Парфюмер

«Парфюмер»

Начитавшись «Парфюмера», Петр стал тщательно своих партнеров обнюхивать с ног до головы в разных позах и в разных фазах соития. Далеко не сразу он дошел до жизни такой, но, дойдя, понял: назад пути нет, теперь до конца жизни или сексуальной карьеры — как уж получится — будет искать и познавать партнеров по запаху.

Почему так, понять он не мог, как ни пытался найти объяснение. Если такой нос у него, в смысле обостренное обоняние, то почему до «Парфюмера» было не так? Не мог же Зюскинд ему носоглотку прочистить, нюхательные способности обострить. Хотя… Кто его знает. Ведь сцены еды аппетит вызывают, да еще как. Припомним стол Собакевича, Чичикова угощавшего умопомрачительно преизобильно.

Петр парень вдумчивый и весьма образованный, недаром студент универа. Стал генезис этого дела исследовать: где, когда, при каких обстоятельствах стал партнеров обнюхивать. Это — во-первых. А во-вторых — какова степень привлекательности ароматов в зависимости от возраста, телосложения и прочих, возможно, заранее непредвиденных параметров соучастника.

Ум у Петра аналитический. То, что предпочитает секс однополый, из сказанного совершенно понятно. Даже попыток не однополого секса в виду отсутствия интереса в его практике не было никогда. А практика у двадцатилетнего Петра давняя и очень обширная. Возраст партнеров от пубертатного до весьма и весьма, чтоб обидно как-нибудь не сказать, возрастного.

С него все и началось. На улице в сумерках дядька ему предложил. Юный Петр, оглянувшись по сторонам, согласился, сел к дядьке отважно в машину, был доставлен в квартиру, нежно раздет, обласкан и вовсе не пахнуще, вздрогнув, лежа навзничь, смазан и, как в таких случаях пацаны говорят, оприходован, вытер, подмыт и отвезен обратно: дядька левой рулил, а правой катал ему между ног.

После этого еще не раз к этому дядьке наведывался, они даже сдружились. Потом были дядьки другие: Петр парень стройный, красивый, с солидным достоинством между ног. Но они все не пахли. То есть, может, и пахли, но он внимания не обращал, совсем не принюхивался.

Если дядьки его, то одногодков плюс-минус Петр сам и приглашал, и доставлял, и раздевал, и ласкал — однако, тоже не пахнуще. Конечно, машины не было, как и квартиры, но парень был сообразительный и приметливый. Войдя с дворником в сексуальную дружбу, заполучил ключ от подвала, где все было готово для краткосрочной любви. Даже был холодильник. Правда, наполнение его лежало на потребителях, и, пусть не изысканно, но кое-чем наполнялся. В морозильнике даже — знай наших — был лед.

Такова предыстория. Главный герой в ней один и только один. Второстепенных, которых аналитичный Петр разделил на две категории: дядек и пацанов, было немало. Среди них почти не было одноразовых: этого не любил, стремясь, пусть не долго, но выстраивать отношения, а расставаться обязательно по-хорошему с поцелуями и пожеланиями. Встречались — дядьки, конечно — которые даже по-отцовски или же братски благословляли на счастливую жизнь, полную достижений в выбранной профессии и любви.

Один из дядек и подарил «Парфюмера». Пока тот готовил ужин, Петр, еще голый, листал с полки взятую книгу. Так что на этот раз накормленный, обласканный Петр домой вернулся впервые с интеллектуальным подарком (обычно дядьки дарили банкноты) и в тот же вечер начал читать.

Поначалу шло не шатко, не валко. Видно, к такому чтению Петр, любивший сюжеты нехитро стремительные, попросту не привык. Однако втянулся, вчитался и еще до конца не добрался, как это случилось. Жаль, не с подарившим, тогда бы сюжетец сам собой, красками заиграв, встрепенулся и полетел.

Правда жизни прежде всего. Любовь — а встречи и с дядьками, и с пацанами Петр именно так называл — требует честности. Сказал: я готов на все, значит, и рот открывай, и попочку подставляй, и язычком, где укажут — яйца, анус или что-то другое — лижи. Так пацанов Петр наставлял, повторяя от самого первого дядьки услышанное.

Так вот. Правда жизни в том состоит, что к моменту почти полного прочтения «Парфюмера» у Петра была сессия (значит, времени мало) и две сразу любви: одна с дядькой, который любил его навзничь распинать на кровати, собою ничком покрывая, другая с пацаном с его курса, которого Петр спас от девственности и несколько раз в подвале любил и в рот, и в попу, и даже в подмышку. Неофит услышанный завет исполнял тщательно и неуклонно: Петр обожал, когда ему пацаны анус лизали.

И — это случилось. Может быть, потому что времени было в обрез: как-никак сессия. Днем — дядька. Вечером с однокурсником договорились. Утром, кстати, экзамен.

Так и катилось. Экзамен прошел без напряга. Петровы мозги, любовями прочищаемые постоянно и аккуратно, работали как часы. Он был отличником. Если бы еще был спортсменом, то вообще стал бы гордостью курса. И хоть в спортивной форме Петр был постоянно, распространяться о ней все же не следовало, тем более что подозрения на его счет возникали. Но не пойман — не вор, хотя и завидно, и не только девицам: на всех Петра не хватало.

Днем был дядька — артист театра Кирилл, сетовавший, что теперь приходится не Ромео играть, а Дездемону душить. Если бы он был Ромео, то был бы не дядькой по классификации Петра, а пацаном.

Так вот. После экзамена Петр и направился к Кириллу, душителю Дездемоны. Это выражаясь весьма фигурально, как и то, что тот играл когда-то где-то Ромео. До таких заглавных высот Кирилл пока не добрался, все было у него — опять же фигурально — еще впереди.

Во время обнажения Петра необычное удивило. Как-то кольнуло. Обоняние — раздевались по разные стороны обширной кровати — уловило ароматы подмышек Отелло и его паха, обласканного отнюдь не Дездемоной. Они, словно волны, на Петра надвигались все сильней и сильней, а когда уже стоял раком, неторопливо спереди подрачивая и попочку навстречу Кириллову желанию выставляя, с головой волны накрыли, нахлынули, и он в тяжелой глубине, почти потеряв сознание, стал смертно тонуть.

Ни спереди, ни сзади он, обычно ужасно чувствительный, не ощущал почти ничего — только запахи волновали, словно аромат подмышек Кирилла в его собственные заползал, а аромат Кирилловой жажды его залупившееся желание заполнял.

Когда Кирилл, кончив, привстал, хлынул и запах его мокрой и волосатой, словно становясь ароматом тяжелым и радостным собственной сраки, уже обрызганной малофьей. Привстав над разлегшимся лицом к нему уставшим артистом, Петр сдрочил ему на волосатую грудь — запахло резко смешавшимися белесыми мучительными ароматами, и вдруг в голове у Петра промелькнуло: так пахнет смерть.

Как? Почему? Не спрашивайте. Не на все вопросы ответы возможны.

Отдышались. Помылись. Пообедали чем Бог Кириллу на этот раз довольно щедро послал. И, пораженный сразившими и потрясшими его волнами ароматов, ставшими внезапно смыслом и сутью любви, Петр, удивив Кирилла своей ошарашенностью, двинул дальше, следуя расписанию дня — прикупить, хоть скромненький, ужин для встречи в подвале, куда вечером должен однокурсник-неофит, им в круг познавших введенный, обязательно заявиться.

И шел, и покупки делал Петр на автомате, размышляя о дневном происшествии и о том, не связано ли это с еще не до конца прочитанной книгой. Несмотря на ароматическое потрясение и некоторую умственную после экзамена и дум туповатость, Петр пытался, разложив по полочкам, случившееся проанализировать. Выходило не очень. С чего началось? Что причина? Получалось то одно, то другое. То курица, то яйцо.

Прям по Чехову, подходя к дому, яйца у Петра зачесались. Что было хорошим предзнаменованием. Любовь прочищает мозги. Вот после любви и подумаем-поразмышляем.

Мысль эта была очень правильной. Более того, стала пророческой. Потому что и после этого вечера, и после многих других дядек и пацанов, с которыми все было по-новому, Петр, даже кончив универ, став профессором и превратившись в дядьку, размышлял-раздумывал, но так до ответа не додумался, не доразмышлялся.

В тот вечер в подвале все по мнению неофита было, как прежде, и совсем иначе по мнению его в таинства любви посвятившего, который, едва поцеловавшись-обнявшись, пацана стал, пытаясь делать это для него незаметно, обнюхивать. Распираемый желанием неофит необычного ничего не приметил, источая ароматы, совсем не похожие на исходившие тяжелыми волнами от бывшего Ромео, нынешнего Отелло.

У неофита самыми ароматными были те же места, их Петр особенно тщательно лапал, обнюхивая. Ароматы были тоньше, нежней, легче дневных артистичных. Если бы Петр был бы ценителем-дегустатором вин, каким стал во профессорстве, различил бы разнообразные ноты: и земляничные из-под мышек, и сосновые — из неофитовой попочки, и смешанные — из паха, абрикосовый запах источала мошонка, а пися — острый запах чего-то жутко желанного, что назвать Петр не умел.

Он многого еще не умел. Век живи — век учись. Не забывая при этом первые уроки, жизненный путь определившие.

У профессора были сотни учеников, может, даже и тысячи. Избранных он тщательно с огромным интересом и желанием вынюхивал в своей спальне, в которой ничем никогда до прихода пацанов не должно было пахнуть, желательно даже и им самим: он долго и тщательно перед встречей без шампуней и всякого мыла свой запах смывал.

Разбогатев, Петр уже обязательно Алексеевич купил дачу, на крыше дома устроил солярий, от чужого глаза окруженный рифленым стеклом. Там в жаркие летние дни долго и тщательно избранных учеников своих раздевал, вынюхивая из складок одежды самые тайные их ароматы, обожая трусы не свежие, только-только надетые, смердящие химией неживой, но двух-, трехдневные с запахом пота, мочи и малофьи. Покончив с одеждой, обнюхивал тело, начиная с подмышек, постепенно спускаясь к отворенной попе и паху, после совокупления на десерт закусывая юной малофьей свежеизлитой.

Отрываясь от разгоряченного пацанского тела, до обморочно-угарного состояния насытившись им, сжимал в руке еще не размякший, на залупе которого, на разрезе белесо сверкала капелька, аромат которой был выше всего, что было им познано в жизни. Этот запах величал он божественным, об одном сожалея: никто из знакомых, которых у него было множество, его пристрастие не мог разделить. Напротив, его чудачества удивляли, некоторых даже повергали в смятение, когда он, к примеру, приблизив нос к раскрытой настежь арбузности, просил в лицо ему пукнуть.

Жаль, лето коротко. К тому же многие дни, хоть не дождь, но все-таки пасмурно: без солнечных ванн с их неповторимым ароматом кожи, обласканной ярким солнечным светом.

Пробовал и экспериментировать, приглашая в солярий двух, даже трех юных друзей. Не понравилось. Не получалось. Ароматы спорили друг с другом, соперничали, один другого стараясь перекричать. Может, дело в неумелом подборе? Этого он не знал, от эксперимента пришлось отказаться, хлебавши не солоно.

В городской квартире, как и на даче, уборщице использование моющих средств, всегда жутко пахучих, было строжайше запрещено. Равно как гостям — духов, одеколонов, дезодорантов и прочего, ароматизированные смазки включая, и новой одежды, от которой всегда жутко несет, в ноздри мертвечиной буйно шибает.

Уж не упомнить, когда завел Петр привычку в качестве трофея оставлять трусы гостя, которые в грустные минуты обнюхивались, сказать бы, до дыр — до полного отсутствия запаха, навевая мысли о том, что любая, даже самая полная и счастливая жизнь неизменно обрывается в бездонную пустоту. Пока пахнет — живи, наслаждайся, сдергивай с мальчишек трусы, любуйся ими, вдыхай запахи, а после расставания, глядя на коллекцию трусов, вспоминай. Когда с этого снимал, нежно весенними почками, едва набухшими, потянуло. С того — залежалой зимней немытостью сильно ударило, казалось, не только в нос — по мозгам. Были ароматы и летние, и осенние — парни пахли по-всякому, и главный момент вкушения был, конечно, когда снимались трусы, что делать он никогда мальчишкам, неразумным, словно хазары, не доверял.

Да и как мог ставшее ритуалом доверить? Он был жрецом, принимавшим жертву, тайное тайных аромата адепта, представавшего перед ним почти полностью обнаженным, только куцый клочок материи скрывал волну, которая лишала Петра и разума, и всяких иных, кроме запаха, ощущений.

Адепт становился перед ним попочкой, и клочок постепенно, осторожно — не расплескать! — опускался с двух белых, смуглых, иногда и черных арбузин, которые раскрывались нежно и осторожно — так обрываются лепестки роз, когда из них масло ароматное добывают. Едва вдохнув, слегка продегустировав аромат юной попочки с мокренькими волосочками, жрец поворачивал адепта к себе писей и яйцами, еще клочочком прикрытыми. К тому времени все было набухшим, потным, дрожащим от напряжения, так что надо было в высшей степени осторожно лишать это чудо фигового листочка.

И вот оно решающее движение — огромно-вздутый дрожащий от собственной мощи писюн выскочил наружу, набухшие яйца из клочочка-мешочка добыты. Ударная волна хлынула, затопила, сбила дыхание, еще одно осторожное движение — еще чуть-чуть сдвинуть, до конца залупу приоткрывая, при этом мальчишечка, вскрикивая, листом осенним дрожит.

И — это девятый вал: вдыхай, нюхай, умирай от восторга, чтобы никогда не забыть этот запах, этот смерч, во время которого внутри все дрожит, и часто дальнейшего Петру и не требовалось, ближайшее пространство — тело мальчишечки: живот, ноги, пися и яйца — заливались белесым, запах которого смешивался с ароматом мальчика, дрожавшего в конвульсиях в руках мэтра, жреца — как только его юные друзья не величали.

И — справедливо. Никто, кроме него, с такой глубиной не познал тайн юношеского аромата в пору неистовства желаний его.

Никто, кроме него, не способен был добыть этот запах, уловить его мимолетность — секунда, мгновение, вдох, и все улетело, в вонючем мире навсегда растворилось, исчезло, погибло.

Никто, кроме него, не знал, где и как эту мимолетность настигнуть, поднимая ноги мальчишки повыше и в стороны их разводя, единым движением набухшие яйца в морщинистом мешочке поднять, одновременно, раздув ноздри, вдыхая эту сладко-больную затаенную суть: вдох — отлетела, зегзицей над морем мелькнула, в небе над степью пропала, за горы сокрылась.

На прикроватной тумбочке, избранную голенькую пацанву удивляя, лежал «Парфюмер», хотя особой страстью к чтению ни Петр, ни Петр Алексеевич никогда не отличались.

Однако, если героя книги обоняние вело прочь от людей, по крайней мере, мужчин, то хозяина — к людям, по крайней мере, определенного пола и возраста.

И — главное. Герой «Парфюмера» соблазнялся запахом, чтоб соблазнять даже толпу. А Петр Алексеевич запахом лишь соблазнялся, не посягая ни на толпу, ни на отдельно взятое тело. Иными словами, герой о-духо-творялся, чтобы о-духо-творять. А Петр Алексеевич первым удовлетворялся.

Герой кончил весьма-весьма скверно. А Петр Алексеевич с наслаждением нюхал и кончал радостно-весело до самой кончины, последовавшей во сне безмятежном, о чем и сообщили избранные друзья, убитые горем.