Окно в Европу

Еще один мой рассказ, когда-то написанный для давно исчезнувшего сайта.

===============================================================

ОКНО В ЕВРОПУ

постмодернистская фантазия

1.

Катя узнала об этом случайно. И, как на грех, не от кого-нибудь, а от Петруши:

­– Во! Как раз для тебя! – подошел он к ней, тыкая в Катю телефоном. – Не читала? «В Амстердаме официально разрешили находиться на улице полностью обнаженными. Как заявил мэр»... бла-бла-бла... о, вот: «новое право распространяется на всех людей. Как на граждан Евросоюза, так и на приезжих. Ограничений по возрасту тоже нет. Однако это ни в коем случае не означает разрешения на публичный секс, заявил мэр. Половые сношения на людях как были, так и остаются недопустимыми». А? Как тебе?

Абсолютно малиновая Катя сделала то, что обычно делала в таких случаях: сгребла Петрушу и ткнулась ему в шею. Не от избытка нежности, – нет, скорее оттого, что надо же как-то ответить. Не словами, так хоть так.

Петруша не то что бы стебал ее: Катина слабость давно стала их общим достоянием. Катя была ярой эксгибиционисткой. Страстной, фанатичной, двинутой до холодка под ребрами, до бабочек в животе и во всей Кате, но... тайной. Или, как говорят ученые, латентной.

Хорошая девочка, «пусечка», выросшая в интеллигентной семье, имевшая красный диплом и косу до попы, никак не могла решиться сделать явью свои фантазии, рвущие Катю на сладкие бесстыдные клочки. Максимум, что она могла себе позволить – выйти с Петрушей ночью без белья, в одной только длинной футболке, чуть прикрывающей роковые места. Эти прогулки приносили ей больше ужаса, чем удовольствия; и в тот единственный раз, когда Петя задрал Кате футболку (в темном, абсолютно темном и безлюдном дворе) и почти что пристроился, куда надо, – Катя вырвалась и убежала, не заметив даже, как оголилось на бегу все, что могло оголиться. Дома, правда, был секс, бурный и памятный, – но это было дома.

Поэтому Катя пристрастилась смотреть ролики, где голые бесстыжие шлюхи разгуливают по улицам средь бела дня. Да, ее возбуждало только женское бесстыдство, хоть Катя ни разу не была ни лесби, ни даже би (так она, по крайней мере, про себя думала). Вначале шлюхи на улицах были ее стыдной тайной; потом Катю застукал Петруша – и та чуть не умерла, но все-таки не умерла, и они стали смотреть героических шлюх вместе. Петруша был вовсе не против, и то, что его девушка сама тащится от голых телок, было приятным, весьма приятным бонусом их отношений. Они быстро перестали стесняться друг друга и с удовольствием мастурбировали на сисястых герлс, распахнувших свои гениталии Пражскому Граду, а нередко и занимались сексом во время просмотра, причем себя Катя представляла шлюхой с экрана, а Петрушу – одним из прохожих.

Тем, кто подошел к голой Кате. Прикоснулся к ней. И...

И она не смогла.

Не смогла отказать.

Это «не смогла» было самым сладким моментом ее фантазий. Убийственно сладким. Смертельно сладким. Все оргазмы, сотрясшие Катю под Петей, вырывались из этой сладости, невыносимой, как смерть во сне.

И вот Катя узнает про Амстердам. Не от кого-нибудь, а от Пети.

Эта нелепая, идиотская, совершенно безумная мысль (которую Катя, конечно, и не думала думать всерьез), – похоже, она родилась именно в тот момент и осела внутри, хоть Катя и не замечала ее изо всех сил.

ВСЕ НЕСПРОСТА, – шептала ей мысль. – ЭТО СУДЬБА. ТЫ ОБРЕЧЕНА.

2.

Конечно, Катя сама смеялась над собой. И даже когда Петруша улетел на две недели в Кемерово, она шикнула своей мысли – «ну и что? и вовсе никакой не "шанс", просто человек улетел, и все», – и поймала себя на поиске авиабилетов, когда было слишком поздно.

Потому что там был ОН. Невероятный, невозможный, нереально дешевый рейс в Амстердам. В оба конца.

Завтра вечером.

Через три дня обратно.

И стоил ровно столько, сколько Катя могла потратить на то, чего ей очень-очень хочется.

И шенгенская виза у нее была – свеженькая, только полгода как вернулись из Швеции с Петрушей.

Этого не может быть, внушала себе Катя, пялясь на роковые циферки на экране. Амстердам – дорогое направление, вон рядом какие цены. Это ошибка. Или развод. Или еще что.

И морщилась, чтобы не слушать пронзительный чертячий голос, верещавший откуда-то из глубин – «даваааай! бери скореееей! заберууууут!.. »

Она просидела за ноутом еще минут десять, наверно. И встала не малиновая, а бледная, как привидение – с ледышкой под ребрами и смской в телефоне. Гласившей, что транзакция, мол, прошла успешно.

Я просто лечу в Амстердам, говорила себе Катя, выбегая на улицу. Просто лечу в один из красивейших городов Европы. Просто развеяться. Просто...

И выла на бегу, чтобы выкричать эту свою ледышку.

3.

Видимо, таки судьба. Видимо, таки да, – не унимался чертячий голос, как Катя ни делала вид, что его нет. Потому что и билет, и Петино Кемерово, и смехотворно дешевое жилье на эйр-биэнби. В самом центре города. На берегу канала. Как в сказке. В которую кто-то взял и пересадил Катю – так, что она и опомниться не успела. И сборы, и полет, и все-все-все промелькнуло, как одно бесконечное мгновение, и вот уже она здесь, в чистенькой комнатке на Херенграахт, четвертый этаж, балкон с цветами, катера на канале, прохладный бриз с моря, черепичные крыши, трубы, башни, шпили...

И где-то среди этого всего – голые люди. Совсем голые. Прямо на улице.

Катя, правда, не видела еще ни одного. И не мудрено, понимала она: этот закон только неделю как приняли. Еще не все успели привыкнуть. Да и желающих не так много, чего уж там. Только такие сдвинутые извращенки, как я... интересно, сколько нас?

«Вот если не увидишь ни одного голого на улице – тогда и будет все в шоколаде. А если увидишь... » – шептал ей чертячий голос, и Катя обмирала, представляя себе это «если». Она уже давно ворочалась в неестественно свежей постели, пахнущей буржуйской стерильностью, не понимая, как уснуть. Вдруг стала очень мешать и эта постель, и привычная ткань на теле, и трусики, которые полетели на пол вместе с ночнушкой и одеялом.

Голая Катя прогнулась мостиком, выпятив свои роскошные, чуть крупноватые, но упругие и налитые груди к потолку; представила вдруг, как выглядит сейчас в полумраке (комната освещалась голубоватым светом из окна), взвыла и рухнула обратно в постель, вжавшись в матрац, хоть ее никто не видел и не мог видеть...

Прямо перед ней был балкон.

Ты не посмеешь, говорила себе Катя, сделав один шаг. Ты не сможешь, внушала она себе, сделав второй. Нет, нет, этого не будет, не надо, не надо, – чуть не плакала она, приоткрывая дверь и сжимаясь от бриза, хлынувшего в дверную щель...

«Вот оно как, – говорил ей чертячий голос какими-то совсем новыми, непривычными интонациями. – Вот оно как бывает. Когда ты голая – и на улице. В городе. Пусть даже и только на балконе, – но ведь там, внизу, идут прохожие. Мало, потому что ночь, но идут. И каждый из них может в любой момент задрать голову – и... »

Минуту или больше Катя пыталась отдышаться, даже не заметив, как оказалась снова в комнате. Потянулась было к ночнушке... но нет. Нагота, окутавшая кожу сладким холодом, сама оттолкнула одежду.

Минуту или две Катя цепенела на месте. Потом сделала пару шагов к балкону – и, взвизгнув, повернула ко входной двери.

«Ты сделаешь это, – впервые ясно и четко звучало в ней. – Сделаешь здесь и сейчас. Сию секунду».

4.

Первые сколько-то там минут, или часов, или лет были сплошной бесконечной смертью, сделанной из паники, заглотившей целиком Катино голое, абсолютно голое и беззащитное тело, открытое всем ветрам и взглядам. Катя не помнила, что было там, в этой ее ночной смерти, вжатой в углы и подворотни. Не помнила она и того, когда стала что-то помнить, что-то видеть и понимать, а не только метаться зверем из тени в тень.

Или, может, она просто устала бояться. Или просто устала. Или как.

Трудно сказать, что и почему, но через какое-то время голая и босая Катя брела, никуда не прячась, по какой-то части Амстердама (она понятия не имела, по какой, ибо не взяла телефон и вообще ничего, кроме ключей, зажатых в кулаке). Брела и говорила себе: я голая. Совсем голая. Без лифчика (вон они, телепаются). Без трусов (вон он, липкий холод, лижет бедра и попу). Иду по улице. Прямо в городе. Голая. Я. По улице...

И понимала, что ничего не чувствует. Если только этим «ничего» можно назвать густую пустоту, высосавшую из Кати ее плоть и оставившую порхать по набережной голую шкурку, надутую бризом. Внутри у Кати не было ничего, кроме холода. Липкого обжигающего холода, подсасывающего в паху.

Самое страшное уже было, и не раз: навстречу Кате шли люди. Катя осознала это, кажется, уже на третьем или четвертом прохожем: первые утонули в панике так крепко, что она и не помнила, когда, где и сколько глаз видели ее голый призрак. Все они шли мимо, никак не реагируя (разве что слегка косились)... и не удивительно, говорил кто-то в Кате. Наверно, тот самый чертячий голос, который теперь уже был не чертячий, а такой же обмороженный и пустой, как и всё. Неудивительно, потому что закон. Никто тебе тут ничего плохого не скажет и не сделает, а ты распсиховалась, как истеричка, – ругала себя Катя, вдруг осознав, что это правда.

И еще она осознала, как устала. Настолько, что стала сползать прямо на брусчатку.

Включив не столько разум, сколько звериное чутье, она поползла назад, выискивая дорогу – и чутье вывело ее к дому (а может, босые ноги помнили свой теплый след). Катю видели, видели много и часто, и кто-то, кажется, даже фоткал ее, но она не реагировала, ибо давно была на нуле.

И в номере, впившись в ледяную мякоть между ног, Катя лопнула в мгновенном оргазме и стала сгустком утреннего тумана, который сразу же уснул, врывшись макушкой в молочное белье...

5.

Ничего страшного не будет, говорила себе Катя. (И не просто говорила – твердо знала, что это так.) Ничего страшного, просто выйдешь и все. Да, голая. Да, в толпу. В амстердамскую. В такую, куда можно голой. Ничего, потерпишь. Ничего, переживешь. Просто надо зажмуриться, набрать дыхание – и...

Иииииыыы, – ныла Катя, разом нырнув в водоворот взглядов и голосов, раздевших ее до мяса. Ииииы, ныл кто-то внутри ее тела, захолонувшего в этой людской реке, куда ноги вытолкнули Катю – и тут же отказались ее слушаться, и она торчала столбом, грудастая, голозадая, и каждый мог дернуть ее за сиськи или сгрести как куклу...

Но никто не дергал, не сгребал. Все текли мимо, выкрикивая что-то на всех языках мира, кроме русского. Кто-то фоткал ее (Катя не дура, она надела на этот случай маску черного кролика), кто-то просто смотрел, а кто-то... улыбался, да. Радостно, приветливо, будто Катя сделала ему день.

А кто-то...

Мамочки, да это же репортеры, леденела Катя, глядя на группу парней и девушек с огромными камерами – такими, какими убить можно. Они... они что, ко мне? Ааааа!

Но нет, чуваки с камерами пробежали мимо Кати (двое или трое улыбнулись ей). Они что-то кричали на ходу; «чемпион по тайскому боксу» – услышала Катя по-английски, и тут же увидела этого чемпиона – шкафообразного громилу в татухах и побрякушках. Тот выходил из соседнего дома с девушкой под руку; оба они – и чемпион, и девушка – увидели Катю, улыбнулись ей, сделали «вау» глазами, и уже потом занялись репортерами.

Понемногу на Катю снисходило понимание того, что она здесь – приятная, может быть, пикантная и экстравагантная, но – обыденность. Все равно как выйти у нас на Хэллоуин размалеванной и в шляпе, думала Катя: все пялятся, но при этом вроде так и надо.

И пошла. Пошла прямо по набережной – навстречу толпе.

Она раздвигала ее на расстоянии тяжелыми сосками, торчащими, как боевые пики. Она вплывала текучим изгибом между десятками брюк и футболок, розовела в потоке серых тканей, зияла голой стыдобой на глазах у всех и вся, – и потихоньку закипала.

Стыд, скрутивший ее как тряпку, не исчезал и не слабел, но перестал быть мучительным: из него ушел страх. А это Катя знала уже давно: стыд без страха – это бесстыдство. Одно и то же чувство, но с разными знаками.

И оно охватило Катю, окутало и заполнило доверху – ослепительное пьянящее бесстыдство. Сбылось наяву то, что Катя испытывала только в мечтах: ее тело потеряло вес, каждая клетка голой кожи набухла взглядами, как наркотиком, бедра и груди зудели ледяной сладостью, и вся Катя купалась в золотистом эфире своей стыдной свободы, которая была как смерть, только со знаком плюс...

Катя не помнила, как вернулась домой.

То есть помнила, наверно. И свой оргазм, первый оргазм на людях (ну, не совсем на людях – под мостом, где ее никто не видел) – его-то она огого как помнила, только не в деталях, а как одно сплошное обжигающее «аааа! » И весь этот ее голый поход был таким «аааа! » Оно наполняло Катю до ушей, и Катя шла к себе медленно, чтобы не расплескать его; каждый взгляд каждого прохожего оседал в ней новой и новой каплей бесстыдства, липкого и счастливого, и Катя улыбалась городу Амстердаму, как пьяные улыбаются своей пьяни...

6.

По накалу эмоций прогулка второго дня была ожидаемо слабее. Зато тело взяло на себя то, с чем уже успела свыкнуться душа: между Катиных ног хлюпал настоящий гейзер. Отчаянная ночная мастурбация не спасла: смертельно хотелось секса. Не суррогата, а именно члена, крепкого и толкучего – чтобы он там намял и выдолбил все, воздав должное каждой клеточке. Миллионы взглядов, впитанных голым телом, проросли внутри лютой похотью. В таком состоянии гулять голышом по Амстердаму – это, знаете ли...

С Катей, как на грех, постоянно заговаривали, просили сфоткаться, и она выгибалась, глядя в камеру сквозь прорези кроличьих глаз. Хорошо, что эта маска, думала она. Хорошо, что никто не видит моего лица и ничего не поймет.

Теоретически можно было нагуглить ближайший сексшоп и прикупить там дилдо покрупнее, да с вибратором... Но – нет, это совершенно невозможно: голышом зайти в сексшоп, чтобы купить себе член?.. А ходить по Амстердаму одетой Катя не видела никакого смысла.

Проблема оказалась неразрешимой, и Катя все чаще ловила свою руку на полпути к запретному месту – на глазах у сотен людей, разумеется. Еще вчера она умерла бы от одной этой мысли, а сейчас занудно уговаривала себя: не надо, не делай этого, дождись хотя бы моста...

Но мост не помог. И другой не помог, и третий, где Катю попалили за мастурбацией, а она застремалась, конечно, но не настолько, чтобы вот прям умереть, просто убежала и все. Оргазмы выходили какие-то холостые: утроба разряжалась, а все тело нет. За пять минут в пах натекала новая порция сладкого сиропа – и снова нутро требовало члена, и снова рука тянулась туда, куда нельзя. Кате хотелось стечь в пыль и кататься там, изгибаясь как кошка – авось кто-нибудь из котов сжалится и...

– Оу! Привет! Мы видели тебя вчера! Да, Лиззи? – услышала Катя по-английски.

Перед ней стояли двое: шкафообразный чемпион и его девушка.

– Ты такая смелая! И красивая! Скажи, любимый, она милая?

– Привет, – с хрипом выдавила из себя Катя. И даже изобразила подобие улыбки. – Как дела?

(Потому что надо же быть вежливой, даже если ты голая.)

– Отлично! А у тебя? Зайдешь к нам?

– Ээээ...

– У тебя есть кто-то другой? Нет? У тебя другие планы?

У меня вообще нет никаких планов, думала Катя, изо всех сил улыбаясь приветливой парочке...

7.

Конечно, она понимала, зачем ее зовут.

Конечно, она знала, что будет, когда ее введут в роскошные – не сравнить с ее комнатушкой – апартаменты и закроют дверь.

Но Катя не думала, что все начнется вот так сразу, прямо с порога. Не успела она сообразить, что не надо раздеваться и разуваться, как ее сосок оказался во рту у чемпиона, а второй – во рту Лиззи.

Сказать, что это было неожиданно – не сказать ничего. Может, Катя и посопротивлялась бы (хоть и знала, на что идет), но ее никогда не сосали за оба соска сразу, и два лизучих рта мгновенно вогнали две тонны сладкого яда в ее тело, и без того измученное безумными прогулками. Кажется, впервые в жизни Катя стонала не потому, что ей хотелось, а потому что не могла не стонать, – или это был уже не стон, а надрывный вопль, терзавший Катину глотку так же, как безжалостные рты терзали ее груди...

Лиззи что-то пришептывала ей, обнимала, скользила пальцами по телу – ее прикосновения были одуряюще приятны, – а чемпион делал свое дело молча и серьезно, удерживая Катины бедра, как в тисках. Эта пытка на пороге длилась целую вечность, и Катя не знала, когда она кончилась, – знала только, что уже все, уже ничего нельзя поправить, она – рабыня этой похотливой парочки, она не имеет воли, она – кусок сладкой глины, из которой Лиззи со своим дружком вылепят все, что захотят.

И они лепили из Кати такое, что ум просто отказывался работать. Это не я, – кричал он, когда лизучие рты перепоручили Катины груди рукам, не менее жестоким, а сами занялись ушными раковинами, и в Катин мозг вонзились сразу два огненных языка; это не я ­– надрывался ум, когда Катю, затисканную, вылизанную, мокрую от слюны, отвели к постели, и вот уже ее долгожданно-вкусно распирает ОН – здоровенный чемпионский дрын, обтянутый презервативом, которые Катя не любила, но сейчас было все равно, – а Лиззи мучает ей груди, мажет их чем-то, кажется, лавандовым кремом, и потом нависает над Катей и трется, трется своими маленькими сисечками...

Она казалась младше Кати лет на пять – и была настолько же уверенней и опытней в любовных играх. Я наверняка не первая их игрушка, думала Катя ошметками ума, загнанного чемпионским членом в какой-то самый дальний из уголков. Я резиновая кукла для их утех, и им хорошо со мной, а мне хорошо с ни... с ниииииииимииииии!..

Первый оргазм вывернул ее наизнанку, – но развратная парочка не унималась, член выдалбливал в Кате новые и новые сладкие норы, и Катя лопалась второй, третий раз, хватая воздух ртом, в котором полыхал и жалился чей-то язык, наверно, Лиззин.

Потом Чемпион точно так же долбил Лиззи, а Катя покорно сидела у нее на голове, подставив пылающее нутро губам и языку, которые целовались с ее пещеркой так же, как только что с губами, и давала вылизывать шею Чемпиону, серьезному и нежному, как огромный пес.

Потом конфигурация менялась, и не раз, и Чемпион натягивал уже третий презерватив и снова долбил то Катю, то Лиззи; потом отвалился отдыхать, а ненасытная Лиззи терзала Катю, подставляла ей свой мускусный бутончик, и Катя старательно лизала его, бесчувственная к стыду и любым эмоциям. Потом Лиззи мяла, мяла всю Катю сверху донизу, как плюшевого мишку, наслаждалась ее большущими грудями, изводила тонны крема и терлась о них своими трогательными подростковыми сисечками, возилась с Катей, как щенок, урчала, мурлыкала и смешно пищала в оргазме, уже десятом, кажется, за этот раз...

8.

– Это было потрясающе. Сколько мы тебе должны?

Катя не могла говорить.

– Я вижу, ты вся отдаешься своей работе. Ты любишь секс?

Катя кивнула.

– Оу! Это видно. Дорогой, позавчера мы сколько платили той Марте? Сегодня нужно заплатить вдвое, ты согласен? Такого секса у нас не было уже полгода, если не больше. Давай номер карты, – говорила Лиззи, повернувшись к Кате. – Мы переведем.

– Спасибо, – выдавила из себя та.

(«Тебя отымели как шлюху и платят! Ты ничего не чувствуешь? » – надрывался чертячий голос. – «Ничего», – отвечала ему Катя, и это было правдой.)

– Тебе спасибо! Как тебя зовут?

– Катя.

– Оу! Ты русская? Понимаю. Здесь много русских.

– А как зовут тебя? – повернулась Катя к релаксирующему Чемпиону.

– Дик.

– Отличное имя.

– Спасибо.

– Ты чемпион по тайскому боксу, да? – почтительно спросила Катя. – Ну, я услышала... случайно...

– Что?

Воцарилась неловкая пауза. Лиззи хихикнула:

– Нет. Чемпион – это я. Женский Муай Тай, две золотых медали подряд. А Дик – это просто мой муж. Он собачий парикмахер...

Когда Катя, оглушенная, расслабленная, удовлетворенная до последней клеточки – и, разумеется, совершенно голая – стояла на пороге, Лиззи снова сказала:

– Ты нам очень понравилась. Жаль, что мы сегодня улетаем.

– Жаль, – подтвердил Дик, чемпион, который не был чемпионом.

– Ты такая смелая. Я еще ни разу не видела, чтобы голая девушка гуляла прямо по городу. Меня это так возбудило, что... – Лиззи засмеялась. – Ну, ты видела.

– И меня, – добавил Дик.

– Я бы так никогда не смогла. Нет, я без комплексов, но все-таки... Скажи, ты не боишься копов?

– Нет, – уверенно сказала Катя. – В Амстердаме это не запрещено.

– В смысле?

– Разве вы не слышали? Недавно приняли закон, который разрешает ходить голышом по городу.

– Серьезно? Это не фейк? Нет, мы ничего об этом не слышали. Ну, все равно. Даже если есть этот закон – решиться на такое... Я бы не смогла. Да, любимый? – повернулась Лиззи к Дику, и тот влюбленно кивнул. – Мы тебя проводим, Кать, ты не против? Очень хочется снова посмотреть, как ты идешь голышом по улице.

Они вышли. Катя думала, что теперь-то она вообще ничего не почувствует, – но нет, зябкие волны стыда сразу выплеснулись из своих глубин, и бедра сразу закричали, что они голые и на них смотрят, смотрят, СМОТРЯТ...

***

Когда Катя рухнула на подушку, выдавив из себя крохотный, но совершенно необходимый оргазм, рука ее потянулась к телефону.

Сил не было ни капли, – но женское любопытство сильнее любых сил. Катя была уверена, что все в порядке, просто в ней зудел этот червячок сомнения, и нужно было заглушить его, чтобы расставить все точки над i.

– Окей гугл! Амстердам закон можно ходить голыми, – кинула она в телефон.

И долго, долго пялилась на страницу поиска.

Релевантный результат был только один. «В Амстердаме официально разрешили находиться на улице полностью обнаженными. Как заявил мэр... »

Это была именно та новость, которую ей читал Петруша.

И это был ИнтерСакс – портал хохмаческих новостей.

Это был прикол. Развод. Фейк.

Других релевантных результатов не было.

Амстердам был самым обыкновенным городом, в котором нельзя ходить голышом, как и везде. И только чудом Катю не увидели и не оштрафовали копы.

Ах ты ж!.. – думала Катя про Петрушу, не имея сил злиться на него.

Ведь если бы не он – ничего этого не было бы. И Катя никогда не решилась бы на то, что делала уже почти с легкостью.

Хоть Москва – не Амстердам, думала она, и наши менты наверняка не чета нидерландским копам, но... Но выхода нет. Теперь я буду делать это всегда. Я просто не смогу иначе. Тем более – у меня есть Петруша, за ним как за каменной стеной.

Жаль только, что он не собачий парикмахер.