Хорек полная версия

Oksana Litovchenko

ХОРЁК ПОЛНАЯ ВЕРСИЯ

I.

Роман стоял напротив Юлии и Кузьмича и не мог понять, почему она, эта молодая, красивая девушка так самозабвенно и преданно смотрит на этого неухоженного, совершенно чужого ей мужичонку, не ко времени припершегося на автобусную остановку, где он, Рома, провожал свою любимую Юлию в город.

Юлия — зеленоглазая русачка с густой, рассыпчатой челкой, аппетитная стройняшка с длинными ногами, узкой талией и крепкой грудью. На ней было простенькое, коротенькое, светлое платьице на бретельках с пояском, не скрывающее, а скорее презентующее эти белые девичьи плечи, удивительную длинную гладкую шею, каковые могут быть только у молодых девушек и крутые высокие бедра, игриво прикрытые невесомым платьицем с высоко поднятым нижним краешком, чуть ли не на линию промежности, казалось, дунь легчайший ветерок, и белые трусики мгновенно окажутся безо всякого прикрытия.

В дорогу она прилежнее обычного подкрасила свои изумительные, пухлые губки, похожие на ягоды спелой черешни, подернутые росой, ее красные туфельки на шпильке удачно гармонировали с красными же розами на легчайшем наряде. Три дня назад она приехала в Осиновку к тетушке Марии на выходные и вот теперь возвращалась в город на учебу в свой университет.

Она часто гостила у родственницы и каждый ее приезд для Ромы, нежного, романтического юноши, воспитанного его мамой -учительницей литературы в сельской школе, был праздником.

Всякий раз он ждал Юлю, как окоченевший от ледяной росы василек ждет восхода Солнца — волновался, готовился, не находил себе места, за что, в общем — то и получил в деревне прозвище «Ромео».

Ну, а Юля, соответственно была «Джульеттой», поскольку любила своего Ромэо, к нему она, в общем — то и приезжала, используя тетку как удачный предлог.

И вот теперь, в самый волнующий миг расставания на целую неделю к автобусу приперся этот Кузьмич, какой — то не то знакомый, не то сожитель тетушки Марии, имевший в деревне кличку Хорек, он ехидно вторгся в разговор этой сладкой парочки и стал зачем — то втолковывать гостье из города, что грех оставлять тетушку одну, надо к ней ездить чаще и вообще, больше заботиться о ней, как будто племянница этого не знала.

Парня поражала наглость этого Кузьмича — девушку он буквально отчитывал, как будто она была ему чем — то обязана, чуть ли не хамил ей, а она все так же преданно смотрела на него, на этого пожилого, лысого самозванца своими большими, карими глазами, словно пыталась разглядеть в нем что — то сокровенное, понять и запомнить, как никогда не смотрела на Романа.

А он порывался вмешаться, прервать этот их диалог, сжимал даже кулаки, но не решался и разжимал их, поскольку Кузьмич был мужиком ядовитым, жилистым и явно маргинальным. Откуда он приблудился в Осиновку тут точно не знал никто, судачили, что плотничал при монастыре, украл там икону, не то убил, не то покалечил настоятеля, отсидел 11 лет и вот свалился в село, где никаких корней и родственников у него не было. А еще, навроде как прятал он где - то у себя под подушкой справку, что он сумасшедший.

Бродягу пригрела вдовая Мария, он держал в исправности ее хозяйство, но на каких правах он там жил, не мог бы сказать, пожалуй, никто — пара хранила многозначительное молчание, при этом Маруська(так звали Юлину родственницу в деревне) заметно расцвела, как мужняя баба при самостоятельном мужике.

Наконец Кузьмич сказал Юле что — то на ухо, та пожала его палец, дежурно чмокнула Романа и поднялась в автобус, изящно ставя свои изумительные, голые ноги на ступеньки трапа.

Парень даже не успел сказать ей: возвращайся скорее.

Потом мужик и юноша шли в деревню по проселочной грунтовке, поросшей густой и высокой травой по центру, каждый по своей колее и молчали, думая о своем.

Ромка хмурился, а попутчик был где — то глубоко в себе — он прокручивал в голове какие — то видимые лишь ему картины с невозмутимым лицом. Штопаные — перештопаные штаны, застиранная рубашка, узкие, застегнутые манжеты которой пережимали руки этого плотника чуть ни под локтями, длинные, тяжелые и большие не по телу и маленькой головке руки.

Молодой спутник ловил себя на мысли, что ему почему — то важно, что думает о нем этот заскорузлый мужик, подернуты седой, вечной щетиной. Какая — то сила, авторитет судьбы и возраста исходили от него, и Роману невольно хотелось ему нравиться, ну или хотя бы иметь в его глазах какое — никакое уважение.

Вот и сейчас он хотел вызвать попутчика на диалог, но никак не мог придумать, как его начать.

— Что, Ромка, батька твой дюже богатый? - Плюнул Хорек в траву. Отец юноши был видным фермером — землевладельцем, по сути, крупным сельхозпроизводителем, таким, что даже тетка Маруська гордилась, что у племяшки - такой завидный жених, отпрыск богатого рода. Племяшка и ее мама - сестра Марии - жили совсем скромно.

Жаворонок звенел где — то в высокой сини, пшеница ходила волнами обочь дороги, Солнце раскаляло атмосферу, день обещал быть жарким.

— Да не так что бы, - пожал плечами парень. Разговор о семье казался ему каким — то совсем неуместным.

— Убивал бы таких, - прихлопнул мушку на щеке Кузьмич и посмотрел на ладонь.

— За что? - Растерялся Роман.

— Нахапал у государства, а теперь вот жирует, барин хренов. Он же дебил по сути, а строит из себя умного. А у самого ума хватило только наворовать, вот и весь тот ум. Кабы мне такой фарт, так и я бы не растерялся, теперь ходил бы гоголем.

II.

Юля приехала в Осиновку три дня назад, вечером в четверг, на все выходные, включая пятницу. Ромка встречал ее все на той же остановке автобуса, то и дело пускал взгляд вдоль лысого лбища бугра — не растает ли над ним белый силуэт автобуса. Юля была на университетских каникулах, но подолгу гостить у тетки Марии не могла, в будни возвращалась в город, где помогала маме, та работала фармацевтом.

Ребята неизменно встречались на остановке и шли по селу, взявшись за руки, на свободном плече Ромэо нес походную сумку своей девушки и слушал новости, которые гостья привозила из города, хотя эти вести по телефону уже были обсуждены неоднократно.

Ухажер мог бы встречать подружку на машине, у его отца был знатный легковой автопарк, среди которого значился и «Митсубиси» наследника, но тот нарочно выходил за околицу пешком, ему нравилось вот так за руку вести невесту по улице, да и путь от остановки до дома тетки Марии был коротким.

В тот раз наш герой узнал, что в городе была на гастролях Ваенга, Юля хотела пойти на концерт, но потом решила, что без Романа это будет не честно.

Отпрыск фермера все это уже знал, но ему было страшно приятно слушать красивый, чистый голос подруги, и заново переживать с ней то, что на неделе волновало ее.

В конце огорода маленького поместья тетки Марии, почти у самой реки, заметно покосившись на бок, коротал свои дни старенький овин, куда хозяйка со своим Хорьком складывала луговое сено.

И не было для Романа на свете строения желаннее, чем тот старый, замшелый сарай с мышами, соломенной пылью и крупными щелями в стенах, собранных из горбылей.

Именно в нем, на пышной перине свежего, душистого, мягкого сена и коротали наши молодые свои выходные вечера. Пожалуй, вся жизнь пройдет и упрется в смертное ложе, а не забудет Ромка этих ярких, тихих звезд в прорехах крыши, этого живого и ласкового журчания воды на камнях заброшенной, водяной мельницы и запаха Юлиных волос, который, смешиваясь с естественным ароматом сена, приобретал какой — то особо волнующий, запредельный оттенок.

Казалось, всю жизнь бы лежал, держал ее за руку, и пусть бушует и бесится мир, встает и заходит Солнце, текут бесконечные транспортные потоки по проспектам огромных городов, пусть разводятся и смыкаются мосты, и уличные музыканты на разных площадях производят разные мелодии, радующие толпу. Пусть кричат на разъездах составы, ныряют в тоннели электрички, пусть рукоплещут арены и молчат пирамиды, пусть шумят и шумят города, и низкие облака стремительно летят над миром, гонимые с горизонта веером солнечных лучей, да пусть он провалится весь этот мир, только бы мерцали звезды над овином, и яркая Луна высвечивала бы этот луг, и эту реку, и белый туман, молоком текущий по ее руслу.

— Тебе не холодно, - беспокоился наш влюбленный герой, пытливо прощупывая ложе под собой. В тот раз сено было совсем свежее.

— Мне хорошо, - улыбалась в лунном луче девушка, мечтательно опустив веки, словно купая лицо в этом белом луче, с кувыркающимися пылинками:

— Сначала что — то в спину покололо, колючка какая — то попалась, теперь хорошо.

— Слава Богу, а то мне показалось вроде сено сырое.

— Тебе показалось, тетя Маша никогда сырую траву в овин не напрячет.

— Звезды какие — то острые, правда?

— Ага, как гвОздики торчат.

— Лучше, как «иголочки».

— А знаешь, кто — то сказал, что звезды — это свечи, которые горят по умершим. Умер человек, зажглась новая звезда.

— Красиво. Что ты читала на этой неделе?

Сельский романтик все так — же сжимал в руке запястье девушки, ладонь даже уже немного вспотела, но он все никак не решался перейти к более активным действиям и понимал, что давно пора, вышли все сроки, но не мог, и так, по сути, каждую ночь. То ли ступор, то ли робость, но вот не мог и все, вроде бы и сильно не волновался и контролировал ситуацию, а дальше слов дело не шло, упиралось в какой — то невидимый барьер.

— Ничего не успела прочесть, вот ничегошеньки, пару раз бралась за «Мадам Бовари», но всякий раз начинала болеть голова.

— Флобер. Да, жестокий реалист. А ты знаешь, Мурыс, что он стал писателем из — за эпилепсии?

— Нет, не знаю, - приподнялась на локте подружка.

— А еще он жутко любил путешествия.

— Не удивительно, их все любят, а такие одаренные натуры должны их любить тем более.

— А я Бродского читал «Письма римскому другу»:

«Вот и прожили мы больше половины,

Как сказал мне старый раб перед таверной,

Мы, оглядываясь, видим лишь руины,

Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

— Знаешь, Ромка, мне кажется, что такие стихи должны быть созвучны жизненному опыту, - размышляла Юлия, задумчиво глядя в крышу, и яркие лучи бежали по ее лицу. - У нас с тобой его нет, Романтичек мой любимый, поэтому нам читать Бродского еще рано.

Юноша насилу набрался смелости и положил свою деревянную ладонь на бедо подруги, та вцепилась в нее двумя руками и переместила ее на сено:

— Пожалуйста, не надо, - ломалась девушка. - Здесь не место, испортишь такой хороший вечер.

Где — то снаружи в прибрежных ивовых зарослях страшно ухнула птица, и хохот какой — то нечисти донесся со стороны кустов на другом берегу за темным омутом.

Студентка вздрогнула, прижалась к плечу любимого:

— Пора, рассвет уже.

— Давай еще полежим.

— Пора, потрогай, у меня нос холодный...

Еще одна бесплодная ночь утекала из рук парня, как песок сквозь пальцы. Романтик робко приобнял подружку за плечо, и чувствовал, остро чувствовал, что не то сейчас надо, не то, не то, но по братски тихонько поцеловал ее в лобик.

— Завтра встретимся тут?

— Да, только тетину шаль надо взять. Ты заметил как ближе к осени ночи становятся холоднее?

III.

На следующий день Ромкин отец фермер Иван Васильевич как — то внимательнее обычного смотрел на наследника. C лукавым прищуром. Такой взгляд обычно пугал сына.

— Чего ты хмуришься? После ночи с такой девкой на сеновале не хмуриться надо, а лыбиться во весь рот. Или ты «петуха дал»? - Наконец спросил родитель. Парень скосил глаза вбок.

— Не пойму, чем вы там занимаетесь, в жмурки что ли играете? Ох, сына, гляди, проворонишь, не поймаешь. Такие шансы один раз даются и бить надо прямо в цель!

— Я не знаю, пап, что делать, - вдруг честно сказал сын, и его плечи скорбно обвалились.

— А ну - ко, сядем, - указал рукой на лавку мужик.

Сели. Ромка так, только притулился, ему было и стыдно, и горько.

Отец закурил, широко откинувшись, спрятал сигареты в карман:

— Што ты не знаешь?

— Ну, как надо.

— Тю. А ты думаешь, кто — то знает? Может ты думаешь, што правила есть, график, расписание, устав? Нету ничего, действуй и все, глаза боятся, руки делают. Придет кураж, а там и сам не поймешь, как все получится... Или знаешь чего? Ебни для храбрости. Не много, а так граммчиков 50 — 100 хорошей водочки, и все пойдет, как по маслу.

Юноша внял отцовскому совету, с закатом принял, только не водки, которую терпеть не мог, а любимого сладкого маминого винца «Ай — серез».

Тепло побежало по венам, в груди и в голове расцвели подснежники, в ушах зазвенели колокольчики, стало так хорошо, что Ромка решил сейчас же устроить бурную ночь, встретить с любимой счастливый рассвет и на рассвете по гусарски, благородно, с размахом сделать ей предложение.

Чтобы не растерять запал, он решил взять вино с собой, по пути на луг еще три раза прикладывался к горлышку, и, наконец, высоко всплеснув руками, провалился в лопухи, где и уснул мертвецким сном. Пить он не умел и о коварстве вина знал лишь понаслышке.

Юлю удивило, что любимый не отвечает на телефонные звонки, тем не менее с сумерками, кутаясь в шаль, она вышла к овину, как условились.

Она уютно устроилась в мягком сене, еще теплом от дневного тепла и стала ждать.

Когда стихли шорохи, и девушка мало — по малу пообвыклась в тишине и сумраке, она услышала, что рядом кто — то глубоко и аппетитно посапывает, временами переходя на храп. Только тут она почувствовала, что в помещении разит перегаром.

— Рома, ты уже здесь? - Удивилась полуночница, щупая тело храпящего. Нечаянно она попала ему ладошкой в раскрытый рот, сосед хрюкнул и проснулся. Из волны сена вылупились два мелких, дымчатых глаза:

— Дядька Кузьма, вы меня испугали! - Взвизгнула девушка и отдернула руку. - А Ромка где?

— Ходють тут, поспать не дают добрым людям. Ни стыда, у вас ни совести. Я, между прочим, весь день косил, умаялси. Захотел поспать, так нет, приперлась.

— Спите, я вам мешаю, что ли?

Мужик пошарил вокруг себя, нашел баклажку с родниковой водой и стал жадно вливать ее в себя. Влил чуть ли не всю:

— Я тебе, девка, так скажу, дура ты набитая, - удовлетворенно крякнул он и швырнул емкость в угол.

— Это почему?

— Припереться ночью к мужику на сеновал, это какие курьи мозги надо иметь, ась?

— Причем тут вы, я к Роману шла, мы тут условились встретиться.

— Шла к Роману, а пришла к туману, гы — ы, - ощерился плотник, показав кривые, прокуренные зубы.

— Ой, я пожалуй пойду, - отодвинулсь Юлия.

— И куда ж ты пойдешь, милая, от мужика?

Девушка встрепенулась, но Кузьма цепко поймал ее за лодыжку.

— Пустите, зло зашипела молодка. - Я закричу!

— Кричи, на утро все будут знать, как ты с Кузьмой на сеновале кувыркалась. То — то тетка обрадуется... Ладно, иди, - смилостивился этот лысый змей:

— Постой, - велел он, едва девчонка схватилась за шаль.

— Ну, что еще?!

— А поцелуй дядю Кузьму, вот сюды, - выставил он щетинистую, впалую щеку.

— Вот еще, - психанула красавица и поехала вниз, по копне. Но теткин сожитель снова цепко схватил ее, теперь за предплечье, и так сжал, что у Юли искры мелькнули в глазах. Тут студентке стало уже не до шуток, она отчаянно затрепыхалась, стараясь освободиться, но силы были не равны, мужик был явно сильнее и сноровистее ее.

— Гоп, гоп, - дергал он ее то за за бок, то за ляжку. - Убежать хотела я, да не вышло не хуя. Давай, иди, а я буду глядеть, если плохо пойдешь, убью и мне ничего не будет, я все равно сумасшедший.

— Дядя Кузьма, чего вы хотите? - Расплакалась Юля, ей действительно стало страшно, ночь, кругом ни души, и вот она наедине с этим безумным, цепким придурком.

— Тебя я хочу, тебя, моя разлюбезная.

— Как это?

— Выебать. И вот что важно, выебу.

Плотник вжикнул ширинкой и выпустил свой член, который давно просился на волю, чувствуя близость белых, девичьих ляжек.

— Дядя Кузьма, не надо, - залепила лицо ладонями дева, и челка накрыла ее пальцы.

— Надо, - деловито сказал мужик. - Разик погладишь, и я тебя отпущу.

— Правда? - С надеждой раздвинула девчонка ладони.

— А ты попробуй, не обману.

Где - то далеко на лугу звенел бубенец, кто - то забыл на привязи быка.

Симпатяжка несмело потянула руку, словно боясь, что член ее укусит.

— Не бойся, он не кусается, - словно угадал ее мысли Кузьма, - так только, пощекочет немножко, и тебе будет приятно, потом сама просить будешь.

Юля смотрела на багровую елду плотника, овитую венами, с налипшими на маслянистую головку соломинками и пушинками, ей было удивительно, что такой тщедушный мужик все время прячет в штанах такую крупную штуку.

Она тихонько дотронулась до члена и тут же одернула ладонь, брезгливо отерла пальцы о рукав своей блузки.

— Бе — е, - невольно поморщилась она. - Какой он горячий и противный.

— Это он счас противный, а потом он тебе покажется таким сладким, что ты никогда и не пробовала. Чувствуешь, как он девку хочет? Давай, еще погладь.

— Дядя Кузьма, - умоляла Юля несмело и неумело надрачивая мужчину, - тетя Маша ведь узнает.

— А мы ей ничего не скажем, - гоготнул плотник. - Как она узнает, овца, ты овца, у — у, овечка моя глупая, - сдавил он пальцами ее нижнюю челюсть, но теперь несильно, а словно в шутку, в игру. - И зубки у тебя какие, крепкие, острые, ух!

Мужик явно входил в раж.

Девушка все смелее гуляла ручкой по стволу, ей явно нравилось, что от ее ласк от становится все крепче. Ей было уже интересно.

— Давай, дразни его, - подначивал Кузьма. - Для себя стараешься, я тебя так выблужу под хвост, что до смерти не забудешь- нежно, сладко, ласково. Сам то я ласковый, это я токо с виду смурной, миловаться - тешиться со мной всякой бабе в радость. Цветут бабы от Кузьмича, и ты расцветешь. И ездить будешь уже ко мне, такой я хороший заманьщик.

— Ну, у меня парень есть, как же так? - Словно бы просила молодка отпустить, но уже как - то вяло, без нажима.

— Ну, и иди к своему квелому цыпленку табака, - вдруг психанул плотник. - Иди, иди, тебя никто не держит. А то еще скажут, снасильничать хотел, вот еще, сдалась ты мне, бревно бесчувственное. Кузьма к тебе со всей своей огромной любовью, а ты мне в душу плюешь.

— Дядя Кузьма, чего же вы так разозлились, что я такого вам сказала? - Недоумевала барышня — крестьянка, все глубже залезая блудодею в штаны.

— Меня все обидеть норовят, и ты туда же. У меня тоже сердце не каменное, и я без боли мимо гнезда развороченного не хожу и фиалку под снегом вижу, - обиженно шмынул носом мужик, и его нижняя губа задрожала. - Все, иди, видеть тебя сил нету.

— Не собиралась я вас обижать, - прижала ладони к груди Ромкина невеста.

— Правда?

— Правда.

— Тогда разденься, хочу тобой налюбоваться, прежде чем сделаю своей женой.

Юля взялась за край блузки.

— Все скидай, голую себя покаж.

Девушка снимала с себя одежду, а мужику не терпелось, не ждалось - трогал ее за голые места, гладил, восхищенно и по хозяйски охлестывал взглядом:

— И белье сымай, моя ненаглядная, горлинка моя, перышко ласковое.

Тело, открывающееся глазам этого шелудивого кобеля и впрямь было прекрасно: белые бедра в лучах Луны казались белее самого мела, упругий животик и твердые соски, что твердее камня. В сарае было прохладно, но Юля уже не чувствовала холода, коварный шепот этого лукавого мужика, его горячие руки сотворили с ней какую — то злую шутку, она уже не принадлежала себе. У нее было лишь одно желание остаться обнаженной, быть с ним голой совсем.

— Вот не пойму я вас баб, - смаковал плотник, - хоть где, хоть в вагоне, хоть на сеновале, а аккуратно складываете белье. Стопкой.

— Я ведь еще не баба, - выпрямилась Юля, стоя на коленях, на копне, и ее достаточно крупная пилотка лоснилась срамным рубцом.

— Сейчас будешь, - сказал мужик и невольно залюбовался своей новой любовницей:

— Ай хороша! Ну, иди ко мне, - поманил он ее на себя, и они слились в долгом, похабном поцелуе.

Дева кололась сосками о жесткую, седую волосню на его груди, и томительный зуд зарождался в ее клиторе и вагине, щекотал ее где — то в бедрах и ногах, в самых кончиках их пальчиков, шевелся даже в корнях волос на голове.

Головкой Кузьмич уже тыкался в шершавые половые губы любовницы и близость этих голых, беззащитных губ, их здоровый, свежий, грибной запах волновали его, как близость молодой кобылки старого, но крепкого коня.

Он лизал и покусывал ее соски, оглаживал и разминал руками ее нежные ягодицы, а она, извиваясь, как змея, терлась грудью о его волосатую грудь, и эта диковинная ласка дарила ей какое — то неземное наслаждение.

Девушка сама не поняла, как ее возбужденная щель поймала губами член и заглотила головку.

И вот уже Юля сидит на нем, единым круговым движением головы она распускает волосы и, плавно вращая попой, начинает навинчиваться на него, глядя прямо ему в глаза.

Внутри она была нежной и горячей, и в то же время упругой и сильной, она жадно, почти больно, всасывала его мощный отросток как помпа, и Кузьмич невольно подумал, что у него давно не было такой тесной девочки.

Копна была неудобным ложем, сено, замотав в себя шаль, опускалось и сминалось, причем неравномерно, аппетит Юли нарастал, но как она ни извивалось, как ни медузилась, нанизаться так, как ей хотелось, она не могла, любовник проваливался под ней, смачивая в ней лишь конец своего конца.

Дева издала досадливый рык, ущипнула партнера за грудь и попыталась насадится глубже.

Любовник понимал, что ей нужно глубокое удовлетворение, но хитрил и нарочно не спешил, заставляя ее саму работать с детородным органом.

Нитки, пушинки и колючки сена налипали на лобки, на мошонку, на клитор, на член, кажется проникли во влагалище, но от этого возбуждение Юлии было лишь острее и яростнее, ее вагина прорастала каким — то немыслимым удовольствием, его ростки разбегались во все уголки и клеточки тела, шныряли в мозг, в клитор, в соски, блаженство вспыхивало отдельными огоньками и звездочками по всему телу, но никак не сливалось в единое пламя, чтобы охватить все тело сразу одним погибельным костром.

И тогда мужик остановил эту мучительную скачку, властно снял любовницу с себя, вымотал шаль из копны, постелил его на старые сани, стоящие в сарае, поставил на них ополоумевшую любовницу раком, стиснул как клещами ее талию жесткими пальцами и засадил ей по самые яйца.

И тут же все естество девушки вспыхнуло тем самым сплошным костром оргазма, запылало, занялось, и мощные пульсары экстаза разом запульсировали во всех ее органах и членах:

— О, бляяяяяядь! - Протяжно простонала самка и дико выгнулась с искаженным гримасой страсти лицом.

Этот стон страшно прокатился по лугу, по огородам, по селу, и дворовые собаки дружно отозвались на него злым, яростным лаем, даже в самых отдаленных уголках села.

Потом лежала убитая на санях, и клоки спермы летели сверху на нее.

— Чего ты орешь, дура? - Шипел плотник, торопливо застегивая ширинку, - в деревне же слышно.

— Не спешите, давайте полежим немножечко, ну пожалуйста, - мурлыкала девушка.

— Одевайся, - кинул ей Кузьмич белье, вся голая, тут сквозняки, простудишься.

— А мне плевать, ох, как же мне хорошо!!! А я и не знала, что так бывает.

— Ну, лежи, а я пошел, застукают, беды не миновать.

— А вы любите Бродского? - Вдруг спросила подружка.

— Бродский? Это участковый, что ли? А что мне его любить, козел он и есть козел. По мне, что Бродский, что Блядский — все хуесосы.

IV.

И не понятно, как так получилось, что дней через восемь все село узнало, что Кузьмич «объездил» нашу «Джульетту». В деревне ведь, как известно, и трава слышит. Да и у самого плотника, как выяснилось, язык пасся без привязи, хвалился там и сям, что у него теперь молодая краля. Жаловался, что сама к нему липнет, прохода не дает.

— Что, Ромка, залез хорек в чужой ларек?! - Подтрунивали над фермерским наследником односельчане.

— Прости меня, - просила Юлия Романа, когда они случайно встретились на улице. Девушка тащила за собой чемодан на колесиках - у тетки скопилось много вещей племянницы, и теперь она увозила их в город. Униженный жених избегал встреч со своей былой невестой, ему было нестерпимо стыдно, не за себя, а за нее.

День был пасмурным и тревожным, тяжелые, черные тучи громоздились в небе, и когда сталкивались, то высекали частые, стремительные молнии. Эти молнии осверкивали внутренности самих туч, от чего те казались желтоватыми и полыми. Часто налетал ветер, гнул траву и кусты.

— Сама не знаю, как так получилось, - опустила девушка глаза.

— Ничего, проехали, - отводил юноша свой взгляд, и видела изменщица, как заострились его скулы и провалились глаза прямо куда — то в темные круги и погасли, как звезды в прорехах крыши.

— Ну хочешь, назови меня блядью, шлюхой, шалавой.

— Зачем?

— Не простишь?

— Юля, у меня к тебе просьба, никогда и ни при каких обстоятельствах не звони, не пиши мне, и не ищи встреч со мной, - глубоко вдохнул полной грудью Ромка густой ветер, пахнущий дождем и клевером, и на его глазах блеснули не то слезинки, не то капельки дождя. - Не заставляй меня менять симки. Пожалуйста.

— Хорошо, тем более, что теперь это будет не трудно.

— Почему?

— В последний раз я у вас, тетя Маша все знает, ну, и...

Рома, тогда и у меня к тебе просьба: сюда приедет на разборки моя мама, до нее дошли слухи, если ей все раскроется, то мне конец - дочь спуталась с мужем сестры. Ты же знаешь мою ма - истеричка с принципами, да еще и больная, в общем, тогда мне конец и меня выгонит, и над собой что — нибудь сделает. И куда мне тогда?

— Ну живи с этим своим плотником, если полюбила его. Я вам помогу, даю честное слово.

— Спасибо, не надо, - грустно усмехнулась гостья из города. - Маме только скажи, очень выручишь.

— Что сказать?

— Видишь ли, - Юля по привычке взяла парня за руку, но тут же отпустила, - если бы ты сказал маме, что в ту ночь, ну... был со мной, так ничего бы и не было.

Роман помолчал, как — то болюче поглядел в даль:

— Хорошо, скажу.

— Спасибо, Рома. А, знаешь, я завидую твоей будущей невесте, повезет ей с тобой. Да к тому же, я слышала, отец твой купил в городе ресторан, и ты будешь его владельцем. Завидный кавалер.

— Я буду стараться, - тряхнул головой юноша. И они пошли: она к остановке, он к своему дому.

«Нынче ветренно и волны с перехлестом,

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемены у подруги.

Дева тешит до известного предела -

дальше локтя не пойдешь или колена,

Сколь же радостней прекрасное вне тела,

Ни объятья невозможны, ни измена»...

Иосиф Бродский «Письма римскому другу».

Друзья, приглашаю ко мне на Бусти, там много других моих полновесных, интересных историй, которые не найти больше нигде