Дыхание осени

Тучи влажные, грязные, словно асфальт, они высасывают беспомощный желток солнца. На растерянные улицы стекает с них пот, и он воняет, и в этом запахе чудится мне близкий запах смерти – запах погибшего года.

- Неужели это и мой запах? – спрашиваю я, но она не отвечает. Она только разглядывает в зеркале свое обнаженное смуглое тело, и я подхожу ближе и осторожно дотрагиваюсь до нее. Она медленно поворачивает ко мне накрашенное личико, и в глазах ее нет ничего, кроме заоконного неба. В ней нет ничего особенного, но всё равно я говорю, что она очень красивая, и не знаю, кто говорил ей эти слова до меня, и что случилось после. Я знаю, что она не пахнет осенью.

Я подхожу и смотрю в окно и тут же начинаю жалеть о том, что поступил так. Мир глядит на меня глазами моей девушки. Он устал от меня, я ему надоел, но он пока молчит, безжалостный, хитрый. И улица и площадь, они готовы одеть белые саваны, а деревья давно уже сбросили листья и разделись, словно приговоренные к расстрелу.

- Ты слышишь голос ветра? – спрашиваю я, но мой вопрос для нее – мертворожденное дитя, и ей не понять меня и никогда не услышать печали мира, потому что ее тело не знает запаха осени.

Это странное соседство ее и тяжелого низкого неба приводит меня в отчаяние, но я ничего не могу поделать больше и открываю новую бутылку и пью из хрустальной рюмки отвратительное пойло, и внутри моего усыхающего существа течет быстрый огонь, чтобы помочь мне отыскать дорогу к недолгому забвению. Мое сердце – больная помоечная птица… Оно бьется еще и гонит рубиновую жижу, а девушка стоит перед зеркалом, обнаженная, и мне становится стыдно, и я одеваюсь и говорю ей: «Ависага», но она не понимает меня и зевает, моя последняя в жизни любовь, подобранная на панели. О том, что она такая же мразь, должно быть, шепчет ветер и хочет открыть мне глаза, но об этом я знаю и без него.

Порою мне хочется замуровать окна и двери и заживо похоронить в квартире и девушку и себя. Тогда исчезнет опасность, что однажды она уйдет и навсегда покинет меня…

Она сидит в кресле, и пальчики ее сжимают сигарету, похожую на длинного окоченевшего опарыша. Ее ноги бесстыдно раздвинуты. Я помню, как мой язык погружался в нее, я помню запах ее влаги и стоны, казавшиеся мне самой чудесной музыкой на свете.

Новый день путешествует по грустной комнате с разбросанным бельем, с книгами, которые состарились вместе со мной и покрылись пылью. С каждой новой минутой эта пыль давит сильнее, и оттого, должно быть, так тяжело плечам. Мои волосы такого же цвета, как пыль. Они стали пылью, и в глазах своих я вижу выцветшую безнадежность июньского неба и отворачиваюсь. Я разбил бы зеркало, только каждый раз она подолгу глядит на свое отражение, прекрасное, блуждающее в прямоугольнике его равнодушия, и я любуюсь ею со стороны, отвратительный старик с лицом дворцового евнуха.

Я знаю, со временем к ней ворвется старость и смрадным дыханием обожжет и тело и лицо, и я радуюсь тому, что это будет еще не скоро, тогда, когда на этом свете обо мне не вспомнит больше никто. Я подхожу к ней, встаю на колени и медленно и нежно начинаю гладить ее кожу, колени, бедра…

Сегодня страшное утро, и день будет таким же страшным, и вечер. А когда явится ночь; что случится со мной?

Моя старая опасная бритва лежит в ванной, и жалкие следы несмытого мыла еще остались на ней. Бог мой, ну кто скажет мне, доживу ли я до следующей осени, или наступающая зима – мой предел?

Дождь обливает город, старый и больной, забывший о прошлом, разворованный, проданный, умирающий медленно и неотвратимо. Я слышу жалобы водосточных труб и карнизов, и черные сырые ветки тополей как вздыбленные от страха волосы, но меня вряд ли утешит медленное умирание города и ужас его. И бешеная вода реки поднимает всё выше свои волны, перебирая застрявшие в них бревна, утопленников, арбузные корки, презервативы, мазут и всякие мерзости. Ветер говорит со мной на своем языке и мнет и давит, и выталкивает реку наружу в бесконечный лабиринт с обезображенными домами и грязью подвалов, с крысиными гнездами и мертвыми котятами, с белыми червями и гнилой жижей, впитавшейся в бетон и в камень и разъевшей его исковерканную поверхность.

Осенние звуки, осенние запахи и предчувствия скорой зимы, они сливаются в моей прокуренной комнате, и тогда вырастают из них неповторимые, губительные цветы, цветы кошмаров.

Я спрашиваю ее о любви, но ей смешно. И вслед за нею я смеюсь тоже, и, глядя друг на друга, так смеемся мы до изнеможения, а за окном блаженствует дождь, и этот дождь видит нас и смеется над нами. Ей двадцать лет, и она могла бы стать моей дочерью, но у меня не было дочери и теперь не будет уже никогда. Она смотрится в зеркало, обнаженная, словно деревья парка. Но что для нее осень, что?! Всего лишь агония одуревшего года. И я понимаю ее, маленькую бездельницу, безумную птичку, нет, крохотного птенца, заблудившегося здесь и не стремящегося отыскать выход.

Ее руки, тоненькие и прозрачные, руки-стебельки невиданного чудесного цветка, они ласкали остывающее мое тело, они изучили его, но разве сумеют они удержать ускользающую жизнь? И штормовое море её вьющихся черных волос топило отважных моих пловцов – мои дрожащие и тонкие, как «беломор», пальцы. И язык ее, нежнейший лепесток, возбуждал меня и заволакивал мой разум туманом восхитительного последнего безумия, и тогда менялись местами день и ночь, и я забывал о существовании мира и времени его, и тогда не вспоминала обо мне осень…