Посланницы Каллема Часть 4

Той ночью, скрючившись в сыром углу своей темницы и считая бесконечные вереницы секунд, минут и часов, я кое-что поняла.

Боль снова плавала расплавленным маслом перед глазами, окрашивая темноту в жёлтый цвет. Но на этот раз масло не вздрагивало, как в прошлый раз, оно кипело. Масло шипело, как яичница на плите, и стреляло горячими брызгами, от которых меня безостановочно колотило. Казалось, вся Вселенная стала огромным сгустком пульсирующей, ядовито-жёлтой боли. Но какой-то светлый уголок сознания, крошечный и упрямый, продолжал мыслить. И лишь благодаря ему я знала, что ещё жива. Я не бодрствовала, не спала, не уходила в обморок. Это было какое-то неизведанное мной ранее полупросветное состояние, в котором перемешались фантастические видения, клочки далёкого прошлого и омерзительно яркие воспоминания о минувшем дне. Последних было больше всего, они насильно проникали в воспалённый мозг, несмотря на мои попытки сдержать их натиск.

... посмотрим, как зачирикает наша птичка – может, нам всё-таки удастся помочь ей уладить проблемы с памятью.

Равнодушный голос Флорина. Он раздался в темноте, и вдруг я вновь оказалась там и тогда – застывшая в безмерном ужасе, глядя, как Антоний приближается ко мне, шурша полой чёрного балахона. Лицо палача раскраснелось от жара печи, морщины сгладились. И он улыбался самой жуткой улыбкой, которая могла появиться на человеческом лице.

– Подождите! – взмолилась я, протягивая закованные в цепь руки к Флорину. – Дайте мне ещё время! Может, я что-то вспомню...

Флорин пожал плечами и запил соком очередную картофелину:

– Ничто не мешает тебе заниматься этим, пока Антоний будет делать своё дело.

Я попыталась вырваться из рук старого палача, но они были сильными и крепкими, а я слишком ослабла. Антоний потащил меня в глубину комнаты, не обращая внимания на мои брыканья. Я увидела большой изогнутый крюк, прибитый к потолку. Не давая времени опомниться, Антоний сорвал с меня робу, стянув её через голову, так что я осталась совершенной голой. Затем он поднял меня за подмышки, сдирая коросту с ран, и перекинул цепь через крюк. Я повисла с вытянутыми вверх руками, едва касаясь пальцами ног пола. Но и тут, как оказалось, всё было предусмотрено – не прошло и минуты, как ноги умелыми действиями палача тоже были надёжно схвачены железными кандалами с цепями, прикреплёнными к полу. Я забилась в этом положении, как насаженная на крючок рыба, в отчаянном стремлении высвободиться, но усилия пропали впустую. Конструкция была надёжна, как скала, и полностью лишала меня возможности двигаться. Цепь врезалась в запястье под моим весом, и почувствовала, как по руке побежала тонкая струйка крови.

Антоний отошёл назад, молча любуясь своим произведением. Горячий воздух обжигал мне лицо, но, несмотря на это, вдруг начали громко стучать зубы. Этого не могло происходить на самом деле. Наверное, я видела дурной сон... Я изо всех сил зажмурилась, требуя у разума прекратить так жестоко меня разыгрывать. Пусть я окажусь в своём доме, на мягкой постели...

Но, приподняв веки, я увидела, что по-прежнему стою, растянутая цепями, перед людьми, которые смотрели на меня с нескрываемым удовольствием. Антоний больше не улыбался, но глаза предвкушающе блестели. Флорин удобно устроился на стуле, сдирая кожуру с апельсина.

– Умоляю вас! – закричала я. – Пощадите! Я ничего не знаю...

– Хочешь прекратить это, скажи, где войска Дейны и Волы, – буднично отозвался Флорин, не отрываясь от своего занятия.

– Но я не помню...

– Значит, увы. Извини, Кларисса. Видит Бог, я пытался тебе помочь.

Антоний тем временем вытащил из огня раскалённый железный прут, осторожно, почти любовно держа его морщинистыми руками. И повернулся ко мне. Горячий конец прута имел ярко-белый цвет. Обезумев от страха, я стала рваться из цепей, раздирая кожу на ногах и руках. Все мысли пропали. Я лишь видела неотвратимое приближение белой головки прута к телу и ощущала, как жар растёт по мере сокращения расстояния.

– Ты должна это помнить, – тихо сказал Антоний, поднося прут к моей груди. Смысл его слов я не поняла. Да и не пыталась.

Я до последнего не верила, что такое возможно, надеялась, что Антоний за секунду до соприкосновения уберёт прут. Но этого не произошло, и калёное железо мягко легло на кожу под левой грудью. Раздалось шипение. Я увидела, как из-под прута вырвался белесый дымок, а в следующий миг комната исчезла в ослепительной вспышке. Вряд ли кто-то на свете может описать это... Я выгнулась дугой, цепи вошли под кожу без малого на сантиметр, но убежать я никуда не смогла. Даже в забытье. Сознание предательски оставалось со мной, заставляя чувствовать каждую частичку этой боли, которая распространилась по всему телу, как ядерный взрыв. Запахло жареным мясом.

– И это ты должна помнить, – пробубнил Антоний. Находясь на вершине болевого потрясения, я услышала его слова сквозь какой-то назойливый писк. Как я уразумела позже, этим назойливым писком была мой собственный вопль. С момента первого соприкосновения с прутом я кричала не переставая, срывая голосовые связки.

Ты должна это помнить. На этот раз я отлично поняла, о чём говорит палач. Так и есть – через несколько страшных, растянутых мгновений ожидания меня снова пронизал кол взрывоподобной боли: Антоний прижёг кожу под другой, правой грудью. В тот момент я вспомнила его монотонные, лишённые эмоций слова, читающие мне лекцию о методах пыток. Когда это было? Вчера? Позавчера?.. Он рассказывал, что будет со мной делать, сидя напротив меня. Ему доставляло дополнительное изощрённое удовольствие видеть смертный ужас в моих глазах, когда он расписывал историю таких способов ломки человеческой воли, как вырывание ногтей... прижигание особо чувствительных участков кожи... растягивание на дыбе... Душный запах жарящейся плоти стал невыносимым. В какой-то момент меня, наконец, объяла спасительная темнота.

Долго отдохнуть от кошмаров действительности мне не дали. Антоний окатил меня холодной водой из загодя приготовленного ведра, и я пришла в сознание. Я была в обмороке не более минуты, но веки успели слипнуться, словно после долгих часов беспробудного сна. Свербящая боль на месте ожогов дала мне понять, что ничего не кончилось, и худшее только впереди. Голова свесилась на грудь – открыв глаза, я увидела своё изуродованное тело, блестящее от капель пота и воды. Правая грудь выглядела как один большой кровоподтёк с фиолетовой коростой: памятка от прошлого допроса. На внутренней стороне бёдер виднелись красные порезы, образующие сетку. Широкие чёрные полосы остались на местах касания с раскалённым прутом, а синяков и ран и было не счесть. Я всхлипнула, поняв, что моё тело уже не будет прежним, даже если мне удастся выйти живой из этого кошмара.

Что, впрочем, было маловероятно.

– Очнулась? – спросил Флорин у Антония. Звякнула тарелка.

– Да, милорд.

– Ты меня слышишь, Кларисса?

Изображать далее бессознательное состояние не имело смысла. Я подняла голову навстречу полыхающему пламени печи. Меня нещадно тошнило, и стены комнаты то и дело начинали вращаться волчком вокруг меня.

– Где Дейна и Вола? – прямо спросил Флорин. Я отрицательно покачала головой. Мне всё ещё хотелось втолковать ему моё неведение, объяснить, что я ничего не знаю, но я не могла говорить. Язык отказывался повиноваться; лёгкие судорожно сжимались и разжимались.

– Продолжай, – услышала я небрежный приказ, и голова опять бессильно упала на грудь. Во мне не осталось желания жить. Я хотела умереть – или потерять рассудок. Что угодно, лишь бы не чувствовать эту боль. Это было вне пределов человеческих возможностей.

Я полагала, что Антоний продолжит прежнюю игру с раскалённым прутом, но на этот раз он задумал нечто другое. Я поняла это, когда он подошёл ко мне вплотную и дёрнул вверх за волосы, заставляя смотреть на него. В руке он держал...

Я попыталась отвернуться, но он железной хваткой поймал меня за челюсть, не давая двигать головой. Седые волосы блестели маслом. Морщинистое лицо превратилось в жёсткую ухмыляющуюся маску монстра не из мира сего. Он не человек, подумала я, и меня начало трясти. Господи, он же не человек...

– Открой рот, – сказал он, поднимая руку со щипцами. Я смотрела на него, чувствуя, как нёбо мгновенно пересыхает до кровоточащих язв. Стало трудно дышать.

– Я сказал тебе, открой рот, сука, – процедил он и поднёс щипцы к моей левой щеке. Металл был холодным, но касание прожгло меня до самого сердца. Я начала беззвучно плакать – от страха, бессилия и жалости к себе. Такого не должно было быть в этом мире... и в любом другом. Никто не заслуживал подобной участи.

– Тебе лучше послушаться, – душевно посоветовал Флорин из-за спины Антония. – Подумаешь, зубы. Канти не послушалась, а результате ей стало только хуже.

Антоний подтверждающе кивнул и несильно ухватил щипцами края моих губ. Челюсть стучала, как дятел, долбящий дерево. Когда захват усилился, вгрызаясь железными лезвиями в губы, и начала оттягивать их в сторону, я сдалась и открыла рот. Несмотря ни на что, я не хотела, чтобы Антоний непоправимо изуродовал моё лицо. Пусть лучше пока зубы. А потом... потом, возможно, я сумею как-нибудь сумею вырваться из этого ада, и придёт черед моим мучителям отведать горький вкус страданий.

Госпожа Дейна передаёт, что вы должны продержаться ещё четыре дня.

Чарльз, вспомнила я во вспышке озарения. Как я могла забыть?.. Мне ведь есть что сказать Флорину – в рядах его стражников затесался шпион, работающий на Дейну. И очень может быть, что через него он сможет выйти на неё саму... значит, меня оставят в покое. Или убьют. Неважно. Главное, что не будет этой натопленной комнаты, запаха горелого мяса и металла, методично шурующего в моём рту.

Палач не спешил. Он, казалось, всматривался в каждый мой зуб, выбирая наиболее подходящий. И у меня было время закричать, что я вспомнила и скажу, скажу им всё. Но я этого не делала, сама не зная, почему. Может, не хотела предавать Дейну, которая обещала мне скорое спасение,

(лучше бы ей поторопиться)

может, боялась, что после признания допрос продолжится с удвоенной жестокостью, а мне уже будет нечего сказать. Или догадывалась, что слова Флорина – не более чем ложь, и меня не оставят в покое, даже если благодаря моей наводке им удастся схватить обеих: и Дейну, и Волу.

Я промолчала, готовясь к боли.

Это было хуже, чем калёное железо. Антоний знал своё дело и растянул процесс на добрые полчаса, выворачивая резец из верхнего ряда под всеми возможными углами. Я кричала, хрипела, давилась собственной кровью, извивалась в цепях, но щипцы не отпускали зуб, сжимая его до хруста. Наэлектризованная, трескучая боль проходила разрядами, каждый из которых погружал меня в кратковременный мрак. Я непроизвольно обмочилась во время пытки, вызвав удовлетворённую ухмылку у Антония, и в какой-то момент была готова действительно выдать им всё... но со щипцами во рту я не могла ничем выразить своё желание сдаться. А скоро мне стало всё равно. Боль достигла высшей отметки, заставив перегореть какие-то провода в мозгу. Я повисла на руках и услышала, как Антоний кинул мой зуб в пустую чашу. Ещё один трофей в коллекцию.

Потом был второй зуб.

После этого Флорин что-то спрашивал, держа меня за щёки, но я не могла разобрать его слов. Тогда он начал меня бить по лицу и по животу, но после щипцов это была что ласковая трепка. Антоний тихо говорил ему какие-то слова насчёт того, что сегодня бесполезно продолжать допрос, если только Флорин не хочет меня убить. Собственно, я была не против такого варианта, но Флорин выругался и позвал стражников, чтобы они дотащили меня до камеры. А предварительно зло прошептал, наклонившись в самое моё ухо:

– Хорошо, Кларисса. Можешь считать, что сегодня твоя взяла. Посмотрим, будешь ли ты так неразговорчива завтра. Если тебе вправду отшибло память, то в твоём распоряжении целые сутки. Проведи их с умом, повспоминай всё хорошенько. Иначе пожалеешь, что родилась на свет.

На меня накинули робу и поволокли, держа за руки. Сдаётся мне, я обильно окропила кровью всю дорогу до камеры. Стражники негромко сочувственно переговаривались. Когда за мной проскрежетал засов на двери темницы, я не шевельнулась и осталась лежать в том положении, в каком меня оставили. Жёлтое масло боли назойливо плавало перед глазами. Кровь из зубов не останавливалась, и я машинально глотала её вместе с мелкими осколками эмали. Я вспоминала. Вспоминала сегодняшний день и далёкое прошлое, частички которого выбрасывались на берег сознания, как моллюски во время прилива.

Темнота.

Дейна. Вола. Кларисса. Кантата.

Четыре имени по-прежнему доминировали над всем – даже в сером непроглядном тумане, который меня окутал со всех сторон. Именно в таком порядке. Дейна была старшей, Канти – младшей. Младшенькая, как сказал Флорин. Я вспомнила – правда, не очень ясно, – каждую из них. Когда я думала о Дейне, на ум приходил образ высокой светловолосой женщины с мягкими чертами. Но мягкость была обманчива – именно Дейна была самой целеустремлённой и непоколебимой из всех четырёх, нашим могущественным стержнем.

Вола – холодная брюнетка с вечной ироничной усмешкой на бескровных губах. Кажется, мы с ней не очень любили друг друга. Но не враждовали. Вражда между нами была бы глупостью. Просто мне не всегда нравилось её циничное поведение, только и всего. А она считала меня слишком мягкотелой.

Кларисса – моё имя, как любезно сообщил Флорин. Чёрные волосы, невысокий рост, воплощение доброжелательности и рассудительности. Некогда я была полна решимости выполнить свою миссию и пройти путь до конца, но забыла всё и стала обычной перепуганной девушкой.

Кантата с копной огненно-рыжих волос. Никто из нас не звал её по полному имени. Канти, только Канти, самая младшая и жизнерадостная. За стеной боли я услышала её весёлый смех, но от этого мне стало только грустно. Потому что имён было четверо, а стало только трое. Канти умерла. Её любовь к синему небу, певчим птичкам и перистым облакам не помогла ей выжить в жестоком мире. Она умерла страшной, невыразимой смертью, и виной тому был человек, который сегодня хрустел картофелем, наблюдая за моей агонией.

Кто он, Флорин? Кто все мы, четыре женщины, которые до недавнего времени даже не знали друг друга? Изменницы? Заговорщицы против трона, который должен был унаследовать Флорин? Но какой в этом смысл? Я начала было задумываться об этом, и разгадка маячила совсем близко, но тут передо мной в который раз возникло волчье лицо Антония, и я потеряла нить.

Но, несмотря на боль и упущенные воспоминания, той ночью я кое-что поняла. Первое: Флорину нельзя верить. Его слова не более честны, чем увещевания змеи на древе с запретным плодом. Когда Флорин добьётся от меня того, чего хочет, то не отпустит на свободу и даже не убьёт, а отдаст чудовищу с человеческим лицом, который призван только порождать боль. Я должна молчать, и не только ради себя и Дейны с Волой. В первую очередь – ради рыжей Канти, её страданий, унижений и смерти, которые остались не отмщенными. Я её любила как сестру, а они...

И второе: Дейна никогда ничего не говорила просто так. Если она сказала, что нужно четыре дня для моего спасения, значит, так и есть. Мне осталось продержаться три дня, чтобы спастись из этого ада.

Три дня. Семьдесят два часа, много-много минут и секунд, наполненных болью. Я плавала в тошнотворной смеси жёлтого с чёрным и спрашивала себя, сумею ли я не сломаться, не предать память Кантаты, или Флорину с Антонием всё же удастся добиться своего. И не находила ответа – только быстро мелькающие полосы цвета масла и цвета ночи.