Трудовой лагерь Ромеев. Пионерский лагерь секс истории Часть 2

Госпожа Стелла Гюнцгвальд с презрением посмотрела на распростертую на земле совершенно голую девушку. Брезгливо сплюнула и скомандовала:

– Строй! К движению!

Сотня с лишним девчонок испуганно похватали свои рюкзаки и чемоданчики. Демонстрация возможностей дубинки выбила из них способность к размышлениям и сопротивлению. Только покорность и дисциплина.

– Напра-во! К синему бараку Шаго-оом! Марш!

Колонна дружно затопталась на месте, в ожидании, когда тронутся головные.

– Двойка Скунса! Ко мне! – снова рявкнула Кабаниха.

Двое охранников, не торопясь, направились к старшей надзирательнице.

– Вы есть разобраться с этим мясо, – Стелла кивнула на обнаженное тело, – если мясо жить – вести фельдшер. Потом вести дознаватель. Я смотреть на летающий шарик и думать, что нас снимать правозащитник. Это не есть хорошо. Если мясо – труп, тогда свалка. Рубить куски – только там. Иначе как в прошлый раз – вам есть очень плохо! – Стелла продемонстрировала им увесистый кулак.

– А чё в прошлый раз-то было? – Скунс пожал плечами. – Ниче не было.

– В прошлый раз плац лежать обглоданный нога. Видеть комендант – лишать премия.

Госпожа Гюнцгвальд направилась догонять колонну девушек. А охранники вразвалку подошли к девушке. Скунс поднял забрало.

– Рыжий! Говорилку отключи, – скомандовал. Его напарник чем-то щелкнул и тоже поднял зеркальное забрало. К телу обнаженной Аленки они подошли совсем близко.

– Сука эта Стелка, – цедит сквозь зубы Скунс, – я чуть не кончил, пока она эту сучку дубинкой мутузила. Думал счас скаф обделаю.

– Угу, – угрюмо буркнул Рыжий. Скунс подошел к девушке поближе и пнул ее в лобок, – мля. Как же меня ее акцент этот гребанный достал. На какой помойке эту суку откопали?

– Бля, – Скунс недовольно поморщился. Сплюнул сквозь зубы, – все места, тварь испоганила. И не попользуешь.

– А мне та коза понравилась. Которая бутылку засадила. У нее буфера такие. Из-под куртки выпирают.

– Угу. Сочная сучка… Надо бы со Стелкой поговорить. Девушка явно нуждается в дополнительном политпросвещении. И мелкую плаксу тоже надо ввести. В курс текущих событий.

Охранники сально загоготали.

– Ну, чё? Вначале покурим, а потом на свалку. Или вначале на свалку, а потом покурим?

– Вначале на свалку, – задумчиво прищурился Рыжий, – потом я с нее ремней нарежу. Пацаны кожу просили.

Аленка вдруг изогнулась и жалобно застонала.

– Бля! – Скунс смачно сплюнул, – вот ведь тварь живучая. Ну, режь тогда ремешки, пока не очухалась.

– Не. Не буду. Раз живая – потом порежу. Время будет еще, – Рыжий цыкнул зубом. Ну, чё, потащим ее к фельдшару, али в чувство приводить бум?

– Сбрендил, что ли тащить? Умом, бля, двинулся. В ней килограмм пятьдесят будет. Надрываться тут. Да и грязная она. Скаф потом чисть да на дезу отдавай. Можь, она вшивая какая. Счас я ее быстро встряхну.

Скунс подошел к разбитому донышку бутылки и метким пинком направил его к Аленке. Донышко с острыми и длинными стеклянными зубьями подкатилось девушке под живот. Скунс, примеряясь, наклонил голову. Подошел поближе. Подвинул осколок под грудь. Ту самую, набухшую, исполосованную рубцами, перетянутую пластиковой петлей.

– Ну, ты зверюга, – уважительно протянул Рыжий.

– А то, – ухмыльнулся Скунс, – такая боль с того света вырвет. Не то, что в сознание приведет.

Он подсунул донышко еще поглубже, а потом с силой надавил на грудку юной женщины. Рифленая подошва ботинка глубоко вмялась в тугую плоть. Осколок врезался в нежную мякоть. Струей брызнула кровь.

– Счас, сучара, ты у меня очухаешься… Счас, – он давит всей тяжестью, проворачивая тяжелый ботинок, сдирая кожу с истерзанной грудки. Раздается хруст. Два длинных стеклянных осколка отделяются от донышка…

И я выныриваю из блаженного небытия. И захлебываюсь в страшном, утробном крике.

– Вставай! Вставай! Вставай! – доносится откуда-то сверху громовой голос. Может быть, я умерла? Может быть, это уже там, загробная жизнь? Но почему мне тогда так больно? Боже! Как же мне больно. Я знаю. Мне надо встать. Иначе мне сейчас сломают ребра. Иначе мне будет еще больней. И я встаю. Я не могу свести ноги. Страшная, жуткая боль в моем исхлестанном и обожженном интимном местечке не дает мне этого сделать. Я хочу прикоснуться к нему. Пытаюсь развести руки, но только задыхаюсь и кашляю. Мои руки связаны и петлей прикручены к шее. Я с трудом перевожу дыхание. Страшный удар по лицу.

– Смотреть на меня, сучка сраная!

Я поднимаю вверх глаза, наполненные слезами и болью. И вижу только свое измученное лицо, отраженное в зеркальном забрале.

– Вон туда! В красный барак! Бегом!

Это ему легко говорить – «бегом». А я шагнуть не могу. Между ног ожоги. Попка драная болит – мочи нет. Еще и с грудок исхлестанных кровь капает. А в правой вообще два осколка сидят. Я делаю шаг, другой. Нараскорячку. Ноги не могу свести. Больно. А при каждом шаге главное – не упасть. Коленки дрожат и подгибаются. Удар прикладом в спину и рывок за волосы.

Охранник заходит спереди. Я вижу в его руках зажигалку. Ярким огнем пылает огненная спираль. Недолго думая он сжимает мою левую грудку. Боевая перчатка снаружи как наждаком оклеена. И усилители там встроенные. У ромеев хорошие боевые скафандры. Очень хорошие. Моя грудка как в тисках сжата. Не вырвешься. Он тянет меня вверх. Так что мои босые ноги от земли отрываются. Специально за левую грудку взял, чтобы не испачкаться кровью. Боль чудовищная. А он еще к коже прижимает раскаленный металл. Шипение. Тошнотворный запах горелого мяса. Я визжу и дрыгаю ногами.

– Значит так, сучонка. Вижу, у тебя силы есть. Раз так ножонками своими дрыгаешь. Не побежишь – я тебя тут живьем сожгу. Плесну горючки – и ты станешь мясом-гриль. Поняла?

– Да, господин, – тихонько шепчу я.

– Ну, тогда – БЕГОМ!!!

Он бросает меня на землю. Я с трудом удерживаюсь на ногах. И сразу же получаю сильный удар под зад. Для придания мне ускорения. Бегу. Бегу или хотя бы изображаю бег. Как тяжело. Как мне тяжело и больно. Мамочка! Как же мне больно! Из глаз текут слезы. Я даже утереть их не могу. Как же мне больно. Я изображаю бег. На самом деле едва плетусь. До барака из красного пластика всего-то метров двести. Меньше, чем до глайдерной площадки от нашего дома. Я никогда раньше не замечала таких дистанций. Проскакивала их в припрыжку. А сейчас… Этот путь кажется мне вечностью. Пинки. Тычки. Издевательства. Может быть, именно так и шла Русалочка, когда ей из хвоста сделали ноги.

Я подхожу к бараку. Лестница. Перила. Ступеньки. Я прислоняюсь плечом к перилам. На мгновение перевожу дух. Я отдыхаю секунду, не больше. Мне нужно совсем чуть-чуть, чтобы собраться с силами и подняться по этим проклятым ступенькам. И сразу же получаю затрещину. Такую, что искры сыпятся из глаз.

– Давай шевелись, скотина…

Я буквально вползаю по ступенькам. Дверь передо мной открывают. Стандартные раздвигающиеся створки. Но мне, со связанными руками открыть ее было бы просто невозможно.

– Пошла! – страшной силы пинок под зад. И я влетаю в коридор. Синий пластик пола. Белый пластик стен. Голубой пластик потолка. И рассеянный свет светильников. Меня тычками гонят мимо дверей. Первая, вторая. Перед третьей останавливают рывком за волосы. Скунс шлепает ладонью по красной кнопке.

– Сова! Открывай! Ведмедь пришел!

– Нахер пошел! – грубый мужской голос из-за двери. – Без меня пил, сам свою бошку и лечи!

– Открывай, мудель, мы по делу!

– Зчаз…

Секунд тридцать ожидания. Потом дверь скользит в сторону. И на пороге вырастает огромный мужик в белом халате и белой шапочке. Одетом прямо на форму ромеев. Из-под халата виднеется стандартный бело-синий камуфляж. И бутсы с шипами.

– Ну? Чё надо?

– Стелка сказала к тебе отвести, – Скунс тыкает в мою сторону бластером.

– Чё? – фельдшер смотрит на меня с брезгливым презрением. Как на дохлую крысу. – Я ее пользовать не буду. Тут возни – часа на два. И то, тока так. Слегка заштопать. Медикаментов опять же уйдет. А она и на довольствии наверняка еще не стоит. Не…

Он пытается закрыть дверь. Но Скунс во время подставляет ногу.

– Стелка сказала – к тебе.

– Этой жирной и толстой жабе хорошо рассуждать! – рявкает фельдшер. – Она вон в прошлый раз пришибла одну. Что ей сделали? Ни хрена ей не сделали! Замечание устное. А с меня тогда за пупырку веснушчатую четверть надбавки сняли – за сложность и напряженность. А у этой суки наверняка сепсис начнется. Нахер мне такое счастье. Она не сегодня – завтра подохнет, а Федя опять крайний.

– Ты, медицина, волну не гони, – бурчит Рыжий, – по данным агентурной разведки у тебя водится бутыль классного первача…

– Ну, есть такое дело, – Федя хитро прищуривается, – а вы-то тут причем, интересно? И зубы ты мне не заговаривай…

– Стелка сказала, вначале к тебе… Потом к дознавателю… Про санобработку и медпомощь она не базарила. Ну, а наше дело левое. Отвести – привести. Всего и делов.

– А вечером я что пить буду?

– А мы по стакашке всего, не больше. Тебе все равно эту сучку пользовать, лепила хренов. Брюхатая она. А особи нашей акт понадобиться. С печатью и росписью.

– Ну, заходи, – фельдшер цыкает зубом и отступает в сторону. Переступая порог, я, естественно, получаю прикладом между лопаток. Уже привычно. Я инстинктивно выгибаюсь, и удар получается не таким болезненным.

– Встань туда, животное, – Федя брезгливо машет на меня волосатыми пальцами, – вон на тот резиновый коврик. Неохота дезинфекцию тут после тебя проводить.

Я встаю босыми ногами на коврик. Он рядом с раковиной. Я вижу капли на металлической поверхности. И вдруг понимаю. Мне страшно хочется пить. Я отворачиваюсь. И пытаюсь сглотнуть. Но горло как будто наждаком продрали. Даже слюны нет. А фельдшер достает из шкафчика пятилитровую бутыль самогона.

– Чистяк! Как слеза! – он смотрит на просвет мутную жидкость. Бутылка булькает, наполняя медицинские мензурки.

– Ну… Вздрогнули.

Мужики выпивают. Потом Скунс достает из левого подсумка шоколадку.

– Какая-никакая, а закусь.

– А классный самогончик. Градусов семьдесят.

– Спец, – уважительно кивает фельдшер, – точняк – семьдесят. Я лактометром мерил.

– Колись, откуда взял?

– Фермер местный подкинул. У него дочурка в первой партии пришла. Ну… Мужик дураком не будь – хряка зарезал, курочек там, утей, картошки мешков десять… Девок еще со сборного пункта не пригнали, а он со своим грузовиком уже у лагеря стоял. С комендантом легко добазарился…

– Угу, – согласно кивает Скунс с уважительной миной на лице. Дескать – «рассказывай, дружок, рассказывай». И уже самостоятельно наполняет мензурки. Федя выпивает, крякает, занюхивает кулаком. Отламывает дольку от шоколадки. И продолжает.

– Ну, через час комендант меня кличет. На личную встречу… В общем списали девку из лагеря. По состоянию здоровья. А там, бля, такая телка мощная. Поленом не перешибешь! Зад – как таз промывочный! Мамой клянусь!

– Ну, оформил ей бумазивку?

– А то! – фельдшер побулькал немного опустевшей бутылкой.

– Ну, тогда за здоровье по последней, и все.

– И все?

– И все… Ну, в смысле до вечера.

Я еле на ногах стою. У меня даже в глазах темнеет.

– Тихо! Чокаемся как в дозоре! Чтобы командир не засек. Берешь стакашек вот так. И тихонечко-тихонечко. Только костяшками пальцев.

Я чуть слышно постанываю. Фельдшер поднимает на меня уже помутневшие глаза.

– Слышь, животное, а у тебя кто папанька?

– Профессор социопсихологии, – я наклоняю голову вниз, чтобы скрыть слезы.

– Прохфессоров энтих не люблю, – фельдшер зевает, во всю свою пасть, потом трет челюсть, будто вправляет, – меня один такой пидор козлобородый с третьего курса вышиб. Три раза ему, уроду, ходил сдавать мутагенную бактериологию. Вышибли. Пришлось армейский контракт подписывать. А я не жалею. Тут я – царь и бог. Ты поняла меня, животное?!

– Да, господин фельдшер.

– Ну, тогда счас с тебя показания снимать будем.

Я вздрагиваю. Фельдшер встает и берет со стола какую-то черную пластину на рукоятке.

– Смирно стой, сучка, а то тебе будет бо-бо.

Шлепок пластиной по голому животу. Я вскрикиваю. На пластине острый шип. Кровь брать на анализ. Фельдшер озадаченно хрюкает и переводит взгляд на компьютерный монитор. Потом отдергивает пластину. На моей коже выступает капелька крови. И тут он шлепает меня этим щупом еще раз. Я еще раз вскрикиваю.

– Вот ведь блин! Что за хренотень такая? Не работает…

– Ты комп-то включи, придурок, – Скунс разваливается на стуле, сытно цыкает зубом и оценивающе смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Мне очень хочется пить. Фельдшер крутит электронный браслет на запястье и что-то шипит себе под нос. Компьютер включает. Экран зажигается. И я снова получаю шлепок пластиной по животу. Сильный. Бьет он меня со злостью.

– Точно. Брюхатая, – злорадно скалиться он, – срок беременности семнадцать дней. Девочка. Повезло тебе, шлюшка. Был бы пацан – мигом аборт тебе сделал. Парня тебе рожать не положено. Хотя я и так могу. Хошь? Это быстро. Счас тебе трубку засажу. Чпок и готово.

И он хохочет, показывая крупные желтые зубы. Изо рта у этой скотины воняет страшно. Я отворачиваюсь и тихонько произношу:

– Нет, господин фельдшер.

– А чё так? – спрашивает Федя. – Тебе же проще будет. Ты же все одно подохнешь. Думаешь, раз ты с брюхом, тебе облегчение какое дадут? Губищи-то не раскатывай. С брюхатой – спрос двойной.

– Нет, – я упрямо мотаю головой. И взгляд мой снова скользит по раковине. Господи, как же мне хочется пить.

– Чё, пить хочешь, сучонка? – ухмыляется Скунс. Догадался, скотина. Хочу, конечно.

Я сглатываю комок в горле и киваю головой. Ничего не говорю. Нельзя просить о поблажках. Рубцы на теле болят сильно.

– А я ссать хочу, – он радостно ржет. Как жеребец на новом пастбище, – не дадим друг другу умереть?

– Угу, – кивает головой Рыжий, – я тож хоцу. Будешь умненькой девочкой или включаем машинку для абортов?

Я со стоном опускаюсь на колени.

– Вы чё, мужики? Совсем охренели? – возмущено рявкает Федя, – тут вам, бля, кабинет медицинский, а не сральник. Пшли все отседова. На улицу, быстро.

– Не, – лениво тянет Скунс и встает со стула, – мы не загадим. У нас писюар симпатишненький. И умненький. Он сам струйки ловить умеет. А на улице – холодно. Не пойдем мы туда.

– Загадите тут все! – бурчит Федя. Видно, что он сдался.

– Не. Не загадим, – ухмыляется Скунс, – девка, я вижу, понятливая. Все потом вылижет. А если стараться не будет – мы ей ребро сломаем.

– Или два, – гогочет Рыжий.

У меня на ресницах снова слезы задрожали. Я запрокидываю голову вверх и широко открываю рот. И зажмуриваюсь, чтобы не видеть их вонючие свистки.

– Ты глазки-то открой. Как струйки-то ловить будешь? – злорадно смеется Скунс. И я вижу, как он раскрывает магнит ширинки. И тут же рядом с ним пристраивается Рыжий.

– Чего время-то зря терять.

Две вонючих струи ударили в меня почти одновременно. И они совсем не хотели попасть мне в рот! Я сама должна была ловить тугие струи. Да еще и глотать эту противную горько-соленую жидкость. Скунс наоборот водил своим отростком так, чтобы мне было труднее это сделать. Моча била по глазам, попадала в ноздри, заливала лицо, щеки, губы. У меня тошнота подкатила к горлу. Мне уже казалось, что я выпила целую бочку. А эти сволочи все не могли опорожнить до конца свои мочевые пузыри. Я плакала и глотала. Глотала, захлебываясь и кашляя.

– Во, и мордочку заодно помыли, – Скунс стряхивает последние капли мне на язык и застегивает ширинку. Через несколько секунд и Рыжий закончил опорожняться.

– Умненький писюарчик! Умненький писюарчик! – зло передразнивает их Федя, – я же говорил, все тут загадите!

Не дожидаясь новых приказаний, я припадаю губами к полу и начинаю с хлюпаньем всасывать все то, что пролилось. А пролилось достаточно.

– Да… Нестарательный у нас какой-то писюарчик, – сокрушенно качает головой Скунс, – надо бы ему ребро сломать.

– Угу. Или сосок вырвать. А еще лучше – ремней нарезать! – радостно скалиться Рыжий. – Слышь, Федька, тебе плетенка нужна?

Это мне только скорости придает. Мое хлюпанье вызывает ехидный комментарий Скунса:

– Моющий пылесос с интуитивным управлением.

Лужу мочи с пола я уже всосала. Теперь начинаю работать языком. Вылизываю разводы грязи.

– Не. Пока нет. Петька, гад, обещал финку выковать. И рукоятку костяную на нее сделать. Резную, все честь по чести. Я ему пол-литра спиртяги дал. Скот, бля. Спирт выжрал, а за работу до сих пор не принимался.

– Ну, ты придурь. Кто же спирт до работы дает? Нужно было подождать, пока заготовки не увидишь.

– Аванс.

Я все еще вылизываю пол. Команды мне не было. Но вскоре получаю пинок под ребра.

– Вставай, сучка…

Я встаю на колени. Потом, закусив губу, чтобы сдержать стон, встаю в полный рост. Больно. Боль наполняет мое тело. Страшно сделать даже малюсенькое движение. Боль только и ждет, чтобы я пошевелилась. Она затаилась и ждет. Чтобы вновь наброситься на меня с новой силой.

– Ну чё, Федь, может счас у нее ребро вырвем? Тебе же нужна кость?

Я от ужаса чуть сознание не теряю.

Фельдшер запускает робота. Маленькая синяя полусфера с красным крестом, тихонечко жужжа, начинает полировать пол. Дезинфицировать после моего языка.

– Не. С ребра у нее не пойдет, – мужик подходит поближе и тычет мне пальцем под ребра, – тонковаты будут. Берцовая вот подойдет.

Он облизывается и смотрит на столик. Когда я угадываю назначение скрытых там жутких инструментов, у меня просто темнеет в глазах. Фельдшер чуть отходит от меня и откидывает в сторону белую салфетку. Берет в руки дисковую пилку. И ее диск с противным визгом начинает вращаться. И в этот чудовищный звук вплетается какая-то трель.

– Медчасть. Слушаю, – фельдшер поворачивается к переговорнику. И вытягивается в струнку, – да, господин капитан-лейтенант. Слушаюсь, господин капитан-лейтенант. Только что закончили, господин капитан-лейтенант… Никак нет! Не пили господин капитан-лейтенант… Как можно-с! Служба!

Во время этого разговора он за спиной протягивает лист, закатанный в пластик. Другая его рука сжимается в кулак и грозит охранникам. Скунс аккуратно берет лист и делает страшные глаза Рыжему.

– Следак! – шипит он как обиженный удав.

В коридор меня чуть ли не выбрасывают. Толчок такой, что я в стену плечом врезаюсь.

– Быстро, мразь! Мухой! – ревет над ухом Скунс. В общем, меня гонят на другой конец лагеря. Там где начальство живет. Мерцание силового поля между столбов. Бронеколпаки плазменных турелей. Меня подгоняют к мерцающему прямоугольнику ворот. Дорожка, посыпанная разноцветным гравием. Камни больно впиваются в мои босые ступни. Я еще не привыкла ходить босиком. Штабной блок – это не бараки из легкого горючего пластика. Штабной корпус возведен из толстых титанокерамических плит. Чтобы в случае чего, можно было держать долговременную оборону. Несколько огромных куполов, соединенных переходами, немного заглубленными в землю. Светящиеся указатели. Меня гонят по дорожке, на которую указывает стрелка «Военный дознаватель». Ступеньки лестницы. Коридор с ковровой дорожкой. Мне страшно на нее вступить – ноги грязные. Но удар в спину бросает меня вперед. Первым в дверь входит Скунс. Я слышу невнятный бубнеж доклада. Потом он распахивает дверь и вводит меня.

– Конвой свободен, – слышу я довольно приятный голос, – возвращайтесь к своим обязанностям. А вас, подследственная, я прошу пройти на середину комнаты.

Я делаю несколько робких шажков. Обычная комната. Обычный дневной свет. Окон нет, конечно. В куполах вообще окон нет. Только бойницы для ведения кругового огня. Синтковролин на полу. Я чувствую, как ворсинки легонько прилипают к ногам. Грязь и пыль собирают. Пять столов с компьютерными мониторами, расставленные полукругом. Две или три двери. Стеклянное зеркальное окно на противоположной стене. Это в другую комнату. Вдруг начальство за допросом понаблюдать захочет. И матовая бронепластина особой двери. Внутри напряженной прозрачной темно-синей брони мелькают всполохи силового поля. Что там, интересно? Я такие двери раньше только в банках видела. И то по телевизору.

Из-за центрального стола поднимается статный такой офицер. В форме с серебряными соколами в петлицах. Старенький уже. Ему лет тридцать пять, не меньше. У нас в гвардии капитанов в двадцать пять давали. Над левым нагрудным карманом – две разноцветные орденские планки. Тоже маловато будет. На рукаве кителя какая-то эмблема. Не знаю какая, не разбираюсь я в этой военной геральдике. Серебряное плетение погон. И серебряный аксельбант.

– Я капитан-лейтенант Свиридов Анатолий Павлович, военюрист II ранга Великого Дома Ромеев, – он слегка наклоняет голову, – справа от меня находиться лейтенант Толстый…

– ТолстОй, – приподнимается с кресла молодой парень. Никакой он не Толстой, а действительно ТолстЫй.

– Прошу прощения, – нисколько не изменяясь в лице, продолжает следователь. Похоже, что шутки над комплекцией лейтенанта Толстого тут обычны, – здесь присутствуют госпожа Ванесса Клюм, представляющая организацию «Межгалактическая Амнистия», и господин Ковалевский, полномочный представитель «Комитета защиты прав человека». Я обязан задать вам несколько вопросов. Должен предупредить, что наш разговор документируется.

Я киваю головой. Конечно же! Император не забыл обо мне! Обо всех нас! Это же правозащитники! Они представляют здесь волю Империи! Они защитят меня, всех нас. Меня сейчас спасут от этого кошмара. Я всхлипываю от радости. Вид, правда, у правозащитников не очень. Госпожа Клюм – типичная старая дева. Закрытое платье с тугим воротом противного мышиного цвета. Тонкие губки, поджатые и вечно недовольные. И взгляд неприятный. А Ковалевский – вообще выглядит как старый козел. Старикашка с сальными глазками. И почему они мне не понравились? Они же должны быть на моей стороне. Или в правозащитники всегда идут ущербные в чем-то люди? А как бы мне хотелось, чтобы здесь оказался сейчас Легион имперских гвардейцев! И плазменными очередями выкосил всю эту сволочь. А потом молодой легат подхватил бы меня на руки... Но я же такая грязная… И…

– Хорошо, – капитан-лейтенант садится, – назовите ваше полное имя.

– Алена. Алена Александровна Васильева.

– Ваш возраст в полных годах?

– Пятнадцать, – отвечаю я, наклонив голову. Мне почему-то становиться стыдно. Меня так и не развязали. Даже затяжку с правой грудки не сняли. И она теперь опухла до невозможности. А вокруг осколков стекла чернеет короста запекшейся крови. Я стою перед ними совсем голая. Вся грязная. И от меня так ужасно пахнет… Я тихонечко всхлипываю.

– Несовершеннолетняя, – блеет правозащитник.

– Мне через три месяца шестнадцать будет, – почему-то оправдываюсь я.

– Это дела с юридической точки зрения не меняет, – все также блеет господин Ковалевский, тряся седой хлипкой бородкой. Но Свиридов не обращает на это внимания.

– Алена Александровна, каков был ваш социальный статус до начала военного конфликта правительства Лилового Ландыша и Великого Дома Ромеев?

– Я училась в девятом классе. Женская гимназия Софьи Лонжерон.

Вижу, как глаза военюриста следят за экраном. Проверяет правильность речевой трансляции.

– Каков ваш социальный статус после начала вторжения?

– Такой же… наверное, – я отвечаю робко и неуверенно.

– Нет. Этого быть не может. Социальный статус человека определяется победившей стороной. Кто определял ваш социальный статус?

– Никто.

– И вы ни к кому не обращались с такой просьбой?

– Нет.

– Сударыня, – Ковалевский встревает в разговор своим дребезжащим голосом, – определение социального статуса – важная процедура. Его могут определять командир воинского подразделения от роты включительно, временные оккупационные власти, органы местного самоуправления, зарегистрированные и разрешенные победившей стороной, и только после утверждения их решений оккупационными властями. Равно данным правом располагают и иные должностные лица Дома Ромеев. В вашем случае капитан-лейтенант Свиридов обязан определить ваш социальный статус, если вы обратитесь к нему с официальной просьбой.

– Если подследственная Спиридонова согласится на процедуру упрощенного судебного разбирательства, – капитан-лейтенант поворачивается к правозащитнику с ядовитой улыбкой, – то данный вопрос действительно лежит в сфере моих полномочий. В случае отказа ее статус будет определять военно-полевой суд. А теперь, Алена Александровна, я бы хотел услышать ваши претензии к Великому Дому Ромеев.

Промолчать бы мне. За умную бы сошла. Но я так верила в Закон и Правосудие. И здесь же были независимые от этого проклятого Дома правозащитники. Я даже растерялась вначале. Зато потом постаралась выложить все:

– Меня… Меня изнасиловали, – с трудом выдавливаю из себя я, – много раз. Я даже не знаю сколько. Меня держали в ротной казарме. И мной пользовались все, кто хотел. Пока я не забеременела. А потом меня направили сюда. И здесь на мне показывали, как действует электрошоковая дубинка. И надо мной издевались... И били… И…

– Достаточно, – капитан-лейтенант останавливает меня повелительным жестом руки, – ваши претензии ясны. В свою очередь, от имени Великого Дома Ромеев я обязан предъявить вам обвинения по статье 168 часть третья, «Ведение враждебной агитации и пропаганды во время боевых действий», статье 169 часть четвертая «Индивидуальный идеологический терроризм» Уголовного законодательства Великого Дома Ромеев, а также по статье 356 часть вторая «Клевета» общеимперского Гражданского уложения. Хочу довести до вас, что высшая степень наказания по статье 169 часть четыре – это смертная казнь через повешенье.

– Бедная девочка…– вздыхает госпожа Клюм. Я даже не понимаю, что они говорят. Слова их как камни. Как это «бедная девочка»? Меня что, уже осудили? Ведь я ничего этого не делала. Меня что прямо вот сейчас повесят? Слова, как лавина. Они бьют меня. Сбивают с ног. Наверное, я теряю сознание. Потому что в следующее мгновение ощущаю себя на полу. Ворсинки щекочут мне щеку. И, издалека, до меня доносится голос правозащитника.

– Ви обязаны оказать подследственной первую помощь.

– Если хотите, я могу передать ее вам, господин Ковалевский, или госпоже Клюм. Оказывайте ей помощь, держите у себя до суда. Не буду иметь никаких возражений. Только за пределы лагеря не выводите.

– Ви прекрасно знаете, что я не имею специальных медицинских знаний. Я профессор юриспруденции, а не медицины! И чем я буду ее кормить? Мои командировочные имеют строго ограниченный размер.

– Это вы обязаны помочь бедной девочке! – взвизгивает госпожа Ванесса.

– Это эмоции, госпожа Клюм… Какая она вам девочка? Я бы определил подследственную как молодую женщину детородного возраста.

– Не передергивайте! – взвизгивает Ковалевский. – Мы должны записать, что это несовершеннолетняя женщина, на третьей неделе беременности, согласно официальному медицинскому заключению.

Я со стоном приподнимаю голову. Никто даже попытки не сделал мне помочь.

– Подследственная Васильева, вы меня слышите? – ромей изображает участие.

– Да, господин капитан-лейтенант, – тихонько отвечаю я.

– Если вы хотите продолжить, то должны встать. Находясь на полу в лежачем состоянии, вы проявляете неуважение к Суду. Если вы не можете встать, то будете отправлены в камеру. Медицинская помощь будет вам оказана в течение ближайших двух суток.

За двое суток я просто подохну. Но и встать невозможно. Встать, это значит скинуть с себя неимоверную тяжесть, придавившую меня к полу. Впиваюсь зубами в нижнюю губу. Больно, до крови, прокусываю ее. Чтобы болью заставить себя шевелиться. Я встаю. С плачем, со стоном, но встаю.

– Пожалуйста, снимите петлю с моей правой груди, – я обращаюсь к госпоже Клюм, – я ее совсем уже не чувствую. Пожалуйста. Мне так больно.

– Не делайте этого! – сразу же встревает в разговор Ковалевский, – если вы снимите петлю, то возьмете на себя ответственность за жизнь обвиняемой. В случае ее смерти Ромеи могут обвинить вас в преднамеренном убийстве. Или, как минимум, в неграмотном оказании медицинской помощи по причине отсутствия необходимых знаний и навыков.

Я тихонько плачу. Они сидят в удобных креслах. А я стою перед ними. Голая, избитая, истерзанная. Едва держась на ногах от чудовищной боли.

– У меня остался только один вопрос предварительного ознакомления, подследственная Васильева. Назовите ваше гражданство?

– Ви, господин капитан-лейтенант, обязаны-таки дать мне слово, прежде чем подследственная начнет отвечать, – правозащитник сразу же встревает в разговор.

– Хорошо, – Свиридов с легкой улыбкой откидывается в кресле.

– Ви, сударыня, конечно, хотите объявить себя гражданкой Лилового Ландыша? – козлобородый Ковалевский потирает сухонькие ручки.

– Да, – отвечаю я ему, – это моя Родина. Мой отец погиб, защищая мое государство.

– Лиловый Ландыш по вашей конституции являлся республикой, в которой вся полнота власти принадлежала народу?

– Да.

– Очень хорошо. Я обязан довести до вашего сведения, что в связи с тем, что ваше Правительство отклонило ультиматум, Дом Ромеев был вынужден прибегнуть к применению военной силы. Проще говоря – агрессии.

– Вторжению, – поправляет ромей.

– Принимаю вашу поправку, – Ковалевский слегка кивает головой, – в ходе боевой операции Дом Ромеев понес прямые и косвенные убытки – потеря техники и личного состава, расход боеприпасов, транспортные расходы, денежное довольствие личному составу, пенсии и пособия семьям погибших, потери доходов от торговли. Вся эта сумма запротоколирована установленным порядком и зарегистрирована в Имперской Счетной Палате. И, по праву победившей стороны, возложена для компенсации на Президента и Правительство Лилового Ландыша. К сожалению, ваш Президент сбежал и снял с себя бремя правления. Его примеру последовало и большинство министров. Значительные суммы из государственной казны вашей планеты перешли на их личные счета. Поэтому по праву преемственности, ответчиком по компенсации данной суммы является народ Лилового Ландыша. То есть каждый из его граждан. Признав себя гражданкой Лилового Ландыша, вы автоматически становитесь ответчиком по иску Дома Ромеев, а также по иску Дома Кордос, у которого ваше правительство закупало оружие в кредит и не выполнило свои обязательства. Вы располагаете денежными средствами для покрытия данного иска?

– У нас был дом. А у родителей счет в банке. Мама и папа погибли, я являюсь наследницей…

– Нет-нет, ви не понимаете, – Ковалевский недовольно трясет ручками, – ваш дом, равно как и другое движимое и недвижимое имущество отошло в пользу Дома Ромеев. Если вклад был в инопланетной валюте и содержался в местных банках, то он также конфискован. Местная валюта Лилового Ландыша более не является денежными знаками, принятыми к обращению. Если у вас нет счетов в инопланетных банках в иной валюте, чем куны Лилового Ландыша, то данный иск может быть обращен на парные органы вашего тела. Без вашего согласия у вас могут быть изъяты – почка, легкое, глаз, ухо. Это же касается и парных конечностей. Так же в принудительном порядке может проводиться забор крови в размере до полутора литров в месяц и изъятие кожных покровов для пересадки. Ваши органы будут реализованы на легальном рынке медицинских препаратов. Вырученные от продажи средства пройдут на компенсацию долга по иску, а также на ваше повседневное содержание, включая оплату внешней стражи, амортизацию жилых помещений, взносов на их капитальный ремонт, расходы на медицинское обслуживание. Но если вы откажетесь от гражданства, то в судебном разбирательстве будете участвовать как апатрид. Сиречь лицо без гражданства. Апатриду, естественно, никакие вещные иски предъявлены быть не могут…

Убитого отца я увидела в межгалактической сети. Трупов было много, очень много. Они лежали во много рядов. Ополченцы Второй Народной дивизии, попавшие под всесокрушающий удар штурмового корпуса Ромеев. От большинства вообще ничего не осталось. Стотонные «Голиафы» почти в упор расстреливали мелкие, отрытые наспех окопы, из автоматических орудий калибра 203 мм. Мелкие окопы – это наша Железная Оборона, о которую должны были разбиться волны агрессии. Они должны были защитить наших солдат, а потом мы бы выкашивали их из пулеметов. Волна за волной. Волна за волной. В реальности бой длился всего несколько минут. Тяжелые орудия шагающих бронированных чудовищ поливали своими снарядами наспех открытые стрелковые ячейки, ходы сообщения, блиндажи. Недолго. Всего несколько минут. И те, кого я знала и любила, превратились в кровавые ошметки. В месиво мяса и костей, вплавленных в стенки огромных воронок. Первым я узнала дядю Петю. Он преподавал ксеноботанику и жил за два дома от нас. По субботам они с отцом любили жарить шашлыки на нашем мангале. Осколок попал ему прямо в лицо. И левой стороны черепа просто не было. А правая была почти не тронута. А через два трупа лежал и мой папа. Странно. Мертвые, они лежали так же, как и жили. Лицо отца было неискалеченным. И только потом я поняла, что нижней половины тела у него просто нет. Она прикрыта каким-то пластиковым мешком. И белая табличка с номером на груди. Я опознала его. Послала этим скотам имя, фамилию. Дату рождения. Список научных трудов. Чтобы эти сволочи знали, кого они убили! Я не хотела иметь дела с Ромеями. Но я написала на их сайт. Неопознанных сжигали в огромных ямах с мазутом. Я видела этот жирный дым. Видела только на экране. Но мне тогда казалось, что я чувствую его приторный тошнотворно-кислый запах. А теперь я предаю тебя, папа. Прости. Потому что я мерзкая меркантильная сволочь. Я не хочу оплачивать своими почками толсторожих ромеевских охранников. И у меня будет ребенок. Ты защищал меня, а я тебя предаю.

– Я апатрид, – произношу я тихонько.

– И это правильный выбор, – кивает головой правозащитник. Чтоб ты сдох, проклятая козлобородая сволочь.

– Осталось выяснить, согласны ли вы на упрощенную процедуру судопроизводства. Или желаете рассмотрения вашего дела в военно-полевом суде по полной форме? – капитан-лейтенант улыбается. – Я предвосхищаю ответ моего коллеги-юриста. Ваше право предстать перед военно-полевым судом. Вам будет положен бесплатный защитник. Вы, на собственные средства, можете нанять адвоката, в том числе и не из Великого Дома Ромеев. Однако если вы проиграете процесс, то все судебные издержки будут возложены на вас.

– Я согласна на упрощенную процедуру, – произношу я тихо. Еще немного, и я рухну окончательно. И тогда уже все. Бросят в камеру, и я там за двое суток просто сгнию заживо.

Свиридов улыбается:

– Итак, подследственная согласилась на упрощенную процедуру дознания и ведения судопроизводства. Это значит, что в моем лице вы, Алена Александровна, найдете и прокурора, и адвоката, и судью. Я совмещаю эти обязанности. Однако мы не нарушаем общий принцип имперской законности. Наше правосудие осуществляется только судом. И ничего общего не имеет с внесудебной расправой, практикуемой на Хельме. Однако вы, Алена Александровна, должны сделать официальное заявление, что соглашаетесь на упрощенную процедуру судопроизводства добровольно. Данное согласие должно быть подтверждено присутствующими здесь представителями правозащитных организаций.

– Я даю согласие добровольно, находясь в здравом уме и твердой памяти, – не видеть бы мне эти проклятые рожи! Я еле на ногах стою. Какое уж тут добровольное согласие…

– Я подтверждаю, что подследственная сделала свой выбор добровольно, – господин Ковалевский что-то там пишет на своем компьютере. Дает свое согласие и старая дева Клюм.

– Прекрасно, – довольно улыбается юрист ромеев, – нынешнее состояние подследственной может быть истолковано, как допрос по принуждению. Небольшие телесные повреждения, наверняка чувство жажды и голода. Подследственная испытывает состояние дискомфорта. Что может быть истолковано, как оказываемое на нее давление.

– Незначительные телесные повреждения? – взвизгивает госпожа Клюм, – да разве вы не видите, что бедную девочку пытали? Вы посмотрите на ее… ее… Ну хотя бы на грудь! Там же осколки стекла!

– Незначительными именуются телесные повреждения, которые переносятся на ногах, не имеют признаков ампутации органов и не нуждаются в стационарном лечении, – уточняет господин Ковалевский, – в данном случае я вынужден согласиться с господином военюристом II ранга.

– Сержант, – командует Свиридов, – проводите подследственную в душ, – и возьмите вот это.

Капитан-лейтенант выкладывает на стол прозрачную пластиковую коробочку с зеленым гелем.

– Что это? – сразу же переспрашивает Ковалев.

– Сертифицированный Имперским институтом здравоохранения лекарственный препарат для лечения внешних телесных повреждений. Прошу взглянуть на сопроводительные документы.

Ну раз так все серьезно… Тогда на мне точно опыты собираются ставить. Но мне уже все равно. Быстрее бы все закончилось.

– Пошли, – сержант трогает меня за локоть. Не зло трогает. Что странно. Я уже привыкла, что меня все время бьют. Я делаю несколько робких шажков. Отъезжает в сторону стенная панель. А за ней – обычная душевая кабинка. Сверкает никелем.

– Счас я тебе стекло выдерну. Потом руки развяжу.

Сержант извлекает из кармана обычные плоскогубцы. Из фляжки наливает что-то в пластиковый стакан. Запах спирта бьет в нос.

– Дезинфекция, – ухмыляется сержант. За зеркальным забралом я не вижу его лица. Но мне, почему-то кажется, что оно доброе, – зубки сожми, сейчас больно будет.

Скрип железа по стеклу. А потом рывок. И звяканье осколка о металлическую пепельницу. Я не могу сдержать стон. Больно. И еще один рывок. Боль огненным цветком вспухает в моей голове. Я чуть не падаю. Но меня поддерживают.

– Ну, все-все. Держись покамест.

Я чувствую, как мне освобождают руки. И с наслаждением растираю затекшие запястья.

– Заходи в ванну. Затяжку с грудешки сам снимешь. Кровищи много будет. Но ты не пужайся. Застойная кровь – дурная. Сойдет, тебе же легче будет.

Но дрожащих ногах я захожу в кабинку. И сразу сажусь на сиденье. Со стоном снимаю затяжку с правой грудки. Резки всплеск боли. И кровь, толчками бьющая из ран. Сержант задвигает дверь кабинки. И почти сразу же в меня впиваются ледяные струи.

– Мы используем воду пониженной температуры и под высоким давлением, – сразу же начинает объяснять Свиридов, – теплая вода расширяет кровеносные сосуды и подследственная может просто истечь кровью. А от ледяной воды сосуды сжимаются.

Кровь струиться по моему телу, смешиваясь с каплями воды. Кровь и грязь. Черный водоворот бурлит у моих ног, закручиваясь воронкой и жадно урча. Кружится голова. От ударов струй боль пульсирует во всем теле. Я прячу лицо в ладонях. Но струи, кажется, бьют со всех сторон. Тело сжимается и леденеет. Еще мгновение и я упаду в эту воронку. А еще меня словно на кол насаживают. Две форсунки расположены прямо на сиденье. И вода ледяными струями бьет прямо в потолок кабинки. Все тело мое сотрясает мелкая дрожь. Кто же придумал такое безумие. Зачем это. Держусь руками за стену. Пытаюсь поймать ртом струю. Рот жжет от соленой мочи. Вымыть, прополоскать всю эту грязь. Изо рта. И… Оттуда тоже. «Ну-ка девочка, раздвинь ножки. Будь умницей» Смыть всю эту мерзкую слизь. И когда мне попку рвали тоже. И все эти прикосновения жадных, потных, липких рук. Которые так любили меня лапать. Мять грудки, катать сосочки между пальцев, щипать между ног, шлепать по попке. Я насаживаюсь на два водяных кола. Боль. А потом ледяная прохлада… Я чувствую, как струи ворочаются в глубине моего тела. Я извиваюсь, направляя их так, как нужно. Иногда меня вспарывает боль. Кабаниха, эта сволочь, сделала со мной страшное. Я никогда не думала, что с женщиной можно сделать такое. Бить разрядами по этому месту. Я всхлипываю от ужасных воспоминаний. Но струи быстро смывают слезы. Их и не видно за каплями воды. Боль отступает. Медленно, но верно. Настолько, что я чувствую, как в ране от стекла остался какой-то осколок. Мне приходиться выжимать его. Сжимать грудку пальцами. Но я уже не чувствую боли. Я закоченела… Что-то звякает и уносится в воронку. Теперь вода идет почти чистая. Ну, может быть только чуть-чуть розовая. Вода, окрашенная моей кровью.

Струи прекращаются внезапно. Отходит в сторону прозрачная дверь. Сержант протягивает мне коробку с гелем. И пластиковую расческу.

– Волосы расчеши. Слипнутся. А еще лучше косу заплети, – сержант голос понижает, – только вокруг головы уложи. А то обрежут. Или сожгут. Волосенки у тебя уж больно красивые.

– Спасибо, – тихонько шепчу я.

Гель впитывается в тело почти сразу. И почти сразу мои раны начинают затягиваться. Я даже глазам своим не верю. Такого просто не может быть! Не бывает такой скорости регенерации клеток! Это же просто невозможно. Я густо намазываю правую грудку. Прохладное желе пузыриться на моих ранах. И… На коже даже шрама не остается. Никогда раньше не слышала про такое. Даже в Императорском Военно-Космическом госпитале и то такого нет. Я густо намазываю сосочки. И даже синяки исчезают. Тогда я намазываю все тело. И там тоже. Мои пальчики глубоко забираются между губок. Я ласкаю и глажу себя, размазывая чудодейственный гель. Глубоко втягиваю ноздрями воздух. Откуда-то из глубины живота поднимается томление. По телу растекается приятное тепло. Я чувствую, что мои губки увлажняются. Мамочка! Только не это. Кабинка-то прозрачная. Я краснею. Но потом мой пальчик, намазанный гелем скользит между ягодиц. Глубоко. Как только можно. Проклятая бутылка все мне там разодрала.

– Спинку намазать? – спрашивает сержант, – царапины там большие.

Я протягиваю ему коробку. И гель ложиться на мою спину. О… Как это приятно. А потом я начинаю расчесывать волосы. Мне есть чем гордиться. Волосы у меня прекрасные. Густая копна волос цвет расплавленного золота. Конечно, когда их вымыть хорошенько. Сейчас они темнее, грязные потому что. Их же шампунем нужно мыть. И еще не один раз. Но коса у меня получается в два кулака толщиной. И кончик ее чуть ли не до коленок падает. Как ее без заколок вокруг головы уложить? И я просто завязываю на конце узел, чтобы не развязалась и оставляю так.

Я выхожу из кабинки. И мои ноздри щекочет запах еды. Картошка! И тушенка. Пластиковый куб. А на нем несколько тарелок. У меня живот сводит от голода. Я и не помню, когда меня кормили последний раз. Вроде бы шофер кинул мне пару пресных галет. После того, как застегнул ширинку: «На, закуси».

Большая тарелка с порошковой картошкой. Говорят, ее делают из плесени на орбитальных базах. А потом добавляют ароматизаторы. И большие куски соевого мяса. Пахнет, как настоящее. Во всяком случае, похоже. А на вкус – гадость мерзостная. Но вот морковка и яблоко вполне натуральные. И стакан чего-то желтого. Сок апельсиновый, из концентрата?

– Если вы голодны, Алена Александровна, то можете поесть.

Сесть мне не на что. На корточках сидеть неудобно. Я встаю на колени. Жадно хватаюсь за пластиковую ложку. И ем. Набиваю желудок. Работаю, как автомат. Ложка так и мелькает. Вкус премерзкий. Жуткий вкус. Может, ромеи и привыкли к этой гадости. У них, говорят, на большинстве миров перенаселение. Да и с продуктами питания туговато. Орбитальные оранжереи строят. А у нас было запрещено производить генетически измененные продукты. Но я ем. Ем, чтобы набить пустой желудок. И вдруг обнаруживаю, что тарелка пуста.

– Бедная девочка голодна, – жалостливо произносит старая дева.

– Спасибо, госпожа Клюм, я вижу. Принесите подследственной добавки.

Пока мне несут добавку, я расправляюсь и с морковкой, и с яблоком, и с соком. Сок тоже наш. Видимо, ограбили кого-то. Сволочи. Ну, вот и еще одна тарелка. Полная разбухшей клейкой желтой массы. И ровные коричневые кубики, политые красным жирным соусом.

– Госпожа Клюм и вы, господин Ковалевский. Пока подследственная утоляет свой голод, я хочу обратить ваше внимание на некоторые детали. Первое – подследственная Васильева не испытывает никакого стеснения от отсутствия у нее одежды. Она производит все обычные повседневные действия без всяких попыток прикрыть свою наготу. Второе. Вы можете обратить внимание, что с тела подследственной исчезли так называемые «следы пыток». Если вы пожелаете, то можете более внимательно осмотреть ее. С учетом первого моего замечания, не думаю, что подследственная будет возражать. Третье. Подследственная достаточно быстро и эффективно употребила в пищу морковь и яблоко. И то и другое отличалось достаточной твердостью. Думаю, что челюстно-ротовой аппарат подследственной находиться достаточно развит и находится в хорошем состоянии.

– Не совсем понимаю, зачем нам все это? – плешивенький старичок Ковалевский изображает удивление.

– Это понадобиться для дальнейшего ведения процесса. Ну что, Алена Александровна, я думаю, вы утолили свое чувство голода.

Я киваю головой и вытираю рот тыльной стороной ладони. Я еще не все прожевала. Есть еще хочется. Но это животное чувство. Пища просто не успела дойти до желудка. Капитан-лейтенант делает знак. И какой-то молоденький солдатик убирает и столик с тарелками и стаканом. Я встаю. Достаточно легко. Боли в теле нет. Я не чувствую боли. Я выпрямляю спину. И не закрываюсь. Только косу откидываю назад. Пусть смотрят. Скоты!

– Итак, подследственная Васильева, вы готовы приступить к продолжению следствия?

– Да, господин капитан-лейтенант.

– Хорошо. Вы обвинили Великий Дом Ромеев в том, что вас изнасиловали наши доблестные солдаты? Я хочу получить ваши показания об этом инциденте. Начните с самого начала.

…С начала? И что им сказать? Как я сидела около монитора и смотрела на труп отца? Из меня словно душу вынули. Я ничего не помнила. Я не знала, сколько прошло времени с того проклятого сигнала, который вырвал меня из постели. Я сидела и смотрела на монитор. Сил хватило только на то, чтобы опознать тело. И направить данные на их сайт. А больше ни на что. Я ничего не понимала. Я ничего не слышала и не чувствовала. Для меня закончилась жизнь. Я сидела наверху, в своей комнате, когда снизу раздался страшный треск. В нашем доме выбили дверь. Просто вынесли ее. Зачем? В нашем поселке знать не знали, что такое замки. Это были они. Враги. Те сволочи, которые убили моего отца…

– Когда солдат вошел в дом, я сбросила на него вазу. Большую и тяжелую фарфоровую вазу.

– Вы сбросили ее с намерением нанести вред? Возможно, даже убить?

– Да! – отвечаю я с вызовом.

– Вы подтверждаете, что совершили акт агрессии?

– Я должен внести маленькое уточнение, господин военюрист II ранга, – как всегда встревает в разговор плешивый правозащитник, – если мне не изменяет память, штурмовые скафандры рассчитаны на ведение боевых действий в вакууме, на некислородных планетах, в том числе с агрессивными атмосферами? А они также достаточно эффективно защищают от ядерного оружия, что позволяет действовать практически в эпицентре ядерного взрыва?

– Да. При установке дополнительных модулей, естественно.

– То есть удар вазой не мог причинить вреда штурмовому доспеху?

– Нет. Но мы и не выдвигаем подследственной обвинение в причинении материального ущерба. Мы обвиняем ее в намерении причинить вред Великому Дому Ромеев. Вы можете уточнить у этой женщины, читала ли она правила для нонкомбатантов, находящихся в зоне боевых действий. Подследственная совершила акт агрессии по отношению к вооруженным силам ромеев. Подследственная имела намерение нанести вред или совершить убийство военнослужащего Великого Дома Ромеев, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Теперь вопрос вам, госпожа Васильева. Кто уполномочил вас на ведение террористических действий против Великого Дома Ромеев? Ваше правительство? Иностранные граждане? Или вы приняли такое решение сами?

– Никто. Я защищала свой дом. Это мое право как человека.

– По закону нонкомбатанты не имеют права оказывать вооруженного сопротивления силам вторжения. В противном случае такие действия считаются терроризмом, – с довольной рожей подвел черту капитан-лейтенант, – но вы, подследственная Васильева, правил поведения нонкомбатантов, конечно, не читали. Наш солдат был в полном праве застрелить вас. Более того, я удивляюсь, почему он этого не сделал. Он должен был среагировать автоматически. В чем вы были одеты?

– В ночную рубашку… – я опускаю глаза вниз.

– Длинную, короткую, материал, наличие у вас нижнего белья?

– Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. Я была у себя дома, в мой дом ворвались…

– Подследственная, отвечайте на поставленный вопрос.

– Я была одета только в ночную сорочку. Вот такой длины, – я чиркаю себя ребром ладони по середине бедра выше колена, – сделана она из розового гимальюнского шелка.

– Хорошо, – капитан-лейтенант делает многозначительную паузу и смотрит на лейтенанта Толстого, тот чего-то мудрит за своим монитором, – еще раз, подследственная Васильева, хочу уточнить вопрос насчет нижнего белья…

– У меня не было нижнего белья! Я спала у себя дома, когда ко мне ворвались!

– Хорошо, – лейтенант Толстой что-то бурчит себе под нос, потом смотрит на следователя. Тот согласно кивает головой. И в воздухе появляется мое голографическое изображение. В ракурсе, когда на меня смотрят снизу. В общем, снимок для эротического журнала. Извращенец проклятый! Я краснею. Хотя давно уже должна была потерять всякий стыд. Стоять голой перед этими тварями и слушать разный бред.

– Теперь мне понятно, почему солдат не выстрелил. И что же было дальше?

…Гостиная у нас двухъярусная. Галерея опоясывала огромную комнату. И он взлетел на нее одним прыжком. Я даже ахнуть не успела, когда эта махина оказалась рядом со мной. Запоздало дернулась бежать. Но его пальцы сомкнулись у меня на плече. Как в тиски попала.

– Куда? Стоять! Сучка… Давай… Это…Раздевайся! – скомандовал он. Я вскинула голову вверх. Эта огромная бронированная туша нависала надо мной. Как бегемот обожравшийся.

– Нет! Нет! Не надо! Пожалуйста… – тихонько прошептала я. Боялась даже пошевелиться. Думала чуть-чуть дернусь, и плечико мое просто хрустнет.

– Давай-давай! – я не видела его лица за темным забралом шлема, но чувствовала, что он ухмыляется. – А не то ты познакомишься с моим стальным другом. Скидавай одежонку-то. Она тебе мешает!

Я только головой помотала в сторону. Из-за чего волосы рассыпались по плечам. И тогда он достал нож. Тесак. Огромный иззубренный, длиннее, чем мой локоть, это точно. А еще через мгновение я щекой почувствовала холод его лезвия.

– У меня острый дружок. Вот смотри.

Я и не заметила, как он срезал локон моих волос. А потом просто бросил их на лезвие. Острие легко рассекло мою золотистую прядь. У меня даже внутри похолодело от ужаса. Но я все равно мотнула головой. Не хочу! Не могу! Как эта скотина даже мог предлагать мне такое! Раздеться! Да на мне же ничего нет! Одна рубашечка тоненькая!

– Дернешься – ломтиками настругаю, – рявкнул он на меня, – меленько и тоненько.

А потом… Лезвие скользнуло по моему левому плечу, легко срезая завязку. Потом по правому. И невесомая ткань рубашки скользнула к моим ногам. Я завизжала. Попыталась прикрыться руками и отскочила назад. Он не стал меня догонять. Просто я вдруг почувствовала толчок в грудь. И рухнула навзничь. Прямо на дубовые доски пола. Удар вышиб из меня дыхание. Я выгнулась, пытаясь глотнуть воздух. И тут же увидела его прямо над собой. Его ботинок опустился мне на живот. Я только судорожно глотнула, осознавая его неимоверную тяжесть.

– Скаф – тысяча восемьсот кило. Встану одной ногой – у тебя говно из ушей брызнет.

Я только всхлипываю. Он убирает ногу и командует:

– Встать!

Я приподнимаюсь, старательно закрываясь руками. Правой рукой грудки, левой – низ живота. И ножки крепко стискиваю. И вперед наклоняюсь. Только бы хоть чуть-чуть закрыться. И неудержимо краснею. Господи! Я, наверное, вся пунцовая, как креветка свежесваренная. Щеки горят. Стараюсь еще теснее прижать бедра друг к другу. Слезы из глаз текут. Не смотрю на этого бронированного слонопотама, ощетинившегося оружием. И вижу, как его нож приближается к моей правой руке. У предплечья. И лезвие вдруг расплывается. Вибрирует. С тихим таким ужасным визгом. От него у меня мурашки по коже бегают.

– Ручки сама уберешь, или обрезать будем? – спрашивает он меня ехидно. – Личный досмотр производить буду…

– …поэтому лицо, совершившее акт агрессии, обязано быть подвергнуто личному досмотру, исключающему возможность сохранения при себе опасных предметов, – голос военюриста вырывает меня из реальности воспоминаний. Я даже вздрагиваю от неожиданности. И вижу, как правозащитничек, старый пердун, согласно так кивает головой, и говорит госпоже Клюм:

– Да. Военнослужащий действовал в рамках правового поля. Процедура личного досмотра не формализована. А процедура введения в человеческое тело боевых имплантантов достаточно банальна. Хотя в данном случае, возможно, это было излишеством. Вы, деточка, знаете, кто это был?

– Да! Сержант Белов Сергей Павлович. У него на бронескафандре справа табличка была. Я прочитала.

– Очень хорошо. Продолжайте.

... Я развела руки в стороны. Как только сознание не потеряла. Если бы меня с крыши дома на асфальт плашмя скинули… Мне бы и то легче было. Но это было еще только началом. Потому что потом последовала новая команда

– А теперь расставь ножки. И поширше-поширше. Ширшей. Еще ширшей.

Я хотела что-то сказать. И вдруг почувствовала, как холодное лезвие плашмя надавила на сосочек моей левой грудки. Я вздрогнула.

– Не хочешь слушаться? Может тебе вымечко ломтиками настругать. Смотри, какой у меня ножичек хороший. Востренький. Ломтики тоненькие получатся.

– Не надо… – я раздвинула ноги. Раздвинула широко. Шире плеч.

– Ну, вот и умничка.

И он начал водить лезвием по моему телу. Шея, грудки, живот… И ниже. Я даже дрожать не могла от охватившего меня ужаса.

– Как у нас сосочки-то набухли… А тут-то ты у нас какая пушистенькая, – лезвие касается моего лобка. И срезает несколько нежных волосков. Я чудом удерживаюсь от того, чтобы не вздрогнуть. И вдруг эта бронированная туша чуть приседает. Но он все равно выше меня. Чтобы посмотреть в забрало его шлема мне приходиться запрокинуть голову. Я плачу. У меня слезы текут по щекам. И тут я тоненько взвизгиваю. Лезвие ножа начинает медленно входить между моих половых губок.

– Ну, как тебе мой острый дружок?

У меня только коленки мелко дрожат от ужаса. Я вздохнуть-то боюсь. И чувствую боль. Не сильную. И как что-то теплое течет по внутренней стороне бедер.

– Никак порезалась? Надо же. Или может, ты у нас девкой еще была?

Я робко так киваю головой. А нож входит в меня все глубже. Я уже зубчики его чувствую. А они на середине лезвия начинаются. Я вытягиваюсь на носочках, чтобы избавиться от этого жуткого острия. Но лезвие все также медленно и неумолимо входит в меня. Хорошо хоть он вибрацию выключил.

– И почему это у нас так сосочки набухли, а? Шлюшка малолетняя… – хохочет сержант. И я чувствую, как он выдергивает из меня нож. И тут я вижу, как его скафандр раскрывается. С противным чмоканьем. Задняя часть отходит в сторону. И я вижу солдата без скафандра. Огромная рыжая волосатая обезьяна. Весь порос густым жестким волосом. И он голый! Ну, на нем есть какие-то металлизированные ленты. Но и все. Никогда не думала, что боевой скафандр носят на голое тело. Хотя… Он же рассчитан на несколько суток непрерывного пребывания. И я вижу ЭТО. У него такое огромное мужское достоинство. У меня глаза расширяются от ужаса.

– Ну, как, нравиться мой малыш? – ухмыляется эта горилла. А потом хватает меня за руку. И тащит за собой к камину.

– И где тут у нас папик горилку прячет? – вопрос риторический. Он подтаскивает меня прямо к бару. Кулаком вышибает дверцу. Зубами выдергивает пробку. Потом плещет коньяку мне в бокал. А сам хлещет из горла.

– Пей! – грубо командует он мне. И тычет бокалом в лицо. Я выпиваю. Залпом. И закашливаюсь. Я еще никогда не пила коньяка.

– Ну, а теперь иди сюда, – эта обезьяна опускается на шкуру у камина. И тянет меня за руку за собой. Он ложится на спину.

– Ну… Давай. Приласкай моего малыша, – оскаливается он, – во мне сто двадцать кило чистых мускулов. И если ты не будешь умницей, то я на тебя лягу сверху. Раздавлю, порву, сломаю. Так что старайся сама. Давай… Ножки разведи… Вот так. Можешь себе ручонками помочь. Растяни свою ракушку…

И я, со слезами на глазах, сама вынуждена насаживаться на его кол. А он берет меня за грудки. И легонько так сжимает в своих ручищах. Не очень больно. Начинает гладить и мять. Я чувствую, как его дубина входит в меня все сильнее и сильнее.

– Да… Так. Так…Поглубже…

Он тянет меня за грудки вниз. А сам гладит большими пальцами сосочки. А я и до середины на его полено насадиться не могу. Его лом длинный и толстый. Я сжимаю ногами его тело. Колени мои широко расставлены. Он кладет руки мне на плечи. И я вскрикиваю от боли. Головка огромного инструмента достает мне до шейки матки. Я взвизгиваю. А он давит и давит мне на плечи. И я насаживаюсь все глубже и глубже на его кол. Но боль притуплена. Коньяк ударил мне в голову. И я ощущаю все как в тумане. Все отстраненно. Словно все происходит не со мной. В памяти всплывает глупая фраза, на которую я наткнулась где-то в Сети. «Он сорвал с меня цветастый сарафан и засунул кукарек свой со стакан» Не знаю, со стакан кукарек у этого громилы, или больше, но мне очень больно. А потом меня словно вверх подбрасывает. Ну и струя у этого брандспойта! От неожиданности я вскрикиваю. И что-то горячее стекает по мне.

– Три месяца у меня бабы не было! А сейчас мы с тобой вот что сделаем…

Дальше меня ставят на четвереньки. И эта сволочь, снова начинает взбивать внутри меня масло. Ну откуда у него такая кроличья неутомимость?

И тут я с ужасом слышу тяжелые шаги. Там, внизу. На первом этаже. От ужаса я напрягаю низ живота. Непроизвольно. Просто от страха сводит. И получаю очередную порцию спермы. И он, наконец-то, отваливается от меня. Я падаю на живот.

– А чем это вы тут занимаетесь?

– Размножаемся почкованием… – довольно ухмыляется сержант.

– Я тож хочу попочковаться… Счас еще Петруся кликну. Пусть мужик порадуется.

Я в ужасе пытаюсь уползти. Но меня ловят за ногу. На этот раз меня пользуют сразу двое. Один пристраивается сзади. А я вижу перед глазами вялый и вонючий отросток.

– Язычком полижи падшего.

И меня берут за уши. Несильно так давят пальцами под их мочками. Но рот я раскрываю. И мне приходиться работать языком. Пока эта колбаса не выпрямляется и не заполняет мой рот. А сзади меня все долбят и долбят. Словно отбойный молоток работает. Потом мне дают красного вина. Типа силы подкрепить. Целый бокал. Ну, может не целый, но на две трети заполненный, это точно. И теперь уже кладут на спину. И на меня ложится кто-то такой маленький и юркий. Ну, маленький он по сравнению с этими громилами, в плечах косая сажень. А этот парень все равно выше меня. И что он только со мной не делает. У меня между ног словно юркая змейка скользит туда сюда. И я вдруг чувствую, что внизу живота нарастает приятное тепло. И… Это как взрыв. Я, наверное, кричу во весь голос. А мужики хохочут. Потом меня снова ставят на четвереньки. И снова суют в рот потный шланг. Вокруг уже человек шесть. Или семь. Или восемь. Мне их считать некогда. Мне бы сейчас поспать. Но меня все долбят и долбят. Ставят на четвереньки, валяют по шкуре у камина, снова кладут на стеклянный столик. Так, чтобы я ноги не могла сдвинуть. Стекло холодит спину. И скрипит. И меня снова начинают колбасить. А когда я запрокидываю голову, мне в рот пытаются засунуть сразу две красных боеголовки. Я повизгиваю и пытаюсь увернуться. От одной удается. От другой нет. И снова я извиваюсь и визжу от накатившей на меня сладкой волны. Потом… Я уже не помню. Мне снова дают вина… И снова кладут на шкуру…

– Это все, конечно, очень занимательно. Но мне бы хотелось услышать от вас, Алена Александровна, в какой форме вы высказали сержанту Белову ваш отказ вступать с ним в сексуальный контакт? – военюрист с прищуром смотрит на меня.

– В письменной, устной? В какой? – пытается помочь мне старичок правозащитничек.

– Возможно, вы выразили свое несогласие действием? – спрашивает меня госпожа Клюм, – например, расцарапали лицо…

– Я НЕ ХОТЕЛА заниматься с ними сексом. Неужели это так трудно понять? Как я вообще могла такого хотеть? Я никогда раньше вообще этим не занималась.

– Не знаю, – пожимает плечами Свиридов, отчего его серебряные погоны пускают зайчики, – у нас в штурмовых частях телепатов нет. И никто не обязан угадывать ваши желания или ваше нежелание. Сержант Белов и все его отделение, возможно, должны быть наказаны. Но только за распитие неуставных спиртных напитков. И, естественно, исключительно в дисциплинарном порядке. А вам я теперь должен предъявить еще и обвинение в саботаже. Если бы вы, Алена Александровна, удосужились одеться. Спуститься в подвальное помещение. Написать свое имя, отчество, фамилию, на бумажке красного цвета и держать ее перед грудью. То есть выполнить все то, что положено нонкомбатанту во время боевых действий. То вашего сексуального контакта с военнослужащими ромеев не произошло бы. А вы поступили с точностью до наоборот. Вы предстали перед сержантом практически в неглиже. Да еще разбили об него вазу, проявив акт агрессии. Я все еще удивляюсь, как он вас не пристрелил. Чисто рефлекторно. Вы НИКАК не высказали ваше несогласие вступать в сексуальный контакт. После чего употребляли с ним совместно спиртные напитки. И занимались разного видами секса, включая оральный. Причем неоднократно, и с различными военнослужащими. Вам вставляли в рот какие-нибудь приспособления, препятствующие сведению зубов?

– Нет… – отвечаю я тихо, потупив голову.

– Значит, у солдат не возникало опасения, что вы просто пооткусываете им так называемые «инструменты насилия». Вас ведь потом отвезли в расположение роты? И там вы тоже занимались сексом. И опять оральным. Сколько раз? Десять, двадцать, сто?

– Я… Я не считала! Я не хотела этого! Меня насиловали! Я…

– Вы испытывали оргазм? А каждая четвертая женщина, состоящая в браке, такого удовольствия не получает за долгие годы супружеской жизни. Лейтенант Толстой, покажите суду записи, размещенные в Сети анонимным автором. За последние две недели зафиксировано более десяти миллионов обращений с шестьсот четырнадцати планет. Вы пользуетесь популярностью, подследственная Васильева.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть этого ужаса, этого позора. Меня видели. Меня видели все, кто хотел. Ох… Хорошо хоть мама и папа не дожили до этого позора!

– Я демонстрирую далеко не все, что размещено на порносайте и касается подследственной. Но обратите внимание на плавность движений. На возбужденное состояние этой юной женщины. Это у нас вертикальный шпагат. Какой прогиб спины. Какой аккуратный поворот на носочках. А это у нас стойка на руках и горизонтальный шпагат.

– Фу… Какое бесстыдство! – госпожа Клюм брезгливо кривит свою кислую рожу.

– Я… – голос у меня дрожит от слез, – если бы меня… Если я не танцевала, меня бы вообще непрерывно насиловали! Когда меня в роту привезли, мне ротор устроили! Это когда тебя ставят в раскоряку на вращающийся круг. Под живот – пуфик мягкий. А в круг встают человек двенадцать. Один спереди – другой сзади. Один спереди, другой сзади. Круг вращается, а люди в него становятся все новые и новые! А я должна обслуживать их одна!

– И опять мы имеем неоднократный оральный секс. И никто из этих людей не опасается… Вы утверждаете, что до совершения первого полового контакта с сержантом Беловым вы были девственницей?

– Да.

– Значит ваш ребенок – результат насилия. В таком случае, естественным желанием было бы избавиться от него.

– Нет! – я испуганно отступаю на шаг, и прижимаю руки к животу.

– Ну что ж. Вопрос о принудительном прерывании беременности мы пока отложим. Теперь перейдем к изложению позиций обвинения. Считаю, что подследственная воспользовалась своей врожденной красотой и сексуальной привлекательностью для нанесения ущерба Великому Дому Ромеев. Прошу ознакомиться со следующими документами. Это план-график движение мобильной крепости. Седьмая рота, в которой проходит службу сержант Белов, должна была обеспечивать разведку маршрута выдвижения. До встречи с подследственной никаких нареканий на сержанта и его отделение не было. Однако в тот день произошел срыв выполнения боевой задачи. Разведка по маршруту не была произведена. В результате этого выдвижение МК-16 пришлось проводить по запасному маршруту. В результате – сутки опоздания по выходу в заданный район. И срыв всей военной операции. Противнику удалось подорвать силовые генераторы, в результате чего горный район Нижняя Икшания превратился в практически непроходимое нагромождение скальных обломков. Кроме этого командование отмечает признаки разложения в дисциплине седьмой роты. При желании можно поднять список дисциплинарных приказов за последние полгода. Не мудрено, что командир роты пожелал избавиться от подследственной.

– Он меня обменял на бутылку водки. Как какую-нибудь вещь, как животное, – я плачу. Прячу лицо в ладонях. Никогда я не испытывала такого унижения. Никогда. Для чего вообще существуют юристы? Чтобы извращать истину? Я так надеялась, что меня хоть кто-то защитит.

– А вы, подследственная, утверждаете, что вы человек?

– Да! – я произношу это с надрывом. – Человек есть существо, наделенное разумом, волей и чувствами. Он является высшей ценностью, независимо оттого, что он о себе думает, и как его оценивают другие… Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию. Никто не может быть, без добровольного согласия, подвергнут медицинским, научным или иным опытам.

Странно, что я так дословно вспоминаю слова нашей Конституции. Никогда ведь не учила их специально. А тут вдруг…

– Ну, эта писанина не для вас. Во-первых вашего государства больше нет. Следовательно, нет и Конституции, – хмыкает Свиридов, – а, во-вторых, вы сами отказались от вашего гражданства. Вы теперь – апатрид. И, следовательно, понятие «человек» мы будем определять по общеимперским законам. А закон гласит: «человек есть существо, интегрированное в существующее общественное устройство, обладающее правами и несущее обязанности согласно своей социализации». И здесь мы подходим к главному вопросу. Вы, подследственная Васильева Алена Александровна, в начале следствия обращались ко мне с просьбой определить ваш социальный статус. То есть провести социализацию. Я могу провести вашу социализацию как человека. Но это повлечет за собой обвинения в клевете, саботаже, диверсии, подрывной работе, терроризме, направленном против Великого Дома Ромеев. По меньшей мере, две статьи из вышеизложенных предусматривают применение смертной казни. Остальные – каторгу от десяти до пятидесяти лет. По правилу сложения сроков – исполнение приговоров происходит в порядке возрастания. Вначале отбывается меньший срок, затем больший и только после их отбытия приводится в исполнение смертная казнь. Также по имперским законам ребенок следует состоянию матери. То есть социальный статус ребенка будет равен вашему. Если вы каторжанка – то и ваша дочь будет отбывать наказание наравне с вами по праву рождения. Амнистия по инкриминируемым вам статьям не предусмотрена. Следовательно, ее ждет пожизненное заключение. Однако для не рожденного ребенка это суровое наказание. Срок вашей беременности не превышает 8 недель, что позволяет ее прервать. В целях гуманизма мы должны будем взять у плода пункцию на генетический анализ. Определить биологического отца. И так как его социальный статус выше вашего, то он будет определять делать вам аборт или нет. Если он примет решение не прерывать вашу беременность, то тогда с него будут вычитаться расходы на содержание вашей дочери на каторге. Причем в двойном размере. Ибо вы это содержание оплатить не в состоянии…

Я с робкой надеждой сморю на старичка Ковалевского… И плачу… От бессилия. Слова могут бить больнее дубинки.

– Ну… Не нужно так расстраиваться. Думаю, что нам удастся отвести от вас статьи обвинения, предусматривающую высшую меру наказания. Да и суммарный срок заключения, учитывая ваше несовершеннолетие и отсутствие криминального прошлого, мы сумеем снизить до шестидесяти лет. Самое большее до семидесяти. У вас даже будет шанс выйти на свободу…

– А ребенок? – спрашиваю я.

– Ну, этот вопрос будет решать его биологический отец. Здесь уж ничего не поделаешь.

Скоты! Сволочи! Ублюдки! Господи, ну почему кругом одни сволочи!

– Впрочем… – капитан-лейтенант делает паузу, – возможно, ваш социальный статус уже определен. Вы сказали, что командир седьмой роты обменял вас на бутылку водки. По вещному праву эту сделку можно определить как бартер. Если признать эту сделку законной, то офицер Великого Дома Ромеев уже определил ваш социальный статус. Вы теперь вещь. Согласно классификации – одушевленная вещь, движимое имущество, неограниченное законами в гражданском обороте. То есть ваш социальный статус равен статусу домашнего животного.

– Но... Вы не можете сделать эту девочку животным! – возмущенно вскрикивает госпожа Клюм.

– Согласен с данным замечанием, – кивает головой капитан-лейтенант атрейдесов, – но я и не возьму на себя такую ответственность. Подследственная Васильева сама должна сделать такое заявление. А также доказать вам, госпожа Клюм и господину Ковалевскому, что она действительно является животным. Я, со своей стороны, только зафиксирую данный факт.

– А… А как я должна доказать, что являюсь животным? – спрашиваю я с испугом.

– Совокупление с существом, с которым по доброй воле ни одна женщина не совершит полового акта. Причем вы должны будете испытать оргазм, чтобы данный сексуальный контакт не выглядел актом насилия. Думаю, что для господ правозащитников этого будет достаточно.

– И что это за существо? – спрашивает Ковалевский.

– Мы содержим его тут, – Свиридов кивает на бронированную дверь. А лейтенант Толстой сейчас покажет нам его голограмму…

Через несколько секунд перед нами появляется изображение. Представьте себе помесь спрута и паука. Щупальца с липкими присосками. Чудовищные сегментные ноги, поросшие то ли жестким черным волосом, то ли иглами. Раздувшееся брюхо. Множество, великое множество глаз, тут и там выпирающих из спины, покрытой бородавками. Жвала, как у комбайна, истекающие то ли слюной, то ли ядом. И вся эта мерзость покрыта ярко-зеленой слизью.

– А как… Как же с этим… спариваться, – похоже, что госпожу Клюм сейчас вытошнит. Она спрашивает, и кружевной платочек к губам прижимает. Гримасу отвращения скрывает.

– Вообще-то оно обладает зачатками интеллекта. Это неудавшийся биологический эксперимент Дома Фейрфакс. У него есть и человеческие гены, среди прочих, естественно. А детородный орган скрыт в складках туловища. Я не думаю, что его следует показывать. В возбужденном состоянии это омерзительное зрелище. Огромная черная актиния с множеством шевелящихся отростков. И каждый из них оканчивается пастью с роговыми челюстями. Роговые захваты, по типу клыков, присутствуют и на присосках щупалец.

Вижу, как старая дева Клюм брезгливо кривится:

– Я попрошу избавить нас от этих мерзких физиологических подробностей. Я согласна, что женщина не может совокупляться с такой чудовищной тварью.

– Совершенно с вами согласен, госпожа Клюм, – капитан-лейтенант Свиридов расцветает любезной улыбкой, – женщина не может совокупляться с этой тварью. А вот животным это не возбраняется.

Теперь он смотрит на меня. И я вижу в его взгляде злорадное удовольствие.

– Итак, подследственная Васильева, вам необходимо доказать ваше животное происхождение. Прошу.

Жестом он приглашает меня к двери. Я медленно подхожу к сиреневому бронестеклу.

– Там сбоку пластинка такая, прикоснитесь к ней ладонью.

Я шлепаю ладошкой по стальному квадратику. С шипением стекло скользит в стену. Толщиной оно в мою ладонь. А внутри – искры силового поля. За дверью тамбур. Шлюз. Стоит мне сделать шаг и бронестекло скользит на место, отрезая меня от комнаты допросов. По моему обнаженному телу скользят лазерные лучи. Сканируют. Что они тут напрятали? Ультрафиолет, томография… Будь во мне боевые имплантаты – мгновенно бы среагировал сигнал тревоги. Что же за тварь прячется за таким уровнем безопасности? В стандартный комплект штабного корпуса такой комплект не входит. Дорогой потому что. Но вот проверка закончена. Скользит в сторону вторая дверь. Дверь в ад. Несколько робких шагов босыми ногами. Под подошвами – влажный бетонный пол. А в углу сидит это чудище. Огромное. Голограмма явно не передавала всех его размеров. Оно выше меня! Я даже, если на носочки встану, не дотянусь до его верхних глаз. А оно на меня смотрит. Смотрит! И ползет. Скользит по полу чудовищная туша. Тянутся ко мне эти противные щупальца. С них капает на пол какая-то слизь. Я взвизгиваю, отступаю на шаг. И чувствую лопатками холод бронестекла. На эту тварь смотреть-то страшно, а не то что… Одно из щупалец касается моей руки. Я взвизгиваю еще громче и закрываю глаза. Складки тела этого чудовищного спруто-паука расходятся. И его детородный орган открывается моему взору. Клубок извивающихся шипящих тварей.

Я хочу броситься в сторону. Но уже не могу. Щупальца обвивают мои руки, ноги, тело. Я пытаюсь бороться, дергаюсь. Но бесполезно. У этого чудовища сила робота. А щупальца – прочней стальных канатов. Он поднимает меня в воздух. Легко так, как пушинку. И разводит в сторону ноги. Я кричу от ужаса. Но тут один из отростков обвивает мне шею и залазит в рот. И…

«Если изнасилование неизбежно – расслабься и попытайся получить удовольствие»

Я слышу голос в своей голове. Это не мой голос! Чужой! Я в ужасе смотрю на паука, а один из глаз начинает мне подмигивать.

«В самом деле. Расслабься. Хочешь я спою тебе песенку? »

«Хочу», – тоже думаю я. Неужели это этот паук говорит?

«Целую ночь соловей нам насвистывал,

Город молчал, и молчали дома.

Белой акации гроздья душистые

Ночь напролёт нас сводили с ума.

Белой акации гроздья душистые

Ночь напролёт нас сводили с ума.

Сад весь умыт был весенними ливнями,

В тёмных оврагах стояла вода.

Боже, какими мы были наивными!

Как же мы молоды были тогда!

Годы промчались, седыми нас делая.

Где чистота этих веток живых?

Только зима, да метель эта белая,

Напоминают сегодня о них.

Только зима, да метель эта белая,

Напоминают сегодня о них.

В час, когда ветер бушует неистовый,

С новою силою чувствую я –

Белой акации гроздья душистые

Невозвратимы, как юность моя!

Белой акации гроздья душистые

Неповторимы, как юность моя! »

Слова, музыка, а щупальца в это время гладят мое тело. Все мое обнаженное тело. Не пропуская ни одного местечка. Нежно гладят. И с ужасом чувствую, что я расслабляюсь. На меня накатывает такая приятная истома. Я действительно расслабляюсь.

– Что это? – спрашиваю я мысленно.

– Романс. Они это так называют. Я слушаю другие миры. Может быть другие Вселенные. Не знаю. Дом Фейрфакс пытался создать пространственные биокомпрессоры, чтобы избавиться от диктата рубидиевых стержней. Они ведь обладают только трехсотграммовой технологией. Моя серия экспериментов была признана тупиковой и списана за ненадобностью. Все мое тело – это по существу мозг. Мозг, спрятанный в это туловище.

– Но… Это же ужасно!

– А я себе кажусь симпатичным, – мне кажется, что это чудище смеется, – впрочем, я понимаю твои чувства. Тогда можешь не открывать глаза. А я спроецирую тебе пару образов. Тех, с кем тебе было бы интересно заняться любовью. Так… Ну вот, возьмем к примеру эльфа, вампира и вот этого волосатого мускулистого троглодита.

– Что? Всех сразу?

– Ну, щупалец-то у меня много. Можно придумать какого-нибудь сторукого гекатонхейнера. Но с ним ты не разу не воображала себе любовь. А этих персов я взял из твоих эротических снов.

– Я не спала с этим гамадрилом! – я указываю рукой на троглодита, покрытого зеленой шерстью. И краснею. Потому что вспоминаю. И они, все трое, подходят ко мне. И начинают ласкать. И серая пустошь вокруг начинает преображаться. Появляется зеленая трава. Хрустальный водопад подвешивает радугу брызг над маленьким озерцом. Огромные деревья раскидывают в лазурном небе тенистые кроны. И их руки. Их руки начинают гладить и ласкать меня. Я выгибаюсь, и из моего горла вырывается крик. Первый безумный оргазм сотрясает мое тело.

– Думаю, тебе следует подкрепиться, – щупальце во рту набухает, – по составу это коктейль китового молока и урганского меда. Достаточно вкусно, хотя и несколько густовато. Я слышал, что недавно Фейрфакс выбросил на рынок партию морских коров с подобными характеристиками. Продавались на весь золота.

– А… А… А у тебя это откуда? Ты не… самка?

– Нет. Я не самка. Но и не самец. Естественно, что существа, подобные мне, лишены способности к размножению. Изначально лишены. А это так. Побочный генетический эффект.

Рот мой заполняет сладкая и густая жидкость. Ее много. Очень много. И она вкусная! Я глотаю ее. Глотаю, не могу насытиться. И она стекает по моему подбородку липкими струями. Капли падают на грудки, ползут по животу. А моих половых губок нежно касаются щупальца актинии.

– Если хочешь, я могу убить тебя.

– Что? – я вздрагиваю.

– Это будет не больно. В стенках влагалища так много кровеносных сосудов. Всего несколько минут. И ты просто заснешь. Они, там, за стеклом, ничего не заметят. Во всяком случае, им не удастся тебя спасти.

– Ты что? Я… Я думала… Я не хочу умирать.

– Глупая. Ты просто не представляешь, что тебя ждет. Суд – это фарс. Созданный для того, чтобы сделать тебя животным. Скотиной. Дом Ромеев – сложная иерархическая система. Как многоэтажный дом. Чем ниже этажи, тем хуже на них живут люди. Оккупация планеты должна приносить прибыль. Ресурсы оккупированных должны служить Великому Дому. Но тогда население планеты начнет жить хуже. А это недовольство, саботаж, восстания. И вот Ромеи начинают делить население. Создают трудовые лагеря. Их будут показывать по визору на всю галактику. Они ведь и правозащитников для этого пригласили. Тяжелый подневольный труд. Однако не противоречащий законам. В лагерь попасть легко. А выйти отсюда трудно. Почти невозможно. И те, кто на свободе, уже начинают ценить свою нынешнюю, а не прежнюю спокойную и сытую жизнь. Они выше тех, кто в лагере, и должны этим гордиться. А те, кто проявит себя лучшим образом, обретут гражданство Ромеев. Но тех, кто попал в лагеря тоже нужно держать в повиновении. И для этого нужна домашняя скотина. То есть ты. Тебя ждут такие жуткие пытки и издевательства… Настолько лютые, что о них даже я не могу рассказать. А я предлагаю тебе безболезненную, тихую и спокойную смерть. Хотя смерти нет. Это лишь переход в другой мир. Жизнь, лишь игра, маленькая. Всего лишь игра. Ты ведь любила играть в компьютерные игры? Магия, колдовство, строительство империй. А потом выключала свой вычислитель и шла в школу. И твои герои там умирали. До следующей игры. Ты была для них бессмертной душой. Хотя и не подозревала об этом. Вот и у тебя есть бессмертная душа…

– Я не хочу умирать!

– Тогда займемся любовью…

…Меня выволокли из этой комнаты часа через два. Выплеснули пару ведер холодной воды. А потом погнали на улицу…

– Шевелись! Животное! – очередной удар прикладом между лопаток. – Тебя ждет море удовольствия.

Меня выгоняют из допросной. А капитан-лейтенант, правозащитники и инженер-лейтенант Толстой совместно распивают кофе. Натуральный кофе. С коньяком и конфетами. И о чем-то весело беседуют…