Обручение с миражом

Обручение с миражом

Был большой христианский праздник - День Пресвятой Богородицы. Уже в утреннем церковном ликовании теплилась для нее какая-то таинственная предопределенность, некий пугающий и торжественный намек, могущий как-то важно отметить очередную веху ее однообразной жизни. Уже к полудню она почувствовала, как будто обручена с кем-то, и тяжелое золотое кольцо плотным ободом легло ей на палец. Она с недоумением взглянула на правую руку. На ней ничего не было, но правая рука, да и левая, вели себя как-то по-иному, отлично, чем раньше. Они стали значительней, выразительнее делая привычные жесты и если правая рука как бы любовалась в этих жестах сама собой, концентрируя внимание к “обрученному” безымянному пальцу, то левая всячески подкрепляла достоинство первой с почтительностью, свойственной только родственникам, за ней ухаживая...

Непонятное чувство! Она торопливо занялась всей вереницей домашних дел, решая их с деловитой поспешностью и некоей долей внутренней радости: сегодня вечером ей предстояло важное свидание в собственном доме. Это свидание должно было стать частью ее внутренней таинственной личной жизни. И она, которая всю свою жизнь не имела, да и не любила ни от кого хранить свои тайны, щедро раздавая их даже малознакомым людям, вдруг осязаемо поверила в необходимость сбережения последней только для себя! Быть может, потому, что события происходили в сложное социальное время, когда все материальные ценности рассеивались как дым, а накапливать духовные не было средств. А может, потому, что даря свои тайны, часто даже не в совсем добрые руки, ей потом долго приходилось об этом жалеть, когда они прорастали побегами зла.

Но так и быть, в это безжалостное время без надежд судьба снова - и в какой раз - стала в ней благосклонна, протянув милостыню из своих ассигнаций. Дивным всплеском встрепенулись в ней те долгие, как жизнь, восемь лет, что прошли со времени ее первой влюбленности. Как много потом в ее жизни было мужчин и как мало любви. Она даже замуж сходила невзначай и также невзначай снова ушла к одиночеству. Монотонное взращивание дочери надолго лишило ее всякого интереса к вниманию мужчин, но в один час встретив его, она вновь поняла, что она - женщина! И что безумно, как девчонка семнадцати лет, влюбилась без памяти! И как бы родилась заново. Ей было даже страшно жить с таким чувством всепоглощающей влюбленности в незнакомого в общем-то человека, когда весь мир расцвечивается чудными, но уже забытыми красками, когда пронзительно грело что-то внутри и хотелось всех людей вокруг себя - забитых, голодных, оборванных - сделать счастливыми.

После той озаряющей в общем-то случайной вечерней прогулки с ним, она на следующее утро проснулась такая счастливая, перед глазами стояло его волевое лицо, и она, несмотря на недоумение мучимого бессонницей старика-отца выскочила на кухню так рано и принялась так бодро хлопотать по хозяйству, что дед хмурился и в удивлении бубнил: “Что это с тобой?”

Закончив приготовления к ужину в доме, оставшемся в этот день пустым, она тщательно приоделась в оставшийся еще от хороших времен бархатистый халат, тщательно пропитала кожу приятным кремом, оглядела себя придирчиво всю, до кончиков тоже ухоженных пальцев и села у телефона ждать его звонка. Собственно, сговорились они так, что он придет к ней вечером сразу, но он почему-то задерживался, и она посчитала, что вскоре должен последовать звонок по телефону. И телефон действительно потренькал свою визгливую трель: он заблудился, блуждал в нумерациях похожих домов и уточнял, какой же все-таки ее. Она терпеливо и скучно ответила и вскоре он уже стоял на пороге.

- Какая красота! - были его первые слова, когда он зашел к ней в комнату. Да, это был не комплимент, там действительно было все тщательно подобрано и ухожено, деталь к детали, оставшиеся от старых времен и некогда гостеприимного дома ее покойной матери. Все сделанное с любовью женщиной, подарившей ей жизнь, напоминало и говорило о той тщательности, с какой старая хозяйка  подходила ко всему, в том числе и к воспитанию своих детей. Единственная дочь была таким же уникальным и кропотливым творением ее рук, и для того, чтобы характеризовать главную героиню нашего сюжета, можно поверить вкусу старой и умной женщины, давно ушедшей в иной, вероятно, более справедливый мир.

Молодой человек присел за положенный ему столик, скромно, без излишних реверансов угостился осенними дарами природы и тем, что Бог послал к этому столу. “В такие большие праздники принято угощать. - сказала ему она. - За покойных и за здравствующих. Кушай на здоровье!”

Позже они сели смотреть телевизор и, опершись на одну подушку, он стал поглаживать ей прядки короткой стрижки, чуть прикрывавшие шею. Потом сухими, аккуратными ладонями и тонкими, на вид как бы безвольными пальцами, он стал касаться ее лица, щек, лба, мочек ушей. Она продолжала так же отстранено смотреть на экран, но внутренне уже настраивалась на что-то значимое и возвышенное. Его пальцы были так кропотливо нежны, что вконец не выдержав переполнявшей ее нежности, она уронила голову ему на грудь. Все происходящее с ней в этой жизни, которую она проводила в ожидании чуда, стало казаться ей удивительной грезой, смесью вымысла и фантазии, пригнавшей множество совпавших случайностей в ладную, крепко выделанную судьбой цепь.

Длительная любовная игра, скользящие прогулки по поверхности неизвестного ему тела дали первый признак наступающей грозы, когда он, отбросив лишние детали ее туалета, как бы небрежно погрузил пальцы ей в лоно и стал выбирать оттуда доселе наведанные ей звуки. Все еще полностью одетый, он скользил и выскальзывал оттуда пальцами, и все существо ее, каждая клеточка наполнялись новой жизнью, чудесной песней любовного ликования, не случайно дарованного человеку природой. Потом он все же разделся и погрузил свой фаллос ей в рот, вероятно, тоже почувствовал божественный гимн любви, потому что вскоре вынув его оттуда, стал нежно им поглаживать ее лицо, шею, уши, ставя своеобразные меточки - кресты на ее глаза, губы, пробуждая в них особую, доселе не познанную чувственность. А она, от неизвестной ранее благодарности к этому, такому неожиданному и интересному ей человеку, вдруг, как кошка, исхитрилась и лизнула его чуть пониже, в самую мякоть пушистых, пропахших его мужским запахом яичек, в миртовое лоно схоронившегося под ними заповедника, маленького пятачка величиной с продолговатую монетку. То ли случай вел ее игривыми закоулками подсознания в этому ласковому мечту, то ли простое наитие, изредка даруемое в моменты божественного откровения, но он по-особому задышал, запел, она так и не поняла, что, но поняла, что ступила на заповедную тропу, ведущую в его храм!

Охмелев, он вновь и вновь просил ее вернуться к этому заветному пятачку, в тяжелом уже дыхании вопрошая, делала ли она так бывшему мужу или тем, кто был после него. Она отвечала, что им это не было нужно, но понимала, что он склонен не доверять ее словам. Подразнив ее и раздрачив до фазы горячего накала, он неожиданно вздумал поиграть с ней в кошки-мышки и заявил, наверное, шутя, что теперь они могут уже отправиться спать. “А сливаться мы не будем?” -спросила она. “Только, когда женюсь”, - отшутился он. Это была уже “ученая”, битая жизнью женщина, она спокойно взяла свою подушку и отправилась в другую, темную комнату, пожелав ему “спокойной ночи”, непременно зная, что он за ней придет. Через пару застывших минут он голосом обиженного ребенка произнес в темноту: “Ну куда же ты от меня ушла?”. Она вновь, без всякой помпезности просто вернулась к нему, взяла за руку и повела уже к себе, в свой альков, как называла свою спальню. Там, уложив его в мягкую, дарящую забвение перину, тоже, как котенок, клубком легла рядом, свернувшись и повернувшись к нему спиной. Он плавно вошел в нее своей упругой пружинкой плоти и полилась чудеснейшая музыка, началась неведомая скачка любви. “Ну как тебе, как?” - спрашивал он ее. “Ты космический мальчик”, - из-за спины отвечала она ему. “Что, что ты чувствуешь? - пульсируя с частотой разогревшегося сердца кричал он ей. “Я чувствую, что лечу к звездам!”. “Сколько, сколько у тебя кульминаций?. “Женщины чувствуют другими категориями” - снова отвечала ему она.

Вконец насытившись этой упоительной гонкой, она почувствовала, что он все еще никак не может подойти к заветному финалу и спросила? “Скажи, что я могу сделать для тебя?”. “Приляг на меня сверху” - попросил он. “Ну вот, двигайся,   двигайся”. Ей не хотелось двигаться, потому что в таком положении заболел живот и потому что она считала это традиционно неженской позой, но все же задвигалась с ним в такт, все более накручивая и накручивая себя. “Умничка”, - шептал он ей. “Ну и седочиха у меня”, - удивлял он новым, ставшим любовным словом. Они снова вместе прыгнули и в каком-то прыжке слились и он потерялся в собственном фонтане захлестнувшей нежности, большими по-мужски плечами прижав ее к себе. Окутанная пушистым теплом его кожи, она вошла в лабиринт его заботливой мужественности и навеки замерла там, где забылись все невзгоды “достававшего” ее времени...

... Утром они встали, не спеша позавтракали. Потом он долго брился в ванной и пел. Когда оставалось еще несколько свободных до отхода на работу минут, они прошли в большую комнату и там включили телевизор.

Ей стало как-то неуютно и одиноко, и она, чтобы спрятаться, скрыться от этого беспокоящего ее чувства, забралась к нему на колени и ласково коснулась пальцами волос. Он, откинув голову и в порыве какой-то разудалой откровенности, будто ни к чему брякнул: “Женюсь только на девственнице!”

Она встала в своей резанувшей боли, грациозно подошла к окну и отвернулась, чтобы сглотнуть комок, сжавший ей горло. “Обручальное” кольцо, упав, тяжело стукнулось об пол и, рассыпавшись, превратилось в прах...