Александр Дюма, Роман о Виолетте - 2. Из сборника Секс роман Часть 31

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Между прочим, добавь-ка ты к имени своей Шарлотты ещё и второе имя Анной, в честь её матери, – предложила Виолетта. – А монастырь, откуда она сбежала, пусть будет Abbaye de Bardell, аббатство Барделля.

– Хорошо, дорогая, – согласился я. – Ты имеешь в виду то самое аббатство, относительно которого барон Лобардемон по приказу кардинала де Ришельё производил расследование о деятельности этого аббатства в связи с процессом над Урбаном Грандье?

– Именно так, – согласилась Виолетта.

– Согласен, если скажешь, какой в этом смысл? – спросил я.

– Мои славянские корни подсказывают мне, что будет забавно, что Миледи зовут Charlotte-Anne, Шаролтт-Анн из Барделля, – ответила Виолетта. – Можно было бы ещё вместо де Бейль назвать её де Билл, но это будет уже чересчур.

Честно говоря, я не понял, что в этом забавного.

– Ты собирался описать мою красоту не только в отношении лица, шеи и плеч, но и дальше, – напомнила Виви. – Продолжай, Дуду.

Должен признаться, меня уже начинало бесить это её запанибратское ко мне обращение, это самое Дуду, и я собрался проявить твёрдость и возразить, но она стала медленно расстёгивать пуговки на блузке, под которой ничего не было.   Это зрелище настолько привлекло моё внимание, что я и не подумал возмутиться.

«Пусть называет меня как угодно, лишь бы эти отношения продолжались, – подумал я. – В конце концов, что обидного в этом «Дуду»? Она просто взяла первый слог моего родового имени и повторила его дважды. Ведь я точно также поступаю! Если Виолетта превратилась в Виви, почему бы Дюма не превратился в Дуду? Мне кажется, что я молодею с этой малышкой, так почему бы мне не превратиться в Дуду? »

Впрочем, додумать эту мысль новый Дуду не смог. Скинув блузку, она открыла виды своего тела, которые до сих пор волновали меня, несмотря на то, что мы уже несколько дней были вместе, и эти несколько дней казались мне целой жизнью, причём, жизнью новой, совершенно счастливой и притягательной. Я отдал бы всю свою славу первого писателя Франции и все свои гонорары за то, чтобы и дальше оставаться с ней во всех смыслах, которых мы в своих отношениях достигли. Кроме того, я поймал себя на новом для меня ощущении. Если раньше я всё-таки ощущал какую-то ответственность за её жизнь, за её судьбу, за её нравственное целомудрие, то это обращение «Дуду», которое ставило меня на один с ней уровень, как бы снимало с меня всякую моральную ответственность за неё и за себя. Мы были двое влюблённых, двое молодых людей, которых не волнует ничто кроме взаимных чувств, которым не нужно ничего, кроме близости и обладания друг другом. Я почувствовал острое желание подойти, прикоснуться к её груди руками, прижать её к себе, или прижаться к её соблазнительному телу губами и теперь же, вновь, но как в первый раз, освобождённый от тени ответственности, воистину влюблённый, любящий и любимый без ограничений, без опасений, без осторожности, овладеть ей словно бы впервые, и ощутить всю полноту сладости и судорожного счастья, завершающего сладчайший путь к вершине наслаждения.  

– Дорогая… – прошептал я и направился к ней.

– Не спеши, Дуду, сначала опиши меня! – возразила Виви. – Иначе я надену блузку и спрячусь от тебя в своей спальне!

– Что же ты со мной делаешь! – воскликнул я с притворным негодованием.

Сила моих чувств, дающая о себе знать, требовала от меня немедленных действий, но я постарался внушить себе, что я смогу её обуздать. Впервые в жизни я занимался литературой, отмеченной особой формой вдохновения, которая у мужчины проявляется столь специфическим образом, что будь я обнажён, она не могла бы не заметить перемен в моём физическом состоянии и не понять, что эта перемена возникла вследствие созерцания её соблазнительных красот.

– Плоть отвлекает меня и мешает мне быть объективным, но я постараюсь, – ответил я. – Что ж, скажу тебе, что твоё тело, юное, с нежной кожей, стройное и упругое, украшено такими нежными выпуклостями, которые выдают и девственную юность твоего тела, и уже наступившую раннюю зрелость твоей красоты, нежные пастельные тона сосцов на твоих грудках в тон твоим губам заставляют желать припасть к ним моими губами, как можно нежнее и дольше, – кажется я сказал что-то подобное, а может быть, совсем что-то иное.

Могу лишь признаться, что я нёс всякую чушь, мне самому были противны слова, которые я произносил, поскольку я понимал, что они ничуть не достойны ни того предмета, который я старался описать, ни тех чувств, которые я испытывал, ни той общей картины, которая могла бы быть увековечена в песнях, написанных кем-то более талантливым, чем царь Соломон, написавший свою Песню Песней.

– Послушай, Дуду, поглупевший гений, это так потешно, и ничуть не эротично! – сказала Виви со смехом. – Ты не мастер эротической прозы. Ты – мастер диалогов, неожиданных поворотов в фабуле, мастер описывать характеры, настроения, исторические картины и всяческие пиры, застолья, балы и военные сражения. Иными словами, ты гениально описываешь всё, кроме женской красоты!

– Признаюсь, что моё перо слабо перед твоей неописуемой красотой, – покорно согласился я. – Я никогда не писал в такой обстановке, которая заставляет больше ощущать и воспринимать, нежели думать и подбирать слова. Если бы я оказался на пиру, я не мог бы описывать еду, я бы её вкушал. Если бы я оказался рядом с историческими лицами, я бы не описывал их, я бы смотрел и слушал. Если бы я оказался посреди сражения, я бы не записывал, а глядел бы во все глаза. Так почему же ты хочешь, чтобы я описывал тебя, тогда как я хочу созерцать, осязать и обонять?

– Убедил, противный мальчишка! – сказала Виви и с показным капризным движением отбросила блузку прочь. – Иди же в мои объятья, созерцай, осязай и обоняй!

– Позволь я освобожу твоё божественное тело от тех немногих покровов, которые на нём остались! – прошептал я в восторге.

– Звучит пошло и высокопарно одновременно, – прошептала Виви. – Прочь слова. Действуй и молчи, мой неутомимый Демосфен, Цицерон и Гомер в одном лице.  

– Твои сравнения тоже не шедевр, – ответил я. – Так молчи же и ты.

– Совсем молчать? – прошептала Виви, подставляя мне свои губы для поцелуя.

– Если захочешь стонать, выть или хохотать, делай это, или что угодно, можешь даже болтать и молоть всю эту чушь, но знай, что я тебя больше не слушаю! – сказал я и запечатал её уста своими.

Читатель, я не буду описывать то, что произошло дальше. Если ты когда-нибудь любил, ты дорисуешь остальное в своём воображении, а если ты не любил, ты не поймёшь меня, так что ни к чему тебе читать подобное.