Боюсь за тебя

На лыжную базу он пошел за красками, за  холстами. Дежурная указала  ему  на  покрашенные двери, попросила - «осторожно». В школе под вечер никого не  было, однако,   когда  Тимоша стал  вытаскивать из  углов свои богатства,   в коридоре  остро застучали  вовсе не  сторожихины  каблуки. Не  успел он выбраться из-за  лыж, как  услышал - дверь базы отрылась, закрылась и тут же на  ключ. «Что за  нечистая сила! » - охнул  Тимоша, треща стеллажами, стряхивая  страх и паутину. Спиной к  двери, будто приклеившись  намертво, стояла она! Тома Халцедонова… и вибрировала всем  шифоном, всем  телом, всеми волосами, разлетавшимися от взмаха  руки.

- Ты... Караулила меня, что-ли?  

Это были не слова!   Он, выпалив, почувствовал, что она сейчас же уйдет.

Она  смотрела  пристально,   почти презрительно. Все  повисло не на  волоске, а  вообще, над пропастью. Наверно,   случилось что-то. Но что могло  случиться, чтобы ее неприязнь отступила? Такие - абы как не сдаются…

-Мы не могли столкнуться просто так. Не должны  были!

Она не  отвечала. Взяла длиннющими - просто как  японскими палочками - пальцами  его за рукав. Потом скользнула по руке, по груди, будто узнавала слепая.

Не было от нее ответа.   Но, конечно, она как-то узнала, что он здесь. И что подыхает без нее уже  совершенно стремительно.

- Девочка моя. Маленькая, - хрипло выдавил Тимоша, - что с тобой?

Она  была  подозрительно  холодная, просто застывшая, заколдованная, и все. Какие силы ее сюда пригнали?..

- Согрею тебя, - бормотал Тимоша, - оживешь.   Я тебя так не отпущу. Ты  мне все расскажешь…

Она все молчала, глотала  что-то, потом он увидел - плачет. И сам заплакал, старый дурак. И отодвинул волосы, и отодвинул разлетающиеся полы блузки, и все это он разворачивал трепетно, как папиросную бумагу отделял от драгоценной вазы. Хотя какие там драгоценные вазы! Это были обреченные объятия, скорбь и радость в них смешались, век не разделить. Им нельзя быть вместе, это преступление – старость и  юность, крепость и хрупкость, бешенство и робость...

-Ты не любишь меня, зачем ты... - сквозь пьянь и темень страсти бормотал Тимоша. – Как  решилась? Или  себе доказать?

Но она только  сильней прижималась к нему, медленно оттаивая, едва отвечая на  его рывки и стоны. Он то  хотел сразу, то кружил, нащупывал, отодвигался, начинал целовать – всю. И  его  затягивал  этот процесс.

- Почему  же  горе  выше  счастья, почему, - шептал Тимоша, как одержимый, - почему  слезы  твои для меня  дороже  смеха, молчание  дороже  слов? Ведь  я хочу  только тебя,   я так сам себе  надоел, что мне нужно - тебя… А ты не  даешься... Ты  чужая  такая. Хотел белым  светом, благодатью земной с тобой поделиться,   все - тебе,   а  ты... Ты не хочешь, но ты не сейчас - может, ты потом? Примешь ты?

Она  едва  заметно кивала, но ему  хватало и этого.

- Меня так покарало тобой... Давно есть поверье, что любовь - это все... что возвышает, окрыляет... что Муза. Сколько  картин написано о  любимых, сколько поэм. Но рисовать -то я не  смог, да и ничего не смог. Руку собака прогрызла, это знак  мне  был, знамение... Чтоб я  и тебя не  трогал, и холсты  свои несчастные не  трогал.

Она не шевелилась рядом с ним,   влажная, пульсирующая, в сердечном стукоте, сглатывая комок,   вся - стебель, вся- горлышко, вся - ломкая и полая, как  дудочка свирельная. Значит,   что-то бросило ее к  нему, что - сама не понимает.

-Ты и слова мне не скажешь - как, зачем?

- Зачем же… теперь - говорить… Надо не говорить, а  просто… Я долго вас не видела, ваты кругом много, вата  все  забила. Мне душно так. Ведь только в  вашу  сторону - все  реже, только там - неизвестное. Остальное скучно. Больше-то  куда?.. - шептала  она, точно сбрасывая с себя тяжесть.

Она перекидывала все на  него, уставая нести и  мучиться. Пусть он. Он  большой, разберется… Все произошло теперь, она  шагнула  туда, куда даже  думать нельзя. Вся  измятая, на  какой-то куртке старой, наверно крови получилось много. Да, очень, очень страшно было Томе, но теперь она  могла  не думать о себе. Она думала – о нем, слабо  улыбаясь непривычно-горящей  боли внутри. Он  зависит от нее, зависит, она – подала  ему милостыню и он счастлив. Чего  же тут бояться? Если она не умеет, пусть хотя бы он будет счастлив.

-... Жить без тебя невыносимо. Вот, думал,   только вылюднел от хвори... Ведь снова в ту же яму попаду, опять покарает  за  грех за  такой. Слишком стар я для  тебя. А тебя  мать убьет, боюсь за  тебя еще сильней. Но что же делать, если ты безумная такая... Смотри, ведь и тебя что-то выжимает из твоей жизни в мою, значит, суждено тебе  принять  меня... И от меня… А мне - отдать... Но что? Моя маленькая... Видно, мне никак уж не спастись, и тебя не спасти. Только что  надеяться, молить... Чтоб  минула  чаша  сия. Чтоб  не  до смерти ударило... Не насовсем... Какими длинными неделями сидел, сидел... Все  думал о тебе. А ты  не слышала, глупая. А я думал - больше  уже не  услышишь. Но ты услышала. Услышала, услышала, услышала...