Сон в красном тереме (Эротические приключения красной шапочки онлайн) Часть 6

6.

В ту ночь мне опять приснился душный и красивый красный терем. Он был красным и снаружи; Я сам находился внутри и не мог выйти, потому что понимал – отсюда нет выхода. Но знал также, что терем красный и снаружи. Я просто парил в пространстве внутри терема, среди интенсивного красного цвета. Я был инертен и не делал никаких движений. Моя душа при этом была абсолютно спокойной. Я не делал попыток вырваться наружу. Здесь была смерть. И здесь была боль. И из красного терема не хотелось уходить. Хотелось остаться здесь и умереть. «А в терем тот высокий нет входа никому» И выхода тоже нет. Для тех, кто все-таки вошел.

Однажды я читал в книге доктора Моуди о том, что чувствуют люди во время клинической смерти. Они, вероятно, ощущают нечто подобное. Замкнутое пространство. Ты не ощущаешь своей телесной оболочки и совершенно пассивен. Но только твоя пассивность не вызывает у тебя раздражения и желания действовать. Напротив, ты погружаешься в нирвану, в вечность, в блаженство. Во всяком случае, клаустрофобией я точно не страдаю.

Долго все это не продолжалось, потому что наступило утро. Сон вообще был подобен краткому забытью.

Лиля встала пораньше. Она нашла в себе силы встать и начать собираться на работу. Я лежал в постели, закрыв глаза, и делал вид, что сплю. Сквозь опущенные веки я видел, как Лиля ходит по комнате. Она принимала душ, потом долго, дольше обычного, приводила себя в порядок. Как в замедленном фильме, она натягивала на себя белье, пристегивала чулки к шелковому поясу с розовыми цветочками. Потом надела трусики и повернулась лицом ко мне. Она стояла и, вероятно, смотрела на меня, но я так и не подал виду. Перед моими глазами были ее белые бедра, и я видел трусики – модные, узкие, с прозрачной вставкой посередине. Сквозь эту полупрозрачную ткань виднелся лобок, чуть как будто припухший из-за густой шерстки.

Медленно Лиля натянула юбку и блузку, заколола волосы. Потом еще некоторое время она потратила на то, чтобы окончательно прибрать в комнате. В комнате, где ее накануне презрительно бросили на ковре, уходя. Бросили, как использованную и больше ненужную вещь.

Перед уходом Лиля подошла ко мне и поцеловала меня в висок. Губы ее были мягкие и очень нежные. Вероятно, она только что в кухне пила кофе, так что ее рот издавал приятный домашний аромат.

– Пока, я пошла, – прошептала Лиля мне на ухо, вероятно, понимая, что я все-таки не сплю. Потом она ушла, цокая каблучками.

Я встал и некоторое время бродил по квартире. Умница Лиля действительно постаралась и все убрала из того, что могло бы напоминать вчерашнюю ночь. А я ходил из угла в угол и фантазировал.

У Бунина в одном месте рассказывается, как он, будучи ребенком, присутствовал на похоронах своего дяди. Он стоял у только что зарытой могилы и с холодным ужасом силился представить «то несказанное», что будет в той могиле через неделю. Внутри этой могилы. Вот и я невольно пытался представить себе в лицах то невообразимое для меня, что происходило вот в этой комнате всего несколько часов назад. Боялся представить, и все же все время невольно пытался это сделать. Наверное, это достаточно свойственно человеческому роду. Маленькому Бунину пришло в голову такое – вопреки здравому рассудку представлять себе могилу спустя неделю после погребенья. А Бодлер даже попытался убедить нас в том, что хорошо себе это представляет. И что вообще это возможно в принципе:

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

И я все же, как ни старался представить себе вчерашнюю оргию здесь в полном и страшном объеме, никак не мог ничего с собой поделать. И перед моим внутренним взором стояла коленопреклоненной моя жена – красавица Лиля. И только она, только ее извивающееся в пароксизме порока тело, в муке вожделения, в позорной похоти. И ее лицо – такое родное и такое далекое в эти мгновения. Милое, нежное, искаженное сладострастным оскалом.

Потом мне позвонили из моего офиса. Сказали, что уже давно пора сдать новую работу, а в противном случае... Они, видимо, что-то такое про меня почувствовали. Они видели меня вчера, и, вероятно, у них появилось подозрение относительно моей работоспособности в настоящий момент. Надо сказать, что это подозрение их не обманывало. Я действительно не ощущал в себе силы сделать что-либо стоящее. В моем положении хорошо было бы быть чиновником. Пришел в контору, сел вовремя за стол и потом уже можешь спокойно самоуглубляться. Ну, в крайнем случае, затянешь решение какого-то вопроса. Атак – главное уже сделано. Ты сидишь, на шее у тебя повязан галстук, ты трезв и явился вовремя. Остальное уже, как говорится, лирика. Я же так поступить не могу. Я зарабатываю своей головой. А она либо соображает в нужном направлении, либо нет.

Всегда очень раздражаюсь, когда меня спрашивают: «Сколько ты получаешь? ». Я ничего не «получаю». Это раньше все ходили по кругу с протянутой рукой и каждому в эту самую руку что-то клали. Мало, правда. Зато наверняка. «Сколько тебе платят? » Мне не платят. Со мной рассчитываются. И я не получаю. Я зарабатываю своим трудом. И мне никто ничего не должен. Но и я никому ничего не должен и не обязан. Никому. И ничего.

Это восхитительное состояние я почувствовал, когда пару лет назад окончательно расстался с системой, где «платят» и въедливо изучают трудовую книжку. И больше туда не вернусь! Нет! Как сказал один алкаш, когда участковый стыдил его, почему тот не идет работать на производство: «Да я лучше воровать пойду».

Тем не менее, деньги есть деньги, и я пообещал через три дня представить договорную работу. Закурил и сел за машинку. Сидел час. Выкурил пять сигарет. В комнате повис синий туман. «Синий туман похож на обман... » Или желтый? Раздался скрежет ключа в замке. Потом знакомое цоканье каблуков. Это была Лиля. Она стояла на пороге комнаты и удивленно смотрела на меня. В глазах ее я прочел досаду. Она не ожидала меня увидеть.

– Ты дома?

Я не смог скрыть ответное раздражение:

– То, что дома я, это как раз довольно обычное дело. Странно, что ты так удивлена, – ответил я. – А почему ты вернулась с работы?

Лицо Лили было серым от усталости. Даже обильно положенная косметика не могла этого скрыть. Я понял, что взял неверный тон, и спросил:

– Тебе плохо? Ты заболела? – во мне всколыхнулось с новой силой чувство нежности к ней, замученной, несчастной и растерянной. Я подошел, обнял жену и посадил на диван.

– Нет, я здорова, – ответила Лиля. – Просто устала. Ты же сам знаешь, какая у меня была ночь.

– Ночь была у нас, – уточнил я.

– Да, – улыбнулась устало Лиля. – Я оговорилась. Просто у меня был еще вечер. Это ты тоже знаешь.

– Может быть, даже больше, чем мне следовало бы, – не удержался я.

– Да? – равнодушно якобы удивилась Лиля. – А мне показалось, что тебе все понравилось.

– Ну, извини, – пробормотал я. – Мне действительно понравилось. Но... Все-таки, почему ты вернулась с работы?

Лиля помолчала. Потом спросила:

– У нас есть коньяк?

– Да, конечно. Но почему?

– Давай выпьем по рюмочке. На улице холодно, – сказала Лиля.

Когда мы выпили и закусили сардинами из банки с надписью «Усть-Луга», Лиля сказала, что ее отпустили:

– Я пришла на работу и стала перебирать свои бумажки. Конечно, ничего не лезло в голову. Все время перед глазами было все, что происходило вечером и ночью. Они. И ты тоже. Твое лицо, твои глаза. Кроме того, я не могла нормально сидеть. В попке так сильно болит, что я все время ерзала на стуле. В конце концов, это стало даже заметно. Как будто меня накануне выпороли. Соседки по кабинету стали переглядываться. Но я ничего не могла поделать. Меня вчера действительно здорово «накачали». А потом ведь я еще вчера не рассказала тебе, какое парни придумали развлечение…

И Лиля рассказала мне, как парни стали выдумывать, что еще можно сделать с женщиной. И тогда они велели Лиле встать на четвереньки и высоко задрать попку. Она к тому времени была уже «пробуравлена» несколько раз самым немилосердным образом, так что Лиля попробовала отказаться. Но это привело только к паре лишних оплеух. Однако действительность превзошла ее самые худшие опасения. Парни не стали на этот раз ее иметь, а просто взяли пробку от шампанского и глубоко запихали ее туда. Лиля плакала, кричала, что не сможет выдержать, что пробка не войдет. Но все благополучно вошло, и она смогла выдержать. Лиля несколько минут в страшном напряжении, опустив голову к полу, стояла раскоряченной и, едва стиснув зубы, терпела, пока ее попка не оказалась заткнутой таким оригинальным образом.

После этого парням доставило удовольствие смотреть, как Лиля ходит по комнате, варит и подает им кофе, Какое у нее при этом выражение лица, какая походка. Только под самый конец ей разрешили вытащить пробку из себя. Для этого Лиле пришлось присесть на корточки и прямо перед глазами обоих мужчин, морщась и гримасничая, вытаскивать двумя пальцами это из себя.

– Я же говорила тебе, что теперь, после того, что со мной было сделано, меня можно класть под коня, – закончила Лиля тихо.

– Тебя возбудило и это? – не смог я удержаться от своего ставшего теперь постоянным вопроса.

– Нет, конечно, – ответила Лиля. – Сама по себе пробка в заду не может возбуждать. Это просто очень больно и неудобно. Неловко ходить, все время вынуждена смешно вилять попкой. Парни просто покатывались, глядя на меня. Нет, но сам факт того, что со мной проделали, вот он... – она замолчала.

– Что он? – не отставал я.

– Вот он действительно возбуждал меня. Никогда бы не подумала, – голос Лили становился все тише и тише, так что теперь я едва мог его слышать. Потом она подняла голову и вызывающе посмотрела на меня. – Но я думаю, тебе не стоит уж так сокрушаться о моральном падении своей жены. В конце концов, если поднять историю вопроса, то именно ты и являешься «архитектором перестройки». Именно твоя воля и твой интерес толкнули меня на все это.

Я молчал, не найдя, что ответить. Конечно, я уже обдумал все это и, может быть, лучше Лили понимал, насколько она права. Просто я не ожидал такого внезапного нападения с ее стороны. Я не ожидал, что она вот так прямо заговорит об этом, обо всей моей роли в этой истории.

– Уж не моя вина, что результат оказался столь неожиданным, – усмехнулась Лиля, поднимаясь с дивана. Теперь она медленными шагами ходила взад и вперед по комнате. – Такое никто не может предвидеть. Тебе просто хотелось развлечься, просто хотелось оживить наши отношения, придать им остроту. Так сказать, немного перчика... Но ведь никто не виноват, что я оказалась столь восприимчива. И не просто восприимчива, а еще и обнаружила в себе нечто доселе скрытое.

«Тайное, сокрытое в молчании», – всплыли в моей памяти строки из Апокрифа Фомы. «Тайное, сокрытое в молчании»...

Лиля ходила по комнате, покачивая бедрами, и выглядела она в ту минуту необыкновенно соблазнительно. Несмотря на бледность лица и круги под глазами, она была необычайно красива в ту минуту. Я смотрел на нее и соображал, не в последний ли раз я вообще ее вижу. Потому что я был совершенно растерян и не мог даже отдаленно предположить, как будут развиваться события. Но, как показало будущее, все было еще далеко не кончено.

– Наверное, ты права, – промямлил я нерешительно. Как же тут было скрывать очевидное для нас обоих?

– Да, милый, мне действительно понравилось служить мужчинам, быть их подстилкой, – сказала Лиля, все-таки опуская глаза. – Это так. Даже не то, чтобы нравится, нет. Меня это завораживает. Как индийский факир завораживает змею своей флейтой, так и я под взглядом мужчины становлюсь мягкой и податливой. И мокрой, – добавила она, покраснев.

В эту секунду я подумал про себя со злой иронией, что в нынешнем своем положении Лиля могла бы уже и отучиться краснеть.

– Когда-то ты в сердцах сказал мне, что я шлюха. Что ж, тогда мы оба не отнеслись к этому серьезно. Наверное, это действительно так. Если ты спросишь меня, нравится ли мне это, я твердо скажу тебе, что нет. Не нравится. Это не может нравиться, – Лиля подошла ко мне и присела передо мной на корточки. При этом она заглянула мне в глаза. Ее пытливый взгляд вместе с тем выражал и сострадание.

– Ты ведь прекрасно понимаешь, милый, – сказала она, – что я все равно, даже при всем своем желании не рассказываю, просто не могу рассказать тебе всего, что действительно происходит у меня с мужчинами. Кое-чего я просто не в силах произнести, а кое-что просто невозможно описать. Женщина не все может рассказать о своих ощущениях. Но и того, что сказано, должно быть довольно для того, чтобы ты понял меня. Понял то, что я хочу сказать. Такое нравиться не может. Я плачу и страдаю. Но меня это завораживает, и я не могу теперь от этого отказаться. Это как погружение в глубокий сон.

«Боже, опять сон», – подумал я. Но в этот момент я понял Лилю. Она сидела передо мной на корточках. Я видел ее лицо, ее тело в блузке с чуть промокшими от волнения подмышками, где на ткани выступили маленькие темные пятнышки. Видел ее юбку, которая плотно обхватывала бедра и была так узка, что теперь, когда Лиля сидела на корточках, из-под материи выступали холмиками застежки от чулок. Когда Лиля только что ходила по комнате, я на мгновение обратил внимание на то, что под юбкой отчетливо ходят ходуном упругие крепкие ягодицы. Те ягодицы, которые...

Лиля встала и подошла к столу, на котором стояла бутылка коньяка. Она налила себе еще стопку и выпила.

– А вскоре меня позвал к себе в кабинет Володя. Он внимательно осмотрел меня и сказал, что я неплохо выгляжу. Теперь он почти никогда не предлагает мне сесть. А сама я не решаюсь. Раньше бы меня ничто такое не смутило и не остановило, в конце концов, Володя мой ровесник, а я, в конце концов, дама. Но сейчас я не могу. Все же на меня оказывает магическое действие сознание того, что этот мужчина – хозяин моего тела, что он владел мной, может владеть и сейчас, когда захочет. Он мой любовник, – думаю я, – и не решаюсь сесть – без его приглашения. Можешь называть это безумством и сумасбродством. Не знаю. Я нравлюсь себе. Мне нравится так себя чувствовать. Тогда я на самом деле постоянно ощущаю себя женщиной. Так вот, Володя сказал, что хочет пригласить меня сегодня вечером в кафе. Он сказал, что будет не один, и что мы прекрасно проведем время.

Я вспомнила, как это было в прошлый раз. Мне понятно, я же не девочка, что просто сидением в ресторане или кафе дело не ограничится, и Володя, конечно, захочет меня. И тогда я не удержалась и попросила его отпустить меня в таком случае сейчас с работы, потому что я страшно устала и боюсь быть вечером не в форме. Поэтому мне нужно отдохнуть и привести себя в порядок. Володя выслушал меня и сказал, что, конечно, это естественно, и я могу немедленно идти. Так я и поступила.

Ты ведь не будешь особенно в претензии, если я сегодня вечером буду отсутствовать дома?

Лиля улыбнулась, закурила, пустила дым колечком к потолку и, улыбаясь, игриво добавила:

– Ты ведь отсутствовал дома прошлым вечером? И оставил супругу одну.

– Разве ты была одна? – спросил я.

– Нет, конечно, – засмеялась Лиля. – Но, в конце концов, я вовсе не настаиваю, чтобы ты проводил сегодняшний вечер один. Ты тоже можешь провести его с кем-то. Если уж на то пошло...

Лиля подошла ко мне вплотную и вдруг стала, отложив в пепельницу сигарету, обеими руками гладить меня по волосам. Ее руки легко скользили по моей голове, и я чувствовал себя маленьким мальчиком, попавшим в заботливые материнские руки. Тело Лили было прямо передои мной, оно двигалось, трепетало, оно чувствовало меня.

– Бедный мальчик, – произнесла Лиля. – Бедный малыш. Он доигрался. Он сожалеет. Но он ничего не может изменить. Это саморегулирующаяся система. Это билет в один конец.

Руки ее продолжали ласкать меня, они тихонько щекотали шею, пальцы забирались за уши, и я ощущал царапанье длинных ногтей. Голос Лили был такой же теплый, такой же согревающий, что и ее руки. Наверное, тут играют роль чисто физиологические факторы. Во всяком случае, то, что я тогда ощущал, больше всего походило на ощущения младенца в колыбели. А темно-красная юбка жены, волнующаяся перед моими глазами, подсознательно напоминала мне красный терем.

– И я думаю, что после сегодняшней ночи нам с тобой не следует проводить совместно вечер, – раздались опять слова Лили. – Слишком много сказано и слишком мало прочувствовано по-настоящему. Пока это всего лишь суррогат. И в новых обстоятельствах у нас с тобой еще нет модели поведения.

Я понимал, что Лиля, скорее всего, совершенно права. Вообще в таких вещах есть смысл безоговорочно доверять женщинам. Их чувства, их интуиция намного сильнее, чем у мужчины, как бы тонок и душевно развит он ни был.

– И мой мальчик сегодня опять отпустит меня от себя, – пропела Лиля.

Я обнял ее бедра и всем телом прижался к жене. Медленно мои руки, словно нехотя, соскользнули вниз и поползли под юбку. Сначала я обхватил руками круглые, довольно крупные колени и потом постепенно стал двигаться вверх. При этом мое лицо было плотно прижато к животу Лили.

– Ах, мой милый мальчик, – выдохнула Лиля. В ее голосе было какое-то облегчение. Она почувствовала, что появился выход из затруднительной ситуации. Любая проблема нуждается в каком-то решении, иначе люди так и останутся на одном месте, не будучи в силах сдвинуться. Так бы и сидел я на диване, и так бы и стояла надо мной Лиля. Но вот она увидела выход. Принял это за выход в ту минуту и я.

– Мальчик хочет поласкать меня, – пропела опять Лиля, и ее голос зазвенел. – Сейчас я помогу милому мальчику, – сказала она.

Ловкими руками она стала сама поднимать свою юбку, которая была такая узкая, что ее пришлось просто заворачивать наверх. Обнажились ее стройные ноги, потом край чулок, потом белые ляжки с двумя резинками на каждой. Лиля чуть присела и, немного расставив ноги, стала стаскивать с себя трусики. Это были те самые, что я тайком рассматривал утром. Лиля не стала снимать их до конца, а просто спустила.

Я уткнулся лицом прямо в возникший передо мной куст волосков на лобке. Они были чуть примяты трусиками, и я принялся языком распрямлять, раздвигать их, стремясь поскорее добраться до предмета своего вдруг внезапно вспыхнувшего вожделения. Мне пришлось встать на колени, чтобы подлезть между расставленных теперь широко ног жены, и тогда я получил искомое.

Лиля почти сразу затрепетала и застонала. Она стояла надо мной, и я мог видеть ее снизу. Впервые мне довелось увидеть свою жену в подобном ракурсе. Лиля привставала на носки, потом наседала на меня и стонала теперь беспрерывно.

– Да, да, – стонала она жалобно. – Так очень-очень хорошо. Вот так. Только будь поласковее. Я так нуждаюсь в нежности. Поласковее, пожалуйста.

Я постарался на славу и вдруг, когда Лиля уже кончила, сверху раздался ее голос:

– Милый, еще попочка. Там все так болит. Они разодрали ее, эти звери, – она сделала шаг вперед и чуть наклонилась, давая мне доступ. Пальцами я раздвинул ее ягодицы...

Когда я увидел ЭТО, то сразу понял, что Лиля не притворяется, и что она действительно не может сидеть на стуле. Парни постарались на славу. И меня охватило чувство жалости к этому несчастному растерзанному анусу, к его бедной растерявшейся хозяйке, к ее жалобным стонам, как только мой язык принялся за дело. Я ласкал ее, и я утешал ее. И я любил ее, мою родную и единственную. Я сделал все, что только мог, все, что она хотела, все, чтобы выразить свои чувства. Не нужно было никаких слов. Я все сказал молча. И Лиля поняла меня. «Мысль изреченная есть ложь», – это Тютчев правильно сказал. Все за меня сказал мой молчавший язык.

Потом мы выпили еще по рюмочке, после чего Лиля улыбнулась мне и сказала:

– Милый, а теперь я хотела бы лечь немного поспать. Мне ведь нужно быть в форме сегодня вечером, – она поцеловала меня в губы и, не отрывая своего лица от моего, прошептала:

– Ты так прекрасно все сделал только что. Ты так утешил и поддержал меня. Теперь мне ничего не страшно. Теперь мне все время будет казаться, что ты где-то рядом, всегда рядом со мной.

– Я и так рядом с тобой, – сказал я.

– Не смейся, – ответила Лиля. – Мне на самом деле это необходимо. Чувствуешь себя такой одинокой в те часы и минуты, когда... – она осеклась.

– Когда что?

– Когда ты стоишь в позе раком и ждешь, что с тобой сделает мужчина сзади, – прямо сказала Лиля, не отводя глаз.

Я понял ее.

Лиля пошла в душ, а я уселся в кресло на минуту и понял, кроме всего прочего, что определенно не смогу сидеть весь вечер дома один. Не смогу ждать, когда Лиля вернется. Тем более что теперь я хорошо знал, в каком виде она обычно приходит.

То ли это было просто совпадение, что ей попадались вот такие мужчины, то ли она специально интуитивно стремилась к мужчинам с такими наклонностями. Вероятно, она действительно испускала соответствующие флюиды, которые притягивали к ней именно мужчин того сорта, на который она реагировала наилучшим образом – грубых самцов. Одним словом, теперь уже на самом деле были ясны ее несчастные наклонности, столь неосторожно разбуженные мной.

Так что сидеть весь вечер дома и ждать ее – это было невыносимо. Да и сидеть сейчас, когда она ляжет спать после бурной ночи, а потом опять сидеть в кресле и краем глаза наблюдать, как она собирается к любовнику вновь.

Я почувствовал, что наступил предел моему спокойствию. Вернее, спокойствию предел наступил давно, но тогда меня еще в какой-то степени увлекала игра, притягивала новизна ощущений. Однако теперь, когда все уже воочию в какой-то мере предстало передо мной, я понял, что быть постоянным свидетелем не могу.

Следующим этапом будет приход Лили домой с любовником или с любовниками, возможно, случайными – в моем присутствии, – подумал я. – И она будет отдаваться им прямо у меня на глазах. А это я не смогу перенести. Потому что я игрок, а не маньяк.

Мне вспомнилось, как мы вдвоем смотрели «Американский жиголо» с Ричардом Гиром, и как нас обоих взволновала сцена, когда муж приглашает наемного любовника – жиголо в свой роскошный дом в Беверли-Хиллс для того, чтобы тот трахнул его жену у него на глазах. Вероятно, и Лиля иногда вспоминает тот эпизод. Тогда фильм произвел на меня большое впечатление. Поскольку это было уже давно, мы еще не обменивались подобными мыслями и пытались скрывать друг от друга свои истинные эмоции. Но по порозовевшему лицу Лили, по ее раздувавшимся чувственно ноздрям и взвинченному состоянию после я уже тогда понял, что ее этот эпизод тоже не оставил равнодушной.

Могу спорить, что теперь она уже несколько раз возвращалась мыслями к такому варианту и «прокачивала» его в своем сознании. А поскольку мы теперь по степени откровенности подошли к такому варианту вплотную, следует ожидать каких-либо соответствующих шагов от нее именно в этом направлении.

Но дело в том, что Ричард Гир – это Ричард Гир, и этим уже вообще многое сказано. Это красивый мужчина с благородными манерами, сдержанный и респектабельный даже в той своей роли. Может быть, такой человек и подходил бы для игры, в которую я при определенных обстоятельствах мог бы включиться. Но я прекрасно понимал, что Гир далеко, и все это неправда, а жизнь, как говорится, «диктует свои суровые законы», и то, что может предоставить моему взору Лиля в реальности, будет совершенно непереносимо. Так что я решил уклониться от продолжения.

Пока Лиля была в душе, я успел одеться и вышел в прихожую. Я еще толком не знал, куда пойду, но знал, что вечер мне предстоит опять нелегкий.

Лиля вышла из душа в длинном махровом халате и посмотрела на меня, как бы спрашивая, куда я направляюсь.

– Дорогая, ты же сама сказала, что будет лучше, если мы сегодня не будем мозолить глаза друг другу, – сказал я.

– Хорошо, – улыбнулась Лиля. – Куда ты идешь?

– К любовнице, – пошутил я желчным голосом. Но тут же понял, что нарушаю правила игры, и постарался улыбнуться.

– Правда? – засмеялась Лиля. – Ну что ж, я была бы очень рада, – с этими словами она пошла в спальню.

Она уже опять не принадлежала мне. Еще полчаса назад она была полностью моя, она смотрела на меня, она думала обо мне, она чувствовала меня. А теперь опять все переменилось, и жена вновь ускользнула от меня в мир своих новых переживаний. Я пропал для нее, и на мое место заступили грозные и сладостные призраки ее фантазий. И ее реальности, которая питалась фантазиями и перемешивалась с ними.

На улице шел мокрый снег. Небо было свинцовым, таким, какое оно бывает в Петербурге девять месяцев в году. Что касается мокрого снега, то у нас это понятие межсезонное. Мокрый снег идет в январе, в сентябре, в мае, а однажды даже пошел в июне. В конце июня. Как ни странно, тогда, несколько лет назад, никто даже особенно не удивился. Все ругались, огорчались, но чтобы удивляться... Таким никого не удивишь. Вот и сейчас мокрый снег, и грязь под ногами, сразу налипающая на ботинки, говорили не о времени года, а просто о месте действия.

Небо же, как становится свинцовым в конце октября, так до апреля может не проглянуть ни одного солнечного луча.

Приезжие часто спрашивают, глядя на все это: «Как вы тут живете? »

«Хорошо живем, – отвечаем мы бодро. – У нас есть Эрмитаж, Русский музей и Мариинский с Александрийским театры». Так отвечает каждый житель нашего города и непременно добавляет, что именно поэтому он никогда бы не хотел покидать Петербург. Это такая тут присказка. Можно сказать, народная поговорка. Потому что из числа жителей города Эрмитаж и Русский музей хотя бы раз в пять лет посещает совершенно ничтожный процент, который при статистике вообще можно просто не принимать во внимание. В Мариинский театр попасть практически невозможно, потому что он работает в основном за валюту, а у простых людей ее нет, да и не верится мне, что среди пяти миллионов петербуржцев – токарей, слесарей, маклеров, официантов и судомоек – всех этих Иванов, Петров и Степанов так уж много любителей столь элитарного жанра, как опера и балет. Так что, вероятно, это просто укоренившаяся привычка – плести что-то маловразумительное о сокровищах культуры, без которых мы жить не можем. Присказка такая.

Приедет какой-нибудь мальчик из какого-нибудь Моршанска, кончит вуз и начинает бегать по инстанциям со слезными мольбами оставить его тут. Потому что, говорит, не может он покинуть город таких музеев и театров. От этого, говорит, пострадает его духовное богатство. Да какие тебе театры, дурак! Отродясь ничего ты в этом не соображал. Тебе только вместе со всей страной какую-нибудь «Просто Марию» и смотреть. Это вот как раз по тебе. Это тебе понятно и доступно. Красивые наряды, на каждые пять слов пятнадцать восклицаний. Это для тебя предназначено, и по физиономии твоей это прекрасно видно. А ты... «Уж полночь близится, а Германа все нет», Лебяжья канавка, Лиза. Не для тебя все это.

А остаться и жить тут ты хочешь совсем другим причинам. Тут деловая жизнь кипит и возможностей деловых больше, чем в твоем Моршанске. И еще возможность анонимного существования, что тоже немаловажно, хотя многие этого и не понимают. Здесь можно затеряться. Тебя тут никто не знает и не узнает. «В толпе я отдохну», – как говорил Арбенин в «Маскараде». А что все про театры и музеи рассказывают, не будем к этому серьезно относиться. Это народная поговорка. Бывают, конечно, редкие исключения, но об этом скучно.

Найдя какой-то выступ и спрятавшись под ним от сырых хлопьев снега, я закурил и стал проводить с собой сеанс психотерапии. У меня была однокурсница в институте, которая вскоре после окончания вышла замуж и уехала в Польшу, где вдруг совершенно неожиданно стала известной польской писательницей. Довольно странно было об этом узнать, но это факт. Хотя Куприн и сказал как-то, что «каждый жид – прирожденный русский литератор», вряд ли это можно отнести к данному случаю. Так вот, эта Людочка однажды была приглашена в Америку, путешествовала там, радовалась жизни, а потом как-то попала на банкет. Или на прием, уж точно не знаю. А там все было очень шикарно, вина калифорнийские, вина французские, горы самых диковинных фруктов. И посмотрела на все это Людочка, и вдруг вспомнила своего сына, оставленного в Польше, которого она уже две недели не видела и еще неделю не увидит, и расплакалась. Неистребима и непредсказуема загадочная славянская душа! И сидит Людочка на какой-то роскошной банкетке и горько плачет. Эх, русские женщины, как сказал бы на это Некрасов. И вдруг подходит к Людочке замечательный молодой человек в белом костюме и пристально и с состраданием на нее смотрит. А она сидит с бокалом шампанского в руке и плачет. Не выдержало сердце американского молодого человека, его с детства учили сердобольности. Наклоняется он к Людочке и назидательным таким тоном, хорошо поставленным голосом говорит буквально следующее: «Вы плачете. Значит, вам плохо. Но ваша судьба в ваших собственных руках. Сделайте так, чтобы вам было хорошо». И представьте себе, молодой человек добился эффекта. Правда, не совсем такого, на какой рассчитывал. Но добился. Потому что, услышав эти глубокомысленные слова, эту вершину американской философии, и осознав их, Людочка действительно перестала тут же плакать. И начала дико хохотать. Молодой человек был очень озадачен. А Людочка с тех пор всегда говорит, что в Америке ее книги никогда не будут расходиться. Мы все-таки европейцы и славяне, и сделать так, «чтобы было хорошо», такое американское счастье нам недоступно.

Но все же я решил попробовать и сделать так, чтобы мне стало хорошо. Я стоял под нависающим выступом, курил и уговаривал себя, что вот сейчас, еще через минуту, придумаю, что мне сделать, чтобы стало хорошо. Эх, сейчас бы сюда того американца. Он бы меня убедил.

Решение пришло довольно спонтанно. А может быть, я подсознательно именно его и пытался вызвать в своем мозгу и просто отгонял другие решения, пока не пришло оно. Ехать в загородный музей, в Борин музей. Правда, не к Боре. Сколько же можно надоедать человеку. Правда, ехать далеко, а сейчас уже начнет смеркаться. Но все равно. Метро, переходы с нищими цыганками на полу, вагоны, переполненные пассажирами, грохот, тележки со всяким скарбом все время норовят прокатить по твоим ногам.

Вокзал, давка, суета, толпы жгучих брюнетов с крикливыми голосами, с резкой непонятной восточной речью, перемежаемой непременным русским матом. Все как в форме. Обязательные кожаные куртки, широкие штаны-слаксы, даже на самых кривоногих и уродливых, щетина на щеках, в руках пачки засаленных денег. Пока так называемые наши «патриоты» ходят куда-то с флагами, вся эта публика заполонила наш город. Да и не только наш, думаю. И нет от этой саранчи спасения. Чем флагами-то махать... Как говорили римляне, «Сапиентис сатазиатам». Среди них ровно столько же хороших людей: и плохих, умных и глупых, честных и подонков, как и всюду. Надо быть законченным параноиком, чтобы этого не понимать.

И что вся эта грязная саранча, заполнившая Невский проспект и лузгающая семечки на привокзальных площадях и базарах, орущая что-то по-своему в наших ресторанах, не имеет никакого отношения к достоинству своих народов – это должно быть всякому понятно. И то, что доктор из Тбилиси, учитель из Ташкента и артист из Баку мне гораздо ближе, чем пьяный люмпен с соседней улицы – это тоже очевидно. И нет тут никакой вины народов. Никакой!. Вот только почему же мы сами, словно магнитом, притягиваем к себе всякую нечисть, отбросы юга и востока? Почему мы так слабы, почему так аморфны и. безразличны? Ведь в этом и причина вся. А почему я так слаб, аморфен и безразличен?..

Поезд шел медленно. На этой железнодорожной ветке мало дачников, так что публика в вагоне в основном была служивая. Просто люди ехали по делам. Это всегда приятнее, потому что в этом случае никто не толкается корзинками, тюками и прочими баулами, которые обычно висят на руках, шеях и, кажется, даже ногах дачников.

Честно говоря, если уж ездить отдыхать за город, то я всегда предпочитаю север, Карельский перешеек. Там гораздо больше нетронутой природы, нетронутой красоты. Кажется, там наше сумасшедшее время несколько замедляет свой темп. Сколько лет уже прошло с тех пор, как Карельский перешеек отторгли от Финляндии, а там многое еще напоминает о прежних временах. Часто можно, бродя по лесу, найти заброшенную, поросшую травой и кустарником старую финскую дорогу. А если пойти по ней, то обязательно придешь в лесу к разрушенному временем фундаменту. Когда-то здесь стоял дом, тут жили люди. Менялись поколения, рождались дети, умирали старики. Тут играли свадьбы, пахали и сеяли на скудных каменистых, отвоеванных у леса полях.

Здесь, по этой самой дороге, проезжал молочник с ближайшего завода, чтобы забрать с хутора молоко, тут ездил почтальон на каурой кобыле, а потом – на стареньком «Форде». А теперь ты, питерский грибник, стоишь тут у развалин, и только старые головешки напоминают тебе обо всем этом, и о том, какая трагедия разыгралась тут в сороковых годах. О том, как отступали войска по узким лесным дорогам, как вдали, все приближаясь, грохотали орудия Красной Армии, и как усталые солдаты помогали рыдающим хозяевам хутора складывать скарб на военные грузовики и телеги. И те, плача и оборачиваясь назад, на шум русской канонады, покидали навсегда родные места, чтобы никогда уже не вернуться домой.

А грибники и дачники из Питера теперь собирают тут подосиновики, бродя вокруг затерянного в лесу безвестного фундамента. И хорошо тебе, если ты глупый и тупой. Если ты ничего не знаешь, и до тебя не доходит. Тогда хорошо, собирай грибки спокойно. А если нет, то хуже. Тогда ты вдруг словно услышишь что-то, остановишься, и вокруг тебя будет стоять тишина, и словно пение птиц прекратится на мгновение. И наступит действительно мертвая тишина вокруг. И из-за деревьев на тебя посмотрят глаза тех, кто жил и радовался жизни здесь много веков. Кто строил этот дом и был счастлив, кто растил тут детей и слышал их смех. И лег тут в могилу у своего дома, на своей родине. А по старому кладбищу прошлись, наступая, танки-тридцатьчетверки, и молоденький политрук кричал «ура», и дом полыхал, когда пустой, а когда с людьми. Тогда ты не захочешь этих грибов. Тогда ты почувствуешь, чем пахнут эти грибы в лесу у мертвого фундамента.

Нет, я ведь всегда говорил, что хорошо быть тупым и глупым. Во всех отношениях. А сейчас я ехал в совершенно другом направлении. Здесь много дворцов, царских парков. Здесь все дышит благородной стариной. Сколько великих имен хранит здешняя земля... Но мне в этом краю не нравится. Тут все слишком уж истоптано, слишком ухожено или наоборот, разорено. То, что можно показывать иностранцам за валюту – ухожено, то, что их не интересует, разорено. И природа здесь другая. На Карельском перешейке лес, а здесь тянутся бескрайние поля под низко нависшим свинцовым небом.

К счастью, ехать до музея недолго…