не пытался задрать ее юбки.

— Говорят...

Куда ударить на сей раз?

— ... что вы с юным Септимием были очень близки, — ухмыльнулся Лугус, и эта усмешка сделала его слова особенно похабными. — Куда ближе, чем он был со своей прелестной супругой.

Зрачки иллирийца дернулись, будто он хотел отвести взгляд, но усилием воли сдержался. Губы его были плотно сжаты, и кровавая корка на них истрескалась.

— Значит, это правда, — кивнул Лугус, подтверждая свои мысли. — Вы были любовниками.

Иллириец дернул запястьями, но не сказал ни слова. Кандалы на его руках звякнули и натянулись.

— Возможно, если бы ты больше тренировался с гладием, а не с членом Септимия, — сказал Лугус, — то не позорил бы его имя, проигрывая восемь боев из десяти.

Он покривил душой. Нет, статистика была верна — на каждые восемь проигрышей у иллирийца было всего два выигрыша. Но правда была в другом: каким бы плохим воином он ни был, его выпускали на арену совсем не для этого. Именно он, облаченный в скудный доспех секутора, обеспечивал зрителям одну из лучших забав в Неаполе — каждый, кто видел его на арене, признавал, что нет никого столь же выносливого, столь же упрямого и столь же нечувствительного к боли, как этот дикарь. Его выпускали против тяжело вооруженных гопломахов и быстрых, смертельно опасных димахеров; его травили ретиариями, выпуская их по двое или даже трое; его избивали, нанизывали на мечи и трезубцы, подрезали ему ноги хищным изгибом фракийских мечей, били по голове и плечам, выламывали руки из суставов — но он вставал раз за разом, словно бессмертный, словно благословленный всеми богами. Вставал, чтобы драться и протянуть еще чуть-чуть, а после — отставить два пальца, умоляя распорядителя игр о снисхождении.

Восемь раз из десяти его жизнь висела на волоске, и каждый раз его щадили, благодарствуя за удивительное зрелище.

Даже владелец Трита, юный Септимий, ставил не на его победу, а на то, как долго иллириец будет цепляться за песок арены, прежде чем бой закончится.

Дикаря задело замечание об «упражнениях» с членом его господина. Он рванулся, но был отброшен цепями на раскаленную стену, и •••

Лугус воззрился на него с видом победителя.

— Я видел Септимия, как-то раз или два, — сказал он, выдвинув челюсть вперед. — Твоему господину нет еще и двадцати, но он высок и силен, и не гнушается тренировок с мечом.

Иллириец застыл, следя за ним бесцветными глазами. Щеки его запали, и Лугус подумал: еще один день на солнцепеке, и, возможно, пять динариев будут заплачены впустую. Дикарь издохнет от жажды, так и не проронив ни слова.

— У него красивое лицо, — сказал Лугус. — Нежное и округлое, с лепными губами и резким разлетом бровей. А улыбка озаряет его лик, словно ясное солнце...

Иллириец молчал.

— Ты думаешь так же? — спросил Лугус. — Что он красив? Что он — как божество среди людей? Что его губы хорошо смотрелись бы на твоем члене?

Дикарь рванулся вперед, пытаясь пнуть противника хотя бы ногой, но был снова отброшен и забился в цепях, заходясь звериным рыком. Он был едва жив, избит, истощен, внутреннюю поверхность его бедер все еще покрывала кровавая корка, но он готов был драться за честь своего господина.

Удивительно!

Лугус ухватил его одной рукой за шею, а второй быстро и грубо ударил в лицо. Иллириец не издал ни звука — лишь клацнул зубами, ударившись затылком об стену.

— Ты слабак, — выкрикнул Лугус. — Жалкая девка, недостойная своего господина, позорящая его имя на арене!

Он ударил снова, и снова, и еще раз — под пальцами чвакнуло и брызнуло кровью, и иллириец заорал в ответ:

— Трус!

Первое слово, сказанное им на земле борделя.

— Ты наконец-то говоришь со мною! — Лугус засмеялся, но пальцы не разжал. — И почему же я трус?

— Ты бьешь связанного, — выплюнул иллириец, — и поносишь моего господина, не давая мне шанса его защитить.

— Я могу снять с тебя оковы, — сказал астур. — Я даже могу дать тебе оружие. Но станешь ли ты от этого послушнее?

— Нет, — иллириец гордо задрал подбородок. Словно и не был прикован к горячему камню, раздет и опозорен. — Я не буду подчиняться ни тебе, ни твоему хозяину. Я...

— Он продал тебя, — выкрикнул Лугус. — За пять монет! А перед этим отдал своим солдатам. Он отказался от тебя, как от презренного выродка, а ты все еще хочешь его защищать?

Иллириец оскалился, вздернув верхнюю губу, и лицо его — в крови, поту и пыли, — было ужасно озлобленным и упоительно, нечеловечески красивым.

— Это всё его бешеная сука, — выдохнул он. — Его жена. Это Люция от меня избавилась, пусть дерут её боги.

Лугус долго, очень долго на него смотрел, а после спросил:

— Как тебя зовут?

Иллириец замолк, снова уставившись на него из-подо лба. Кровь из разбитого носа заливала губы, но покоренным он не выглядел.

— Моя госпожа могла бы назвать тебя самостоятельно, — сказал Лугус. — Но ее милостью ты можешь оставить себе имя, которым называл тебя твой возлюбленный Септимий. Итак, в память о человеке, который продал тебя в бордель за пять динариев: как тебя зовут?

Иллириец помедлил, а после — с трудом разлепил пересохшие губы:

— Трит. Меня •••

зовут Трит.

Он помолчал, натягивая цепи, и мрачно добавил:

— Но ты и так это знал.

Конечно же, Лугус знал. Триту оставляли его имя не из милости. Все потому, что почтенные гости борделя захотят обладать гладиатором Тритом, а не шлюхой, чье имя никому неизвестно.

Но разве нужно было иллирийцу это знать?

Лугус взмахнул рукой, и рабыня, едва прикрытая скудным одеянием, принесла ему плошку с водой. Трит взглянул на него, как затравленный зверь, но тут же прилип губами к глиняному краю плошки, и вода окрасилась в розовый цвет.

— Я знаю, как тебя зовут, — сказал Лугус. — Но я хотел, чтобы ты сам это вспомнил.•  •  •

цель.•  •  •

Огрызнешься на почтенного гостя — тебя будут бить. Всю кожу с твоей спины спустят кровавой бахромой, и господин Септимий услышит твое имя лишь однажды: когда ему сообщат, что проданный им раб стал для него очередным позором.

Трит не боялся побоев, но упоминание Септимия творило чудеса, и он покорно вставал на колени, позволяя смотреть, как юные служанки проводят надругательство над его задом; как заполняют его до тех пор, пока вода не польется из него обратно идеально чистой; как вынуждают удерживать влагу в себе, пока кишки не скрутит спазмом, чувствуя в заднице твердую гладкую кость. Поначалу это было стыдно и неловко, но теперь, всматриваясь в его лицо, Лугус видел, как стыд нежным перышком щекочет низ его живота, и иллириец заходится сладкими судорогами, с наслаждением переживая унизительную, но и восхитительную процедуру, больше не боясь ее и не стесняясь.

Время залечивало его раны — даже те, которые были нанесены его гордости.

Много ли он еще стерпит, прежде чем снова сорвется?