Клятва

— У тебя баба была? — спросил Царюк, когда кладовщица удалилась в каптерку.

— Нет, еще, — ответил я ему честно.

— А сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— А хочешь ее попердолить, — он указал на дверь каптерки, за которой скрылась некрасивая, короткого роста пятидесятилетняя кладовщица.

— Нет, — сказал я, — спасибо. Вы лучше ее сам попердольте.

— Я не могу.

— Почему, — отозвался я с готовностью, понимая, что это завязка к новому сюжету, и нужно только побыстрее вывести Царюка из вступительной части.

— Не могу, связан клятвой, — сказал он многозначительно. Я вот и не женат, и никогда им не был.

— Вы дали клятву верности?

— В сорок пятом в Германии. Ну–ка дай пшеничную.

Американская сигарета была платой за новую историю. Я открыл и поднес ему пачку и он ловким щипком выхватил две.

— Слабые, — сказал он, — я одной не накуриваюсь.

Значит история такая. Великая отечественная война уже перенеслась на территорию проклятой Германии. Мы находились в Восточной Пруссии. Стояли там в одном городке. Разведроте вышла задача, проверить старый замок, который находился отдельно в лесу. Взяли меня, потому что я за три года, пока жил с теткой в оккупации, научился свободно говорить по–немецки и писать. В школу ходил. Да, а что ты удивляешься, школы, как немцы в Минск зашли, через две недели открылись. Между прочим хорошо учился. Сейчас я уже все перезабыл, а тогда знал многие немецкие слова.

— Ну, какие например?

— Ну, вот '... клаус' по ихнему клюква. Но это давно было, а сейчас из памяти все вышло, потому что практики нет. С кем мне по немецки разговаривать. Вот ты по–немецки понимаешь?

— Нет, я английский учил.

— Вот видишь.

Замок был в десяти километрах от городка, где мы стояли, в лесу. Нам не хотелось идти пешком и мы ждали студора, на котором два офицера уехали в медсанбат на ..., конечно не дождались, и уже вечером вынуждены были пойти своим ходом. Старшина сказал, что замок пустой, и по рассказам местных живет там только одна женщина, как бы ведьма. Карты не было, мы слегка заблудились в лесу и к этому замку пришли заполночь. Навстречу нам выбежала овчарка и стала лаять. Пацаны хотели застрелить, но старшина сказал, не надо, потому что недавно был приказ не трогать местное население. Тут же вышла молодая женщина, крикнула и собака сразу ушла. Кто–то из наших сказал, что нифига себе у немцев дрессировка, если бы мы их не победили тоже сейчас были у них послушные, как тот собака.

Старшина спросил, я перевел, кто еще есть в помещении замка. Она сказала, что никого, кроме ее нет.

Обошли, посмотрели все вокруг, пусто. Не понятно чем питаются, но голодными и худыми не выглядели. Старшина спросил, где остальные? Она что–то ответила, чего я не понял. А электричество откуда, свет в замке? Она сказала, что генератор стоит на ручье. Решили заночевать во дворе, развели костер и попросили у нее посуду, кашу сварить. Она дала эмалированную белую кастрюлю. Красивую. Я раньше таких не видел и говорю старшине, жалко костром такую кастрюлю портить. А он сказал, что нефиг ихнюю посуду жалеть, они нашу не жалели. Сварили поели и еще осталось. Хлопцы разведчики говорят, сходи к бабе отнеси каши и может договоришься ее попердолить, а то ведь ни разу еще никого не пердолил, убьют и не попробуешь этого дела.

Молодой я был, здоровый и мысль, чтобы попердолиться все время и днем и ночью была у меня в голове. Время строгое, сталинское, культ личности кругом. За онанизм расстрел, за изнасилование населения, расстрел. За все расстрел. Когда это знаешь, еще больше хочется.

— Неужели за онанизм расстреливали? – спросил я.

— А ты как думал, расходование семенного фонда.

— Царюк, закричала из коптерки кладовщица, — сходи в 21–й, возьми у них упаковочного, а то мне паковать у пакеты нечем уже совсем!

— После обеда схожу, — отозвался Царюк, — чего сейчас уже ходить. Так на чем я остановился?

— Вы пошли в замок, чтобы угостить немку кашей и заодно ее попердолить.

— Некоторые думают, что замок это хрен знает что. А на самом деле это обыкновенный дом двухэтажный, каменный, старый, холодный. Каждую комнату нужно отдельно топить. Сама она жила на нижнем этаже, а верхний был нежилой, хламьем всяким заваленный. Я зашел и офигел. На цепях висит огромный котел, под тем котлом горит огонь, а в том котле как в ванне голая купается она.

Увидела меня, засмеялась и говорит: Ты, солдатик, пришел подарить мне свою мужскую силу.

А я отвечаю, что каши пшеной с салом принес.

Она говорит:

— Кашу отдай моему брату, — и указывает на собаку. Я послушался, поставил к собаке кастрюлю. Тот осторожно понюхал и стал жрать. А она продолжает:

— А знаешь ли ты, что после меня ты никогда никого не сможешь больше полюбить. И клятву мне дашь.

Думаю себе, да хоть честное пионерское, ... мне твоя клятва. Кто меня заставит ее соблюдать.

А она, как мысли мои прочитала, говорит:

— Нарушишь, сразу умрешь. Согласен?

Согласен, говорю, сам глаз оторвать не могу, такая она.

Она посмотрела на меня, ах как она посмотрела на меня и говорит:

"Щедрый дар, что ты хочешь взамен?"

А я спрашиваю, что можно?

Она говорит, все что хочешь, деньги, власть, например.

Ну, что мне те ее деньги, когда все по карточкам, а власть это беспокойство, нафига мне эта власть. Нам беларусам главное, чтобы нас не трогали.

— Так что вы выбрали?

— Ну, а чего бы ты на моем месте пожелал?

— Не знаю, сказал я. Чего–нибудь необыкновенного.

— Летать хотел бы? — спросил он иронически.

— Да, конечно летать, — с радостью подхватил я.

— Вот все мы в этом возрасте одинаковые дураки. Нам бы только трахаца и летать, а об последствиях не думаем. Так я ей и заявил, что хочу летать. На кой черт мне это нужно было. Пусть бы головой подумал, а не каким другим местом.

— Летать, это прекрасно, — сказал я.

— Говнясно, — передразнил он меня, — .... — Где ты будешь летать, в цирке? Кто тебе позволит. Все под контролем. Кругом ПВО. Летать ему, ....

— А дальше?

— Тогда она говорит мне, идем со мной. Повела в комнату все там, как в госпитале — ванная и душ. Мыло дала, полотенце, халат, тапочки. Я помылся как следует. Потом к столу. Ну, со жратвой у нее не очень, тут бы и моя каша пригодилась, да собака всю сожрал, а выпивка у нее своя, немецкая. Но пить она много мне не дала, сказала, что это ослабляет. Когда выпил, я ей признался, что это у меня первый раз, а она говорит, я знаю, поэтому тебя и выбрала. И гонит такое, что для поддержания ее ведьминской силы ей нужны чистые юноши, а война всех побрала, но встретился я, русский солдат–освободитель.

— Ну, вы ей запердолили? — спросил я нетерпеливо.

— Запердолил, — сказал он печально.

— А потом?

— Когда рано утром уходили, она мне вот это подарила, — он снял с головы старую шапку–ушанку и показал приколотый с внутренней стороны бортика значок.

— Это же свастика, — сказал я.

— Свастика–.... Свастика направо загнута, а здесь в другую сторону. Это ножки, мужские и женские, а посредине точка, в смысле они пердолятся. Это символ любви и плодородия. Сказала носи на себе, это тебя сохранит. И я много лет прятал. Если бы нашли, расстреляли, кто бы там стал разбираться в какую сторону там эти ножки.

— И хранила она вас?

— Не знаю, — сказал Царюк. — Однако видишь, живой.

Эта деталь в его истории с талисманом показался мне явно выдуманной и я, дабы разоблачить рассказчика окончательно, спросил:

— А как же с полетами?

— Летаем потихоньку в свободное время.

— Можете показать.

— А так, на честное слово, ты не веришь?

— Верю, но интересно посмотреть.

— Хорошо, — сказал Царюк, — но с тебя бутылка. Он кряхтя встал, как на физзарядке поднял руки вверх, вытянулся и вдруг что–то невидимое подхватило его за руки, подняло и пронесло под потолком складского помещения.

В тот же момент открылась дверь, из коптерки высунулась кладовщица и визгливо закричала:

— Царюк, ты же обещал этого больше не делать, ты же клялся. Ну, как теперь тебе можно верить!

Царюк спланировал на тюки с телогрейками и сказал:

— Вот видишь, а ты хочешь чтобы я летал.