Кошарка и пичугин

Никто не назвал бы Кошарку покладистой. Хотя и стервой тоже никто не назвал бы. А Пичугин же, наоборот, был само спокойствие. Толерантность сама. Но он, увы, не знал этого слова. Вообще, словарный его запас был лимитирован. Зато душа – бездонная бочка. Хотя он тщательно от всех это скрывал. А никто и не интересовался.

Когда Пичугин впервые увидел рыжую и дерзкую Кошарку, что-то внутри него оборвалось и потерялось в бездонной бочке. А он по привычке стал искать слева, нащупывать сквозь одежду сердце за грудиной, и не нашел. Тогда он, как говорится, понял, что пропал.

Приятель сказал ему:

- Ну ты чего страдаешь-то. Не дрейфь. Кошарка – баба добрая. Она тебе даст. Надо только соблюсти одну формальность. Она живет в пятиэтажке на последнем этаже. Ты вечером встань под ее балкон и спой что-нибудь лиричное, типа «Живет моя отрада». Через какое-то время она выбросит тебе альпинистское снаряжение для подъема по фасаду на балкон. Поднимешься – и ты в дамках.

- А ты что, уже это делал? – испуганно спросил Пичугин.

- Да что я – дурак?

Пичугин, признаться, не считал себя дураком. Но когда пропадаешь…

Короче как-то вечером, одетый в черную пару, чтобы лучше к фигуре и к случаю, он встал под ее окнами. Переминаясь от смущения, но испытывая дикий кайф от решимости, заголосил:

- Я здесь, Инези-и-илья, я здесь под окном!

Кошарка перегнулась через балконные перила:

- Пичугин, ты чего это?

- Сбрасывай веревку, я хочу подняться к тебе, если ты не против.

- А что, парадное взорвали что ль? – поинтересовалась Кошарка.

Это была шутка. Но Кошарка поступок оценила. Она была циничная, но сентиментальная. Пичугин шуток над собой не любил. Он был серьезный и ответственный.

На следующий день Кошарке были трижды принесены цветы. Она озадачилась. Затем звонил телефон, и трубка транслировала напряженное молчание. Потом, открыв на звонок дверь, Кошарка никого за ней не обнаружила. Лишь на полу лежал какой-то брикет в целлофановом пакетике. Она испуганно позвала соседа на помощь. Вместе они пересилили страх, и обнаружили в пакете вместо бомбы флакон духов «Интуиция». Кошарка не знала, смеяться ей или плакать. И правильно. Всегда лучше всплакнуть вначале, когда уже ясно, что за тобой ухаживают, но ты пока не знаешь, к чему бы это.

Пичугин позвал ее в оперу. Опера была такая мутная, и артисты были такие никчемные, разыгрывая по-над балконами картонные страсти дурными голосами, что Кошарка опять не знала, как реагировать. И засмеялась-таки. Пичугин обиделся. Это была его любимая опера.

Кошарка потащила его смотреть модерн-балет. Пичугин сидел насупившись, рассеянно поводя глазами, а в антрактах не спешил покупать ей шампанское, а прилипал к аквариуму в фойе и завороженно следил за лягушками. Кошарка лягушек недолюбливала и злилась, хотя, если разобраться, лягушки же не виноваты…

Кошарка не ложилась спать раньше трех ночи. Пичугин клевал носом уже после программы «Время», которую неизменно смотрел. Кошарка новости не воспринимала вообще.

Пичугин целыми днями торчал на работе, Кошарка свою работу тихо ненавидела.

Однажды они поругались. Через день в слезах попросили друг у друга прощенья.

Друзья в разговорах как бы не отделяли их друг от друга. «Как твой Пичугин? » «А что твоя Кошарка? »

Как-то она заболела и скисла. Он носил ей молоко и кукурузные хлопья, заставлял пить лекарство. Кошарка отбивалась, натянув на голову свитер.

- Ну как вы тут? – спрашивали приходящие друзья.

- Как я замучился. Посмотрите на это кошачье, - указывал он, и было непонятно, имеет он в виду принадлежность к кошачьей породе, то ли, к примеру, дерьмо. – Оно своим существованием отвлекает меня от иллюзий.

А Кошарка думала: какие у него могут быть иллюзии?

Выздоровев, она приготовила праздничный ужин, взяла у подруги напрокат белое декольтированное платье, зажгла свечи и прочла Пичугину стихи собственного сочинения. Пичугин сказал, что стихи неудачные, а ужин – ничего.

Раз Кошарка пропала на двое суток. Вернулась домой, села в ванну и стала рыдать, разбрызгивая слезы по стенам. Пичугин утешал ее, гладя по голове, как дитя.

В другой раз он попробовал напиться до забытья, и ему стало так плохо, что Кошарка всю ночь просидела над ним как привидение с графином холодной воды и походной аптечкой.

Месяцы мелькали, как вторники, а этих двоих все равно можно было заметить идущими по аллеям в процессе дискутирования.

В конце концов они не могли друг друга видеть и слышать. Ее с кем-то посторонним видели, он кого-то в оперу водил. Друзья говорили: «Неудивительно». А они и не удивлялись. Потому что знали, что  легче дать выбить себе глаз или отрезать ухо, чем друг с другом расстаться.

А весна пока сменяла зиму, весну – лето… Кошарка и Пичугин взяли на лодочной станции лодку и поплыли по реке. Казенная посудина оказалась с течью, и стала наполняться водой. Кошарка сказала:

- Я отдала тебе триста лучших лет своей жизни, поэтому если мы сейчас погибнем, меня согреет единственная радость – что и ты утонешь тоже.

- Не дождешься – отвечал Пичугин и греб обратно к станции.

Свободных и целых лодок на берегу больше не было, а поскольку станция находилась на островке, то они задумались, как добраться до цивилизации. Местный серфингист одолжил им свою доску, взяв в залог их вещи. Кошарка и Пичугин сели на доску верхом в затылок друг другу и, подгребая вручную, поплыли в сторону городской набережной. Кошарка держала по ветру майку, символизируя собою парус. Мимо проплыл речной трамвайчик с радостными и улюлюкающими пассажирами на борту. От пенного следа набежала волна, и доска перевернулась.

- Мы тонем! Мой родной! Прости меня! – молила Кошарка, колошматя руками и ногами по воде.

- Держись, любимая! Я тебя спасу! – захлебываясь, кричал Пичугин.

Волна сошла, и выяснилось, что они стоят в воде если не по пояс, то по грудь.

- Какой же ты все-таки дурак, Пичугин! – первым делом высказалась Кошарка.

- А ты? Да я проклинаю тот день, когда с тобой связался! – отвечал Пичугин.

- Посмотри на себя, проклинатель без порток! – не унималась Кошарка.

- А ты? Ты же не человек, ты – наказание!..

Они стояли и жестикулировали посреди лиловеющей воды, а над ними стоял закат, и в воздухе вместе со звуком уплывающей мелодии разливалось успокоение.