Тёлка 2 Часть 1

1.

Лапти тонули в чавкающей грязи, как будто нарочно намешанной сразу после околицы. Никандр снова неловко скользнулся, матерно и громко сказал, дергая за обрывок сырой веревки. На другом конце обрывка, так же оскальзывая копыта в грязь, плелась черно-белая телка.

– У-у, сыть т-т-вою, мать твою расстудыть твою… – левый лапоть оторвал подошву, Никандр в сердцах даже вытаскивать лыковое дерьмо не стал, дернул грязный онуч, сматывая с заскорузлой разлапистой ноги. К хате подошел, уже устав материться – борода всклочилась неровными космами, моросящий дождик насквозь пробил продранную в трех местах старую кацавейку. На скрип воротины уже выскочила и засуетилась жена – седоватая из-под серого по цвету платка, костлявая и давно уже некрасивая. Перехватила веревку, радостно залопотала что-то телушке, так несчастно потерянной поутру и так счастливо возвернутой вот обратно. Спаси боженька, сохрани Никандрушку, знает, где искать, вон сколько исходил, родименький…

Не перекрестив лба на мутноватые образа, Никандр молча плюхнулся на лавку у стены, так же молча стянул с правой ноги оставшийся лапоть. Размашисто кинул в угол – оттуда пискнул прижавшийся в сырой темноте козленок.

– Ц-цыть, сыть волчья, козу т-твою!

Из хлева радостным топотком вернулась Глафира, не спрашивая, добыла из подпола холодненький глечик с настоенной на самосаде сивушкой. Плеснула в большой мутный стакан, подвинула батюшке-кормильцу. Мелко крестанув пальцами ощеренный в бороде рот, Никандр выплеснул туда пойло, помотал головой, рыгнул.

– За ручей ушла, сука тупая… Привязывать надо крепше, а не ленты-бантики вязать! – начал устало-тихо, кончил с перекатами заводящей злости.

– Катька, сучка мать твою растудыть! Говори, стерва, как телка ушла!

Слева от печки, на темной скамье, покрытой рядном, робко шевельнулась тень.

– Прости, батюшко, христа ради-и… – нудно заныла, запричитала, торопливо бухнувшись на колени, сразу у лавки, но подальше от Никандра. Голосила тихо и нудно, не веря ни в прощение, ни в доброго боженьку. Но привычно голосила – а вдруг…

«Вдруг» вот и не срослось…. Мотнул в себя второй мутный стакан, кинул кроху хлебца и, отпихнув ногой так и не подобранные женой онучи, грузно встал с места. Не оглядываясь, наощупь, сдернул со стены моток узловатых сырых вожжей.

– Ну-ко ляг, стервь эдакая! Заголи задницу!

Заранее хлипая носом, Катька покорно сбросила длинную коричневатую юбку, сунулась на широкую лавку, подтянула к лицу руки, ткнулась, задавливая пока еще ненужные стоны. Глафира так же привычно завернула подол ее нижней белой рубашки – не особо высоко, не до плеч, чуть выше пояса. Завтра лен трепать, сейчас ежели спину девке засечет, какая уж там работа…

Мотнулись в спертом воздухе огни коптилки, дернулся синий огонек лампадки. Мотнулись в руке тяжелые петли сыромятных вожжей, дернулась было Катька – но уже прижала ее плечи Глафира, завистливо стрельнула глазами на крепкий, бесстыдно голый зад девки.

– ЖЖЖах! – без слов, без разговоров, с маху, едва не задевая низкую притолоку, густо врезались в зад вожжи.

Утробно захрипела Катька, сильнее надавила плечи Глафира.

– Жжжах… – бугристо вспухли петли на теле, забился от боли зад и тихо, испуганно ойкнула почти забытая за столом Настюха, младшая.

– Будешь… телку… глядеть… стерва… Будешь… телку… Будешь…

Глафира жала к лавке ее плечи, дергались голые ноги, мучительно темнел, наливаясь полосами, голый зад, тяжело выла сквозь до крови прикушенную руку Катька. Бил долго, ухая, дергая на себя тяжелую сыромятину, полосовал и петлял вожжами тугой зад девки. Однако же – устал. Даже на замахе остановился. Сплюнул на земляной, плохо метеный пол. Кинул жене вожжи – прибери. И, не глядя на вздрагивающее, бесстыдно голое, подсел к столу. Мутно глянул на мутный стакан. Голодно сглотнул, хрипло велел:

– Каши…

Бухнулся на стол отпаренный в печи котелок. Застучала ложка. Скрипнула лавка – тихонько, по стеночке, кусая губы, пробралась к дверям Катька. Ушлая Настюха зайчиком стрельнула за ней – мочить рядно, на битый зад класть в нетопленой баньке. Ну, выдрали, ну, черные вкровь петли и полосы на заду – а все одно надо и лен завтра трепать, и телку снова на выгон гнать… Спасибо батюшке, что плеть не взял!

2.

Распогодилось с утра – аж душа пела. Сочно колыхалось под легким ветром разнотравье – всего шаг за изгородь, и ноги по колено в разноцветном, мягком, душистом. Травы нынче сподобились хорошие, даже телок на выгон уже водить не надо. Хоть прямо за огородом на чембер привязывай – и пусть жуют хоть до ночи. Они и жевали, довольные, бокастые, под стать круторогой своей мамаше Дарке.

Катька даже ту самую Упрямку потрепала между темными ушами – не таила обиды за батькины вожжи на той неделе. Ну, вздул, ну, чего уж теперь… сама виноватая… Хотя если надо, и самую что ни на есть разневиноватую выдерут. Всех дерут, а она чем хуже?

Даже может совсем вот и не хуже – вона Глашка соседская, всего с десяток-другой тетка Агарья прутами протянула, так она два дня на поле не ходила! Болезная она, видали! Как Данилке глазами хлопать, так никак не болезная, а как на сеновале застукали да под лозу положили – сразу и хвори у нас, и крики на весь двор. Да ну ее, вертлявку…

Глянула вверх, на солнце. Куда там вверх, еще только встало… Скорей бы вечерки, сегодня же Спасов Разгуляй, вот уж наиграемся, напрыгаемся, натешимся! Ну что ты, солнушко, ползешь едва-едва? Потуже стянула узлы на привязях, погрозила пальцем Упрямке, подхватила лукошко и осторожно сунулась в малинник – вроде уже поспелых много!

…Леська выскочила чертенком из-за кустов, как всегда чумазая и быстрая, веретено:

– Катька-беги-снедать-мамка-зовет-все-на-столе-потом-церкву-кинь-свою–малину.

Еще слова не все дотараторились, как ее уже нет.

Устало распрямила спину, потянулась, продралась из зарослей, аккуратно придерживая подол – цепкая тут малина, вон как нитки рвутся… Переступила через крапиву – ногам-то ничо, а вот если по другим местам этакими жигалками… Зарделась, потом улыбнулась сама себе – крапивка, это уже для Леськи. А я уже взрослая, через год может и посватают. Недаром же дед Мишаня еще с зимы батяне за дурные вожжи грозился:

– Нашел чем девку драть, недоумок! Лозы вон возьми, постегай в яркую черезполоску, сколько надо! И болезно, и полезно, а дуром вот так вожжами пластать – навредишь чего девке! Выросла уже, так что не дури!

Батяня, он того, деда Мишаню боится. Его все боятся. А зазря – на вид страшненький, а если чего – и медку даст, и семечков вон полный карман отсыпет…

В хате, празднично светлой, даже заробела – обед и правда был уже на столе, а мамку не узнать. Сундук распахнутый еще, она на рубахе вышивку прилаживает, на голове уже венцом шитый плат – даже батяня как-то по другому смотрит. Еще бы – она у нас певунья знатная, сколько раз уж кланялись-просили прийти попеть – хоть на сватанье, хоть на выданье, хоть на отпеванье. Даже мрачный и остроглазый отец Сергий с церкви, что в большом селе, ну, не в нашем, а там, в Большом Загорском, и тот ей первой руку на благословенный поцелуй протягивает, ежели певчих собрал.

– Не торопись, глотаешь, как оглашенная, – проворчал отец, покосившись на Катьку. А той не терпелось – быстро доесть чего на столе стояло и мамке помочь. В сундуке там и ей кой-чего припасено, она-то уж знает! Ленты, само собой, а вона краешек сарафана – пол-зимы шили-нанизывали, и откуда батяня столько камешков искристых принес? Стекля… Стекрял… или как его… а-а, все одно красиво!

– Не хватай поперек миски! – снова было повысил голос и осекся с чего-то, под вдруг загустевшим растяжным голосом матушки:

– Так невтерпеж же, сам знаешь. Или забыл, как молодыми были?

– Да я и сам ишшо не старый! Я ишшо хоть куда! – провел пятерней под носом, словно усы поправляя. По дружески прихлопнул уже вскочившую со стола Катьку по крутому заду:

– Эх, не была бы у нас мамка такая красавица, я бы за Катюхой приударил!

– Тьфу на тебя, охальник! – щедро рассыпался мамкин смешок, а Катька уже нырнула в сундук. Отец, нашарив на полке кисет с самосадом, по-хозяйски гордо пошел на двор курить – пущай в своем тряпье ковыряются, радуются…

Как-то тихо и незаметно, в хлопотах да примерках, в чаде церковных свечек и распевном святовании, пришли жданные вечерки. Чинно, рука под руку, выходили на улицу принаряженные пары. Молодежь, кто по улице, кто огородами – уже быстрей на выгон, к кострищам. Молодецки ухая, сваливали бревна парни – кто здоровей да длинней приволок, тому и первая чарка! Данилка вон какое прет! – углядела, зарделась от того, что и он ее углядел. Подмигнул – ишь ты, подмигивальщик! А мне вон все равно! Я с Машкой и Сашкой на затон пойду, искупнусь, таскай вот свои бревна!

Ласково плеснулась вода у ног, плеснулись по спине распущенные, чисто отмытые волосы. Стесняясь, первой юркнула в воду Сашка – худышка, понятное дело. А чего стеснятся-то? Что кусты сбоку аж мнутся под сопением? Дык для того и купанье… Словно не видя и не слыша, рядышком с Машкой, чуть не рука об руку, ступили поглубже. Ровно столько, сколько надо. Встали на полшаге, вода чуть выше коленок, постояли, вдруг расхохотались обе и от догадок, и от своего умелого стояния и плюхнулись вперед, брызгами забивая стыд и восторг. Вона мы какие! Гляди – хоть весь обглядись!

…Упрямая луна пялилась сверху, что твои сто лучин. Ладно, что ивняк на бережке такой густой, от глаз прячет. Не продраться было поглубже, да вот Данила ногой придавил, руками рванул – и как дверь впереди – куда и спрятались, чтобы втихаря нашептаться. Тепло, уютно под его рукой, что гладит едва прибранные волосы.

– Я тебе на осенник бусы привезу, с ярманки. Батя говорил, аж в Самару поедем, вона сколько бочек надегтярили! И еще столько наварим!

Катька тихо посмеивалась. Дегтярщик, тоже мне… Хотя и правда справный, деловитый…

– Ну-кось! – сделала вид, что построжела голосом, когда его рука куда не надо, по крутому бедру…

– Что, больно?

– С чего?

– Ну, это… там у тебя полоски да петли…

– Это кто же тебе сказал? Где же ты углядел, пытливый? – делала вид, что отталкивает, отлично зная, что и где углядел.

– Да так, это я так просто… Правда не больно?

– Не-а! Меня еще больше драли! И даже с посолонкой! Вона как!

– Ух ты…

Задумался.

– Не, Катька… я тебя так драть не буду.

– Даже если проказничать стану?

– Не буду!

– Никак?

– Никак!

– Совсем-совсем?

– А вот так буду, – как малое дитя сграбастал, через коленку перевалил, давно ненужную юбку задрал и легонько, сдерживаясь, пришлепнул пятерней.

– Ахх… – то ли выдохнула, то ли застонала…

P. S.

Прошел год. Потом и – годы.

Данила и вправду не бил свою жену Катерину, дочек Аленку и Ефимию вожжами и не сек солеными розгами.

На свадьбу им подарили по старозаветному обычаю мягкую витую плетку.