Ее драгоценный раб Леон Часть 3

…Теперь, если позволяла погода, и у них обоих было настроение, Ингрид стала чаще устраивать публичные вылазки. Леон не возражал против этого; и не только потому, что как раб не имел права голоса в вопросах развлечений своей Госпожи, — его такие «мероприятия» очень заводили. Прогуливаясь с ним по осенним паркам, Ингрид вела Леона на поводке, пристегнутом к ошейнику, причем, таковой мог быть застегнут не только на горле, но иногда и на мошонке. Понятно, что в последнем случае цепь поводка торчала снизу из-под куртки. Чтобы усилить впечатления, на такие прогулки Леон надевал специальным образом разрезанные джинсы — вырезы были сделаны спереди, полностью открывая гениталии, и сзади на ягодицах. Под длинной курткой посторонним подобная пикантная форма одежды была не заметна, однако, довольно было уже и того, что они сами каждый момент времени сознавали всю непристойность такого необычного наряда. Не спеша двигаясь по темнеющим дорожкам, там, где людей было не слишком много — а в будние дни ближе к вечеру поздней осенью по-другому и быть не могло — Ингрид время от времени как бы невзначай подсовывала руку и гладила его, а то и вовсе какое-то время вела Леона уже не за поводок, а за мгновенно поднимавшийся член. При этом, она продолжала разговаривать со своим спутником как ни в чем не бывало, сполна наслаждаясь смесью его возбуждения и отчаянного стыда.

Также, она велела Леону надевать под эти джинсы чулки на резинке. «Чтобы теплее было, — усмехнулась Ингрид, впервые отдав ему такое распоряжение. — И чтобы ты до конца ощущал себя шлюхой».

Знал ли он, как она сама дорожила этими прогулками? Этой непристойной близостью, которую давало сознание его беззащитной обнаженности?.. Как трепещет всё внутри нее, когда, развернув Леона лицом к себе и расстегнув ему молнию на куртке, она делает вид, будто просто продолжает обычную беседу, а сама в это время бесстыдно обводит указательным пальцем, словно берет в незримый круг своей неотвратимой воли, его промежность: левое бедро, правое, правую сторону живота, вновь левое бедро… И так, пока он не начинает дрожать, не от осеннего холода, а от этих прикосновений и, в то же время, знания того, что буквально за его спиной проходят посторонние люди. Лицо Ингрид при этом непроницаемо, лишь румянец становится чуть ярче на высоких скулах, да глаза сияют неукротимым огнем.

Одну из таких «вылазок» она решила завершить, отправившись с Леоном в кафе. Тем более, что из-за холода Ингрид не решалась слишком долго заставлять его находиться на улице, а сразу ехать домой ей не хотелось.

По дороге она поделилась с ним своими планами.

— Тебе ничего не надо будет делать, просто, когда мы войдем, и я сяду за столик, ты тоже сядешь — но на пол у моих ног. Ты же раб, так что всё правильно.

Леон, продолжая вести машину, несколько секунд обдумывал услышанное, потом отозвался:

— Можно попробовать… Но я ведь… в таком виде. А если нужно будет снять верхнюю одежду? Госпожа, у меня с собой есть нормальные штаны. Правда, рабочие, но это всяко лучше, чем… Я могу свернуть в какой-нибудь двор и быстро переодеться?

— Нет, — покачала головой Ингрид, — джинсы оставь какие есть. Но у тебя имеется еще и свитер длиннее, чем тот, который сейчас на тебе. Да, сверни во двор, остановись, сними куртку и надень его. Натянешь пониже — и нормально. Не беспокойся, я прослежу за тем, чтобы никто не заметил ничего такого, чего им видеть не стоит. Да не бойся! Неужели ты думаешь, что я сама хочу отправиться вместе с тобой в обезьянник за хулиганство в общественном месте?..

Леон подчинился, хотя она и видела, что вся эта затея его заметно напрягает. Он и так всегда переживал, оказываясь за рулем в том же виде, в каком совершал прогулки в парках, хотя кураж неизменно оказывался сильнее любых опасений по этому поводу.

Продолжив путь и, наконец, оказавшись возле подходящего, с точки зрения Ингрид, заведения, они вышли из машины. Но у самого входа Леон остановился.

— Госпожа, простите меня, но я не могу.

— Не можешь — что?

— Сделать то, что Вы приказали. Я не готов к этому, — его голос сел от волнения. — Не обижайтесь! Вы поймите… на вечеринках я много что делал… но там были такие же, как… были другие нижние, и вообще, там это само собой. А это, как его… здесь обычные. И мужчины тоже!

— Так ты стыдишься показать, что ты мой раб? — Ингрид внимательно слушала Леона, не сводя глаз с его изменившегося лица.

— Нет… Нет! Я не знаю, как сказать… Госпожа… я не отвечаю за себя. Если хоть кто-то из них начнет смеяться, или скажет что-то… да просто пальцем покажет на нас, на меня… я не выдержу. Я же говорил Вам. Я не смогу остановиться. Будет драка. И… — несмотря на холод, у него на лбу выступила испарина. — Прошу Вас. Вы можете наказать меня как сочтете нужным за неподчинение, но… Конечно, если Вы прикажете, я войду туда и…

— Леон, — Ингрид обняла его и прижала к себе. — Ну что ты. Я понимаю. Не бойся, я вижу, что ты действительно не готов, и я не заставлю тебя делать ничего такого, что выше твоих сил. Ты мой родной, всему свое время, и я очень ценю, что ты бы пошел, если бы я настояла, я знаю наверное, что пошел бы! — но мы не будем этого делать. Ну? Успокойся. Господи, что ж ты так дрожишь?.. Всё хорошо. Идем, мы просто выпьем кофе, как все нормальные люди.

…Сидя напротив него за столиком в кафе, Ингрид по-прежнему продолжала пристально смотреть на Леона. Все, произошедшее перед этим, мутило мысли. Прогулка, и ее палец на его промежности, и, в особенности, его смятение перед входом, да сама по себе его близость, эта с ума сводящая смесь мужественности и покорности…

Она ощущала, как ее начинает переполнять желание, стремительно нарастающее, становящееся настолько мощным, что это почти больно. Сложно стараться держать себя в руках — и одновременно поддерживать словесное общение. В голове лавиной проносились образы того, что происходит между ними наедине (и не только наедине).

Как выглядит его тело, сейчас, разумеется, скрытое одеждой (почти!). Ей мучительно захотелось раздеть его, прикоснуться, сжать в ладони набухший член и ощутить его горячую пульсирующую силу.

А еще больше — взять своего раба сзади. Да. Именно так. Здесь и сейчас.

Ингрид накрывает руку раба своей. Боже. Это невыносимо. Она обожает его руки, на которых знает каждую вену, каждую отметину, форму каждого ногтя.

Время останавливается.

— Я сейчас встану и выйду, — тихо говорит она. — Следуй за мной. Ничего не бойся.

И, действительно, встает и двигается в сторону туалетов, не оборачиваясь. Она знает, что он не посмеет ослушаться.

Заходит в женский. Он почти тут же проскальзывает туда же, и она почти заталкивает его в свободную кабинку и поворачивает задвижку.

— Тихо, милый, — шепчет она, разворачивая раба спиной к себе и чуть подталкивая так, чтобы он, нависнув над унитазом, уперся ладонями в стену. — Нагнись, — она задирает ему свитер и раздвигает узкие поджарые ягодицы, проводит пальцем по ложбинке между ними, гладит анус. Ненадолго останавливается, чтобы достать из кармана небольшой пузырек со смазкой, выжимает на ладонь и тыльную сторону кисти. Прикрывает глаза и пытается выровнять сбивающееся от возбуждения дыхание. — Расслабься, — ее пальцы проникают внутрь его тела, один за другим, два, три, четыре… совсем небольшое усилие, и вот уже вся кисть — внутри него.

Свободной рукой обхватив его за талию, она равномерными решительными толчками пробивается глубже и глубже, выше, до тех пор, пока рука не оказывается в нем почти до локтя. Обоим кажется, что она вот-вот достанет до самого сердца, бьющегося так бешено, что едва не выламывает ребра.

Пальцы свободной руки делают то, чего ей так хотелось там, за столиком, — обхватывают и сжимают его член.

Она имеет его — решительно, быстро, «навылет», извлекая сжатую в кулак кисть целиком и проталкивая обратно, одновременно мастурбируя его напряженный орган, прижимаясь к его спине так плотно, что теперь два сердца бьются, как одно.

Его семя выплескивается ей в ладонь; его сфинктер сжимается, стискивая ее запястье; она кончает тоже, одновременно с Леоном, и несколько секунд после этого они оба стоят на подкашивающихся ногах, стараясь придти в себя. Лишь после этого она, наконец, полностью извлекает руку, быстро, но без суеты, вытирает салфетками его, себя…

Весь процесс занимает у них от силы три минуты, но какие это минуты!..

Они возвращаются за столик и сидят еще какое-то время, без слов сжимая руки друг друга, еще не в силах полностью разъединиться после такого полного слияния.

Потом одновременно поднимаются и уходят, по-прежнему держась за руки, не оглядываясь.

…В машине Леон начал смеяться. Вообще-то, он обычно бывал исключительно сдержан в своих эмоциях, и потому Ингрид особенно ценила даже его редкую улыбку, ненадолго озаряющую обыкновенно сосредоточенное лицо. Сейчас же он действительно хохотал, и таким она видела его впервые. Она и сама не удержалась от смеха, слишком заразительно это у него выходило.

— Просто кофе, значит, попьем… — Леон никак не мог успокоиться. — Как все нормальные люди… Госпожа, это было сильно…

— Ну а ты как хотел, — сквозь смех откликнулась она. — Конечно, сильно! Разве могло быть иначе?!..

Ей было легко с ним. Когда Ингрид и Леон бывали вместе, она почти всегда ощущала, как расслабляется некая вечно сжатая пружина внутри. Во всякое иное время, уже много лет, Ингрид жила, словно со стиснутыми кулаками, в состоянии непрекращающейся борьбы. Конечно, до Леона у нее были и другие нижние, и немало. Но только с ним ее охватывало чувство такого покоя, такой правильности всего происходящего и такой наполненности, что всё это в совокупности можно было назвать гармонией. Они были будто две части единого целого… и не только как Госпожа и раб. Прежде Ингрид, как неотступную, лишь ставшую привычной боль, сознавала и ощущала себя неким инородным телом среди людей. Не просто не такой, как все, — но не такой в самом тёмном, самом неприглядном и страшном смысле. Стоящей вне всякого закона, божеского и человеческого, персоной нон-грата в мире, ходячей диссоциацией. И у нее имелись на то веские причины. С появлением Леона эта боль ушла, и какое-то время у Ингрид оставалось странное состояние потери, будто чего-то не хватает. Иногда она даже останавливалась посреди улицы и пыталась сообразить, не забыла ли что-то очень важное — ключи, бумажник, сотовый телефон, документы… Странно, задумчиво оглядывалась, припоминая. Да вроде нет, все на месте. Не доставало чего-то другого — внутри. Тяжести, которую она таскала за собой так долго, подобно чугунному ядру на ноге каторжника. Ледяного обруча, сковывавшего душу.

Леон каким-то невероятным образом разомкнул этот обруч и снял ядро, освободив её собственной добровольной неволей, заточением в её, Ингрид, пространстве. По крайней мере, так она это ощущала, пусть и без всякого объяснения.

Когда, пусть это и случалось не часто, он оставался до утра, после очередного экшна, Ингрид не в силах бывала не поддаться искушению, лишить себя удовольствия быть рядом с ним, пока он не заснет. Поначалу Леон мгновенно напрягался и недоверчиво замирал, стоило ей просто сесть рядом с ним, погладить по плечу, обнять. Но со временем, поскольку это стало своего рода ритуалом, принял такое поведение Ингрид — вроде бы, принял, и, как она чувствовала, даже ждал, что и в этот раз ничего не изменится. Но всё же ему было не в пример проще и естественнее принять от нее любую жестокость, любую боль, чем эту тихую нежность, на которую он, явившись в ее дом как раб, не мог и думать рассчитывать. По словам Леона, его прежняя Госпожа неизменно удовлетворялась тем, чтобы после сессии указать ему на дверь, а снова вызвать только тогда, когда у нее возникнет желание развлечься с ним снова. Они никогда не жили вместе; более того, как узнала Ингрид, он и с женой-то вместе постоянно не жил, хотя и состоял в браке больше семи лет. Она оставалась у своих родителей, он — с матерью, и не потому, что как-то иначе решить этот вопрос было невозможно, а в силу обстоятельств иного рода. Пока их семейные отношения скорее напоминали свидания, всё могло идти хорошо, но если они проводили на одной территории больше двух-трех дней — непременно возникал скандал, или сцена ревности, или еще нечто подобное, заканчивающееся рукоприкладством. Для Леона завестись с полоборота и едва ли не на пустом месте было обычным делом. Он вообще был патологически обидчив, как бы ни старался этого не показывать, будучи в Теме. Но в Теме унижения — это то, о чем двое договорились между собой, чувствуя границы друг друга; в обычной жизни всё иначе.

Словом, несмотря на пять десятков прожитых лет, вот такого простого опыта жизни без скандалов, взаимных претензий, непрерывной схватки самолюбий, у него не было. И вообще, Леон словно не верил в то, что кто-то может принимать его просто так, незаслуженно. Любую мимолетная радость, любое проявление внимания к нему он считал необходимым получать только за что-то конкретное. Четко выполнил все распоряжения, достойно вытерпел боль, сам предложил какую-то особо экстремальную практику, идею которой Госпожа оценила и одобрила — это одно дело. Но если он вроде как не совершил ровным счетом ничего экстраординарного, то у него нет никакого права ожидать проявлений расположения к себе.

— Запомни, — много раз разными словами объясняла Ингрид, — Госпожа делает, что хочет. И эти желания совсем не всегда лежат в сфере каких-то практик. Если я надела на тебя ошейник, для меня это значит, что ты передал мне, а я приняла на себя ответственность за тебя. В том числе, и за твое спокойствие и душевное равновесие. Я знаю, что ты привык жить сам по себе и отвечать за себя, опять же, только сам. Но теперь так не будет. Теперь я буду тебя беречь. Да, Леон, тебя — взрослого сильного мужика. Моего раба. Если тебя ломает от самой этой мысли, что ж, придется привыкнуть и смириться. Это не будет легко для тебя, я знаю. Но не ты ли говорил, что постоянно испытываешь собственные пределы? Я лишь указываю тебе направление, в сторону которого ты даже никогда не смотрел. Тебе лечь под плеть проще, чем когда я всего лишь глажу тебя. Так вот, учись принимать то, что тяжелее всего дается.

И он учился.

Говорить о себе — и знать, что Ингрид это интересно и важно. Присылать смс-ки: «Все нормально, я дома», — когда уезжал от нее, и не удивляться тому, что она немедленно благодарит его за это. Засыпать в ее доме, позволяя ей держать себя за руку…

Одним из самых сложных «водоразделов» оказалось следующее. Уходя на двое, а то и трое суток на смену, у Леона не всегда была возможность успеть взять что-то с собой, а на базе, где он выполнял функции охраны, не имелось даже обычной столовой. Будучи человеком выносливым и аскетичным, он давно научился в такие смены просто обходиться без еды. Однако Ингрид подобная ситуация не устроила.

— Мой раб должен быть в полном порядке, — сказала она. — У меня достаточно времени, чтобы заняться этим.

Когда она в первый раз позвонила ему и поставила перед фактом, что приедет и привезёт контейнеры с домашней едой, Леон пришел в смятение. Что?! Его Госпожа будет тратить своё время на такие вещи?!

— Это был не вопрос, — произнесла Ингрид. — Я буду через двадцать минут. Просто подойди к воротам и возьми пакет.

Он вышел ей навстречу — не зная даже, как реагировать. Похоже, ее действия привели его в настолько сильное замешательство, что у Леона просто не нашлось слов, чтобы как-то выразить разрывающую его бурю эмоций. Но Ингрид никаких слов и не ждала.

— Так, я поехала по другим делам, позвони, как будешь посвободнее, — она мимолетно коснулась рукава его куртки и ушла, не оглядываясь.

Через пять минут получила смс от Леона: «Госпожа, спасибо огромное! » Ингрид чуть заметно удовлетворенно улыбнулась — что, прошёл ступор? Так-то лучше…

В тот же день она отправила ему по электронке «Кодекс Госпожи» — слегка измененный вариант стандартного Кодекса Господина, принятого в мировом БДСМ-сообществе. Первые четыре пункта гласили:

1. Госпожа отвечает за своего раба перед собой и Богом.

2. Госпожа обязана заботиться о благополучии своего раба во всех сферах его жизни.

3. Госпожа принимает решения, касательные ее раба во всех областях его деятельности, где сочтет это необходимым.

4. Госпожа несет ответственность за разрешение моральных, психологических, физических, сексуальных и социальных проблем своего раба…

«У меня нет слов», — ответил Леон. — «Просто прими к сведению и запомни, как «Отче наш, — написала Ингрид. — Это не просто какие-то нелепые правила, написанные неизвестно кем неведомо для кого. Я сама так чувствую и, собственно, только так понимаю, что значит быть Госпожой. Такова моя Тема. И я не хочу повторять это дважды».

Повторить, однако, пришлось, и очень скоро, потому что буквально через несколько дней Леон прислал ей сообщение: «Госпожа, мне кажется, я не во всем Вас устраиваю… я думаю, что немного надоел Вам… Вы садистка, а со мной чаще практикуете фист, но это же не дает Вам тех эмоций, которые Вам нужны…»

«Я отвечу тебе лично, Леон», — набрала Ингрид; в этот момент ее трясло так, что она едва попадала по нужным кнопкам на клавиатуре.

Когда он приехал в очередной раз, уже понимая, что, в ее глазах, совершил нечто недопустимое, Ингрид велела ему сесть рядом с собой.

— Леон, — заговорила она тихо и ровно, — ты оскорбил меня недоверием. Если бы я вдруг решила, будто меня что-то не устраивает, ты узнал бы об этом немедленно.

— Но я хочу, чтобы Вы получали от меня как Вашего раба всё, чего желаете!..

— Молчать, когда я говорю, — теперь ее голос скорее напоминал рычание хищника. — То, что я желаю, я беру. Тебе не хватает моих эмоций? Серьезно? Так ты их получишь сейчас. Раздевайся.

Он подчинился, не собираясь еще больше ухудшать свое положение. Ингрид велела Леону подать ей кнут, один из самых тяжелых девайсов в своем арсенале, из тех, которые до сих пор к нему не применяла ни разу — он сделал и это, встав на колени и протянув ей орудие наказания на вытянутых вперед руках; глаза, однако, при этом не опустил, глядя на нее прямо и твердо, не выказывая страха. Она сжала пальцы вокруг тяжелой рукояти и сделала Леону знак опуститься еще ниже, на пол, подставив под удары спину и зад.

На этот раз, порка была исключительно жестокой и долгой, до глубоких кровавых рубцов. Ингрид не щадила своего раба и не останавливалась, хлестала накатом, с оттяжкой, стремясь причинить ему как можно больше боли.

— Теперь ты запомнишь. Никогда не смей сомневаться во мне. Никогда. Не смей. Сомневаться, — произносила она при этом, снова и снова со свистом опуская кнут на его истерзанное тело.

Во все время этой порки Леон не издал ни единого звука и не дернулся, лишь хрипло дышал, да крупные капли его пота и крови падали на пол. Ингрид знала: он даже не пытается включить внутреннюю защиту, которая позволила бы ему абстрагироваться от боли, хотя умеет это делать. Но нет: он принимал наказание, как дОлжно, с исключительной выдержкой и достоинством.

Когда же, наконец, она закончила сечь его и повесила промокший от крови кнут на место, Леон не поднялся. Обернувшись к нему, Ингрид увидела, что он по-прежнему стоит на коленях, почти касаясь лбом пола, но теперь обхватив себя руками и буквально впиваясь пальцами левой руки под правую лопатку. Что-то было не так с ним, и дело заключалось не только в пережитой порке.

— Леон, — позвала Ингрид. — Ты можешь встать.

Но он не встал. Он только поднял голову и посмотрел на нее с такой невероятной мУкой, какой она даже не предполагала увидеть. Леон был бледен как мел, как театральная маска. В углах его рта запеклась белая пена, мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Он попытался что-то сказать, но не смог, и она поняла, что он вот-вот потеряет сознание. Подхватив его, Ингрид едва успела уложить Леона на постель, и он тут же мгновенно принял позу эмбриона, продолжая сжимать себя руками. Крупная дрожь волнами проходила по его телу, будто под электрическим током.

— Я… забыл… про него… — услышала Ингрид его стон. — Тридцать лет прошло… я забыл…

— Что? — она подумала, что Леон бредит. — Посмотри на меня. Не отключайся. Господи. Что я сделала с тобой?!

— Не Вы, это не Вы… Не знали… сейчас… помогите мне.

Он собрал всю волю для того, чтобы не допустить обморока — Ингрид видела это.

— Осколок, — медленно проговорил Леон. — Застрял в кости, в лопатке. Не стали доставать. Он маленький. Я забыл про него. Сейчас он двинулся… я могу шевелить правой рукой, но я ее не чувствую. Госпожа, — он заставил себя перевернуться на живот, — Вы почувствуете его. Надо немного переместить… не могу… сам.

Она мгновенно всё поняла — и прокляла себя за собственную невнимательность. Она же сотни раз видела маленький белый шрам у него под лопаткой и знала, что это такое — след давнего ранения. Но и представить себе не могла, что…

— Так, сейчас, — склонившись над Леоном, Ингрид кончиками пальцев быстро ощупала нужный участок и практически сразу нашла, что искала — действительно совсем небольшой кусочек свинца, очевидно, сместившийся от удара и теперь давивший на какой-то нерв. То, что Леон испытывал нечеловеческую боль, было ясно. И ей предстояло эту боль усилить — и молиться, чтобы то, что необходимо сделать, длилось не дольше пары секунд.

Он только коротко вскрикнул — и опять замолчал, по-прежнему оставаясь в сознании. Ингрид поняла, что у нее получилось; она вложила свои пальцы в руку Леона, и он вцепился в них так, что едва не сломал, но теперь настал ее черед терпеть — и позволить ему вот так держаться за нее на самом пике невыносимого своего страдания. Постепенно его хватка ослабла, глаза стали приобретать более осмысленное выражение, и цвет лица вернулся к почти нормальному. Вместо частых мучительных поверхностных вдохов-выдохов, Леон начал дышать спокойнее и глубже, и даже заставил себя улыбнуться, хотя это у него не вышло.

— Лучше, — сказал он. — Спасибо Вам, Госпожа… простите меня… Прощения ведь можно просить только после наказания, так? Я, это, как его… понял. Я не сомневаюсь.

Ингрид тоже поняла — что и она наконец-то может дышать, будто вынырнув со дна черного омута ужаса. Он здесь. Он живой. Он не умрет прямо сейчас у нее на руках.

…Вытирая уже начавшую сворачиваться кровь с его спины, тщательно обрабатывая жестокие следы, оставленные кнутом, она сказала:

— Вот и хорошо, Леон. Всегда знала, что ты у меня сообразительный. Стала бы я брать под ошейник никчемного дурака… Что ты так смотришь на меня? — она поймала его удивленный взгляд.

— Вы плачете, Госпожа. Это так странно…

Ингрид провела тыльной стороной кисти по щекам — он был прав, а она и не чувствовала собственных слез.

…Тогда он прожил у нее целых двое суток, пока Ингрид не убедилась, что никакой опасности нет. Чувствительность вернулась, хотя Леон и признавался, что правую руку еще немного «морозит», но говорил, что такое бывало и раньше. Следы от ее кнута заживали тоже довольно быстро, пусть и было понятно, что раньше чем через пару месяцев они полностью не исчезнут. Ингрид ни к чему его не принуждала, но в этом и не было необходимости. Этот человек просто не в состоянии был долго оставаться без дела. С семи утра он уже был на ногах — и тут же принимался за какую-нибудь работу. Доводил до состояния, близкого к совершенству, всё, что требовало хотя бы минимального ремонта, будь то девайсы или недостаточно плотно привинченные электрические розетки, установил на компьютер Ингрид несколько программ, которые были ей нужны, но как-то руки не доходили заняться этим самой… Причем, всё это он проделывал, будучи одетым в ту самую черную сеточку на голое тело, так что смотрелся весьма интересно. Странным образом, этот специфично женский аксессуар лишь подчеркивал его мужественность, красоту подвижного поджарого жилистого тела, и Ингрид с наслаждением наблюдала за Леоном. Ей всё в нем нравилось — и всё отчего-то вдруг стало восприниматься настолько родным, что у нее временами перехватывало горло.

— Леон, — позвала она, когда он, сидя на корточках, заделывал вмятину в комнатной двери, — я смотрю, воспитательные меры заставляют тебя постоянно искать и находить, чем бы еще полезным заняться?

— Да я вообще не могу так просто сидеть, — откликнулся тот, глядя на нее снизу вверх, — не привык к такому, Госпожа. Надо, чтобы руки были заняты. Да и не посидишь особо, задница-то болит, — добавил он, ухмыльнувшись. — Сейчас здесь закончу, да нужно будет в строительный сходить, саморезы еще нужны, а у Вас их нет.

Ингрид потрепала его по голове, в который раз ощутив, какие у него мягкие волосы.

— Вместе пойдем, — ей отчаянно не хотелось отпускать его даже на полчаса. — А сейчас оставь всё это. Иди сюда.

Сказав Леону, чтобы он лег, Ингрид взяла набор уретральных бужей и выбрала один из самых больших. Ей было отлично известно, что Леон не только приемлет такие размеры, но и получает огромное удовольствие от внутренней мастурбации, причем, именно наиболее впечатляющими инструментами. От одного вида этой игрушки и предвкушения того, что она собирается сделать, у него встал. Ингрид, растягивая взаимное удовольствие, погладила член Леона, заставив его подняться максимально, и ввела буж, осторожно, постепенно погружая все глубже в уретру, одновременно то двумя пальцами другой руки стимулируя член снаружи, то оттягивая мошонку, то аккуратно сжимая яички. Проделывая все это, она не сводила глаз с лица Леона, на котором очень скоро появилось выражение абсолютного блаженства. Он наслаждался, прикрыв глаза, полностью сосредоточившись на своих ощущениях. Движения Ингрид ускорились, буж ходил туда-сюда все чаще, до тех пор, пока Леон, вздрогнув, не кончил себе на живот.

— Вот так, молодец, — Ингрид извлекла буж… и, неожиданно для Леона, склонилась к нему и поцеловала все еще напряженную блестящую головку. — Знаешь, мне очень с тобой повезло, — она встала, влажной салфеткой тщательно стерла семя с его живота и слегка шлепнула Леона по бедру. — Не вскакивай сразу, отдыхай. Между прочим, это приказ, — уточнила Ингрид. — Говоришь, не можешь ничего не делать? Ну так вот лежи и мучайся, я тебя позову, когда будешь нужен.

Когда она через полчаса заглянула в комнату, Леон спал, перевернувшись на живот и обхватив руками подушку, так глубоко и спокойно, что не услышал ее шагов, хотя обычно мгновенно просыпался от каждого шороха.

«Ты мне нужен, — подумала Ингрид, осторожно укрывая его пледом, — нужен всегда, постоянно, каждый миг моей проклятой жизни… мой драгоценный раб…»

(продолжение следует)