Трудовой лагерь Ромеев aka Пионерский лагерь секс истории Часть 5

Три отряда стоят ровными коробками. Через два дня, я слышала, четвертый отряд должны привезти. Чищу, а сама прислушиваюсь. Трибуну откуда-то привезли. Бронетранспорт с громкоговорителями. Охрана тяжелые бронескафандры надела. Такие дурищи огромные. Идут – на асфальте следы оставляют. В них только по дорожкам ходить и можно. Там покрытие из плит крепких.

– Работницы! – раздается из громкоговорителей голос начлага. А над коробками зависает изображение его физиономии. Я спрыгиваю с ящика. Не дочистила верхнюю струнку, но чего зря светиться, когда начлаг выступает. Лучше уж за новую нижнюю браться. Или столб второй снизу отполировывать. Чтобы меня видно не было. Присаживаюсь на корточки. Кусочек хлебушка в рот. И слушаю себе потихонечку. Слушаю и чищу. Слушаю и чищу. И хлебушку радуюсь.

– В нашем лагере произошло чрезвычайное происшествие. Трое работниц попытались совершить побег. Тайно, под покровом темноты, в нарушении всех инструкций, они покинули барак и попытались преодолеть защитное заграждение, воспользовавшись канализационным коллектором. Работницы были пойманы, и, в ходе следствия свою вину полностью признали.

Я откусываю корочку. Корочка в хлебушке – самое вкусное. Мякоть сосать нельзя. Ее нужно прожевать до кашицы и проглотить. А корочку – можно. Ее можно гладить язычком и катать во рту. Она долго остается вкусной. Интересно, кто эти девчонки? Я чуть-чуть приподнимаюсь с корточек. Девчонки стоят далеко. Не разглядеть кто это. С них даже одежду не сняли.

– Согласно закону наказанием за побег из трудового лагеря является смертная казнь. Однако, учитывая юный возраст беглянок, им было дано снисхождение и предоставлен выбор. Возможно, Великий Дом Ромеев ошибся, определив данных существ в работницы. Возможно, они просто являются дикими животными, нуждающимися в приручении. Двое из работниц согласились с данным утверждением. Работница под номером 141 не отказалась от своего статуса. Поэтому, согласно приговору военно-полевого суда она будет повешена.

Охрана отводит в сторону двух девчонок. И они начинают раздеваться. Правильно. Животным одежда не нужна. Откусываю еще кусочек хлебушка. А с третьей что сделают? На плацу строят полевую виселицу. Быстро же она у них раскладывается. Вот он был кубик серо-стального цвета, шмарк-шмарк, и уже основание раскрылось, тренога в землю уперлась, телескопический столб выдвинулся, и перекладина откинулась. Девчонке связывают руки. Пухленькая она. Ножки коротенькие и толстые. На таких далеко не убежишь.

Барабанная дробь. Девчонка вскидывает глаза. Чистое и прозрачное небо, наполненное зябкой осенней свежестью. Неяркое солнышко играет лучиками. Ни облачка. Ни ветерка. Но ей почему-то холодно. Ее бьет мелкая дрожь. Ноги не слушаются ее. Охранники под руки подтаскивают ее к виселице. Накидывают на беззащитную шейку петлю из стального троса. Она чувствует противный запах машинной смазки. Неужели это конец? Неужели все? И она больше ничего этого не увидит. Ни неба, ни солнца, ни своих подруг. Не надо! Страх, липкий пот по всему телу. И дымящаяся лужица между ног. Моча течет по чулочкам, пропитывает юбку.

– Приговор в исполнение привести!

Тонкий писк мотора. Петля затягивается на девичьей шейке и вздергивает юное тело вверх. Девчонка хрипит и бьется. Стальной трос глубоко врезается в кожу. Рвет ее и тонкие сухожилия. Я отворачиваюсь. Не могу смотреть. Чего хорошего в этом ромейском гражданстве? Стала бы животным…

Со злостью налегаю грудками на струнку колючки. Вы не думайте, струнка-то не одна. Я ее хорошо своими сосочками изучила. Струнок целых три. Они переплетены друг с другом. Один из проводков – медный. Это чтобы ток по нему пускать. Но тока сейчас нет. А колючки, на самом деле, на проволоке редко расположены. У меня грудка спокойно между ними лягут, и еще чуть-чуть места останется. Так что можно даже двумя одновременно чистить, чтобы к шипам не прикасаться. Но чищу я только одной. Так удобнее. Драю и драю ржавую проволку. Если уж очень больно становиться сосочку – перехожу драить второй столб. И вижу, как девчонка перестает биться. Тело ее безвольно повисает. Лицо багрово-синее. Язык вывалился. По шее течет кровь. Подъезжает бронетранспорт, сверху открывается крышка, и труп опускают внутрь. Казнь закончена.

– Теперь вы видите перед собой двух диких тварей. Чтобы заслужить статус скотины низшей категории они просто должны забежать в клетки. Расстояние небольшое – всего метров сто. В худшем случае двадцать секунд. Но в это время на этих сучек разрешена охота. Комендант! Познакомьте нас с охотниками.

И я снова слышу страшный рык паральвивов. Мне жутко. Я даже перестаю жевать хлебушек. И едва-едва приподнимаю голову. Страшные чудовища. Ромеи создавали их по программе биологического интеллекта. Мыслящая стая. Огромные кошки с густой темно-зеленой шерстью. И лап у них шесть. Клыки – как у меня от локоточка до кончиков пальчиков. Жуткие клыки. И когти тоже жуткие. У них морда – выше меня будет, даже если я на носочках вытянусь. И их целых три штуки на двоих девчонок. Львивы ходят в своих загонах из силовых полей и жадно облизываются. И я вижу, как одна из девчонок описалась от страха. Она маленькая совсем. Лет четырнадцать. Ножки – как спички и грудешки едва набухать начали. А вот вторая – девка крепкая. Она приседает. Разминается. Ножки свои массирует. Вдалеке стоят железные клетки с открытыми дверцами. Добегут – будут жить. Мне видно плохо. Да я и смотреть на такое не хочу. Но любопытно – до ужаса. Неужели эти чудища – людоеды? У меня внизу живота холодеет и коленки дрожат. Мне ведь ночью в лагере спрятаться негде. А у них, я знаю, интеллект не хуже чем у десятилетнего ребенка. Значит, твари хитрые.

Когда начлаг дает команду, я прослушала. Вижу только, как девчонки начинают бежать. Младшая чего-то скулит. И пытается вцепиться в руку старшей. Сестра что ли? Похоже они. Волосы такие темно-рыжие у обеих. Но старшая руку младшей срывает и несется вперед. Рык львивов. Силовые заграждения их загонов сняты. Девчонки в отрядах кричат от ужаса. От рева хищников кровь стынет. Я в комочек сжимаюсь, и лицо в коленках прячу. Не могу смотреть. Но все равно – вижу, вижу, вижу! Откуда у меня это зрение? Я вижу, как три огромных кошки легко догоняют младшую девчонку. И… Они просто перепрыгивают через нее, отрезая путь к клеткам. А вот старшая преодолела уже половину расстояния. Главный львив, вожак, дает ей шанс. Нет. Он просто играет. Он догоняет несчастную, когда до клетки остается шагов пяток, не больше. Взмах когтистой лапы и тонкий жалобный крик. Если бы я могла заткнуть ушки. Коготь разрывает девчонке сухожилия прямо под коленками. С размаху та падает на землю. Разбивается, наверное, но ползет. Ползет, загребая руками. Кровь из разорванных вен хлещет на землю. Она ползет. А мощная лапа опускается ей на позвоночник. Хруст ломающихся костей. И уже не крик, а хрип умирающей лани. Лапой львив переворачивает несчастную на спину. Она жива. Ее глаза наполнены болью и ужасом. Клыками зверь раздирает ей живот. Кишки вываливаются в грязь из располосованного брюшка. А потом зверь отгрызает ей левую грудку. Одним укусом. Правой грудке повезло меньше. Зверюга отрывает ее, впившись зубами. Отбрасывает окровавленный кусок мяса в сторону. Два других хищника подходят к нему. Вожак снова бьет лапой. Треск ломающихся ребер. А девчонка еще жива. Клыки рвут мясо, дымящееся от крови. Комок подкатывает мне к горлу. Когда вожак отходит, к пиршеству приступают двое других.

А младшая сестренка в это время обгадилась от ужаса. И, я думаю, не только она одна. В строю некоторые девчонки уже сидят на корточках. А штуки три-четыре просто в обмороке валяются. А маленькая, испачканная в испражнениях, воняющая собственной мочой ползет. Тихо, как мышка. Но не к клеткам, ползет в направлении трибуны, к коменданту. «Пожалуйста. Пощадите. Не надо. Пожалуйста…» И я вижу, что волосы у нее уже не рыжие. Седые совсем.

Начальник лагеря смотрит вначале на нее, потом на паральвив. Морды хищников испачканы в крови. Вожак лениво и нехотя идет к маленькой девчонке. Та слышит его мягкие шаги. Она уже и ползти не может. И только гадит под себя. Тело ее сотрясается от судорог. И сколько же дерьма может быть спрятано в этом худеньком тельце? Она же просто лежит в вонючей луже собственных испражнений. Львив останавливается метра за три от нее. И я могу поклясться, он брезгливо кривит морду! А потом смотрит на Хозяина. Два хищника скрестили взгляды. Минута, другая, третья… Потом начальник лагеря чуть заметно кивает головой. Львив отходит. Два других хищника валяются на земле и сыто грызут кости. Розовые. С них только что содрали мясо.

– Мне кажется, животное осознало свою провинность.

– Да! Да! Пожалуйста! Пощадите! Я сделаю все что угодно! Только уберите! Уберите от меня этих чудовищ! Пожалуйста! – громко визжит маленькая.

– Все что угодно… – задумчиво цедит сквозь зубы хозяин, – сейчас посмотрим. Интендант. Старую покрышку сюда. А эту тварь сполосните и свяжите ей руки.

Бронетранспорт подъезжает поближе. Мощная струя из водяной пушки, как пушинку отбрасывает худенькое тельце девочки. Даже я охаю от удара. Словно мне эта водяная дубинка заехала под ребра. Девчонку катают по грязи, как мышонка. Та даже закрываться не может. Минут пять катают. Потом один из охранников, в легких боевых доспехах, связывает ее. Как меня. Запястья к шее. А двое солдат уже прикатывают большую покрышку. Плещут на нее керосином и поджигают. Алое пламя. Жирный густой черный дым.

– Туши телом, животное, – командует Хозяин. Девчонка колеблется только несколько секунд. Пока за ее спиной не раздается рык львива.

Потом она прыгает на покрышку. Животом, попкой, спиной она пытается сбить пламя. Пытается потушить покрышку лобком. У нее и волосиков-то на нем почти нет. Писька такая розовенькая, беззащитная. Бьет по покрышке своими едва оформившимися грудками. Хорошо трудится. Не жалеет себя. Но пламя, от каждого ее прыжка то прячется, то появляется вновь. Тело девочки покрывается копотью. Она хрипит от страшной боли. Но все равно пытается потушить пламя. Внутренняя сторона бедер, низ живота, попка уже покрылись огромными волдырями. Она жалобно стонет. Глаза ее закатываются от невыносимой боли, и девчонка падает лицом прямо в огонь. Сознание потеряла. Теперь языки пламени охватывают все ее тело. И только секунд через тридцать, повинуясь жесту хозяина, тугая струя воды отбрасывает ее с горящей покрышки.

– Животное приковать к позорному столбу на двое суток. Медицинскую помощь оказывать запрещаю. Если не подохнет – через двое суток занести в инвентарную опись как домашнее животное. Дежурному подразделению плац убрать. Всем отрядам объявляю банно-прачечный день. Помывка первого отряда через тридцать минут. Обед общий, после помывки третьего отряда. Старшие отрядов – отвести своих работниц в бараки. Шаго-оом… МАРШ!

Девчонки ковыляют в свои ангары. Если тебя хотят убить – то обязательно убьют. Но у тебя есть возможность сделать свою смерть более мучительной. Я сглатываю комок и принимаюсь за работу. А девчонку волокут к позорному столбу. Он не очень далеко от мусорки. Шагах в пятидесяти. И я слышу ее стоны. Она в сознании. Как же ей больно, бедной. У меня слезы на глазах наворачиваются. И я еще активнее начинаю драить колючую проволоку.

Девочку подвесили за вывернутые за спиной ручонки. Подвесили так, чтобы ее босые ножки не доставали до земли. Тело девочки забилось от страшной боли. Из истерзанного опаленного горла вырвался страшный хрип.

– Пасть закрой, мразь, – я слышу голос охранника. А потом тугой и сильный удар в живот несчастной. Она изгибается, сдирая сгоревшие лоскуты кожи о бетонный столб. А потом охранники уходят, и я слышу их смех. Меня они не заметили. Я распласталась на земле за баками. Девочка едва слышно стонет. И каждый этот звук мне словно крючьями душу раздирает. Как же ей больно. О, Великий Господин, как же ей больно.

– Что плачешь, сучка, больно? – раздается надо мной голос капитан-лейтенанта Свиридова. От испуга и неожиданности я вздрагиваю. И едва успеваю сковырнуть резиновую нашлепку с сосочка. Но он, вроде бы, ничего не замечает. Капитан-лейтенант Свиридов пьян. И одет он не в свою гладенькую и отутюженную парадно-выходную форму. А в затрапезный полевой комбинезон. А в руках у него тяжелая палка и бутылка. С водкой. На половину пустая. Он прихлебывает прямо из горла.

– Это хорошо, что тебе больно, мразь. Счас тебе еще больнее будет. Знаешь, что мне начлаг сказал? «Ты у меня сгниешь здесь, скотина, под моей подошвой, в этом лагере, на этой сраной и вшивой планетке. Пока с личным составом работать не научишься» А я, (ик) в академию в этом году хотел поступать. А мне на рапорте вместо разрешения – вот такой кукиш! В шлюхи тебя, видите ли, нужно было определять, а не в рабочие скотины.

Капитан-лейтенант шумно отхлебывает из бутылки.

– Вот, сучка, сейчас я буду учиться работать с личным составом. А для начала – я тебя подою!

Я стою перед ним на коленях. Голая, связанная, беспомощная. И смотрю на офицера снизу вверх. А он уже поднимает палку. И еще я вижу его ботинки. Тяжелые горные ботинки с шипами. И меня пробивает холодный пот. Я понимаю, как он собирается меня доить. Не могу сдержать слез и жалобно всхлипываю.

– А еще, сучара, я тебе клитор плоскогубцами вырву. Прямо счас. Давай. Вставай и раскорячивайся.

Я, жалобно всхлипывая, поднимаюсь с земли. И принимаю свою бесстыжую позу. Ножки шире – губки врозь. Выгибаюсь так, что у меня половые губки раскрываются. И зажмуриваюсь в ожидании чудовищной боли. Чувствую, как меня касается холодное железо. Железные челюсти ищут мой нежный бугорок. Пытаются захватить. Но не получается. Руки у капитан-лейтенанта от выпитого дрожат. Если бы еще мой клитерок был не набухшим. Но я-то елозила по столбам всем телом. А по проволоке – сосочками. Как ему не набухнуть. Наконец Свиридов ловит меня. Я закусываю нижнюю губку, чтобы не заорать от дикой боли. Железные тиски жестоко и сильно сжимают мой бугорок наслаждений. Он дергает меня. Сильно и безжалостно. А потом начинает выкручивать. Я тоненько повизгиваю от нестерпимых мучений.

– Может попросить о чем хочешь, сучка? – ехидно ухмыляется капитан-лейтенант, – может я приму твою просьбу к рассмотрению.

И он сжимает мой клитор еще сильнее.

– Да, господин, – тихонечко отвечаю я, – там на столбе девочка обожженная. Убейте ее, пожалуйста.

– ЧТО?!! – капитан-лейтенант даже взревывает от удивления, – с чего бы это? Ты за себя проси, мразь, а не за другую сучку.

– Пожалуйста, убейте ее, господин. Вы не знаете, что такое боль. У нее все тело обожжено. Ей не выжить. А так она мучиться не будет.

– Может мне ее пенкой обрызгать? – я вдруг чувствую, что мой клитор отпускают.

– Господин начальник лагеря запретил оказывать ей медицинскую помощь.

– Да я срал на все его приказы! Сука! – Свиридов еще раз смачно прикладывается к бутылке. – За мной иди, тварь!

Я робко семеню за ним. Свиридов подходит к столбу. И достает из кармана комбинезона баллон. С ног до головы он обрызгивает несчастную девчонку зеленой пеной. Та визжит и бьется в страшных судорогах. Больно, это очень больно. Я по себе это знаю. Зато ожоги пройдут. Девчонка извивается так, что слышно, как хрустят ее суставы. Плечи себе выворачивает.

– Ну что, сучка, – я получаю сильный удар палкой по ребрам, – а теперь пришла твоя очередь платить.

– Я готова, господин, – тихонечко отвечаю я, и расставляю ножки.

– Нет, мразючка, так просто ты не отделаешься. Ты купила жизнь. Значит, и платить ты должна жизнью. Пшли к зверушкам.

Свиридов палкой гонит меня к вольеру с паральвивами. Я спотыкаюсь иногда. Мусора слишком много кругом. Даже осколки бутылок попадаются. А босиком я еще не привыкла ходить. И каждый раз получаю палкой по спине или по ребрам. Но удары отгоняют от меня страшные мысли.

Вольеры у львивов из силовых полей. Большие вольеры. Тут у каждого и логово. И даже бассейн есть. Только вода в нем мутная и грязная. Вожак сидит в отдельном вольере. И лениво обгладывает кость.

– Вон иди к Петровичу. Косточку у него забери.

Я получаю тычок палкой в позвоночник. И медленно подхожу к силовому ограждению. Зажигается прямоугольник прохода. Я делаю несколько робких шажков и силовое поле смыкается за моей спиной. Лопатками чувствую неприятное покалывание. Львив поднимает голову. Даже вот так, лежа, он может легко цапнуть меня за грудку. А уж когда эта громадина встанет. Я смотрю ему прямо в глаза. Так нужно. Странные, загадочные глаза хищника. Зеленые, с желтыми крестообразными зрачками. Рык зверя оглушает меня. Лицо обдает горячим тяжелым дыханием. Львив встает. Теперь мне приходиться поднимать голову, чтобы не отвести взгляд. От него остро и терпко пахнет зверем. Животным. Самцом. И я вдруг, с ужасом, ощущаю, как у меня твердеют сосочки. И сок. Капельки женского сока выступают на моих половых губках. Я скулю. Как молодая самка перед случкой. И в рыке зверя слышу приказ. Меня бьет дрожь. Я самка. Грязная и вонючая самка.

Медленно опускаюсь на колени и ползу. Ползу к этому огромному властному самцу. Он создан, чтобы повелевать. Создан, чтобы властвовать. А глаза мои уже прикованы к его детородной дубине. Клыки нависают надо мной как кинжалы. Львив поднимает лапу. Я прикасаюсь губками к его тугой коричневой розочке. Впитывая терпкий звериный запах. Запах желания. Львив ревет. Ревет страшно. Так что уши закладывает. Вот дурачок. Чего кричать? Больно же не будет. Я легонечко-легонечко покусываю зубками его крайнюю плоть. И чувствую, как в нем начинает набухать сила. Кровь так и бурлит в жилах. Твердеет на глазах каменный корень. Набухает головка. Я ласкаю ее язычком. Быстро-быстро двигаю. Как змейка. Соленый вкус звериной мочи. И терпкий сок желания. Львив странно мурлычет. Настороженно. Его боеголовка набухает так, что во рту у меня не помещается. Чуть ли не разрывает его. Ох, какая же это сила. Какая же это сладость. Но разыграться я не успеваю. Могучая струя кисло-сладкой спермы бьет мне в рот. Я жадно глотаю густую розовую жидкость. Странный вкус. Совсем не такой, как у мужиков. И цвет совсем другой. Что же ты так быстро-то? Я еще и разыграться не успела… Впрочем, я ведь сюда за косточкой пришла.

Львив, радостно вереща, катается по грязи. А я, облизываясь, хватаю в зубы косточку и мчусь к силовому ограждению. Прямоугольник зажигается и выпускает меня.

– Вот, господин, – я на коленях подползаю к капитан-лейтенанту. Кладу перед ним берцовую кость. Наверное, это той девчонки, которая бежать хотела.

– Ну, ты и проблядь… – с каким-то придыханием произносит военюрист. Потом он смотрит на розовую кость. Полуобглоданную, со следами мяса и пучком порванных сухожилий. И как-то странно икает. Потом машет мне рукой. Дескать марш к мусоросборнику. Мне второй команды давать не нужно. Поднимаюсь и убегаю. А за спиной слышу хлюпающие звуки. Чего тогда меня за ней лазить заставлял, если смотреть на нее не можешь? «Штирлица неудержимо рвало на родину» Вдруг всплывает в голове глупая фраза. Откуда я ее знаю?

Бегу мимо позорного столба. Девчонка уже не корчится. Только жалобно стонет.

– Пить… Пить… – хрипит она. Я помню эту страшную жажду. Настороженно оглядываюсь. Первый барак ведут в баню на помывку. Но это далеко. Может, и не увидит меня никто. А… Если надо – меня и без дела накажут. Я быстренько подбегаю к луже. После ночного дождя много их осталось. Руки у меня ведь связаны. Только рот в рот могу напоить. Потом подскакиваю к висящей девочке. Та жадно раскрывает обожженные губы. У нее нет ни бровей, ни ресниц. Даже волосы на голове обгорели жутко. Седые волосы. Я приникаю к ее губам. Несколько глотков воды для обожженного горла. Потом снова к луже и снова к губам. Пьет она жадно. А потом начинает стонать и нести какую-то ерунду. Слова даже не понятные. Умом, наверное, тронулось. Ну, мне здесь оставаться нельзя. Заметят еще, да и колючку нужно полировать.

Отряды один за другим ведут в баню. Постирушки устраивать. Потом у них обед. Я тоже доедаю свою буханочку хлебца. Ох, и спасибо вам, господин юнкер Германов. Вот у кого бы я с удовольствием язычком бы поласкала. Но разве скотина может о таком мечтать? И я со злостью трусь всеми своими интимными местечками о железный столб. Трусь, пока меня не накрывает волна дикого наслаждения. Я приседаю на корточки. Чтобы не видел никто. Как же мне хочется поласкать пальчиком набухший клитор. Приходиться ложиться под колючку. И медленно-медленно, осторожно-осторожно, гладить его острием колючки.

А потом обессилено лежать. Смотреть в бесконечное синее небо. Сонное и ленивое. Наполненное осенними паутинками. Солнышко, нежаркое, но ласковое, гладит своими лучиками мое обнаженное тело. И сердечко постепенно успокаивается. Уже не так под ребрышки колотит. Потом переворачиваюсь на живот. И чищу столб попкой. Стекло, впечатанное в мое тело, оказывается полирует железо не хуже наждака. Теперь я и лобочком, и грудкой левой могу полировать колючку. Счищать с нее ржавчину.

Потом вижу, как в баню заходит группа юнкеров. Как раз третий отряд моется. А визгу-то, визгу! И чего так глотки драть, спрашивается? Господам приятно посмотреть на обнаженное женское тело. Особенно, когда оно чисто вымыто, и на нем блестят капельки воды. Я бы с удовольствием отмылась от всей этой грязи. Вижу, как пятерых девчонок уводят в казармы. Те вроде плачут. Дуры. Радоваться нужно, что господа внимания обратили. На меня бы кто обратил внимание. А если бы приласкал-погладил? Я бы ему такое… А девчонок чего-то много отобрали. Курсантов там – человек двадцать. Вполне и одна бы могла справиться. Или две. Работницы… Много они умеют, недотроги эти. Разве что в писюшки тамперсы разные засовывать. Впрочем, это они для виду кочевряжатся. Ночью передвижение по лагерю запрещено. А до отбоя они всех обслужить не успеют. Так что ночью им придется как следует выложиться. Чтобы не выгнали из казармы. Меня бы точно не выгнали. Я бы им такое показала…

Но скотина не должна мечтать ни о чем таком. Мне случки строго-настрого запрещены. Столбы и колючка – вот и все мои ласкальщики. А еще ржавчину можно очищать, если узел косы в зубах зажать. Но это для чистовой полировки годиться. Вначале лобочком и грудками потрудиться нужно. Да и стекла во мне меньше остается. За работой и не замечаю, как смеркаться начинает. Октябрь. День все короче и короче. И ветерком снова зябким повеяло. Я поеживаюсь. Холодно. Но если тереться сильнее – греешься. И обед закончился. И ужин прошел. А я только заканчиваю второй задний пролет. Еще один остался. А потом, ночью, верхние струнки придется чистить. Но тогда я никому бросаться в глаза не буду.

С песней отряды работниц забухали ножонками по плацу.

«Ромеи отважны, сильны и богаты.

Нам дадено счастье работать лопатой.

Работать лопатой на благо Ромеев.

Я буду послушной и стану сильнее.

Начальники наши мудры и спокойны,

А войны Ромеев – великие войны,

Я с радостью семя приму в свое лоно,

Рожу я дитя, как велят мне Законы.

Гражданство положено детям работниц,

Коль нету очков в графе «штрафы» у сотниц,

И если рожу пятерых для Ромеев,

Режим содержания станет слабее.

Мне будут начислены креды зарплаты,

Положена койка, я стану богатой.

Я стану богатой и стану сильнее,

Коль буду трудиться на благо Ромеев»

Хорошая песенка. Простая – и все ясно. Только поют ее девчонки как-то без души. Я бы ее с душой пела. Может быть, если скотина низшей категории родит пятерых, ее переведут в работницы? Ну, может быть не пятерых – десятерых. Я сладко зажмуриваюсь. Работница – это теплый барак, трехразовое питание, одежда. И подруги. Нет! Нужно работать. Я еложу грудкой по струнке колючки. Потом принимаюсь за острия. Нужно их как следует очистить, пока еще не темно. Потом тяжелее будет.

После песенок начинается вечерняя поверка. А дневальные несут на мусорку наполненные бачки. Тяжелые такие дурищи. Я, на всякий случай, прячусь в тени столба. Полирую нижние струнки на задней стороне. Но меня все равно видят. Этих девчонок я не видела раньше. Они со второго отряда, я понимаю это по номерам. Подходят поближе. Вижу, как пар вырывается из их ртов. Морозец уже небольшой. Лужи замерзать начинают. Правая работница, та, которая повыше, вдруг ловит мой настороженный взгляд. И злорадно так произносит:

«Холодно и страшно

Маленькой макаке,

Листья прилипают

К волосатой сраке»

Вторая тоже смотрит на меня. И обе они хохочут. Неправда. У меня попка не волосатая нисколько. А жаль, между прочим. Может быть, не так бы мерзла ночью.

– Ползи сюда, животное, – бросает работница. Я ползу. – На полусогнутых давай. Вставай на коленки. Мы на тебя бак поставим. А то тяжело нам перехватывать.

Я встаю и выгибаю спину. На меня ставят бак. Ой, какой же он тяжелый. Килограмм тридцать, наверное. Мусору бы в нем столько было. Нет, он сам по себе такой. Из толстых железных листов сваренный.

– А правда, что ты беременная?

– Да, госпожа, – отвечаю я тихонько.

– По брюшку не видно пока, – смеется вторая, – когда пузичко себе отрастишь, на него будем ставить.

Девчонки снова хохочут. Потом высыпают бак и снова ставят его на меня. Чуть-чуть полегче. Но совсем чуть-чуть.

– Вот так, сучка, чтобы каждый день стояла, когда дневальные приходят. Тебе место выделили? Будешь подставкой работать. Поняла?! – я получаю пинок сапожком под ребра.

– Да, госпожа, – тихонько отвечаю я.

– Хе, – кривит рот работница, – надо же, "госпожа". Давненько меня так не называли, – и я получаю еще один пинок под ребра. Ну почему они всегда меня бьют?

– А кто тебя так называл? – вторая дневальная лениво ковыряется в носу.

– Горничная.

– У вас еще и горничная была?

– Конечно. У меня отец был председателем Первого сельскохозяйственного банка. Мы уже эвакуироваться должны были, а тут по столице долбанули. А как война началась, меня мать к тетке отправила. А та уже сюда запихнула, в лагерь, вместо своей дочурки. «Кровинушку сестринскую отдаю. От сердца отрываю дитятко…» Тьфу! Сволочь хитрая!

Я, естественно, расплачиваюсь и за «хитрую сволочь» тоже. Еле стон могу сдержать.

– Зубами грызть буду, а из этого ада вырвусь. Это надо же, пятерых им нарожай, а потом получай право на условное гражданство. И то, при приличном поведении. Как же. Буду я им ноги почем зря раздвигать, – я получаю еще один злобный пинок под ребра.

– Ну что, пошли, что ли? – вторая дневальная зябко плечиками поводит. – Холодает чего-то.

Куртка на ней теплая. На синтмехе. Да и свитерок одет. Горлышко шарфиком замотано. Я только комок сглатываю. Тяжеленный бак сильно давит на мою голую спинку.

– Куда пошли? Ты что, дура что ли? Мы еще малявы не передали!

– Какие такие малявки?

– Малявы! Это письма. Ну, в первый и третий отряды. Кто знакомых ищет, кто еще чего. Может бартер какой наладим. Жить-то нужно.

– А… понятненько. А у тебя малявок много?

– Три пока. Вон смотри, идут. Копуши.

Подходят дневальные с первого и третьего отрядов. И, конечно, используют меня в качестве подставки под баки. Потом чего-то разговаривают. Смеются. Письмами обмениваются. Взревывает сирена. Пять минут до запрета на хождения. Девчонки убегают. Торопятся. Ну, еще бы. Видели, какие львивы голодные. Я со стоном выпрямляю спинку. Ну и тяжелые же у них мусорные бачки. Может, что съедобное для меня припасли?

Опять грязный газетный пластик. Раздираю зубами одну из них. Гнилая половинка лука и шелуха от него. И несколько восхитительных, крепеньких шкурок от сала. Ну, надо же! Солененькие. Их можно жевать долго. Они крепкие и тугие. Еще через пару минут поисков мне попадается вареная морковка. Один раз только обкусанная. И… Там еще что-то должно быть. И тут я замираю от страха. Спиной чувствую тяжелый взгляд. Медленно поворачиваюсь.

Три львива стоят и смотрят на меня. И как-то нехорошо облизываются.

– Мяу. Ошибочка вышла, – тихонечко говорю я и отступаю от баков. Куда бы спрятаться? Эти махины меня везде достанут.

Повелительный рык зверя. Он поднимает заднюю лапу. И демонстрирует мне свою напряженную дубинку.

– Не… Ты чего это удумал, кошка облезлая? Не хочу я с тобой. У меня еще вон и колючка не полирована и вообще… Голова болит.

Я пытаюсь юркнуть в щель между баками. Но удар лапы сбивает меня на землю. Хорошо хоть когти убрал, зверюга дикая. Иначе бы располосовал бы меня до позвоночника. Львив переворачивает меня лапой на спину. Я от страха жалобно повизгиваю.

– Ну, правда, у меня колючка нечищеная. Мне же попадет завтра. Отпусти, а? – я жалобно смотрю в его странные зрачки. И морда зверя оскаливается в ехидной усмешке. Нет, в самом деле, кошак этот мерзкий понимает, что я говорю. Он чего-то ревет своей стае. А потом его шершавый язык начинает лизать мою грудку. Правую и левую. Правую и левую. Я закрываю глаза. Вначале просто противно и мокро. Но грудки у меня сильно набухли от молока. И под тяжелым языком зверя оно выдавливается каплями на сосочках. Львив слизывает его с меня. Вначале случайно. Потом аккуратно трогает языком. А потом аккуратненько трогает лапой мой животик.

– Да я самка. И жду ребенка. Только что догадался, дубина? – обиженно фыркаю носом. Зверь проходит вперед и нагло тыкает своими причиндалами мне в лицо. И повелительно ревет. Я только тяжело вздыхаю и приподнимаюсь на коленях. Вновь покусываю крайнюю плоть. Обнажаю набухшую тяжелую головку. И ласкаю ее язычком. Львив ревет от счастья. А его собратья вторят ему. Я слизываю смазку огромного самца. Терпкий вкус, звериный запах. Он бьет мне в ноздри, заставляя работать язычком с удвоенной силой. Я раздвигаю коленки и приникаю лобком к земле. Сейчас бы камушек какой найти. Сладенько. Я извиваюсь и лижу, лижу эту огромную, налитую мужской силой дубину. Рот мой заполняется чудовищно огромной плотью. Тугой, как резина. Я повизгиваю от наслаждения, чувствуя, как набухают мои сосочки. Еще несколько движений языком. И в горло мне бьет тугая струя.

Я падаю на спину и кашляю. Вся я облита жирной густой спермой. Львив ревет. Отходит в сторону. И его место занимает второй зверь.

– Нет! Не надо! – я пытаюсь отползти. Но второй самец останавливает меня лапой. Прижимает к земле. Я пытаюсь вывернуться. Он дает мне повернуться на живот, а потом прижимает к земле всем телом. Рев возбужденного самца. Я чувствую, как его набухший член двигается по моей попке. И я сама выгибаюсь, принимая эту дубину внутрь себя. Ох! Лучше бы меня на кол посадили. Мой сфинктер еще и зажить не успел, после бутылки шампанского. А тут. Меня словно на полено толстенное насадили. Бешенный крик вырывается из моего горла. Больно. Больно и сладко. Как огромный поршень львив начинает двигаться внутри меня. Я еложу по земле. И тогда эта зверюга придерживает меня средними лапами. О Великий Господин! Как же мне больно! Горячая, обжигающая струя семени бьет вглубь моего тела. Я кричу. Кричу от боли и от страсти. Этот скот все-таки довел меня до исступления. Сладкое медовое тепло внутри живота.

И третья животина покрывает меня. Ни секунды передышки. Мне приходиться принимать его во влагалище. Этот львив меньше всех. Малыш. Всего-то полторы тонны весом. Я стискиваю его головку большими половыми губками. Напрягаюсь изо всех сил. Он кончает быстро. Обессиленная я лежу на земле. Даже пошевелиться не могу. И снова ко мне подходит вожак.

– Вон пошел, собака бешеная! – я кричу на него и отмахиваюсь головой. Врезаюсь лбом в лапу. Как в бетонную стену, на которой ковер висит, – я маленькая еще. Уйди! И вообще я голодная. Не хочу больше и не буду.

Горячий и влажный язык львива елозит по низу моего животика. Я зажмуриваюсь и раздвигаю ноги.

– Отстань, кошак, киска устала…

Он вылизывает меня. Свернутый в трубочку, шершавый, как пергамент, язык входит в меня. Натирает набухший клитор. Я изгибаюсь, раскидываю ноги. Пытаюсь раскрыться еще больше. Он чувствует мой звериный запах. Запах возбужденной молодой самки. Запах желания. Лапами переворачивает на живот. Я кричу так, что звенит колючая проволока. Он входит в меня. Эта огромная трехтонная сволочь. Я же не львива! За что мне все это? Его набухший поршень протискивается в мое влажное влагалище. И двигается, двигается, двигается там. С силой тарана ударяя в самую шейку матки. Я напрягаюсь до предела. Зажмуриваюсь. Его средние лапы гладят мое тело. Тоненькие острые кончики коготков скользят по сосочкам. Чувство такое, что я с разбегу ныряю головой в разноцветную радугу. Наверное, я кричу. Но себя уже не слышу. Волна всепоглощающего наслаждения накрывает меня с головой. Я растворяюсь в этой теплой вязкой патоке. Потом, по очереди, следующий львив берет меня сзади. В попу. А потом я лежу рядом с огромной кошкой, распластавшись на земле. И ласкаю язычком его огромный толстый член. Может быть, я засыпаю. Сворачиваюсь калачиком между двумя огромными чудовищами. У них густая, теплая, зеленая шерсть. Мне тепло и уютно.

Львивы уходят, когда небо на востоке начинает светлеть. Часов пять утра. Или полшестого, не больше. А в награду за безумную ночь я получаю огромный кусище мяса. Сырого. На кости. Наверное, это корова. Во всяком случае, я хочу так думать. Вроде с девчонки такого не выдрать. Большой больно. И с одной стороны шкура. С жадностью запускаю в него зубы. Не очень свежее. Попахивает немного. Но все равно вкусное. Отрываю огромные куски. Потом лакаю из лужи, носом разбивая ледок. Холодно. Но от моего тела, разгоряченного ночными играми, идет пар. Я откусываю большой кусище и бегу к девчонке.

Она еще жива. Но еле дышит. Без сознания. Я пытаюсь привести ее в чувство. Трусь носом о нос. У нее посинели запястья. Да и все тело покрыто розовыми шрамами от ожогов. С трудом девчонка поднимает отекшие веки. Она не узнает меня. Я набираю в рот воды из ближайшей лужи. Пою ее рот в рот. Она жадно глотает. Потом я пытаюсь накормить ее мясом. Но у нее нету сил свести челюсти. И я разжевываю ей мясо до нежной кашицы. Только несколько кусков. Потом я вдруг замечаю, что на меня наведен луч прожектора. А вокруг вьются несколько шариков телекамер. Ой! Наверное, меня заметили. И я убегаю на свою мусорку.

Первый луч взошедшего над горизонтом солнца отражается от сверкающей надраенной колючки. Ну и отполировали же ее львивы за ночь! Я бы точно так не смогла. Умненькие кошечки. Мясо оставлять нельзя. Это я точно знаю. И поэтому съедаю его полностью. Даже живот набухает. Кость я прячу под один из мусорных баков. Пригодиться облизать в голодное время. Потом прячусь за баками и сжимаюсь в комочек. Не так холодно. На всякий случай изображаю, что проволку чищу.

Начальник лагеря, толстый полковник, двое юнкеров и фельдшер. Они первые появляются на плацу. И идут к несчастной девчонке, висящей на столбе.

– Значит так, юнкера. Зачет будете пересдавать здесь. Арматуру взяли? – доносится до меня резкий голос начальника лагеря. Ответов юнкеров я не слышу. Но взяли, наверное. Вижу в их руках тяжелые железные прутья.

– Прекрасно. Значит, будете лупить эту сучку, пока она не издохнет. Но умереть она должна не сразу. Вначале раздробите колени. Потом переломайте ребра. А дальше уже по своему усмотрению. Приступайте.

Не надо! Ну, за что? У меня слезы на глазах наворачиваются. Пухлый полковник что-то пытается сказать. Но я слышу только голос начальника лагеря:

– Это жизнь, полковник! Вот пусть они тут понюхают запах смерти. Кнопочками убивать все умеют. Пальчиком нажал – и выжгли бортовым залпом целый город. Красивое зрелище, если с орбиты смотреть. Да только прежде пусть вот так смерти в глаза посмотрят. Все. Пересдача зачета будет происходить только так. Или никак. Фельдшер зафиксирует факт смерти. А до этого – пусть лупцуют это животное арматурой. Готовы? Или хотите вначале на кошках потренироваться? И еще, полковник, как эти оболтусы закончат – собирайте свои манатки. Чтобы после обеда вас здесь уже не было. Завтра прибывает Младший Герцог. Думаю, ни вам, ни мне не нужны лишние волнения.

Через несколько секунд я слышу тяжелый хрусткий удар. И громкий жалобный стон. Я плачу. И не вижу, как начальник лагеря подходит ко мне.

– Ко мне, животное. Ползи ко мне, тварь. Прошмандовка блудливая!

Господин сказал ползти – значит ползу. Извиваюсь по земле как змейка. Глаз не смею поднять. Подползаю к самым носкам его отполированных бутс. Он шваркает мне по спине ногой. Косу мою толстую откидывает. И через секунду на мою голую спинку обрушивается удар его тяжелого стека.

– Тебе запрещали трахаться? Запрещали?

– Да, господин, – шепчу я негромко. И получаю еще один удар по спине. Вскрикиваю.

– Встать, мразь! Пошла к автопарку!

Я быстренько вскакиваю. И получаю тяжелый и смачный удар по ягодицам. И бегу, в указанном направлении. Краем глаза замечаю, как юнкера забивают насмерть беспомощную девчонку. Та безумно вращает глазами и пускает слюни. Великий Господин пощадил ее. Он отнял у нее разум. Коленки несчастной раздроблены. И в ошметках окровавленного мяса видны белые осколки костей. А меня ударами начальник лагеря гонит в автопарк. Это далеко. На другом конце лагеря. Далеко от жилых бараков работниц. Там мастерские. И машины стоят. Когда я подбегаю поближе, вижу, машин много. И они разные. Грузовые транспортеры на больших дутых колесах. Вездеходы, какие на антигравах, тяжелые, с лазерными бурами и гидравлическими кранами. Какие полегче, на воздушной подушке. Часть техники ромеи с собой привезли. А часть наша – строительная. Зачем она тут. И мастерская уже работает.

Удар с оттяжкой обрушивается на мою спинку. Палка оставляет взбухший багровый рубец. Даже кожа лопается. Капельки крови выступают. Я жалобно взвизгиваю. Начлаг подогнал меня к мастерской. А потом еще одни ударом, по правому плечу, бросил на землю. На колени. Я жду.

– Густав! Мокрица алкогольная. Ползи сюда! – рявкает начлаг. В ангаре мастерской слышится шебуршение. И вываливается наружу толстяк. В засаленной майке, в кожаном фартуке. Мохнатые волосатые руки по локоть в какой-то черной смазке.

– Я здесь, господин подполковник, не извольте беспокоиться. Агрегат тут один починяю.

– Бросай все нахрен. Упряжь для этого животного сделал?

– Дык… Это… Размеров-то не было…

– Я счас тебе скажу размеры, ленивец засранный! Я тебе покажу, с какого конца солидол едят! Значит, берешь сейчас рессору. Кольцом ее сгибаешь, чтобы у этой сучки на брюхе сходилось. К рессоре – цепь приклепаешь, чтобы между ног проходила. На пизде кольцо приклепаешь. А в него дрын, толстый, железный, с шипами. Вот такой! – начлаг рукой рубит себя до локтя, – чтобы до матки эту шлюху драл. Как усилитель тяги!

– Я беременная, господин, – тихонько пищу я.

– Беременная? Беременная, тварь? – стек со свистом опускается на мою спину, – как работать, так беременная, а как трахаться с животными, так нормальная?

– Я не хотела! – плачу я, – как я им отказать-то могла?

– Ладно. Костыль от рельсы ей засадишь. Давай. При мне делай.

– Яволь, герр нашальник, – Густав прикладывает два пальца к седой голове и скрывается в ангаре. Оттуда раздается звук ковки. Шипение лазерной сварки. Летят искры.

– А ты что это сгорбилась, а, тварь? Что это ты вымя свое прячешь?

– Нет-нет, господин, – я откидываюсь назад, открывая господину сочные грудки. От молока они набухли. Даже дышать тяжело. И на сосочках дрожат белые капельки. Стек упирается прямо мне в правый сосочек. Начальник лагеря горой нависает надо мной.

– Ты мерзкая и блудливая прошмандовка. Сегодня лошадью поработаешь. Завтра будешь у меня на стройке вкалывать. Готовиться к приезду Младшего Герцога. Ну а после визита Его Светлости я тобой лично займусь. Мало тебе не покажется. А сейчас клади вымя вон на тот брусок.

Стек показывает на какую-то балку. Я ползу на коленях к ней. Ой! Из нее же гвозди торчат кривые и ржавые. Неужели господин хочет сделать со мной такое? Хочет. По глазам вижу, что хочет. Он бы меня и на земле мог подоить. И я кладу правое вымечко прямо на гвоздь. Смотрю на начальника лагеря. Он довольно ухмыляется. Подходит поближе. И его тяжелая ребристая подошва опускается прямо на мою набухшую от молочка грудку. Тугая струя молока брызжет из сосочка метра на три. А гвоздь раздирает кожу и начинает рвать мои молочные железки. Больно. Еще один нажим, еще и еще. Я жалобно повизгиваю. Но молоко бьет точно и ровно.

– Не колется? – участливо спрашивает начальник лагеря.

– Колется, господин, – шепчу я со слезами на глазах, – но если вымя не насадить не гвоздик, вам будет неудобно меня доить.

Начлаг давит мою правую грудку еще сильнее. Я чувствую, как гвоздь входит чуть ли не до середины грудки. Больно. Страшно больно. И молоко бьет из сосочка уже розового цвета. Теперь оно окрашено кровью. Теперь оно уже не бьет толстой струей. А расплескивается на несколько струек. Еще несколько нажимов и из меня только капли летят.

– Левое вымя! – коротко бросает начлаг. И снова я кладу свою грудку на окровавленный гвоздь. И снова начинается та же пытка. От дикой боли я извиваюсь. Еложу по земле животом. В глазах темнеет. А начлаг еще и катает мое вымечко своей ребристой подошвой. Я не могу сдержать стон. И тогда он давит меня каблуком. С силой. Так что гвоздь пробивает мою грудку насквозь и впивается в резину. Насаженная на штырь, истерзанная, я только жалобно попискиваю.

Пытка заканчивается, когда из дверей ангара появляется Густав и рапортует:

– Готово, герр комендант!

– Вставай! – очередной удар обрушивается на мою многострадальную спинку. Со стоном я сдергиваю свою грудку с гвоздя. Встаю на ноги. И глаза мои расширяются от ужаса. Упряжь, которую приготовил Густав, просто чудовищна.

– Давай! – кивает головой начлаг. Я подхожу к Густаву. Он надевает на меня железный круг. Растягивает концы, а потом отпускает. И рессора защелкивается на моей талии. Словно удар кулаком. Потом Густав вставляет в рессору болт и начинает затягивать на мне железный круг. Тяжко! Толстая ржавая полоса стискивает мне животик. Не продохнуть. Еще и боль в истоптанных грудках. Я жалобно повизгиваю. За что сразу же получаю стеком от начлага.

– Стой смирно, тварь!

К рессоре должна крепиться цепь. Густав уже врезал в нее кольцо. На таком слона удержать можно. Вот только кончик болта, на котором оно крепится, впился в меня так, что прорвал кожу и сидит теперь в живом мясе.

– Померить бы надо цепочку, герр нашальник. Пущай сучка в ангар зайдет. Там удобней будет.

– Скотине низшей категории запрещено находиться в помещениях, – тихонько отвечаю я.

– Ничего. Густаву удобнее, значит зайди. А слесарь тебя потом накажет.

– Не извольте беспокоиться, господин нашальник. Все в лучшем виде сделаю.

– Потом на кухню ее отправишь.

– Яволь, герр нашальник.

Густав зло хватает меня за косу и вталкивает в ангар.

– Вот вам игрушка, пацаны. Забавляйтесь. На «пацанов» я смотрю снизу вверх. Здоровые такие обломы. Слышу ржание застоявшихся жеребцов. Гогот. Меня снова куда-то волокут. Потом бросают на верстак спиной. Прямо на какие-то железяки. Больно! Я выгибаюсь дугой, но это только раззадоривает парней. Трое их, этих мордоворотов. Первый начинает драть меня сразу. По сухому. Хоть бы потискал вначале. Я всхлипываю. За что получаю кулаком. Мне мнут посиневшие грудки. Первого сменяет второй. Но тут я хоть уже мокренькая от спермы. Затем меня ставят на пол. И начинают использовать в два смычка. А мастеровой Густав, время от времени, все примерки устраивает. Как цепь на мой лобок ложиться будет. Да какое кольцо по размерам подбирать. Его красный вялый и сморщенный перчик я ласкаю язычком уже под самый конец.

– Ну а теперь животное наказать нужно, – Густав задумчиво теребит бороду, – всыпьте-ка ей пятьдесят шлангов по пизденке.

Я покорно встаю в позу. Выгибаюсь так, чтобы мои половые губки сбоку было видно. Они же втроем меня бить собираются. Первый же удар сбивает меня с ног. Я визжу от страшной боли и катаюсь по грязному бетонному полу, поджимая колени к животу.

– Нахрена ты ей монтировкой-то засадил. Сказали же шлангом.

– Да раззявилась уж слишком, тварь блудливая.

– Косу ей нужно на крюк намотать. А потом вздернуть повыше. И к ногам вон рельсу присандалить. Чтобы не шибко дергалась.

Меня подвешивают за косу к лебедке и поднимают вверх. Я жалобно повизгиваю. Стальным тросом опутывают щиколотки и привязывают к ним рельсу. Моя кожа – это просто мешок для скелета. Сейчас с меня сдерут скальп. Но потом меня бьют уже только по попочке. А это не так больно. Шланг опускается на мою попку с оттягом. Они лупцуют меня все трое. Бьют до багрово-синих кровоподтеков. Я всхлипываю. А под конец Густав засовывает мне в интимное местечко шкворень. Горячий, почти раскаленный. Я визжу так, что стеклышки дребезжат. Шкворень большой и толстый. Но хотя бы гладкий. Не так раздирать меня будет. Потом на рессоре к кольцу приваривают лазером цепь. Тяжеленную и ржавую с крупными звеньями. Снимают меня с крана и пинками выгоняют на улицу. Здесь уже стоит телега на дутых резиновых шинах. Сами сделали из чего-то. Рама, оси, кузов с бортиками. И мягкое сиденье на двух человек. Весит эта колымага побольше меня. Я что, должна ее тащить?

Испугаться мне не дают. Быстренько прищелкивают карабином цепь и…

– Но! Пошла, родимая! – на мою спинку обрушивается удар витого провода. Как огнем обожгло. Я взвизгиваю. Цепь продернута у меня между ног. Да еще шкворень к ней приделан, который внутри моего интимного местечка сидит. Я налегаю на цепь лобком. Холодный и шершавый металл. Телега не шевелится.

– Шевели батонами, корова! – провод со свистом врезается в мои ягодички. Я налегаю на цепь сильнее. И чувствую, что телега сдвигается. Совсем чуть-чуть. Еще маленький шажок, еще.

– Пошла-пошла! – и снова свист провода. Я тащу телегу к выходу из автопарка.

– Ты с тормоза-то сними, придурок. Девка счас себе пизденку в клочья порвет.

У меня даже слезы от обиды брызгают. Сзади что-то щелкает, и тащить телегу становиться куда легче. Я почти бегу по направлению к столовой. И заплаканными глазами вижу, что работницы только с завтрака возвращаются. Витой провод еще раз врезается в мою попку. Я взвизгиваю и чуть прибавляю ход. Слышу, как смеются работницы. А я только слезы сглатываю от боли.

Телегу я подвожу к заднему ходу кухни.

– У! Петрусь! Вже на стреме?

Я вижу большого толстого парня, развалившегося на большом ящике у задней стены столового ангара. Тут склад. Пристройка какая-то. Пустые ящики. Деревянные, наши и пластиковые, ромейские. Коробки из псевдокартона. Еще какой-то мусор.

– Во! Принимай транспортное средство.

– Здорово, Сергунько. Хиловатое тягло-то. Чего замордовали-то так? И грязная она какая-то.

– Какая есть.

– Мне к Семенычу на ферму отходы везти. Это километров пятнадцать в один конец будет. Она по дороге-то не подохнет? Ты бы мне лучше кар дал. Я бы за час туда-сюда обернулся. А так – полдня терять.

– Ну а ты с животиной поласковей обращайся. Не мордуй ее сильно. А она тебе миньетик за милую душу прострочит. Знаешь, какие у сучонки губки сладкие? Я уже пробовал! А если бражки мне от души плеснешь, я тебе одну штукенцию подарю.

– Если от души – тогда это бартер будет, – ухмыляется толстый, – а что за штукенция.

– А вот. Простенькая штука. Аккумулятор от лазерной сварки и реостат. У девки в пизденке здоровенный такой шкворень сидит. Вот один проводок к тягловой цепи присоединяем. А два других, на электродах – в соски вбиваем.

Я только вскрикиваю от неожиданности, когда подмастерье всаживает в мои сосочки два длинных электрода. Острые, как иглы, только толще. И провод тянет к своей машинке. Я только повизгиваю жалобно. А потом меня пронзает такой удар ток, что я кричу и пляшу на одном месте.

– Вишь, сколько энергии в сучонке. Резвей глайдера побежит!

– Ладно. Пшли. Плесну тебе бражки. А ты, сука, сюда иди!

Я иду за ними, тащу, за собой телегу. Меня подводят к какой-то вонючей кладовой.

– Бачки видишь? – толстый пинает меня в икру.

– Да, господин, – тихонько шепчу я.

– Будешь звать меня «господин младший повар»! – его сальная рожа ехидно ухмыляется. – Вот и грузи в телегу все восемь штук.

Потом они уходят. И им наплевать, что у меня руки связаны. Как грузить эти тяжеленные дурищи. Бачки пластиковые. Полупрозрачные. В них какое-то дерьмо вонючее плескается. На отбросы после еды похоже. Надо же, сколько эти работницы не доедают! Я приседаю. Кое-как ухитряюсь схватиться пальчиками за ручку. Потом тащу эту пластиковую дуру к телеге. С натугой ставлю ее в кузов. Потом еще одну. И еще. В каждом бидоне килограмм тридцать. Ох и тяжесть же мне предстоит тащить! Поваренок этот – тоже не хилый. Но я только жалобно всхлипываю и языком ловлю соленые слезинки. Скотина низшей категории не должна жаловаться на жизнь. Для нее каждый прожитый час – подарок судьбы. Так говорил господин Начальник Лагеря. Я видела, как он распорядился забить несчастную девочку. Он и со мной может так же поступить. Я сглатываю противный комок, застрявший в горле.

Бидоны с помоями я погрузила скоренько. Даже сама удивилась. И присела на корточки, прячась за телегой. Все не так холодно. Из сосочков катятся капельки крови. Ох, и глубоко засадили же в меня электроды. Я покорно жду, пока парни набалуются бражкой. Может добрее будут?

Господа выходят из подсобки минут через десять. Румяненькие. Видать по паре стаканчиков на грудь приняли.

– Но! Савраска! – на мою спину со свистом опускается витой провод. Я налегаю лобком на цепь, и телега, тяжело-тяжело, трогается с места.

– В парк меня завезешь вначале…

– Легко…

Господину младшему повару легко. А мне? Со стоном я натягиваю цепь. Хорошо хоть догадалась развернуть пустую телегу мордой к выходу из этого закутка. Иначе бы подохла прямо тут. Груз тяжеленный. А меня запрягли за мое интимное местечко. И, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить боль, я вынуждена наклоняться к самой земле. Пластаюсь над ней. Чуть ли не сосочками чиркаю. Еще шажок, еще и еще. Как же далеко до этого автопарка. Лучше вообще не смотреть. Искать опору босыми ступнями, напрягать икры, и двигать, двигать, двигать лобком ржавую железную цепь. Еще один удар. И смех парней. Они что-то обсуждают, но я не слышу. Просто тащу своей писькой тяжеленную телегу с двумя оболтусами и грузом.

– Ладно. Пока. До вечера, – подмастерье спрыгивает с облучка. А я получаю еще один удар.

– К воротам, сучка.

Поворачиваю экипаж к воротам. До них метров четыреста. Высокие башни из металлокерамики. Прозрачные кабинки часовых. Дистанционные лазерные турели. И даже одна ракетница стоит. Турели разворачиваются на меня. А я принимаю спиной еще один удар шнура.

– Шевелись, животное! А то счас скипидаром с солью угощу.

Я налегаю лобочком на цепь еще сильнее. Номер, выжженный в моем теле, стеклом соскребает ржавчину с железных звеньев. Но они уже здорово натерли нежную кожу. Она и нарасти-то не успела после пытки. Разве что Великий Господин немного помог своей верной рабыне. Тяжело.

– Куда намылился, Петрусь? – голос из репродуктора на башне.

– На ферму. Начлагу за фруктиками да снедью домашней. Слыхал, Младший Герцог завтра пребывает. Обед праздничный готовить будем.

– У! Загнул! Да ништо его Светлость обедать у нас будет? Рылом мы для него не вышли. Побрезгует.

– Ну, он то, может и побрезгует. А вот свиты с ним будет – вагон и тележка маленькая. Ктой-нибудь да останется.

– Ну, давай, удачи.

Силовое поле ворот растворяется. И я, с натужным стоном, затягиваю телегу на дорожное полотно. Тащить ее по пластобетону не в пример легче. Это не по грязи лагерной. Колеса очищаются уже метров через десять. Я протаскиваю телегу под аркой. Сканеры обшаривают мое обнаженное тело, потом господина Петруся, телегу, бидоны. Все чин по чину. Зажигается зеленый свет и турели отворачиваются от меня. Можно ехать. Я напрягаю ноги и потихоньку начинаю набирать скорость. Дорога ровная. А пока я не очень устала.

Я оттаскиваю телегу от лагеря метров на двести, когда через мое тело проходит первый разряд тока.

– Шибчее батонами шевели, телка сраная. К вечеру дождь со снегом обещали. Или, думаешь, я мокнуть хочу? – господин младший повар произносит это с набитым ртом. Он что-то жует. Ток – это когда в твои интимные местечки насыпали злобных огненных червячков с острыми зубками. По горсточке в каждую грудку, и пару горсточек во влагалище. Они ползают внутри меня, жадно грызут мое мясо. А я беспомощно извиваюсь и двигаю лобочком быстрее, быстрее, быстрее. Чтобы хоть как-то избавиться от них и уменьшить боль. Я прибавляю ход. Наверное, так ходит не обремененный делами человек, любующийся природой. Но мне-то не до красот. Я распластываюсь над самыми бетонными плитами. Железная цепь натянута, как струна, а я тащу, тащу, тащу за собой тяжеленную телегу.

Железный шкворень ходит внутри моего влагалища, как огромный жесткий член. Он толстый. И туго сидит в моей маленькой дырочке. Ну почему меня не порвали тем огромным шаром? Ведь по этой толстой железяке идет ток. Я буквально чувствую треск, с которым искры впиваются в мою плоть. Но я даже стонать не могу. Каждый мой стон сопровождается ударом витого шнура. И я тащу, тащу проклятую телегу. Хорошо хоть подшипники хорошо смазаны, и она катится легко.

А шкворень шевелится внутри меня. Это больно. Очень больно. Особенно когда прикасаешься к нему клитором. Сразу же получаешь разряд током. И моя шишечка медленно набухает. Я чувствую, что произойдет дальше. И от этого у меня из глаз брызжут слезы. Я не хочу этого. Не хочу!

Но шкворень постепенно покрывается смазкой. Мои половые губки влажнеют. И боль постепенно отступает. Я налегаю на цепь еще сильнее. Уже километра два от лагеря отъехали. Хорошо хоть дорога ровная. Ни подъемов, ни спусков. А впереди я вообще шоссе вижу. Шоссе у нас хорошие. У нас на них все что хочет ездить могло. И на обычных колесах, и на воздушных подушках, и даже магнитокарами можно было пользоваться. Поверхность – что стекло. Ну не совсем, конечно. А от лагеря до шоссе километра три, не меньше. Я и не заметила, как отмахала их. Тело мое чуть влажное, от выступивших капель пота. Грудки высоко вздымаются. Изо рта пар вырывается. Солнышко еще только-только поднялось над горизонтом. Наверное, и одиннадцати часов еще нет.

Хочу вытащить телегу на шоссе. Но получаю удар по спине.

– В кусты сворачивай, сучка.

Я послушно выполняю приказание. Выключается ток. Я опускаюсь на колени и поворачиваюсь к парню. Господин младший повар решил оказать мне честь. Миньет, это не унижение. Это счастье для скотины низшей категории. И почему некоторые работницы от него блюют? Недотроги и чистоплюйки. Это же так приятно. Опять же жидкость и белок. А кушать мне всегда хочется. Я и сама, в процессе, натираю набухший до невозможности клитерок о шкворень и цепь. Светлые мгновения сладкой неги, когда душа вырывается из тела и купается в небесной синеве. Освобожденная от боли, мук и страданий.

Вяленький краник у господина младшего повара. Не успел набухнуть, так уже опал. Но он довольно жмурится. Значит, доволен. Я облизываюсь и потихоньку натягиваю цепь. Пора в путь. Вытаскиваю телегу на шоссе. Где-то далеко, справа, в зябком осеннем небе, идет звено истребителей ромеев. Оставляют за собой четыре полоски белых инверсионных следов. А, если приглядеться, то можно увидеть тусклую звездочку. Чудовищно огромный линкор «Новая Магелания». Флагман ударного флота агрессоров.

Я зажмуриваюсь от боли. Ток Петрусь забыл включить. Или не захотел. Но очередной рывок цепи очень больно провернул во мне железный шкворень. Да и кожа на моем лобочке уже стерта цепью до кровавых мозолей. Больно. А телегу еще тащить и тащить. Лесополоса вдоль шоссе. Я пробую считать придорожные столбы. Но сбиваюсь со счета. Пот и слезы застилают глаза. И вдруг слышу громкий храп. Оборачиваюсь осторожненько. Господин младший повар дремлет на своем облучке. Я чуть сбавляю темп и стараюсь тянуть телегу помедленнее и плавнее. Вдруг господин проснется?

Шоссе пустынно. Странно. Раньше по нему все время кто-то ездил. А сейчас? Боятся? Мне это к лучшему. Мало ли какая блажь проезжим в голову взбредет? Если девчонку запрягли в телегу за самое интимное местечко, значит с ней вообще можно делать все, что угодно. А еще я вижу огрызок яблока на обочине. И ловко хватаю его ртом, пока тяну свою повозку. Кисленькое. Теперь я внимательно слежу за земляной полосой с краю дорожного полотна. Может еще что попадется. Окурки меня не интересуют. Банка из-под тушенки. Наверняка внутри жирок сохранился. Но как ее облизать? Вот бы в контейнер с мусором ее кто выкинул. Я бы ее чистенько язычком отдраила. Ну почему господа такие неаккуратные?

Складки. Как же много у меня неудобных складок между ног. Цепь натирает их до невозможности. До волдырей. А потом сдирает кожу до живого мяса. Жгучая скручивающая боль. Я и так и эдак стараюсь раскорячиться. Половыми губками чуть ли не по дорожному покрытию чиркаю. Только бы цепь была натянута, как струнка. И тут проходит дремота у господина младшего повара. Может, это я слишком сильно дернула телегу? И, конечно, его бодрствование начинается с удара кнутом. Я выгибаю спинку и жалобно взвизгиваю. У меня там, сзади, наверное, живого места нет. А удар плеткой никогда не бывает один. За первым всегда следует второй. А потом еще и третий. Это чтобы я порезвее шевелилась. Я жалобно поскуливаю и ускоряю ход. Тяжело и больно. С меня на дорогу капельки крови капают. И с рубцов на спине. И письку цепью растерло до крови. Да еще шкворень этот проклятый внутри тела шевелится. Но я тащу за собой тяжелую телегу.

– Вона тама, у знака, направо свернешь.

Впереди слышен рокот тяжелой техники. Я сворачиваю на проселок. Теперь тянуть телегу становиться не в пример тяжелее. А мимо по дороге ползут тяжелые многобашенные танки. Их резинометаллические гусеницы в пыль крошат пластобетон. За танками сыто урчат пузатые бронетранспорты на добром десятке колес с каждой стороны. Вначале ромейские идут, на термоядерных движках. А потом уже и наши грузовики – на солнечных батарейках. А сзади колонны – снова танки идут. И разведмашины на воздушной подушке шныряют. Опасаются что ли чего? Или к приезду Младшего Герцога готовятся?

Впрочем, очередная колдобина выбивает у меня из головы все мысли. Я слишком сильно налегла на цепь своим интимным местечком. Клитор попал между железных звеньев. И, при очередном рывке, его прищемило так, что искры из глаз брызнули. Я громко взвизгиваю. И снова получаю витым шнуром по попке.

– Жопой не крути, прошмандовка! Я смотрю, ты что-то скорость сбавила.

И поваренок включает ток. Меня словно ножами раскаленными протыкают. Я бьюсь, но избавиться от электродов нет никакой возможности. И от жуткой боли я только прибавляю скорость. Боль можно заглушить только болью. И я безжалостно налегаю лобочком на цепь. Дергаю ее, трусь о звенья клитором и половыми губками. Сдирая с них последние остатки кожи. Ох, и больно мне! Как же мне больно.

Имение фермера называется «Золотой серп». Я вижу это на вывеске. Странно, что я умею читать. Для скотины низшей категории это излишняя роскошь. Может, я когда-то была другой? Раньше мне не приходилось таскать телегу своей писечкой. Я бы наверняка помнила эту чудовищную боль. А как я раньше таскала телеги? Не помню. Ничего не помню. Но точно не своим половым органом.

– Тпру, Савраска! – еще один удар по спине с оттягом так, что я падаю на колени. И с облегчением перевожу дух. Господин отключил ток. Я тяжело дышу. Хватаю ртом воздух. Тяжело быть тягловой скотиной. Маленькая камера на столбе поворачивается в нашу сторону.

– Интересный экипаж, – гундосит голос из репродуктора.

– Открывай, Сергеич, баланду привез, – орет мой господин. Ворота распахиваются.

– К свинарнику… гони. Счас Светку пошлю принять. А гостинчик для Хозяина сам попозже вынесу.

– Туда вон, к оранжевому сараю.

Я тащу телегу к сараю из оранжевых термопластовых панелей. Двор у фермера гравием посыпан. Ножки мне дерет невыносимо. А телега по нему идет ничуть не лучше, чем по грязи. Дочка фермера уже стоит там.

– Привет, Петруська, чё это у тебя за кобылка, а?

– Хе! Вот, в лагере теперь таких давать стали. Энергию экономють. Ты-то вон быстро соскочила…

– Хиловатая я. Здоровьишком не вышла, – смеется румяная крепкая деваха. А на меня брезгливо так смотрит, с презрением и скрытым страхом. Как на крысу мокрую и облезлую.

– Куда бидоны-то ставить?

– Да вон, под навес. Счас принимать буду. Дерьмом ведь работниц кормите. Как бы хрюшек наших не потравить. Они у нас нежные.

Бидоны вытаскиваю из телеги конечно я. И руки мне, естественно, никто не развязывает. Вытаскиваю и отношу под навес. Насколько длина цепи позволяет. Первый, второй, третий бидон. Меня шатает немного. От усталости. И от тяжести груза. А эти стоят в стороне и чего-то обсуждают. Смеются. Весело им. Когда я разгружаю телегу полностью, потихоньку отползаю к ней и усаживаюсь на корточки. Сжимаюсь в калачик. Девчонка начинает откупоривать крышки бидонов.

– Ну, нет, Петруська, это вообще никуда не годиться. Тут уже плесень сверху. Да и воняет, сам смотри как. Закисла. Я таким свинок потравлю.

– Да нормалек, Светка, ты чё! Счас на животине испытаем. Эй, сучка, а ну ползи сюда.

Я подползаю. Господин опрокидывает бидон и выливает вонючую жижу на землю. В ямку. Наверное миски две туда вошло.

– Жри.

Я лакаю языком. Девчонка, вытаращив глаза, смотрит на меня.

А я только шепчу:

– Спасибо, господин.

Гадость страшная. Тошнотворный комок подкатывает к горлу.

– Все равно, свиней травить не буду. Это ты свою животину этой гадостью трави. Вылей вон туда, – девчонка показывает на яму с мусором. Кислая мутная вонючая жижа плещется через край. А потом и густая коричневая кашица пошла. А в ней – кусочки картошки. Большие такие.

– Жри, тварюга, чтоб тебя повывернуло, – Петрусь пинает меня под ребра. Я подползаю к яме и начинаю рыться в мусоре носом. Искать что-нибудь вкусненькое. Кроме картошки тут еще и вобла есть! Почти целая. Только брюшко выпотрошено. Ну и наплевать, что с чешуей. А картошка, хоть и кислая, все равно сытная.

– Здорово вы своих животных дрессируете. А в нашем отряде тоже девку выбрали. Так она подохла, когда на ней номер выжигали.

– Живучая тварюга, – кивает на меня поваренок, – ну что, потащили бидоны в сарай.

– Давай.

Они каждый бидон вдвоем перетаскивают. А потом я слышу, как Петрусь Светку тискает в темноте свинарника. Вот и славненько. Я в мусоре, не торопясь, порыться смогу. Тут на еду мусорка куда богаче, чем в лагере. Овощей-то сколько! А очисток! Хорошо, наверное, быть домашней скотиной у фермера? Я мечтательно закатываю глазки, тщательно пережевывая хвостики от морковок. Тут бы я каждый день от пуза наедалась. И львивов тут нет. А то они мне ночью всю попку порвали.

Пока они там тискаются в свинарнике, я успеваю наесться. И в другом уголке мусорки нужду справить. В какую-то банку. Все равно тут воняет по-страшному. А скотина не гадит. Скотина дает навоз.

Ну, все. Петрусь закончил с дочкой фермера тискаться. И мне пора в обратный путь. Разворачиваю телегу. И тащу ее к другому сараю. Там уже фермер бородатый два ящика деревянных приготовил. Коробки еще какие-то. Ну и бутыль самогона. Даже не одна. Цвет у них разный. Настояны, видать, на чем-то. Ну, это легче, чем бидоны тащить. Тара эта, наверное, одноразовая. Назад меня их вести не заставляют.

Гостинчики в телегу они сами грузят. Не доверяют мне ценное имущество. Правильно. За ящик-то мне связанными ручонками никак не ухватиться.

– Но, Савраска, пошла.

Я напрягаю лобок и тащу телегу к воротам. Тяжко. И живот чего-то распирает под обручем. Кислятина плохо легла. Мне бы только телегу до шоссе дотащить. Там легче будет. Цепь стерла мне лобочек до живого мяса. Каждый шаг причиняет страшную боль. А по гравию и грязи телега идет очень тяжело. Да и упираться приходиться изо всех сил. Но я хоть немного отдохнула.

Правая нога поскальзывается. Я плюхаюсь в грязь всем телом. И прямо штырем на какой-то сволочной камень. Его острие с силой бьет мне в шейку матки. От боли я выгибаюсь и жалобно взвизгиваю. И сразу же получаю удар шнуром по спине. Больно. Там и так живого места нет, а сейчас витой кабель рассекает меня до крови. А потом еще один удар и еще.

– Шевелись, скотина ленивая! Пшла! Пшла! Пшла! – и каждое слово сопровождается очередным ударом. У меня слезы брызжут из глаз. Я извиваюсь, раскорячиваюсь и снова тащу тяжеленную телегу. Тащу, хотя ее колеса почти не крутятся из-за налипшей на них грязи. Ох, и тяжко мне. Закусываю губку, чтобы не закричать. Выгибаюсь, изо всех сил налегаю лобком на цепь. До дороги совсем немного осталось.

Я выкатываю телегу на шоссе. Тут дело полегче пойдет. Несколько десятков метров – еще тяжело. Пока грязь с шин не отвалилась. А потом много легче. Я своей писькой это хорошо чувствую. Тут и скорость можно немного прибавить. Лобок и большие половые губки растерты цепью до крови. Да и железный шкворень сильно похозяйничал в моей вагине. Капли крови из моего интимного местечка то и дело падают на керамобетон дорожного покрытия. Но мой кучер снова начинает дремать. А значит, я могу немного расслабить спинку. Он лупить меня уже не будет.

До лагеря остается километров пять, когда впереди кто-то появляется из-за деревьев. Охранник, я это по боевому доспеху вижу. И с ним двое девчонок. Стоят, ждут. Нас что ли? Подтаскиваю телегу поближе.

– Подвезешь, Петрусь? – ухмыляется охранник. На меня он даже и не смотрит.

– А оплата как, по таксе? – ехидно кривит губы поваренок.

– А то ж! Одна такса тебе, одна мне! – хохочет охранник, выталкивая вперед работниц. Я замечаю у одной из них на лице плохо стертые следы спермы.

– Тпру, животное! – Петрусь хлещет меня витым проводом. Я останавливаюсь. Опускаюсь на коленки и слегка перевожу дух. Тяжело. Неужели они все на мне поедут? В них же трех – килограмм двести пятьдесят будет, не меньше. Девчонки не хилые. Рослые такие, фигуристые. Каждая кило по шестьдесят с гаком весит. Пухлые. А охранник, с бластером да боевой сбруей… Вообще на полтора центнера потянет. Ох… Тяжела ты, жизнь тягловой скотины.

Я слышу, как скрипят рессоры у телеги. А потом меня снова хлещут проводом.

– Давай шевелись, Савраска! Расселась тут!

Я со стоном приподнимаюсь и снова натягиваю лобком цепь. От пассажиров телега здорово потяжелела. Ну а скорость мне придают как обычно – ударами провода. А потом еще и лепестричество включают. Я вообще вою от невыносимой боли. Жуткая вещь – эти лепестрические искры. Насквозь твое женское нутро прожигают. И каждый раз – как по свежему мясу.

Тащу телегу и слышу разговор сзади.

– Куда телок-то гонял? – это Петрусь спрашивает.

– На пастбище. Куда же еще? – хохочет охранник, – охрана Младшего Герцога внешний периметр уже обживать начала. Вот и пришлось порядок в блиндажах наводить.

А потом он повышает голос:

– Ну а вы че расселися, коровы? Губки бантиком и вымя наружу.

– Господин, там ведь господ офицеров семеро было. Можно, мы хоть чуть-чуть отдохнем?

– Чего? Отдыхать? – я слышу звонкий шлепок пощечины, – ты еще скажи, что устала, тварь! Давай соси! Или вон запрягу, как это животное. Вот тогда ты сразу взбодришься…

Через несколько мгновений я слышу дружные чмокающие звуки. А, через некоторое время, и стоны. Сосут девчонки хорошо. Парням явно нравиться. А я тащу их всех по шоссе. Скрипят оси колес. Хорошо хоть покрытие гладкое, без выбоин, трещин или воронок от снарядов. И полотно дороги шершавое к тому же. Ногам упираться удобно. Не скользят, как по грязи. Раньше я никогда босиком так далеко не ходила. Разве что по пляжу… По пляжу? А что это? И вдруг в моей памяти всплывает синяя вода и золотой песок. И белые кораблики с парусами где-то вдали. И разноцветные дирижабли, медленно проплывающие где-то там, в бескрайней синеве. Бесшумные, как огромные ленивые рыбины, со сверкающей на солнце чешуей. У них корпуса из солнечных батарей. А двигатели на электричестве. Откуда я это знаю? Наверное, это из моей будущей жизни. Если скотина низшей категории выполняет все правила, она в следующей жизни попадает к хорошим хозяевам. И ее будут бить не каждый день, а только по субботам. А спать дают под навесом и на соломе. Я мечтаю. Хотя это и тяжело. Ведь сейчас я – двигатель на лепестрической энергии. Разряды терзают мои сосочки и мое влагалище. И из-за них я гораздо живее работаю лобком и быстрее тащу за собой тяжеленную телегу.

Ох… Ну вот уже и ворота лагеря. Я вижу эти вышки издалека. Ну… Неужели дотащила? Дотащила.

– Давай, коровы! Падъем! – девчонки получают оплеухи и сразу же спрыгивают с телеги. А я получаю приказ остановиться – кабелем по спине. Разве может господин охранник на ходу спрыгивать? Он гонит работниц в лагерь. А меня снова ласкают кабелем. Зато лепестричество выключают. Больно. На спине, наверное, уже живого места нет. Одни рубцы от витого кнута. Я тащу телегу к складу. Последние шаги особенно тяжело даются. И грязь снова на колеса налипла. Куда больше, чем на ферме. И шкворень внутри меня ходит.