Всегда солнце

Wollust ward dem Wurm gegeben,

Und der Cherub steht vor Gott.

Девушка, поднимавшаяся по лестнице московского подъезда на три ступеньки впереди молодого человека, засунула в свою сумку маленький чёрный том с надписью «библия» и озабоченно сказала, не оборачиваясь:

— Дух ясно говорит, что в последние времена будут внимать учениям бесовским, запрещающим вступать в брак.

Подняв глаза, но разглядев только матовый цвет её лосин, юноша отозвался снизу лестницы:

— Да кто нам запретит вступить в брак! Пастор благословил нашу помолвку. И мы же любим друг друга.

Лицо у девушки загорелось румянцем, решительные черты оттаяли. Юноша догнал её возле новой железной двери.

На звонок вышла женщина бальзаковского возраста. На ней было нечто вроде облегающего спортивного костюма, под которым угадывалась крепко сбитая фигура.

— Анастасия Константиновна, - говорила между тем девушка, излагая свою какую-то просьбу по домовладению, непонятную и далёкую для юноши, который жил в другом конце города.

Анастасия Константиновна внимательно слушала, доброжелательно ответив: «Хорошо, Вера». Затем она повернулась к юноше и приложила свою ладонь ему между ног, слегка сжав тёплые пальцы.

— Как тебя зовут, солнце? — сказала она.

Юноша смешался.

— Да что ж Вы!.. — крикнула побледневшая Вера, отталкивая руку. — Так нельзя! Пошли, Саша!

Она повлекла его за собой вниз по лестнице.

Вера и Саша выбежали во двор.

Начиналась весна, из-под снега появлялся уже кое-где асфальт, и потому зимние неслышные шаги стали звучать громко и звонко. Солнце ярко светило, слепя глаза, плавя лёд на крышах. Оттаявшая земля распространяла всюду свой одуряющий аромат.

— Небо, смотри, - сказал Саша задрав голову, приставив ладонь козырьком, - Под цвет твоих и моих глаз. Куда ты? Вер, там же капель капает!

Вера пошла вдоль стены дома, глухо сказала не глядя:

— Ничего, не сахарный, не растаешь.

Саша вздохнул и свернул за нею. Невозможно было предугадать, в какое мгновение упадёт талая капля и в каком месте, чтобы переждать или ускорить шаг. Вера нарочно сдвинула свой капюшон назад и упрямо шла под сверкающим водопадом. Её волосы намокли, потемнели, по лицу текли ручьи.

Она сурово говорила:

— Вот Анастасия тебя солнцем назвала, а ведь и сатана принимает вид ангела света.

— Так она же не себя назвала солнцем, а меня. Выходит, это я ангел света?

— Молчи уж, шехемский дуб! Если чужая жена схватит мужа за срамный уд, должно ей отсечь руку. Совсем уже! За чужие хуи хвататься!

Саша помолчал. Он вдруг подумал, что за всё время помолвки они с Верой всего только и позволяли себе, что обниматься сквозь одежду да целоваться в пол-силы, а вот незнакомая тётя взяла да и облапала его. Ему было нестерпимо признаться, что это оказалось до чрезвычайности приятно, и он даже слегка опьянел с краткой ладонью Анастасии Константиновны между своих ног. Он стянул шапку с головы и вздрогнул под ручейком.

— А знаешь, - сказал он, стирая воду с лица, - Что солнце не всегда будет?

— Что?

— Ну вот царь Соломон пишет про всякие дела, которые он исследовал, перечисляет их и прибавляет «под солнцем».

— Потому что он не дожил до Иисуса, вот почему, - строго сказала Вера.

— Да, - согласился Саша. — Ведь в небесном Иерусалиме солнца нет.

Вера остановилась и обернулась.

— Как это нет? Докажи.

Она достала библию из сумки, не обращая внимания на ручьи с крыши, открыла её в самом конце, стала листать, тихо приговаривая «двенадцать оснований... », «город, спускающийся с неба... », «приготовленный, как невеста... »

Саша, не вынимая свою библию из кармана, заглянул из-за её плеча:

— Вот на этой странице, справа, в самом низу.

— «И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего», - прочитала Вера, отфыркиваясь от потоков. — Ух ты! Иоанн ты мой ненаглядный.

Она улыбнулась, и Саша обрадовался, что ей хорошо, что она в настроении, в духе, и глаза у неё радостные.

— А хочешь, - зачастил он, - Я расскажу тебе смешной случай на уроке?

— Жги, - отозвалась Вера.

Она убрала библию, развернулась и вновь пробиралась у самой стены под золотыми ручьями.

— Я тогда учился в тамбовской школе, в классе шестом было дело. Окна нашего класса выходили на солнечную сторону. И когда солнце совсем уж восклонялось и било прямо в окна, мы просили у учителей разрешения закрыть шторы. Это была, знаешь, такая фронда: типа всем распоряжаются учителя и они задают нам правила и требуют от нас их исполнения, и мы их рабы; а тут солнце давало нам возможность освободиться от их диктата, восстать против их правил. Раз солнце светит, то у нас появляется право изменить их порядки! Учителя вынуждены пойти нам на уступки, согласиться с нашими требованиями. Это было всякий раз приятно, одерживать такую победу над учителями, и мы всем классом чувствовали себя, как парижские коммунары. Ну вот; и однажды на математике солнце тоже вышло из-за туч, и стало слепить нам глаза, ни доски не видно, ни на парте не видать, что пишешь в тетради. И друг мой такой, мы вместе сидели за партой, поднимает руку и заявляет учительнице: «Клавдь Васильн, солнце! » А она такая вдруг: «Ну и что, что солнце? » «Так светит же! Шторы же закрыть! » А она в ответ с улыбкой: «И хорошо, что светит! Хорошо, что солнце! Пусть всегда будет солнце! » Все рассмеялись, это было неожиданно, что Клавдия Васильевна не сдалась. Конечно, она разрешила нам шторы. Но какова аргументация!

— А нам на астрономии в школе рассказывали, что многие звёзды, которые мы видим на небе, уже давным-давно погасли, - задумчиво сказала Вера. — Представляешь, Иоанн? Звезду мы видим, а её уже нет давно. Закрывай от неё шторы, не закрывай — никак её не восстановишь.

Они вошли в соседний подъезд и поднялись в квартиру, в одной из комнат которой жила Вера.

Вера сняла свой свитер, повесила его на стул у горячей батареи. Велела Саше тоже сушить свитер. Они столкнулись у окна, каждый только в майке, и обнялись.

Саша молчал, не зная, что сказать, чтобы всё не испортить и чтобы Вера как-нибудь не рассердилась бы на него. А Вера не отпускала его, прильнув и имея в виду, что вдруг Саша бы воспламенился и стал бы её дальше раздевать, и тогда пришлось бы отложить обед и кухню, и переодевание.

Но чем дольше Саша чувствовал близость Веры, тем страшнее ему становилось, как будто его засасывало в чёрную дыру, из которой не было выхода. Он окаменел, его руки и ноги затекли от напряжения.

«Ну и слава Богу», подумала Вера, «Иисус с нами; не позволяет нам блудить. » Она медленно отстранилась, сказала Саше, чтобы садился к столу и не оборачивался, а сама открыла шкаф и быстро переоделась. Потом перешла к холодильнику, взяла оттуда накрытую тарелкой миску и ушла на кухню.

Саша сидел у стола с красными ушами, не в состоянии забыть тихое чирканье крючков, которые только что расстёгивала Вера на лифчике. Его воображение рисовало ему верины груди, как они выскакивают из кружев, подобно двойне молодой серны из кустов. «Что же это», думал Саша, «мне же страшно, когда женщина затягивает меня в свою вселенную! Почему же мне обниматься с нею страшно, а мечтать о её наготе не страшно! »

Он посмотрел на шкаф. Казалось, он готов был подкрасться к шкафу и быстро перерыть все полки с таинственным бельём, принадлежавшим иному существу. Саша вздохнул и потянулся к вериной библии, раскрыл её, стал рассеянно листать, надеясь встретиться с привычной радостью.

— А, ты уже молишься, что ли, - сказала Вера входя, - Погоди, давай вместе. Только вот что: у меня мясо в духовке, будет готово в 15.35, ты должен мне напомнить, чтобы я не забыла.

— Коринфянам 15:35, - сказал Саша.

Она засмеялась, поставила на стол кастрюлю и предложила не голодать, а есть пока картофель в мундирах.

Саша очистил клубень, окунул его в подсолнечное масло, которое Вера налила в глубокую тарелку.

— Отец небесный, благодарим тебя за эту еду ныне и вовеки веков, - провозгласила Вера, раскрошив вилкой картошку в своей тарелке.

— Во имя Иисуса Христа, - добавил Саша вдыхая пахучее масло, - Благодарим тебя; мы — твоё благоухание.

Он посыпал картофелину крупной солью, откусил. Потом откусил от ржаного ломтя. Это оказалось столь вкусно, что Саша безбоязненно поведал Вере, что крещение, будучи обмакиванием по сути своей, окунанием и погружением, можно было бы понять хотя бы даже и из обмакивания картошки в масло.

— Или вот прошли мы только что через талый водопад, - говорил Саша. — Тоже крещение своего рода.

— Ну, знаешь, - протянула Вера, втайне гордившаяся своей только что состоявшейся талой закалкой. — И во что же мы крестились?

— В весну. Нет, не в весну. Мы крестились в нашу помолвку после произошедшего искушения.

Вера нахмурилась. Ей не хотелось открывать свою тайну.

— Крещение же одно! Один господь, одна вера, одно крещение.

— Ну да, - подтвердил Саша. — Это Павел эфесянам так объясняет, чтобы уверить их, что они и уверовавшие иудеи — одно. А евреям пишут в послании, что пора им уже расти и не застревать в учении о крещениях. Во множественном числе тут.

— Да что ещё за множественное! — воскликнула в сердцах Вера. — Иисус у нас один!

— Один, - согласился Саша. — И Моисей один.

— Так в Иисуса же крестятся, не в Моисея!

— Вообще-то и в Моисея, - тихо заметил Саша.

Вера холодно подвинула Саше библию. Саша вытер руки и нашёл стих:

— «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море. »

— Где? — Вера перегнулась через стол, напряжённо всматриваясь в строки. — Коринфянам! А вот что дальше-то! «И все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос. » Всё равно это крещение во Христа!

— Да конечно, - щедро сказал Саша. — Всё это одно. Ведь Пасха — одна и та же. При Моисее ели ягнёнка запечённого, - а Иисус и сам, как ягнёнок.

— Мясо-то! — вскрикнула Вера, глянув на часы, метнувшись к двери, но взяла себя в руки, медленно вернулась и сказала назидательно, - Господь Иисус — единственная жертва для нас и единственное наше спасение.

Она выбежала из комнаты.

— Я вот иногда думаю, как это мы едим Иисуса, - говорил при верином возвращении Саша, осторожно пробуя тонкий ломкий ледок её сердца. — Представляешь, он заявляет иудеям: берите меня и ешьте! От таких слов они и вовсе обалдели. Ешьте моё тело и пейте мою кровь. Но если рассудить, то рот нам как раз и дан для двух вещей: чтобы есть и чтобы говорить. Наверное, если с неба смотреть, то не сразу и разберёшь, что там человек на земле делает: ест или говорит. И потом, это же Иисус заповедует на вечере, а именно на Пасху, когда земная его жизнь подходит к концу. Эта заповедь относится не к земной жизни Иисуса, а к воспоминанию о нём, когда его уже нет, он вознёсся к отцу на небо.

— У нас в деревне на поминках так, - отозвалась Вера, - весь обед, весь пир посвящён умершему. Всё о нём. Даже вилкой нельзя есть.

— Почему?

— Не знаю. Хотя нет, во Христе-то я теперь знаю многое. Чтобы не уколоть усопшего, скорей всего. Но это и не требуется нам: тело Иисуса уже и так ломимое. — она помолчала, потом сказала, - Давай вина выпьем?

— Давай, - согласился Саша, радуясь, что нашёлся случай согласиться. — Но нам же много не потребуется вина?

Вера разлила вино по стаканам.

— А вот посмотри-ка, что я нашёл, - говорил Саша с раскрытой библией. — Павел упрекает коринфян, что они бесчинно ведут себя на вечере господней. Иной упивается, иной обжирается. Но это значит, что вечеря господня в первой церкви проводилась именно как вечеря, как ужин, - то есть точно так, как и в Иерусалиме накануне Пасхи господь Иисус ел и пил за праздничным ужином. И я подозреваю, что возлюбленные наши исторические церкви, католики и православные, решили как бы исправиться после павловых упрёков. Решили вообще устранить всякие такие соблазны. И они превратили ужин в причастие. На ужине всё-таки принято есть, утолять голод, блюдо за блюдом. А причастие — это очень торжественно и очень в храме, но это теперь всего лишь глоточек вина и кусочек хлеба. Теперь, мол, Павел, не придерёшься. Нет ни пьяных, ни обжор. Но с водой выплеснули и ребёнка, так сказать. Ведь на ужине не только едят, но и общаются; блюдо за блюдом.

— Да эти православные всё равно что идолопоклонники, - сказала Вера. — Иконам поклоняются, свечки ставят, трупы целуют.

— И перед своим господом стоят.

— Чего? — переспросила Вера.

— Ну, чужой раб — перед своим господом, стоит он или падает, и будет восставлен.

— Ибо силен Бог восставить его, - машинально докончила Вера. Потом прибавила, - Если бы эти немощные ели одни овощи! Ну вот какой вообще толк от православных?

— Ну... - Саша помедлил и допил стакан. — Они библию перевели.

— Не знаю, у меня своя библия, - заявила Вера.

— Так синодальный же перевод.

— Ну и что, что синодальный! Это ж не православный.

— Ну, это в православной церкви синод такой есть, потому и синодальный.

Вера распахнула библию и прочитала на первой странице:

— По благословению патриарха и священного синода православной церкви.

Она топнула ногой и швырнула библию через плечо. Её глаза сверкали. Она будто гордилась своей удалью и не думала отступать.

— Вер, да это неважно, в конце-концов, - уговаривал её Саша. — Главное, что Иисус. Ведь это он свёл нас вместе!

— А дьявола ты не встречал? — с жуткой улыбкой спросила Вера. — Он сильный.

Саша встал, поднял с ковра растрепавшуюся библию и хотел что-то сказать, но, взглянув в глаза Веры, понял, что она только и ждёт любого слова, чтобы перечить назло, хотя бы и во вред самой себе. Он огорчённо положил книгу на стол и пятился к двери. Вера прыгнула к двери и изо всех сил ударила по ней, чтобы захлопнуть, но застрявший сашин ботинок помешал, дверь выгнулась, и зеркало, висевшее на двери, сорвалось вниз и разбилось. Замок щёлкнул, задвижка на нём повернулась дважды, и Саша пошёл к выходу из квартиры, ошеломлённый и оцепеневший.

Он спустился во двор и сел на скамейку, стерев слезу с щеки и размышляя о произошедшем. «Это для меня некоторые вещи кажутся несущественными, всё-таки у меня было счастливое детство. А она вон как пострадала в жизни», думал Саша, вспоминая все горести, о которых ему рассказывала зимой Вера. За скамейкой натекла уже большая лужа от посеревшего сугроба. Солнце светило и немного грело, даже уже склоняясь к деревьям в конце переулка, но ветер был холодный и свежий.

Саша достал из кармана библию, стал листать, читая из одной книги и переходя по вдохновению к другой и третьей. Солнце село, переулок порозовел. Саша очнулся с окоченевшими пальцами, ему стало неловко, что вот ему так хорошо, а невеста его страдает в одиночестве. Он встал и оказался посреди натаявшей воды, быстро запрыгал к берегу, вошёл в подъезд.

Открыла ему соседка Веры, сказала понимающим тоном:

— Не выходила ещё. Уж так загрохотало нынче, так грохнуло со звонами. Не в духе, надо понимать.

Саша подошёл к вериной комнате, постучал, позвал её. Было тихо. Он подождал, постучал ещё и поехал домой.

Весенние месяцы пролетели быстро. Саша и Вера всё так же поочерёдно сталкивали друг друга с престола праведности, занимая место на нём и недоумевая, почему это возлюбленный так расстроен внизу, и не умея подать ему руку взобраться на завоёванный престол.

В первый день лета Саша нашёл в своём почтовом ящике конверт, который хотя и был адресован ему и даже надписан рукою Веры, но какие бы то ни было отметки почты отсутствовали. Это означало, что Вера сама тайно привезла своё письмо и оставила его в ящике.

Саша вернулся в свою комнату и открыл конверт.

«Александр, доброго дня тебе ныне.

Как ты знаешь, я постилась эту неделю, молилась о нас с тобой, и вот что дух мне открыл: уклониться друг от друга на время. Я видела в молитве господа Иисуса, и он держал тебя и меня в своих руках. Если это дело от Бога, оно сбудется.

А что я рассказывала тебе, что не хочу связывать себя замужеством, так это всё ещё в сердце у меня. Да и ты хорошенько поразмысли за это время, да за пол-времени, да за четверть времени, хорошо ли для тебя будет угождать жене, а не господу.

А о времени пишу тебе я потому, что я уезжаю сейчас к себе домой в Рязанскую область на всё лето.

Не ищи меня покамест.

Но, может быть, я тебе сама в Москву напишу, если будет слово от господа.

Осенью встречай меня в церкви на первом воскресном служении.

Приветствуй лидера своей домашней группы.

Благодать от Бога-отца и господа Иисуса Христа и общение святого духа.

Вера. »

Саша никуда так и не пошёл в этот день, и назавтра тоже. Он сидел на порожке своего балкона, пил чай уставясь глазами в роскошный сталинский школьный сад, читал библию под щебетание птиц.

Он воображал себя и Веру школьниками, соседями по парте и недоумевал, почему эти летние каникулы они должны проводить раздельно. Оказалось, что Вера значила в его жизни больше, чем он предполагал. Это было неожиданно, непонятно, непривычно и несправедливо.

В то же время Саша вновь удивился своей способности желать общения с Верой и наслаждаться воспоминаниями о ней — и своей неспособности познать её, как и полагается Адаму с Евой.

«Почему я боюсь ебать её? », думал рассеянно Саша, «ведь мы уже полгода вместе, я вполне к ней привык и перестал её стесняться. » Он вдруг вспомнил, что все люди, которые встречали его вместе с Верой, говорили одно и то же: «Как вы оба похожи! »

«Нет, не это», подумал Саша, «не такая мысль у меня возникла было. Не то, что Вера похожа на меня, нет; а то, что Вера похожа на мою мать; вот что! Вот какая мысль была, и как я её испугался и попытался было её скрыть. »

«Ну и что ж, что Вера похожа на мою мать! », размышлял Саша, блуждая взглядом по зелени сада, «что из этого?.. Да то, что Вера ведь мне и во Христе мать. Точнее, не мать, а отец — ведь в Новом завете мы знаем о духовном рождении на примере апостола Павла: Павел родил и Тимофея, и Тита, и Онисима, и галатов, и коринфян и ещё много кого по счёту морского песка. Мать-то нам всем — вышний Иерусалим, а вот отцы во Христе разные, да и не так много ещё их. Батюшки. Ну, как бы то ни было, а родила меня, конечно, Вера. Получается, я ею вскормлен и воспитан, - а желаю её же. По плоти если. По человеческому рассуждению. Тогда что же? Я и есть некто, имеющий вместо жены жену отца своего. И меня следует предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасён в день господа Иисуса Христа. Как же пастор допустил меня к помолвке! Это всё он должен был помыслить, не я. »

«Нет, ну что пастор! », тут же другая сашина мысль обвинила предыдущую, как и положено у народов, «обвинение на пресвитера принимай не иначе как при двух или трёх свидетелях! Не пастор тут, а я. Получается, я не возмог достроить начатый брак. Получается, я призван неженатым, так и должен оставаться без жены. Почему я решил, что это не про меня, что я — это особый случай? Не особый, а такой же, как и все люди. Так все люди-то ебутся нормально, а я с Верой - нет! »

Саша вдруг вспомнил, как зимним днём их общий с Верой друг из церкви пригласил их обоих к себе домой, сварил гречку и достал печенье к чаю, и включил для них телевизор, а потом, когда Саша с Верой размякли от тепла и еды, внезапно заявил:

— Я хочу вам исповедоваться. Мы ведь должны признаваться друг перед другом в своих грехах?

— Да, давай, - сказала Вера; её глаза были с поволокой.

— Ну вот, - сказал друг, медля, и, подняв глаза, отчеканил, - Я согрешил с подругой, с телесной близостью.

И теперь Саша вдруг понял причину этого промедления. Друг всё подготовил, всё рассчитал, всё предвидел. Если бы Вера и Саша сказали «но ведь это же прелюбодеяние, мы не можем тебе его простить», то друг бы сказал: «Ну а сами-то вы разве не прелюбодеи? Разве вы сами не ебётесь в своей помолвке? Разве вы не можете понять и меня? » Но Вера ничего и не могла сказать ему, потому что Вера и Саша не ебались.

«Почему же Вера не противопоставила ему броню нашей праведности? », думал Саша, «а я сам почему не противопоставил? Не потому ли, что испугался исповедовать, что мы в помолвке не ебёмся? Друг застал нас врасплох, победил нас. Он исповедал, что ебаться — это нормально. И если бы мы тоже исповедовали нашу правду, то вышло бы, что мы ненормальные. Точнее, я ненормальный, потому что Вера-то нормально тянется ко мне и обнимает меня, поскольку согласилась с помолвкой. А я, выходит, помолвку объявил в церкви для того только, чтобы уйти от ответа на вопросы к самому себе. Пусть-де церковь решает, пастырь. Ну конечно, они решили, но а я-то что? Я ж не глупой; сам должен себя понимать. »

Саша совсем уныл, вымылся в ванной, надушился немецким одеколоном, оделся, обулся и вышел из дома. Жара нашла на него, растопила его грустные мысли, и он немного приободрился. Он поехал в центр города, гулял с толпами, а потом его потянуло на место жительства Веры.

Саша прошёл переулком, свернул к дому из белого кирпича. Солнце светило, у скамейки не было уж никакой лужи, а только разнотравье зеленело. Саша сел.

— Как поживаешь, солнце?

Саша обернулся. Это была Анастасия Константиновна.

На ней были чёрные брюки и чёрная майка с рукавами хотя и короткими, но довольно свободными, не такими тесными, как обычно носят девушки. Саша смотрел на ослепительно-белые округлые локти Анастасии Константиновны и с трепетом вспоминал, как эти руки сдержанно лапали его.

«Что же это», думал он потрясённо, «желал я креститься в Веру, в двор её и в место её, в ясени под её окном, - а встречаю Анастасию! Ничего так себе искушение. И ведь не скажешь, что это Бог меня искушает. Нет, это я искушаюсь своими собственными желаниями. Как там? — С великой радостью принимайте, братья, когда впадаете в различные искушения. Как же радоваться? Что ж тут радостного? Но надо радоваться, раз апостол заповедал. » Саша встал и попытался улыбнуться:

— Хорошо поживаю, Анастасия Константиновна.

— Что же хорошего? — сказала та. — Веры-то нет твоей.

В её голосе Саша почувствовал неожиданно немного горечи, и эта горчинка была того же самого свойства, что и горечь после вериного письма. Осознание этого вдруг повлекло Сашу к Анастасии, как если бы теперь открылось некое родство между ними, как если бы Саша и впрямь встретил Веру здесь — но в анастасииных чувствах.

— Ну вот что, - сказала Анастасия, медля, и, подняв глаза, отчеканила, - Пошли ко мне, солнце, поможешь мне огурцы закатать. Мне только сегодня с юга прислали, нежинские, настоящие, отличные.

— Пойдёмте, - ответил с дрожью Саша, вспоминая заповедь «кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. »

В квартире за знакомой уже дверью пахло пирогами и розами. Всё обставлено было очень уютно и даже изящно.

— Босиком нечего у меня ходить, а тапочки здесь только такие, - без извинений толковала Анастасия, кивая на ряд блестящих разноцветных туфелек у двери; окинула оценивающим взглядом сашины ступни и вытянула гостю пару туфель на высоких каблуках, с розовыми бантиками.

Саша переобулся, застучал каблуками вслед за Анастасией по коридору. На кухне, вполне светлой, после омовения рук Анастасия спросила, приходилось ли Саше зажигать духовку. Неожиданно для себя Саша, совсем как Телемах, с ходу рассказал всю правду о том, как ему с детства страшно подносить зажжённую спичку к газовой форсунке, спрятанной на самом дне духовки.

— Да что с ней сделается! — серьёзно заметила Анастасия, - Даже если пару минут провозиться, газа соберётся не так уж и много. Не взорвёмся.

Она стала сбоку от плиты, чтобы Саше было всё видно («как учительница у доски»), и медленно зажгла газ. Потом выключила его.

— Ещё раз показать?

Саша покивал отрицательно, и Анастасия протянула ему спички:

— Теперь самостоятельно.

Саша к собственному удивлению исполнился уверенности и так же спокойно и медленно, как хозяйка, воспламенил форсунку.

— Хорошо, солнце, - просто сказала Анастасия. — Теперь вот что нам надо предпринять: бери банки со стола и ставь их на попа в духовку.

Саша засмеялся.

— Что смешного! — Анастасия впервые как будто смутилась, но быстро овладела собой, объясняя, - Надо быстро поставить, пока плита не нагрелась, не то лопнут.

Саша быстро переворачивал банки и осторожно расставлял их в духовке. Анастасия потом проверила, закрыла дверцу и посмотрела на часы, засекая время.

— Извините, Анастасия Константиновна, - сказал порозовевший Саша, - я не над Вами смеялся, я попа просто представил.

— Попа? — повторила Анастасия, - Ах да, у вас же беспоповщина в церкви. Слушай, я всё хотела спросить. Я Веру хорошо знаю, мы с ней практически дружим. Как я поняла, вы с ней библию вместе изучаете. А зачем тогда помолвку было устраивать?

— Чтобы не соблазнить братьев и сестёр, - ответил Саша, постеснявшись признаться в своей любви.

— Не соблазнить? Чем же?

— Тем, что мы проводим всё время вместе, - ответил Саша, вновь обойдя любовь.

— Да что ж тут такого! — недоумевала Анастасия, - Тем более, что вы и сексом-то не занимаетесь. В чём тогда соблазн?

— Ну, мы в духе близки.

Анастасия отвернулась к окну, но Саша успел увидеть, как изменилось её лицо, побледнев. Он вдруг понял, что она ревнует, что она хотела бы, чтобы Вера так вот к Анастасии близилась, как она приближается к Саше. «Она, наверное, хочет узнать, что во мне такого», подумал Саша, «чтобы и самой такой стать и понравиться Вере. Но что я могу! Я и сам с этим столкнулся, когда мой первый проповедник Христа вёл со мною такие задушевные беседы, что мне уж совсем неловко было, и я думал, что нас воспринимают со стороны, как гомосексуалистов. Я же господа так и просил: дать мне лучше вместо юноши девушку, а то мне больно стыдно. И господь дал вот Веру. »

— Ну ладно, - сказала Анастасия поворачиваясь, - Надо нам теперь облачиться; фартуки надеть.

Она сняла с крючка в углу два передника и надела длинный, а короткий передала Саше.

Анастасия, пока учила Сашу, сосредотачивала своё внимание на тех вещах, которым она его учила, а на самого мальчика смотрела краем глаза. Банки были извлечены из плиты, остывали на столе, и можно было бы подступать к раковине, заполненной огурцами и залитой водой. Анастасия заметила Саше, что нечего трясти длинной причёской над огурцами, и достала белую косынку завязать ему голову; и вновь, завязывая на Саше косынку, Анастасия пристально разглядывала только эту косынку, тщательно разглаживая её и перехватывая уголки.

Но когда вдруг Саша попал в середину кухни прямо в яркий солнечный квадрат, Анастасия не утерпела и посмотрела прямо на своего гостя, которого она столь искусно пленила вещественными началами этого мира. Мальчик был на загляденье хорош в ярких туфельках, туго подпоясанный передником, стройный, вертящий своей головой в мучительно-скромном платке. Взгляд Анастасии затуманился, дыхание её сбилось.

— Что ж, похож ты теперь на пятидесятницу у меня, - промолвила она севшим голосом.

— Да Вы мне так широко повязали, что я скорее на баптистку похож, - улыбнулся Саша.

Анастасия взяла себя в руки, вздохнула и занялась зеленью, перебирая и перекладывая укроп с большими золотистыми зонтиками. Велела Саше чистить и резать чеснок. Как само собой разумеющееся спросила:

— Когда ты в следующий раз ко мне придёшь?

— На этой неделе, - ответил, подумав, Саша, стукая ножом о деревянную доску.

— Тогда можно и холодный рассол сделать, - проговорила Анастасия, но затеяла всё-таки горячий, нагревая воду в кастрюле.

Заняв Сашу отрезанием кончиков у огурцов, Анастасия укладывала на дно банок укроп, чеснок, хрен и листья смородины. Произнесла:

— Вера-то постарше тебя будет.

— На девять лет, - отозвался Саша.

— Что, смотрел её паспорт?

— Нет, - сказал Саша.

— Как же ты собираешься жениться на девушке, не видав её паспорт?

— Да я доверяю ей. — Саша помолчал, подвинул обрезанные огурцы к Анастасии и добавил, - Мне кажется, она стыдится своего паспорта, потому что там отметка о разводе и о судимости.

— Чего стыдиться, - сказала Анастасия, - От сумы да тюрьмы не зарекайся. Один раз можно.

— Да у неё две.

— О детях-то думали? — Анастасия не знала, какую интонацию взять, чтобы не задеть сашины чувства.

Но он продолжал проходить два поприща вместо одного и сказал:

— Да Вера после операции детей иметь не может. Небесный отец уж даст детей.

Анастасия покосилась на Сашу и ничего не ответила, набивая в банки огурцы, как патроны в автомат.

Они подсолили кипяток, потом залили его в банки.

Саше понравилось готовить и убирать на кухне, потому что Анастасия давала очень ясные и простые указания, и исполнять их было легко и приятно. Он только заторопился домой, потому что почувствовал, что ему нужно обдумать весь этот разговор, а точнее — взять этот разговор поводом, чтобы вспоминать Веру.

У себя дома Саша сидел, усыпанный блёстками света, на пороге балкона и пил чай из большой кружки, слушал пение птиц в огромных сталинских зарослях. Запах цветущего жасмина поднимался до третьего этажа.

«Что такое лето? », размышлял Саша, «Роса на траве, пар, поднимающийся от земли, цветок, который скоро увянет. Где ось нашей планеты к солнцу повернётся, там и лето. Наша звезда — это и есть наше время. Планета вертится вокруг, мигают дни, и если бы мы могли только опередить вращение нашей планеты, пересечь временные пояса, мы бы оказались в будущем. На какой же тройке помчаться, полететь за Гагариным? »

Саше показалось, что он вдруг на своём балконе воспарил в синеву неба и горизонт стал для него доступен, тень ночи с обратной стороны поползла назад к рассвету, открывая всё прошлое и будущее, пространство начало раскатываться, и это раскатывание повлекло Сашу вглубь солнечной системы, а затем и за её пределы, и весь Млечный путь предстал во всей своей красе, и невозможно уже было выбрать солнце, потерявшееся в громадном числе других звёзд. Но и Млечный путь не был ещё конец: за ним возникали и кончались другие галактики, и было непонятно, что за законы управляют всей этой вселенной, состоящей из таблицы Менделеева.

Саша зажмурился. «Нет, не так. Я — органика, а это всё великолепие — неорганика. Иисус только может примирить меня с вечностью. Он мог бы и дальше пребывать на небе, но сошёл на землю, стал органикой, как мы, и искушён во всём, кроме греха; знает, как искушаемым помочь. » Саша вернулся из вселенной на землю.

— Но как мне принимать это искушение с великой радостью, я не понимаю только, - произнёс тихо Саша. — Ведь я же отдаю себе отчёт, что это я нарочно пойду к Анастасии, как неопытный юноша, как олень на убой.

Ветерок колебал славную московскую листву. Знойный день лениво тяготел над крышами.

— Хорошо же, - сказал Саша, - Я многого не понимаю, да. Конечно, я сужу из своего собственного познания плодов с дерева познания добра и зла. Я не вижу вещи такими, каковы они есть. Я предпочитаю видеть Христа в благословении, но я не вижу Христа в проклятии. А ведь евангелие в том, что он причислен к злодеям. Как же тут радоваться?

Саша вспомнил тут притчу про вдову, которую Иисус рассказал ученикам, чтобы они не унывали.

— Вот Иосиф, скажем. Не хочет притрагиваться к своей невесте, к Марии то есть. Думает, что этим он угоден Богу. А Бог постыжает его мудрствование: «Не будешь ты прикасаться — моя сень найдёт на неё. » Не так ли и я? Не так ли и Анастасия? Она ведь праведница в своём роде, думала, что не будет затрагивать верины скорби в разговоре со мною. Но разве этим способна она утешить нас?

Саша вдохнул аромат чая и допил кружку.

— И что же, я должен ей послужить? Чем же? Попечением о своей плоти? Что я хочу узнать от неё? Или я не так спрашиваю? А как надо? Да вот же: «вникай в себя и в учение. » Стану вникать в себя и в учение. И в анастасию.

Он так и повторял рассеянно в тот день «сэаото, дидаскалия, анастасия». Потом прочёл у Павла совет рабам, под игом находящимся, чтобы они служили своим господам по плоти, как Христу.

— Значит, Анастасия закабалила меня, но, служа ей, я в действительности стану служить Христу, вот в чём дело, - протянул Саша. — Да как же это можно-то, с женщиной шумливой и необузданной, блудницей!

На следующий день Саша проснулся рано, пошёл в ванную мыться и сбрил все волосы на теле, только на голове оставил. Надушился и поехал к Анастасии Константиновне путём, который он привык посвящать Вере. Он ощутил в себе радость, хотя и не великую, звоня в дверь, у которой его некогда поработили.

Анастасия сразу открыла ему. Она молчала, впуская его.

— Анастасия Константиновна, - сказал Саша, - я приехал Вам послужить.

— Не торопись. Не знаешь ещё, как мне служат.

— Да как же? Обыкновенно: таинственно сопрягаются по плоти. Как Вы прикоснулись ко мне весной, так я и понял, что Вы меня определили в рабство к себе.

Анастасия удивлённо взглянула на него. «Не может быть, чтобы он знал. Откуда? Кто сказал? »

— Бери туфли и пойдём, - сунула она ему в руки недавние туфельки с бантиками.

Саша прошёл вслед за Анастасией коридором и вошёл в комнату, где на столе стояло несколько хрустальных ваз с пахучими красными розами.

Анастасия, в бархатных брюках и чёрной кофте, села чинно в кресло и сказала Саше:

— Раздевайся.

Саша поставил туфли, потом снял с себя всю одежду и наступил, голый, на ковёр. Мальчик думал, что хозяйка тоже сейчас разденется и они перейдут в постель. Но Анастасия молча смотрела на Сашу, и во взгляде её рдело невидимое пламя.

Прошло несколько минут. Саша сильно покраснел от стыда и почему-то закрыл грудь скрещенными руками. Но сразу же писька у него ни с того ни с сего мучительно напряглась и непроизвольно распрямилась, ударив его по животу.

Анастастия вздохнула, будто отвлеклась от грёз наяву, и покрутила в воздухе указательным пальцем, показывая Саше, что ему надо повернуться. Саша, не отводивший глаз от анастасииного лица, обрадовался, что хозяйка хочет от него чего-то, и послушно стал крутиться, медленно подставляя взорам Анастасии свои бока, ягодицы и спину.

Через некоторое время Анастасия взмахнула рукой, останавливая сашино представление, и поднялась из кресла. Она выглядела так, будто бы только что выпила вина.

— Надевай туфли и пойдём в ванную, - сказала она немного охрипшим голосом и вышла из комнаты.

«Да, ванная», подумал Саша, «конечно; перед соитием моются. » Он быстро зацокал каблуками по коридору.

В белой ванной комнате Анастасия велела голому мальчику сесть на край ванны поглубже, а сама ловко открутила лейку от шланга и сказала наставительно:

— Запоминай, как это делается, потом уже сам будешь.

После этого она включила воду и смешала горячую с холодной до комнатной температуры, заставила Сашу рукой попробовать несильный поток из шланга. Затем Анастасия приставила шланг Саше между ягодиц и прижала его так, чтобы вода заливалась внутрь сашиной дырочки.

— Считай три секунды, - сказала она.

— Раз, два, три, - послушно отсчитал мальчик, чувствуя, как его щекочет напор внутри.

— Кто же так считает секунды? — сказала хозяйка и отняла шланг, — Ты в армии не служил, поди? Слушай же: десантники, когда прыгают с парашютом из самолёта, должны выждать три секунды прежде чем вытянуть кольцо. Ровно три. Если раньше, то парашют и раскроется раньше, и его затянет в турбину или в хвостовое оперение. Поэтому считают обычно так: тридцать один, тридцать два, тридцать три.

«Вере тридцать три», повеселел Саша.

— Анастасия Константиновна, а можно мне теперь пересесть на унитаз?

Анастасия разрешила. Мальчик старался двигаться непринуждённо, но всё-таки спешил, больше от страха, чем от просящейся назад воды.

Анастасия стояла у белой стены.

— А Вы разве не уйдёте? — с надеждой спросил Саша.

— Нет.

Саша покраснел и, вздохнув, потужился. Унитаз булькнул, и мальчик приподнялся.

— Куда? Полностью выливай воду, в этом смысл. — заметила Анастасия.

Саша посидел ещё, краснея и стараясь. Унитаз зашумел водой, Анастасия подобрала шланг со дна ванны, приказала мальчику вновь садиться на край и ополоснула его ягодицы. Вручила шланг:

— Теперь самостоятельно.

Саша прижал шланг к попе и продекламировал про тридцатые. Анастасия одобрительно кивнула:

— Давай ещё раза три так.

По завершении Анастасия деловито намылила шланг, сполоснула под краном, окропила спиртом и свинтила с лейкой. А Сашу она поставила в ванну и вымыла его целиком в ароматной пене, вытерла большим мягким полотенцем. Взяла с полки крем и натёрла всё тело мальчика, отчего благоухание не оставляло его весь этот день.

Они вернулись в залу с розами. Анастасия достала из шкафа стопку вещей из материи и объяснила Саше, что это будет его одежда.

Одежда оказалась странной: юбка была так коротка, что Саша то подтягивал её вверх, пытаясь закрыть пупок, - но тогда оставалась открытой писька, - и тогда Саша приспускал юбку, заголяя бёдра с косточками и ложбинку между ягодиц. Но зато подъюбник был кружевной, белый и пышный. Юбка не лежала на бёдрах, а парила в воздухе. А лифчик оказался с длинными, почти до кистей, рукавами, но он не был собственно лифом, поскольку кончался очень высоко, над самыми сосками и даже сами груди он оставлял голыми под плавными дугами, отороченными золотом.

Материал был по виду и на приятную ощупь бархат, вишнёвого цвета, но он был покрыт золотым плетением, и золото так и сверкало в заманчивых узорах. Мальчик поводил локтями, любуясь, как ярко переливается плетение, и взялся за чёрные чулки. Он замечал, что женщины надевают их как-то по-особенному, навивая сперва на пальцы, а потом уж натягивая на ногу, и потому поступил так же.

Волоокая Анастасия, сидевшая в кресле, кивнула и сказала Саше, чтобы он подтянул юбку кверху. От этого ягодицы выступили совсем уж непокрыто в бесстыдном кружевном белом обрамлении, а край письки, самый розовый бутон её, остался спереди на виду.

Мальчик с красными щеками поворачивался в разные стороны по командам хозяйки. Она осталась довольна. Она надела ещё ему на шею изящный чёрный ошейник, а потом застегнула ему поножи и наручи из чёрной кожи.

— Вот тебе теперь рабочий инструмент, - она дала ему пушистый ёршик для сметания пыли. — Будешь наводить у меня в доме чистоту.

Саша, стараясь не смотреть вниз, подошёл к секретеру и начал обмахивать ёршиком причудливые полочки, на которых в самых неожиданных сочетаниях стояли фарфоровые фигурки и лежали разные блестящие багателки.

Анастасия затаив дыхание следила за представлением, боясь пропустить хоть одно движение своей новой длинноногой горничной.

Как ни пытался мальчик осторожничать промеж безделок, запуская инструмент подобно чуткой кошке, одна фигурка скользнула-таки к краю и, несмотря на мгновенный разворот напрягшихся ягодиц под сенью испуганно вспорхнувшего бархата, упала вниз на ковёр, отскочила к стене и разбилась.

Саша растерянно обернулся. Анастасия сверкнула взглядом.

— Теперь-то уж я тебя накажу, выпорю. Давай пипидастр! - промолвила она удовлетворённо.

Велела Саше снять юбку и нетерпеливо встала, толкнула мальчика к стене, где скрещивались две деревянные балки с тускло сияющими металлическими кольцами по концам. На кольцах оказались карабины, они мелодично звякали, когда хозяйка пристёгивала руки и ноги мальчика.

Прикованный Саша почувствовал, что лишился свободы. Можно было шевелить кистями рук и ступнями ног, но сами руки и ноги оказались широко разведены в стороны, и это положение никак нельзя было прекратить по своей воле. Через несколько мгновений тело привыкло к новому состоянию и напряжение в конечностях ослабло. Но это не привело к привычной свободе движений; Саша, любуясь красивой поверхностью тёмного дерева у себя перед носом, ощутил, что организм с удивлением привыкает расслабляться в новом растянутом состоянии.

В это время Анастасия уже начала его пороть чёрной длинной плетью. От боли в ягодицах Саша начал дёргать руками и ногами, крутить головой, но быстро убедился, что руки и ноги никак нельзя теперь повернуть и увести тело от ударов, а в большом зеркале на соседней стене Саше стала видна хозяйка, которая сосредоточенно, вдумчиво махала рукой, примериваясь к ударам по обнажённым ягодицам стройного мальчика с чёрными ажурными ногами и багрово-золотыми руками.

Саше даже показалось, что голый мальчик в зеркале собирается танцевать, но будто никак не решается, будто стесняется пойти с приседом и прихлопом по комнате.

Анастасия, разогрев Сашу и насладившись покраснением его ягодиц, хлестала его уже в полную силу, испытывая его болевой порог и его предпочтения. У Саши требовательно встала и круто залупилась писька. Мальчику казалось, что свист кожаной плётки и звонкие звуки его собственной кожи задают ему мелодию, и эта музыка начинает звучать всё отчётливей и отчётливей, а всё остальное отодвигается, приглушается и становится неважным.

Это была русская плясовая. Саша вдруг понял, какой танец он собирался танцевать — камаринскую. Плясовая, закованная в кольца сверху и снизу, внезапно развернулась внутри голого мальчика. Плясовые волны взметнулись в душе, заплескались под заданную музыку, стали растекаться удалью и радостью вначале внутри, а затем и вовне, окрашивая мир весельем.

Постепенно и Анастасия, и Саша опьянели, тела их отяжелели, глаза стали смыкаться. Саша увидел, как к его камаринской собираются танцы других народов, вступают в круг и кружатся, усложняя и обогащая мелодию, нагнетая её именно в пах, внутрь попки и письки, подталкивая, а сам Саша порхает в этом кругу и поднимается всё выше и выше, пока его сладкий деревянный самолёт имени Глинки не отправился в полёт по облакам, и Саша был лётчик и управлял самолётом посредством своих расставленных рук и ног, и потом самолёт отлетел под сладостную музыку от планеты и поплыл по космосу, и уже кометы стали хлестать его хвостами, а звёзды разогревали его попу, стремясь превратить его самого в горячую звезду.

«Звёздочки», шептал с умилением зажмурившийся мальчик, чья залупа нежно содрогалась, и вдруг расплакался от скорости, простора и шири мироздания.

Анастасия, тяжело переводя дыхание, опустила плеть. Сходила на кухню и выпила там стакан холодного квасу, потом вернулась и вновь рассмотрела вспотевшего мальчика, потом отцепила его и поцеловала сладкими терпкими губами.

— Теперь ложись на кровать, буду ебать тебя, - сказала хозяйка, всё ещё пьяная, но взявшая себя в руки, напрягшаяся и приготовившаяся.

Саша подошёл к кровати, скинул туфли и лёг сонно ничком, уже не боясь сближения с Анастасией Константиновной, а только слабо недоумевая, кто кого будет ебать. Он повернул голову на шорох — хозяйка сняла с себя всю одежду и затянула на крутых бёдрах несколько ремней, которые сходились у неё в паху, удерживая посередине упругий резиновый хуй наперевес. Её груди внушительно колыхались, налитые плечи и бока молодецки дразнили изгибами, будто не было у неё возраста старше Саши и старше Веры, да ещё как бы и не вместе взятых. Маленькими ступнями она уверенно упиралась в ковёр. Она приблизилась к кровати и поставила круглое колено на подушку.

— Вы такая красивая, Анастасия Константиновна, - выдохнул в восхищении Саша, подняв ноги и поболтав ими воздухе, надеясь так остудить свою выпоротую попу.

Та произнесла, не меняя положения:

— Ну что же ты? Возьми мой хуй.

Саша вздрогнул: именно этого ему и хотелось. Он протянул руку и осторожно провёл пальцами по хозяйкиному хую. Живот Анастасии покрылся мурашками, а у самого Саши писька сильно напряглась.

— Давай-ка набок, чтобы мне тебя рассмотреть хорошенько, - пьяно скомандовала Анастасия.

Саша повернулся к хозяйке лицом, не отпуская её хуй. Она прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Сашина писька распрямилась на свободе, стала стукаться о живот.

Водя пальцами по хую хозяйки, Саша будто прикасался к ней самой. Но потрогать анастасиину кожу он не смел, всё ещё стыдился, хотя уже знал — был уверен, — что этот стыд и эта несмелость скоро пройдут, но не хотел бунтовать против этой своей несмелости, ожидая, что скоро всё решится. Когда? Скоро; сейчас. И вот все те чувства, в которых мальчик отказывал сам себе, чувствование тела хозяйки, эти чувства он собирал теперь, лаская хозяйкин хуй. Это было можно. Тело женщины нельзя, а её хуй — можно.

Саша подвинулся к краю постели, приподнялся, охнув от боли в потревоженных ягодицах, и, удерживая хуй Анастасии в ладонях, прикоснулся к залупе языком. Хозяйка и мальчик тихо простонали и выгнулись.

Саша водил языком по залупе, потом раскрыл рот пошире и засунул себе хуй внутрь, ощупал его языком изнутри, прижал к нёбу, потом догадался сосать. Анастасия прикрыла глаза, она глубоко дышала, её груди вздымались. Сашина писька бешено стучала по животу.

Анастасия мягко толкнула мальчика на подушку, залезла на кровать и села сверху, прижав коленями сашины руки, водя блестящим от слюны хуем по его губам. Саша ойкнул, прижавшись ягодицами к простыне, но эта боль была сладкой и неудобство было сладким и принуждение оказалось сладостным. Саша сосал залупу, но тут Анастасия, уперевшись руками в спинку кровати, качнула бёдрами и сама вставила ему хуй. Саша закашлялся. Анастасия подождала, потом стала мерно двигаться над его лицом, вставляя хуй чуть не до половины. Саша чавкал, причмокивал, с восторгом рассматривая нависший над ним крепкий колыхающийся бюст.

Хозяйка привстала повыше и осторожно скользнула в горло мальчика. Руки у Саши напряглись, взгляд стал испуганным, уткнувшись в складки грозного живота, но Анастасия вынула хуй, приучая мальчика к равномерному дыханию. Потом снова мягко проскользнула в горло и несколько минут осторожно ебала мальчика в рот, периодически выходя из него, давая отдышаться.

Затем оба лежали на кровати в рост и целовались. Саша тянулся и тянулся ртом ко рту Анастасии, которая высовывала язык, который Саша обхватывал и обхватывал губами, присасываясь и присасываясь. Его золотые рукава почтительно застыли на спине Анастасии.

Анастасия начала его трогать. Она, упираясь хуем, блуждала пальцами по телу мальчика, исследуя его наиболее сладостные места, прислушиваясь к его ответу, ловя его вздохи и потягивания. Она ласкала ему грудки, очерченные вишнёвой тканью, сладко мяла их, пряно покручивала вставшие соски. Она гладила его раскалённые ягодицы, отчего Саша пьяно выгибался всем телом.

Потом Анастасия, сверкнув влажным хуем, отклонилась, продолжая гладить мальчика своими ступнями, и взяла со столика пузырёк с маслом, и вылила себе немного на кончики пальцев левой руки, и эти-то пальцы влажно и сладко проникли между красных сашиных ягодиц и начали ёрзать по самой дырочке.

Саша засучил ногами, выгибаясь, потягиваясь всем телом в сладком томлении.

— Сомкнул губки, - шептала Анастасия. — А ты разомкни, разомкни.

И мучительно сладко и мучительно медленно засунула палец левой руки в сашину попу. Помедлила недвижно, сжатая губами, теми, что промеж ягодиц у мальчиков, к тому предназначенных. Стала понемногу ёрзать внутри, и Саша будто проснулся, ощутив невероятную, немыслимую способность свою к этому половому удовлетворению. Не понимая себя мальчик завертелся, нанизанный на палец, стал подавать попу назад, задирая таз и прогибаясь в спине.

Хозяйка осторожно извлекла палец и вновь пролила себе масло в ладонь, выставила особо средний и безымянный и вкрутила их в Сашу. Щёки мальчика зарделись, он глубоко и часто задышал, восторгаясь анастасииным умением непринуждённо прикладывать руки к чужому телу: она, одной рукой лаская его грудки со вставшими сосками, другой элегантно взмахивала, будто смычком водила, и всё всовывала и всовывала два пальца, а два прочих, отставленных, плавно порхали, как у персидской танцовщицы.

Анастасия, при всей её терпеливости, начала изнемогать. Она медленно вынула пальцы, и мальчику остались из занятий лишь поцелуи и объятия. Он простонал разочарованно, его губы, открытые только что Анастасией, жадно пульсировали.

Анастасия перевернула Сашу на спину, развела коленями его ноги врозь, легла сверху, опираясь руками на постель, и прижала свой хуй к промежности своего мальчика. Мгновение — и хозяйка, подавшись бёдрами вперёд, властно вошла в мальчика. Оба ахнули и замерли.

Саша потянулся кверху целоваться, Анастасия снисходительно склонила голову и вошла своим языком ему в рот. Саша, пронзённый сверху и снизу, укрощённый этим, замычал, зажмурился. Губами и сверху, и снизу он горячо охватил свою хозяйку, засвидетельствовав о своей принадлежности.

Анастасия уже начала его ебать. Она долго разгонялась, удерживалась от сильных толчков, а в основном только разрабатывала мальчику набухшие губки, елозя хуем совсем на входе. От этого Саша совсем растаял. Сама мысль о том, что он стал бы ебать взрослую женщину в возрасте его матери, показалась ему теперь странной, неуместной, извращённой. Женщина ебёт его — это куда как естественней. Да и никогда не испытываемая им сладость опьянила его и привела к послушанию.

Саше казалось, что сладости уже предостаточно, но вот анастасиин хуй начал в своём поступательно-возвратном движении касаться чего-то совсем скрытого и неведомого внутри сашиного естества, чертя сладкие искры. Нельзя сказать, что это чувство было Саше совсем не знакомо. Но испытывать его мальчик привык в связи со своей писькой. Сейчас же писька, несмотря на твёрдость, была совсем без дела, а хозяйка словно бы взяла власть над писькой, управляя ею изнутри и исторгая наслаждение по своему желанию.

Искры вспыхивали всё чаще, сливаясь в одно море наслаждения. Оно колыхалось внутри Саши, разгоняя волны по всему телу, заставляя его содрогаться от счастья.

Анастасия, дрожа всем телом, покрывшимся сладкими мурашками, поняла, что мальчик поспел и сам уже хочет кончить. Она ебала его мощными аккордами, то краткими, то с перебором, вколачивала хуй с силой цепа на колосном току, вся горя, роняя капли пота, соединяя своё желание с желанием мальчика, предвкушая несравнимое окончание.

Оба кончили одновременно, забившись в сладких судорогах, всё ещё прижимаясь гусиной кожей, сплавляясь друг с другом общим жаром, воспаряя и недоумевая, почему органика устроена именно так посреди огромной величавой неорганической вселенной. Но только что взорвавшееся их солнце, расплескавшееся по простыням, убеждало их обоих в родстве со вселенной, где звёзды, взрываясь, расплёскивают себя по вселенной, давая жизнь новому поколению звёзд и планет.

Летя среди звёзд, Саша наблюдал, как распались все зажимы бытия, и все щипцы, тиски и клещи вещественных начал стали невесомы, мирно кружились и медленно оседали посреди одуванчиковых лугов. Подлетела также книжка, и Саша подхватил её и собрался было её читать, но вдруг понял, что это не так, её не читают, или, во всяком случае, читают не так. «Ну конечно! », догадался он, «книжки ведь едят! » Он открыл рот и съел книжку, и сразу же во рту появилась медовая сладость. Но в животе стало горько, и Саша проснулся.

Он лежал на кровати в доме Анастасии. За окном синело небо, солнце светило в комнату. Сильно пахло розами. Чувство полнейшего отдохновения, чувство, что наконец досыта выспался после многих напряжённых лет, наполняло его. Саша протянул руку, отодвигая одеяло, и увидел вишнёвый рукав, по которому поблёскивали золотые разводы. Он всё вспомнил и тут же удивился, что радость была тут и никуда не исчезла. Настенные часы показывали полдень, и Саша решил, что они сломаны и отстают. Он сел на постели, поставив ноги в чулках на прохладный пол. Писька была отчасти напряжена, и мальчику хотелось каким-то образом одеться и явиться перед Анастасией Константиновной прилично. Из кухни что-то мелодично позвякивало, вероятно, хозяйка был там. Надевать ли гражданскую одежду или служебную, вот вопрос. На стуле лежала виноцветная юбка, очерченная пенным прибоем подъюбника, и Саша решил для начала дополнить уже имеющийся наряд. Он подтянул юбку кверху по бёдрам, глядясь в стёкла шкафа, обернулся и удивился, что ягодицы приобрели уже свой обычный оттенок, и, обувшись, зацокал каблуками по коридору.

— Анастасия Константиновна, я, кажется, заснул, - сказал Саша, входя на кухню.

— Да не кажется, а проспал двенадцать часов, - ответила Анастасия, в своих неизменных брюках и шёлковой блузке. — Как там у вас пишут? Дщери иерусалимские, не тревожьте и не будите возлюбленную, доколе ей угодно!

— Сколько? — вытаращил мальчик глаза, - Двенадцать? Не может быть! Мы ведь только что с Вами... это самое... Я уснул на минутку. Если сегодня уже завтра, так мне на работе надо быть!

— Садись за стол, - деловито и собранно приказала Анастасия.

Саша сел ягодицами на холодный деревянный стул, и хозяйка, отводя взгляд от розового бутона, полускрытого юбкой, проворно накормила его первым блюдом, и вторым, и добавкой, и хрустящими малосольными огурцами, и пирогами, и куличом, оставшимся с пасхи, освящённым в Елоховском соборе, и ананасным компотом.

Затем она разрешила Саше помыться и переодеться, и он умчался.

Всё лето мальчик ходил на практику к хозяйке и служил ей в своей нарядной униформе, убирал квартиру пылесосом и мыл пол, мыл посуду, стирал и гладил бельё, ухаживал за цветами и готовил еду на кухне. Кончались такие рабочие дни иногда воспитательной поркой, но всегда — постелью. Саша расцвёл, ходил с румянцем, еле заметно подкрашивал глаза на округлившемся счастливом лице.

Анастасия же к концу лета стала задумываться, не напрасно ли она разорила Вере гнездо. «Хотела лишь понять её», размышляла Анастасия, «через мальчика её; да ничего не поняла; не взлететь мне, видно, как им; не дано. » Она видела ясно, что никаких отношений у неё по приезду Веры с нею не будет больше, и потому решила Сашу, как ни полюбила она его залупу с запахом зефира, уволить. Саша выслушал её молча, только слёзы задрожали из-под длинных ресниц, снял вишнёвое платье и уехал к себе домой плакать.

Когда мальчик в рассеянности приехал через несколько дней к знакомому белокирпичному дому, он уже не мог сказать точно, владело ли им желание встречи с Верой или же с Анастасией. Он сидел на скамейке в сумерках, горестно думая: «Куда же мне теперь! Кто я? Пипидастр, и больше ничего», когда мимо прошёл мальчик гораздо младше него. При свете фонаря Саша увидел, что тот был хорошеньким, рыжим, а на лице его были веснушки. Мальчик вприпрыжку забежал в подъезд, который стал Саше более чем знаком за лето. Саша перевёл взор: в знакомой квартире зажглось окно, и рыжий мальчик показался в середине комнаты, а хозяйка подошла к окну и задвинула шторы.

Саша встал и пошёл куда глаза глядят. Очнулся он на берегу пруда. Вода не двигалась, тяжело лежала, прижатая силой земного тяготения. Саша сел на краю мостков. Было тихо, только за девятиэтажными белеющими в сумерках домами неясно гудел проспект. Вдруг с берега раздался мужской голос:

— Что ты там, солнце? Я уж думал, ты рыбу ловишь. Ну-ка возвращайся на грешную землю.