Про Алису и Надежду Часть 1

Наклоняюсь над Алисой, вдыхаю её сладкий сонный аромат. В нашей квартирке на Рю де Херь всё пахнет её: трюмо, будуар, портьеры. Она сопит как ребёнок – её не портят даже измены.

Вздыхаю. Измена чёрным коршуном ворвалась в дом, проникла в душу, нырнула в исподнее, пустила глубокие корни в нашем недолгом счастье.

«Париж, мать его ети! – думаю, глядя в светлеющее окно, - город непрерывных соитий и скабрезных изысков! »

Подхожу к столу. Листаю списки утверждаемых актёров для фильма «Гревская площадь». Режиссёр пьёт вторую неделю. Но он в телекомпании - гуру, бог, кумир. Пока эта паскуда не сдохнет от цирроза, так и будем все на него пахать. Приходится всё делать самому.

Вздыхаю, думаю. Мне уже почти удалось утвердить всех актёров, осталось сделать подарок Алисе. Она всегда просила: «Жанчик, ну, когда ты меня на главную роль утвердишь? Ну, пупся? Ну, разок? »

Алиса сладка везде: на дне её укромностей, во впадинах и изгибах. Блуд в ней звенит альтом. Хрипит басом её визави. Знаю это, но длю тлен очевидных адюльтеров. До срока, до срока, ма шери.

Утверждаю её на главную роль. Если девочка хочет быть роялисткой в такое алчное до крови время – не отказывайте в этом девочке. Пусть. Пусть гремучая ярость Трибунала охватит её нежные плечи.

Мы едем в Распашон. Бунгало полно ароматов. Последний раз радуюсь бездне замутнённых истоков Алисы. Тело её нетленной скрипкой Страдивари прошло через сотни рук искушённых маэстро и не потеряло ответной алчности.

Она благодарит меня все выходные. Благодарит нежностью, смехом, круассанами. Горькое прощание со сладкой болью…

Нужна Бланш – молодая сотрудница телеканала «Блю паризьен». Нужна жадная до жизни девочка, способная помочь мне в заключительной сцене фильма. Помочь и не задрожать от воспоминаний.

Еду за ней согласно той эпохе: на извозчике. Мне кажется мещанством – ехать за любовницей на жёлтом «Ситроене». Французская революция чужда автопрома. Лошадь хрестоматийнее.

Вечер над Флёром густ: ткан бризом, вышит пряными рощами. Вязы кудлаты, пыль улеглась, стога полны не умершей клетчаткой.

Шарабан опричь колёс – гремит возницей. Голос бретонца звонлив от алжирских пуль, влетевших в горло под Ля-Пледье.

Тема та же: эпоха перековки мечей на орала. Речь такова:

- Сударь, в Марокко только апельсины сладки. Остальное – не то. Шлюхи небриты, жандармы срамны, Камю не в фаворе.

Возница пускает дым носом, хмурит брови, добавляет:

- А в Алжире и апельсины прогоркли.

Он замолкает и мы молча едем до Монмандю.

Бланш видит меня в окно. Смотрит на мою бледность, понимает: пора. Целует у дверей старого отца и урчащего мопса. Подходит ко мне. Чмокает мою бледную щёку, берёт под руку, велит вознице возвращаться.

Всё готово. Будет команда: «Мотор! ». Палач пустит нож гильотины. Голова отлетит. Палач закричит от ужаса, увидев не кукольную кровь. Его вопли потонут в воплях довольных парижан: «Не бзди, кат! Эта девка даже не Мария-Антуанетта! »

Палач тронется умом. Его, бедолагу, отправят в клинику Спиздализбьё.

Режиссёр, как главное ответственное лицо, наконец, отправится в свой домик в Нон-Невьыбен (что между Массасю и ше-Блюя)

Инженера-техника осудят за халатность. Он лет десять отсидит в тёмной камере Фпадъюбло. Мы с Бланш после похорон уедем в Нон-Хрендорьен.

Последней вечер в нашей квартирке на Рю де Херь. Алиса давно вошла в роль: пылает глазами мятежной Вандеи, кроет Конвент, отпускает шуточки в адрес Робеспьера. Она смотрит на меня внимательно своими топкими глазами: «Жан, ты не переживай. Всё будет хорошо. Спасибо тебе»

Гревская площадь бурлит. Студенты, курсанты жандармерии, актёры массовки сбросили свои маски. Они стали теми, кем и были всегда: неистовыми парижанами, неистребимыми «синими», лютыми республиканцами.

Алиса в руках палача. Она с презрением оглядывает площадь. Алиса всегда презирала плебеев (согласно себе и сценарию).

Народ воет: «Шлюха версальская, помогут тебе краснобаи из Нотр Дамма? Ложись вслед за Людовиком! »

С нею четверо: Жевудёр, Жеманю, Грандсукб, Педальё.

Мои верные монтаньяры и санкюлоты согласно сценарию требуют смерти. Моя милая Бланш, махнув операторам на крышах домов, закуривает мне сигарету. Она смотрит на меня и улыбается нижними веками. «Что бы я делал без тебя, скромная девочка из Льесмельё? » - думаю благодарно.

Мне тяжело смотреть. Бросаю взгляд на Алису. Она как знамя в своём алом платье смеётся в лицо площади. Её ведут (нет, она сама идёт) к гильотине. Народ беснуется. Бланш смотрит на часы, потом на меня, качает головой.

Мне кажется, я слышу стук упавшего лезвия. Мне кажется, я буду слышать его всегда. Народ визжит от радости и пускается в пляс на Пляс де Грев.

Ко мне подбегает журналист из Америки. Кричит мне в ухо: «Потрясающе! Всё так натурально! Чувствую себя в самом пекле вашего мятежа! »

Бланш берёт меня под руку и отвечает вместо меня: «Это за океаном мятежи, а у нас – великая революция! »

«Всё так естественно и жутко. Никакой имитации не чувствуется» - продолжает захлёбываться говорливый янки.

Бланш едко улыбается и мне на ухо говорит: «Во Франции могут имитировать только оргазмы, но революцию – никогда»

Потом – всё по плану. Мне пришлось дать несколько письменных объяснений. Бланш помогла мне в эти дни доделать всё как надо.

Дождь сеет свою мелочь над Парижем. Сижу в стылой квартирке на Рю де Херь. Жду Бланш, пью кофе, просматриваю электронную почту. Письма, письма, письма, полные витиеватой пустоты, рассыпаны по экрану…

Ляклизмуль приглашает на выставку «Духовной экскрементации», что пройдёт через два дня на Вотр-Нотр-Пляс-Аргаз.

Жак Падпирдю зовёт на концерт мадам Додезабелье.

Арну Еётизду прислал проект подводного фейерверка для празднования Дня взятия Бастилии.

Беззвучно, взмахнув красным флажком, выпало письмо от Алисы. От Алисы. От Алисы…

«Жан, ты умница и хороший человек. Я очень устала. Устала от самой себя, от твоих милых, но укоряющих глаз. От ненасыщающих встреч. От всего. Пусть парижане меня казнят. Пусть меня обезглавит Франция.

Спасибо тебе за главную роль. Поверь, я не подведу. Бланш поможет тебе во всём, она сильная и живая девочка, а я - нет…

Прощай. Твоя мёртвая Алиса»

Самарский казус

Полковник ревел. Ладонь его с треском кинулась на стол. Графин жалобно звякнул. Дзержинский с портрета тонкой улыбкой был ядовит. Я молчал. Что тут скажешь?

Весной приезжал Лаврентий. Велел нам к осени подыскать «сочную, лутшую дэвчушку». Нашли через Кировский райком комсомолку, активистку. Отец – путиловский рабочий, в двадцать девятом давил восставших гадов на Дону. Мать учительница, из крестьян, член ВКП(б) с двадцать седьмого. Пришлось закрыть глаза на её бухаринские, уклонистские высказывания. Провели с ней беседу – образумилась.

Девочка – Наденька – что надо. Глаза горящие, корчагинские, грудь - тройка, жопа роскошная (как и любит нарком). Девственница. А Лаврентий ясно сказал: «Насрат, эсли нэ камсамолка. В камсамол примэм. Но штоб дэвствэнница! »

Мне «дэвствэнностью» полковник все уши прожужжал. Выясняли через медосмотр – невинна.

А дальше завербовали всех кого можно: троих её поклонников, двух преподавателей, вахтёра в студенческом общежитии, работников столовой, двух подруг и кучу народа. Наплели. Пусть думают, что ловят террориста из местной ячейки «Промпартии».

Наденька была настоящим вожаком. За ней даже бродячие собаки увивались. Мы её вели три месяца: из душа на учёбу, из кино в райком, с речки на базар.

Пьяницы на лавках в парках рядом с Наденькой – наши люди. Толстые тётки, продающие ей мороженое – делают знаки нашим товарищам. Конспекты профессоров, читающих Наде херню про Пунические войны, просматривают наши ребята. Комар малярийный не мог подлететь к ней незаметно! И тут – бах, блять! Очередной медосмотр – беременна! Полковник так не визжал со времён озера Хасан. Это была катастрофа. Снимут погоны – это цветочки. Это была путёвка на Магадан. Беда в том, что Лаврентию уже её фото отправили и описали всё подробно. Он тёр ручки, пил «Ахашени» и ворковал: «Ай, бляд, самара маладцы. Нэ только хлэб родинэ дают, но и дэвствэнниц растят! »

У меня было несколько дней, чтоб найти этого Иуду.

Августовская ночь дышит прохладой с Волги. Маманя пирожки с картошечкой в планшет ухитрилась засунуть. Сержант принёс мне бордовый чай в гранёном стакане. Профессор Еремеев плачет у меня стуле. Выплёвывает кровь, идущую уже из горла: «Ребята! Товарищ капитан, я даже не знаю, что сказать? Скажите, что мне сказать? Я даже на семинарах её не спрашивал, чтоб не привлекать к ней ничьё внимание! Даже на индивидуальные занятия не приглашал! Что? Что я сделал не так? » Его утаскивают, он просит не убивать. Его, воющего, добивают в подвале.

Десятки людей облёванных, с вытекшими глазами, с раздавленными мошонками, с вывернутыми суставами – и всё без толку. Родина пока не знает, кто лишил Наденьку невинности.

Я пью чай, смотрю на часы, закуриваю бесконечный «Беломор».

«У меня не остаётся выбора. Надя, у меня нет выхода. Ты уже никому не нужна беременная. Тебя расстреляют. Хотя, нет, отправят в лагерь. Там ты не сломаешься, не будешь спать с конвоем за сухари и умрёшь от голода. Хотя нет, ты сильная, ты начнёшь баламутить зеков, бороться за чистоту ленинских идей. И наша агентура сдаст тебя оперу. И тебя всё-таки расстреляют» - вяло думаю я, глядя на рассвет, вползающий в окно цокольного этажа.

Мне придётся убивать её медленно, чтоб добиться правды. Но, боюсь, это не поможет. Надя из тех, кто идёт на голгофу, как на праздник.

Я применяю всё. Её обрабатывают в камере, не дают спать, бьют сапогами по голове (ведь суда не будет).

Она сидит передо мной. Лицо – месиво. Руки сложены на коленях ладонями вверх (так меньше больно). Она молчит. Молчит. Я кричу. Кричу всё, что могу кричать, что должен кричать. Я ненавижу её. Ненавижу эту гордую суку, эту лживую мразь. Строит из себя святошу, а сама обрюхатилась с каким-нибудь студентиком, гнида! Мне же из-за тебя подыхать! Маманя же не переживёт!

Я ору, что кишками её сестры петлю ей лично завяжу на шее. Она молчит. Молчит смотрит мне в глаза. Я ненавижу себя. Но к этому я привык. Я не привык к тому, что здесь, в подвале, чьи-то глаза смотрят на меня спокойно и без укора. Я хочу всё закончить и пристрелить её, но мне нужна правда. Родине нужна правда. А за ценой мы не постоим.

Из Москвы приехал медик. Какой-то клоун. С каким-то препаратом. Говорит: «Два укола с интервалом в двадцать минут, и она всё расскажет. Всё, всё, без утайки! » Я махнул рукой: «Коли, гомеопат хренов…»

Сплю на диване. Снится маманя: «Сынок, я тебя варежки связала. Ты на горку пойдёшь кататься – возьми их. Теперь у тебя как у всех варежки. И ручонки мёрзнуть не будут…»

Стук в дверь. Сержант вводит этого лейб-медика, кудесничка. Тот ошарашено садится на стул. Пьёт воду, стучит зубами по стеклу. «Зубы хорошие, - механически думаю я, - цинги не было, не сидел»

И тут этот эскулап начинает говорить. Он говорит, а я начинаю кричать. А он говорит. Я ору, а он настаивает. Мы собираем консилиум всех врачей Поволжья и Москвы. Мы привлекаем всех. Психологов, психиатров, даже попов местных.

Этого не может быть. Но все не могли сойти с ума.

«Надя, Надя, что же ты не сказала мне? Да, я бы не поверил, я бы не поверил тебе сто раз, а на сто первый раз отправил бы тебя к психиатру. И там бы мне сказали, что ты нормальная. Хотя нет, они бы тоже такому не поверили. Не поверили бы раз двести, а потом бы усомнились. Мы бы перестали тебя бить и стали бы кормить… Эх, Надя, Надя» - думаю я в очередную бессонную ночь.

Я захожу в камеру. Надя сидит и смотрит бессмысленно перед собой. Это уже не Надя. Её тело растерзано, но душа так и не попалась в наши сети ловчие. Я быстро стреляю ей в затылок. Она как куколка падает на пол. Всё.

Мне организуют командировку в Барановичи. Там и до границы рукой подать. Думаю, мне удастся уйти. Легенда у меня надёжная, «корки» в кармане, а ствол при себе. Я должен уйти. Обязан.

Август тридцать девятого. Газеты радуются триумфу советской дипломатии: пакт Молотова-Риббентропа подписан... Польше конец.

Я успокаиваю маманю: «Вернусь, вернусь через две недели! » Она плачет: «Сынок, ты там под бандитов не попади, сынок! Эх, лучше б ты учителем остался после института. Не лезь там под пули-то! »

Я смеюсь: «Мам, какие пули? У нас же мир. Слышишь, у нас мир? »…

Еду в купе. Всё как полагается – секретно и тихо. Не пью, но хотелось бы. Но больше всего мне хочется застрелиться. Какое же это счастья – не быть! Но я не имею права. Мне нужно ещё слишком много успеть. Мне нужно перейти границу. Мне нужно связаться с посольством (лучше английским). Мне нужно передать им материалы о Наде. Передать всё то, что мы нарыли за это время. Они не поверят. Не поверят триста раз, но я буду доказывать. Я буду биться головой об их Бигбен пока они не поверят.

А доказывать придётся странную штуку. Называется: партеногенез. Непорочное зачатие. Да-да. Именно так. Надя не грешила с мужским полом. Надя вообще не грешила по этой части. А попы сказали, что и у них всё сходится…

Просто у неё должен был родиться странный ребёнок. Ребёнок без биологического отца, без земного отца. Странный. И никому не нужный в наше суровое время...

Крещена была тайно в детстве. Имя получила при крещении: Мария. Дед её священником был, но скрыл. Эх, Надя... Ни грамма алкоголя. Не курила. Посты соблюдала. А мы думали: «боится пополнеть». Отказалась подписаться на газету «Безбожник», а мы думали: «чудит, не любит Ярославского за его стиль, тяготеет к более серьёзной литературе». Из стипендии каждый раз тайком деньги отчисляла в детдом. А детдом-то небось располагался в переделанной церкви имени Михаила Архангела…

Вот, тебе и комсомолка. Вот, тебе и собаки увивающиеся. Вот, тебе и сила её немыслимая. Вот, и молчание без укора в глазах.

Ночные полустанки мелькают за окном редкими фонарями. Поезд рвётся на запад. Мне нужно сделать всего несколько вещей. Перейти границу, прорваться в их посольство. Это трудно. Но возможно, возможно…

А дальше придётся попыхтеть. И сделать то, что я обязан сделать: бороться со своей родиной и написать всё, что знаю о Наде.

Предать родину – не сложнее, чем убить деву Марию. Не больнее, чем застрелить Надежду...

Терять мне нечего. Тот, кто убил богородицу – не имеет права не написать всю правду об этом. Написать анонимно – мне слава не нужна. И назвать это как-нибудь максимально правдиво. Например: «Евангелие от Иуды».