Морская раковина

МОРСКАЯ РАКОВИНА

- Спасибо этому дому, пойдём к другому! - сказала Лариса, решительно встала с дивана и, увлекая свою подругу Таню Зудинову,   направилась к двери. И получилось так, что из гостей оставался только я один.

- А ты сиди, сиди, чего соскочил? - пропыхтела Лариса, натягивая сапоги. - Поможешь Зое  Ивановне убрать посуду. Ну и мужики пошли! Попьют, поедят и - до свиданья! Ничего, не переломишься, подсобишь ей тут...

Она бухтела у дверей, подталкивала нерасторопную Танюшку, шуршала полиэтиленовым пакетом, куда Зоя Ивановна совала  кусок праздничного торта, а Лариса отпихивала её, не соглашаясь взять угощение с собой, но, в конце концов,   дело у них уладилось, да  и нерасторопная  Таня за это время успела  натянуть на себя все свои кофты, обмоталась шарфом, застегнула полушубок и завязалась платком.  

У Тани ангина, ей  нужно в постель, под теплое одеяло с грелкой. А Ларисе, хоть завтра и суббота, вставать рано - первый урок начинается, как обычно, в  восемь  часов. Хочешь, не хочешь, а идти надо, это вам, Зоя Ивановна и Сергей Леонидович,   можно сидеть хоть до утра - молодые, здоровые, выспитесь завтра, да и занятие у вас есть: посуды вон сколько, ох, и наготовила же ты, Зоечка, как на свадьбу, кулинарка ты наша!

А когда они ушли, Зоя Ивановна спросила:

- Хочешь кофе?

Я вообще-то пить ничего не хотел, и даже, напротив, переполненный вином и брусничным соком, давно не прочь был посетить, заведение, именуемое в нашем поселке "скворечником". Канализации и очистных сооружений на камчатском Севере нет, и здесь в морозы и дожди, зной и туманы, коли  приспичит, не пойдёшь, а даже и побежишь в деревянное строение, напоминающее  круглыми дырками вверху  двери - для вентиляция, что ли? - всем известные скворечники. Но сказать Зое, что  извини, мол, я сейчас схожу, отолью и вернусь, из-за дурацкой своей стеснительности я не мог. И от кофе тоже нельзя отказываться: начнутся уговоры, обиды понарошку, в конце концов, придётся согласиться, но это значит: будешь терпеть  ещё дольше. О, Боже, что за пытка! Как бы не пролиться...

- Серёжа, пока я  варю кофе, ты не мог бы вынести ведро с мусором? - предложила Зоя. - Столько отходов, ужас!

Ну,   конечно же, могу,   о чём речь! Надо ли объяснять, что обратно  я вернулся совершенно счастливый. В тепле и уюте замечательно пахло ванильным печеньем, настоящим кофе мокко и чем-то   ещё, неуловимо тонким, дразнящим и весёлым. И мы снова сели, и Зоя капнула в мою чашку коньяка, и сказала, что кофе без него - всё равно, что поцелуй без любви. А я тогда ещё почти ничего и не знал про это, но все же засмеялся, потому что мне было хорошо и славно, и потому ещё, что эта белокурая женщина с голубыми, просто ослепительными глазами давно мне нравилась.

Как банально, как смешно, как пошло - "давно нравилась", и это притом, что  я знал: она замужем. Её супруга я пока не видел: год назад она приехала к нам по распределению - работала в поликлинике врачом, а муж, студент последнего курса, доучивался в Хабаровске. Зоя была местной - тут родилась, училась, в школе была активисткой, и старожилы по привычке  называли её девичьей фамилией: "Лямцина рецепт выписала… Лямцина вылечила от головы..." И даже: "Не верю, что Лямцина без мужика живет! Такая баба - и одна? Не-е-ет,   есть у неё кто-то!"

Может быть, и есть. С одного из вечеров в Доме культуры, я заметил, Зою увёл Юрка Астахов, симпатичный, но уже начинающий полнеть парень.   Ну, ушли и ушли, мало ли, может, просто проводил  её до  дома? Не воспринимал я Юрку как героя любовного романа. Какой из него воздыхатель, если в своём районном комитете по делам молодёжи работает, считай, круглосуточно, и послушаешь его, так ничего, кроме  общих лозунгов, он и сказать-то не может.   И этот животик под пиджаком! Будто арбуз спрятал. Нет, не верил я, не мог поверить, что Зоя Ивановна с ним…  Тьфу, чёрт! Вообразил сейчас сцену в постели и,   дурак, понял: животик сексу не помеха… Фу-у, ну и циник я!   Хотя по-житейски это так ясно, так понятно: не о любви ведь речь, а, скажем так, о здоровье - мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Никто никому ничего  не обещал, и про любовь, наверное, не говорил; и потом, это очевидно: одинокая молодая женщина, тоскливые вечера, поговорить не с кем, серость будней, холод ночей… И всё-таки нет, нет, не верил я!

Вот и про нас с ней чего только не говорили. А началось с того, что я попал в больницу с пневмонией. И однажды в  палату  зашла Зоя Ивановна - дежурный врач. Мы были шапочно знакомы: в небольшом райцентре все друг  друга знают. Она села возле меня, взяла кисть руки, чтобы сосчитать пульс, и тут её взгляд упал на книгу, которую я читал.

- Гессе! "Степной волк"! - воскликнула она. - Боже, где вы  достали? Я всю библиотеку перевернула, у всех знакомых спрашивала...     

- С материка привез, - сказал я. - Пожалуйста, можете взять. Я просто перечитываю его…

Гессе нас и свёл. В этом невзрачном, холодном поселке он возвращал мне воздух, жизнь, буйство красок, зажигал огонек фантазии в груди и заставлял верить в маленькие радости, из которых и  состоит этот большой, нелепый, вонючий и всё-таки прекрасный мир. Вот и Зоя, ах, простите, Зоя Ивановна, тоже знает о писателе Германе Гессе, которого не читают за чашкой чая, зажёвывая  бутербродом, -  это не детективчик какой-нибудь, это такое чтение, которое требует тишины,   покоя, углубления в себя. Никто из моих знакомых не мог прочесть до конца "Игру в бисер" или "Степного волка". А эта женщина, оказывается, мечтала о томике Гессе. Значит, неверно утверждение, что во всех красивеньких головках - звенящая пустота?

Зоя заходила теперь в палату просто так, на пять минут - поговорить, обменяться, журналами, справиться о самочувствии. Наверное, она неправильно делала, что садилась  прямо на постель, не знаю. Но когда я выписался из больницы, мой друг спросил:

- Это правда, что Зоя тобой  заинтересовалась?

- С чего ты взял?

- Да так, говорят...

Больше ни о чем он меня не расспрашивал. Мы ведь были с ним откровенны. Я знал про него всё, самое-самое тайное, чего ужасно стесняются и о чём, наверное, даже отцу не скажут, тем  более - просто приятелю.

И вот я  сижу у Зои Ивановны, и пью кофе, и говорю ей всякие любезности, и рассказываю анекдоты, и - о, ужас! - читаю свои любимые стихи:

- О, незабвенный миг! То было только раз:

Ты на руку мою своей рукой учтивой

Вдруг так доверчиво, так нежно оперлась,

Надолго озарив мой сумрак сиротливый...

И вдруг Зоя подхватила:

- Вдруг близость странная меж нами расцвела,

Как призрачный цветок, что вырос в бледном свете...

- О! - удивился я. - Ты же училась в медицинском университете. Там филологию вроде бы не преподают...

- Один человек открыл мне Бодлера, - засмеялась она. - Хороших поэтов изучают не только филфаках...    

На наш разговор вышла из своей комнаты Анна Павловна, мать Зои. Покинув торжество часа два назад, она, верно, заснула, и теперь, прищурившись на свет, с удивлением оглядывала комнату: а где же остальные? Зоя сообщила, что ушли, уже поздно и, откинув с окна занавеску, вдруг воскликнула:  

- Ой, какая луна! И снежок серебрится. Так красиво! Мам, мы, пожалуй,    немножко подышим  свежим воздухом, а? А тут пока проветрится. Накурили девки, ужас!

- Идите, - сказала Анна Павловна, - только ключ возьми. А то я звонка не слышу. Пищит, как комар.

И мы гуляли по заснеженному селу, волшебно освещённому янтарной луной, и смеялись, и в снежки играли, и, поскользнувшись, падали нечаянно в сугробы (но это "нечаянно" что-то слишком часто повторялось!), и барахтались в них как малые дети.

- Я замёрзла, - вдруг сказала Зоя. - Хочу погреться.

- Так пошли обратно...

- Ко мне? А не лучше ли к тебе? И дом твой вот он, рядом...    

В комнате, которую мне выделили как квартиру для молодого специалиста, было не убрано, и я покраснел, представив разбросанные одеяла-подушки и, главное,   рубашку, которую сушил на роскошной люстре, оставшейся от прежнего хозяина. К тому же, кажется, и со стола не убрал - крошки, сковородка с недоеденной яичницей, банка тушенки, из которой торчит ложка, измазанная жиром, брр!

- Да не стесняйся ты! - угадала ход моих мыслей Зоя. - Помогу прибраться. Знаю я эти холостяцкие углы...

Рубашку с люстры я снял, и быстро заварил чай, и мы его пили с шоколадными конфетами, которые мне выдали на работе как подарок к Новому году.   Но Зоя никак не согревалась, и я взял её ладони, и растирал их, дышал на кончики пальцев, такие тонкие и ужасно милые, что захотелось их поцеловать. Что я и сделал, пугаясь вдруг навалившей на меня глухой, какой-то нутряной истомы, и в тот же миг понял: всё, перейдена черта, за   которой -  другие отношения, иной отсчёт времени и ход событий.

Эти мысли лихорадочно прокручивались в мозгу, который  вдруг включил сигнал "стоп!" - Зоя была для меня запретной женщиной: у нее муж, она чужая жена… И далёкий супруг, и строгая профессия врача, и мать,   оставшаяся дома, - всё создавало табу, я не должен был ничего   такого делать. Но остановиться уже не мог, и чашка, неловко задетая локтем, упала на пол,   звонко  разбилась, и чёрт с ней!

Я старался быть горячее, чем на самом деле, - Зоя отвечала мне, и я просто не имел права быть пассивнее. Но эта внезапность ее чувств вызвала во мне смятение,   и всё из-за этих моих дурацких, старомодных убеждений: я считал, что любовь вызревает долго, и без ухаживаний, свиданий, букетов, молчаливого обожания, бессонных переживаний никак не обойтись. А тут сразу - шквал, ураган, электрический разряд, удар в сердце! Я не был готов к этому; и потому, когда свет уже был погашен, а одежда в лихорадке разбросана и тело прильнуло к телу, от перенапряжение что-то во мне отключилось.

Этот непредсказуемый мой "мальчик", каких-то полчаса назад взвившийся стрелой от одного только Зоиного предложения пойти ко мне, решил, видно, отдохнуть. Как будто вовсе и не он, подлый, мешал мне идти, и я смущался, и мысленно заклинал его опуститься. Ну, что подумает обо мне добропорядочная женщина, когда я сброшу с себя шубу, и она увидит вздыбленные брюки в районе ширинки? "Мальчик" внял моим мольбам, но, мелкий мститель,   объявил забастовку.

Зоя, кажется, это поняла, и удивила меня тем, что попыталась помочь, легонько поглаживая то, что упрямо не хотело превращаться в копье любви. Она скользила головой  по моей груди всё ниже,   ниже, и от её волос шёл слабый ток, и   я вздрагивал, но ничего, ничего, ничего не получалось.                                                 

-  Бывает, - шепнула  Зоя. - Ты просто устал, я понимаю, -  и  взглянув  на часы, холодно заметила,   прикусив нижнюю тубу: Уже поздно. Мне пора. Позвони мне,   ладно?

Весь  следующий день я был сам не свой, и всё мне казалось   не так и не эдак, и на работе сослуживцы заметили наконец: "Да что с тобой? Случилось что-то? Письмо из дома плохое получил?"

Я улыбался в ответ, а сам -думал: "Ну, что вы, как на грех, тут засели? То,   чуть утром за стол - скок, как тут же и выпрыгиваете - по делам, магазинам и тэ дэ и тэ пэ.   Позвонить мне  надо. Чёрт бы вас побрал!".

В городе я бы эту проблему  решил просто -на каждом углу  стоят таксофоны: выскочил, набрал номер и говори.   А в нашем селе, пусть и райцентре,   он есть только на почте, но там вечно народ. Буду звонить - все поймут - кому. "Сарафанное" радио тут же разнесёт по посёлку новую сплетню: мол, скромница Лямцина-то с Серёжей связалась.                                 И тут меня позвали к телефону.

- Сергей Леонидович! - незнакомый женский голос, явное смущение.

- Да.

- Одну минуту. С вами будут говорить...

И я услышал голос Зои.

- Здравствуй! Я от подруги звоню, ты не удивляйся, ладно?

Спиной я ощупал взгляды двух своих сослуживцев; в комнате было так тихо, что казалось: каждое слово, сказанное на том конце провода, слышно как из динамика. Я крепче прижал трубку к уху.

- Ты не можешь говорить, Серёжа?                                                 

- Да.    

- Вечером я пойду к подруге и зайду к тебе, часов в восемь. Ты будешь дома?

- Конечно!

Итак, свидание назначено. До конца рабочего дня оставалось часа полтора, но я нашел повод улизнуть, и обежал магазины, накупил всякой всячины; вымыл в своей комнатке пол, стер с подоконника пыль и, когда, заправляя диван, менял простыню, то представил, что и как в этой постели произойдёт. Пусть это будет похоже на сцену из фильма "Дневная красавица", примитивно и грубо: сразу, без всяких слов и  объяснений, да и  к чему они, когда времени будет в обрез,   ведь Зое  нужно сделать перед матерью вид, что была у подруги, и к тому же Зоя - женщина, a не девица неопытная, чего церемониться-то? Сама,    в конце концов, хочет секса. У меня и в мыслях не было соблазнять замужнюю женщину - она сама навалилась. Таких моя бабка называла "навалихами" и, предостерегая меня, внушала: "Смотри, не путайся с ними! От них мужчинам одна морока и мучение..." 

Господи, да разве ж это мучение - обладать хорошенькой женщиной, которая сама этого хочет? Но тут я подумал про свою осечку, и сердце замерло: а вдруг она  снова  случится?

От этих мыслей я весь горел, и, стесняясь самого себя, молил Бога, чтобы на этот раз всё обошлось без осечек, и Всевышний, кажется, услышал меня: строптивый мой "дружок" напрягся - да, всё в порядке, да, отличней не бывает; с нахлынувшим резким, почти болезненным желанием  нужно было что-то делать, и я взял ведро и сходил за водой к колонке, по пути набрал в полиэтиленовый пакет снега - хрустящего, сухого, похожего на белую слюду - дома растёр им лицо, руки, грудь, живот.

Эту ежедневную процедуру закаливания я проделывал в те времена с удовольствием. После неё чувствуешь себя посвежевшим - в движениях появляется лёгкость, и так хорошо и славно на душе, и кажется: идешь, не касаясь ногами земли. Летишь!

В тот вечер всё у нас было чудесно и замечательно, и мы не могли наговориться, и насмеяться;   и слушали пластинки с записями концертов Поля Мориа. Пластинки были  виниловые  - такие теперь в продаже не увидишь, разве что в антикварных салонах.   Они  мне  достались  от  прежнего  владельца комнаты вместе с той самой люстрой, которую  иногда  я использовал как сушилку для своих рубашек. Уезжая на материк, он  почему-то  оставил  тут  проигрыватель  "Аккорд"  и стопку пластинок в ярких конвертах:   "Абба",   "Спейс",   "Битлз", "Тич ин", "Роллинг Стоунз", оркестр Поля Мориа,     Джо   Дассен…

И  под  "Воздушную  кукурузу"  как-то само собой случалось то, что и должно было случиться.

Любовь,   ты  ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое,   ласковое  тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие  ласк,   выдуманных  ни  ходу,   а,   может,   воскрешённых  памятью из каких-то неведомых глубин веков - потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески  лупанариев  и  знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный,       вспомню всё  то,   что  мифический  Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело  двигаться  странно,   радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему  в  душе не пели птицы, и в груди не было волнения - как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была,   Любовь,   то  как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой,   и  над  Зоей - и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль - два тела в хрустальном кубе! - и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце  замирало  в         необъяснимой  печали.

Так  что  же  это  было,   и  почему  утром  так  болела голова, и никуда идти не хотелось,   и  видеть никого не мог, и хорошо, что была суббота - нерабочий день, и,   валяясь  на  простынях,   пахнувших  горьким миндалем - любимые духи Ольги, я лениво  листал  роман  "Немного  солнца  в холодной воде" Франсуазы Саган, и пил потом  чай,   и  всё  было  как-то  обычно,   будто  ничего и не произошло, и ворс розового  пледа  уже  не  колол  спину, и нашлась та маленькая золотая сережка с аквамарином  -  ах,   как  мы  её  искали, как искали, Боже мой, а она, негодная, скользнула    в    карман    пиджака,     который    висел    на   стуле   рядом.

Но вечером мы встретились вновь, и постепенно наша тайна стала привычкой, и было нам хорошо и славно, и оттого ещё, быть может, что ничего друг другу не обещали,   ни-че-го,   и  были  в  поступках свободны, и бескорыстны, и беспечны, и щедры...

-  На  ордалиях  меня  помилуют,   -  смеялась  Зоя. - Бог на стороне любовников.

-  Что ты  такое говоришь,   Зоя?

- Тёмный  ты,   тёмный! -  язвительно  колола  Зоя. - Не читал про Изольду? Она была замужем  за  королём  Марком,   но её полюбил рыцарь Тристан. И вот на ордалиях - божьем, значит, суде - ей пришлось держать раскалённый брусок железа и клясться, что  никто  её  не  держал  в объятиях, кроме мужа и вот этого нищего паломника, который  перенёс  её через трясину. И ведь она сказала правду! Паломником был её любимый     -     Тристан!      И     Бог     не     смог    наказать    Изольду…

-  И  тебя  не накажет?

-  Не сможет, потому что виноват сам. Зачем он сделал так, что любовь приходит и уходит?   Ещё  Сеченов  это  подметил: лучшем случае супруги живут в полной любви два-три  года,   а  потом  - инерция, привычка, дружба, что угодно, но не любовь, понимаешь, глупыш?   И  зачем  он  сделал  так,   что  на  моём пути встретился ты?

-  Ты  не любишь своего  мужа?

-  А вот это - табу, - Зоя рассмеялась и отвернулась от меня. - Своего мужа я ни с кем не обсуждаю, малыш!

Но я не  унимался:

- А что же тогда у  нас  с тобой?

Зоя  приподнялась  на локтях, окинула меня долгим, оценивающим взглядом и пожала плечами   (нарочно? конечно,   нарочно).

-  Не  знаю, Серёжа…

-  A  про  Изольду и Тристана я читал, но, знаешь, почему-то забылось, что она - замужняя   дама,    матрона,   можно  сказать.   Забылось  почему-то,   и  всё  тут.

- Я  знаю,   почему, - Зоя смотрела мне в глаза прямо, не опуская взгляда. - Потому что  ты  думаешь:   любовь - привилегия свободных, не обременённых брачными узами людей.   Это  у  тебя  в  подсознании  сидит,   и ты недаром забыл, что влюблённая Изольда  чья-то жена.

И тут  я  совсем смутился  и признался:

-  Да  нет,   всё  проще:   я  читал отрывки в хрестоматии зарубежной литературы …

-  Не  люблю  хрестоматии,   - нахмурилась Зоя. - Люблю подлинники. Ох, мне пора!

Зоя     уходила    всегда    как-то    вдруг    сразу:     минуту    назад    ещё целовала  меня,   и  вот  -  у двери, почти собранная, сапоги надевает. Я к этому привыкнуть  так  и  не смог.

Иногда  мы не виделись день - два, а то и больше. Однажды мой друг намекнул, что Юрка  Астахов  по-прежнему  пользуется  Зоиной  благосклонностью,   и  всё  у них замечательно  -  обходятся без кофеев, разговоров о Гессе, теориях Сеченова и тэ дэ  и  тэ пэ, сразу в койку, a то и без нее обходятся - разве что на абажуре ещё не  кувыркались. Она у него и в рот берёт, обожает это дело, а тебе разве ещё не сосала?

Я  поднял  руку,   чтобы удалить своего друга, который меня любил и, как я теперь понимаю,   хотел  предостеречь  от  всяких  сложностей,   но  он  опередил  меня - перехватил  кисть и крепко  её сжал:

- Что ты, Сережа? Из-за бабы! Юрка, знаешь ли, никогда не туфтит. У него этих баб перебывало  -  не сосчитать, он и сам в них запутается. Зачем бы ему еще и Зою в свой  "дон-жуанский"  список вносить, если у них ничего не было? Ты сам подумай!

Он  опустил  мою  руку,   и  она  сама  собой  снова  взметнулась  вверх, но меня остановили  его  глаза  - столько в них было печали и неизъяснимой тоски, что не смог я ударить  друга.   Он   был у меня  один.

В  небольшом  селе мы с Зоей не могли пойти вместе в кино или на танцы, а потому приходилось идти в тот же Дом культуры поодиночке, чтобы уже там как бы нечаянно встретиться,   причем,   своими  компаниями  -  для  отводу  глаз. Ну, и для того, конечно, чтобы не попасть в раздел "Светской хроники" местного радио "ОБС" - "Одна баба сказала".  

-  Как  бы я хотела оказаться с тобой в большом городе, где никто нас с тобой не знает  и никому до нас нет дела, - сказала однажды Зоя. - И гуляли бы мы с тобой по  улицам, и ели бы мороженое, и если бы захотели, то поцеловались бы на глазах у  прохожих  -  кому какая разница? Я так хочу быть с тобой рядом! Увижу тебя на улице  - ты идёшь такой одинокий, неприкаянный, ещё и дороги не разбираешь: если лужа,   так  в неё попадаешь, и по грязи - тоже напрямки. И так хочется подойти к тебе,   тронуть  за  руку,   прикоснуться  к  твоим  усам. У, котяра мой ласковый!

Эти  её прозвища - "котяра", "серый", "птенчик", "зайка" - звучали непривычно, и я  никак  не мог привыкнуть, допустим, к тому, что я почешу-то "кисочка усатая с во-о-от  та-а-а-ким птенчиком!" А ещё Зоя обижалась, если я её никак не называл, ну  там,   предположим,   ласточкой  или  мышкой, и всё повторяла, что женщина любит  ушами,   а мужчина - глазами, и мне никогда не понять, почему ей так нужны разные    нежные   слова…

А потом случилось так, что Зою послали в областную больницу на стажировку, а через две недели и меня -  на семинар.

Бросив  суску с вещами в гостинице, я тут же  помчался разыскивать Зою. И нашел!

- Ты приехал? - удивилась она. И  надолго?

- Семинар, пять дней!    

- Вот как! Ученье - свет…

- Да плевал я на эти лекции! Хочу сейчас же, вот сию минуту похитить тебя отсюда и увести в кафе "У командора". Где ваше манто, мадам? Извольте надеть!

- Ну и фантазии у тебя, - усмехнулась Зоя, и в её глазах блеснули серебряные льдинки. - Ничего оригинальнее не смог выдумать? Тут, между прочим, все ходят на Сопку любви, с неё  открывается прекрасный вид на Авачинскую бухту. А ты - к "Командору"…

- Там можно посидеть вдвоём, - робко заметил я.   - У нас с  тобой никогда не было романтического ужина при свечах…

- Начитался дурацких книжек, насмотрелся идиотских фильмов: ужин при свечах, - передразнила Зоя. -  Но, впрочем, я не против таких ритуалов. Против лишь обстоятельства. Сегодня ничего не получится. Извини, Серёжа.

- Но ведь ты же сама хотела: большой город, нас никто не знает, мы можем делать любые глупости…

- Не сегодня, Серёжа милый. У тебя в гостинице есть телефон? Я позвоню завтра, ладно?

Мы стояли в вестибюле, мимо ходили разные люди, а один  молодой человек в белом халате, пробегавший мимо уже второй или третий раз, вдруг резко затормозил, даже чуть не упал, и с улыбкой спросил Зою:

- Всё в порядке? Планы не меняются?

- Нет, нет, - поспешно сказала она. - Всё остаётся в силе.

И молодой человек побежал дальше. Зоя поглядела ему вслед, как-то очень оценивающе поглядела - так, знаете ли,   женщины смотрят на античные мужские скульптуры, -  и повернула ко мне лицо, и наконец улыбнулась, и сказала:

- Мы договорились побыть у нашего преподавателя дома. У него медицинская библиотека неплохая. Ты извини меня, ладно? У меня другого случая не будет…

И пошла от меня, не оборачиваясь.    

Назавтра она не позвонила. И послезавтра тоже, и эти два дня я приезжал в больницу, где Зоя стажировалась, - то слишком рано, то слишком поздно, когда стажеров уже не было. И только на третий день Зоя позвонила мне. Не извинилась, ничего не объяснила,   будто никуда и не пропадала - только и сказала:    

- Давай побродим до улицам. Просто так. Как  бездельники.

Но внезапно подул северный насквозь пронизывающий ветер, и  посыпался сухой, колючий снег, и быстро стемнело, и в этой неуютной промозглости, казалось, вот-вот и душа застынет, сосулькой обернётся. Мы забежали в какое-то кафе, обшарпанное и тусклое. За столиком сидели две парочки - франтоватые, с иголочки одетые мужчины, и с ними синие,   худющие девицы с очень ярким макияжем, невольно навевающем воспоминания о новогоднем карнавале.

- Васька, - сказала одна девица, - у тебя дерьмо, а не сигареты: куришь - и никакого толку…

- Это не "Беломор", а "Филипп-Моррис", - назидательно выставил указательный палец Васька и сверкнул золотой фиксой. - Темнота ты, темнота, ничего в  табаке не понимаешь! Тебе одно и нужно: чтобы горло покрепче драло…

- Ну-ну! - огрызнулась девица. - Потише не поворотах!   Куда-куда, а уж горло драть не даю…

Вся честная компания так и грохнула.

Всё ясно: портовые шлюшки с кавалерами. Зоя с интересом разглядывала девиц, и в испытующем взгляде её глаз сквозило что-то застенчиво- девическое, испуганное, но и восторг был, это даже странно было: она будто бы не их, этих задрипанных профурсеток,   жалела, а себя - чистенькую, ухоженную, интеллигентную, соблюдающую правила и приличия.

Мы быстро выпили свой кофе, раскрошив по столику песочное пирожное.

- Ты меня посадишь на автобус? - спросила Зоя. - Провожать не нужно. Подруга знает моего мужа, вдруг увидит нас вместе, вот пересудов-то будет!

- Я в номере один, - намекнул я. - В буфете, между прочим, есть шампанское…

- Нет-нет, я что-то устала. Извини.

В общем, всё получалось не так, как мы мечтали: Зоя была занята, а я не смел на чём-то настаивать - не хотел быть навязчивым. Так и прошёл мой семинар.

А вернувшись домой, дней через пять получил письмо:   "Не вини меня, милый, ни в чём, и сама знаю, что виновата, но поделать ничего с собой не могла: там, в нашем сельце, ты, такой обаятельный, умный, самый-самый, был мне так необходим, что я забывала всё на свете, а тут, в городе, нечаянно вспомнила, что кроме всего прочего есть любовь, и это не всегда постель, как у нас  с тобой, и даже вовсе не обязательно постель и все эти в ней  кувырканья, но, может быть, я ничего не понимаю и хочу сама не знаю чего (и вправду - чего?), ведь не безразлична тебе (правда?), и ты по мне тоскуешь (да? нет?), но этого, наверное, мало…"

Вот так, всё через запятую, на одном дыхании - поток сознания. Может быть, может быть. Любовь забирает человека всего, без остатка, и ей всегда мало времени и пространства - она не помещается в сутки и уж, конечно, выходит за пределы квартиры. Ей нужен весь мир. Но это, увы, понимаешь не сразу…

На подоконнике лежала раковина рапана. Она мне тоже досталась от прежнего хозяина квартиры  вместе с пластинками.

Сколько я ни прикладывал эту большую раковину к уху, так и не смог услышать в ней море:   видимо, при жизни рапан был глухонемым,   и его оболочка не вобрала в себя звуки морских глубин и музыку прибоя. Выбросить её было жалко. Всё-таки она была красивая и необычная: на её поверхности лепились ракушки поменьше, иные с рисовое зернышко - они располагались так живописно, что получилась странная картинка, напоминающая рисунок абстракциониста: чайка парит над парусником, а может, и не чайка, а перистое облако проплывает над скалистым островом. Или это гром и молния? А может, водоросли? Вообразить можно было всё, что угодно.

Я взял раковину, повертел её - и ракушечный рисунок вдруг обернулся разбитым зеркалом, в котором туманно отражался быстро несущийся по волнам клипер. Или  это мне только показалось?

А через три дня, как я получил озадачившее меня письмо, и Зоя прилетела. И мы, конечно, встретились, и пили кофе, и, как прежде, смеялись и молчали, говорили о пустяках и спорили, но вот о том письме почему-то не вспоминали.

Зоя попросила найти пластинку Рэя Кониффа.

- Ту, что с "Дождем", - уточнила она.

- Откуда ты знаешь, что она у меня есть? - удивился я. - Раньше мы её вместе не слушали…

Зоя вздрогнула от вопроса, но тут же, как ни в чём не бывало, улыбнулась:

- Не знаю, откуда я это знаю. Просто мне показалось: ты  должен любить Рэя Кониффа, и его "Дождь" - тоже…

Я и вправду любил эту пьесу. Всегда ставил пластинку с ней, когда как-то неуютно было на душе. Но откуда она знает про "Дождь"?

- Я про тебя много чего знаю, - отшутилась Зоя. - Вернее, понимаю…

Уже потом, когда Зоя засобиралась домой, я сказал:

- А письмо я получил…

- Вот и хорошо, - весело отозвалась Зоя. - Ты  не обращай  внимания. Мало ли что может написать женщина, особенно, если у неё дурацкое настроение…

Она вышла, и я тут же погасил свет, чтобы, отдёрнув штору, смотреть в окно, как Зоя идёт по скользкой ледяной дорожке, посверкивающей под жёлто-зеленой луной.

Зоя знала, что я гляжу ей вслед. Она остановилась, махнула рукой: хватит, мол, смотреть, глаза проглядишь - и в ту же минуту с ближайшего сугроба серой змейкой взметнулась позёмка, и, набирая силу, закружила-заплясала вокруг Зои, и через  каких-то минут пять уже ничего не было видно - снег, всхлипы ветра, грохот листа железа, сорванного с крыши, и в этом тарараме шла женщина в чёрной шубке и красной вязаной шапочке…

Эта шапочка, заметная издали, примерещилась мне следующим вечером у поликлиники. В её левом крыле было что-то вроде общежития, и жил там в одной из комнат весёлый человек Володя Писаренко. Он знал кучу всяких анекдотов, играл на гитаре, пел преферансист был классный, а кроме всего прочего пользовался ещё и успехом у местных дам.

Так вот, красная шапочка промелькнула под тусклым фонарём, скрипнула дверь, вылетело из неё облачко пара и второе от края окно, ярко светившееся, потускнело - Володя Писаренко выключил верхний свет и воткнул в розетку ночник. Оригинальная, кстати, штучка: вроде как восьмигранник, и на каждой грани - какой-нибудь мифологический сюжет. Меня потрясала Леда в объятиях Лебедя. Этот ночничок Володи привез из Афин. Он   через каждые два года   куда-нибудь ездил по турпутёвкам.

Кто-то маленький  и подлый, вдруг   оживший во мне, толкнул изнутри, ударил в ребра и шепнул: "Ну, что смотришь? Леда в объятиях Лебедя, а Зоя - в Володиных, да!"

И сердце у меня остановилось, а потом покатилось, покатилось и, не опомнись я, наверное, разбилось бы. Но кто-то, насмешливый и глупый, во мне теперь живущий, словно рентгеном стены просветил. И сердце моё   зашлось, и впервые в жизни я почувствовал мучительно  острые покалывания в груди...

И кто-то  другой, разумный и осторожный, подмигнул и надвинул шапку на лоб: "А, может, ничего и нет,   дружище? Примерещилось, к примеру. Или это не она, братан, а совсем другая, нам не известная  особа".

Но ехидный   снова толкнул кулаком под ребро, и сердце,    странно дернувшись, повисло на тонкой ниточке, и защемило, и заныло, и  затрепыхалось птицей.

Так! Надо позвонить Зое. Если она дома - значит, всё в порядке. Но как это сделать? Может, пойти в Дом культуры? Нет, не тот вариант : там сейчас   репетирует оркестр,   куча народу,   у методиста Галины Николаевны обязательно кто-нибудь сидит, все курят, зубоскалят и придумывают какой-нибудь КВН ИЛИ ещё чего, только зря стараются - всё равно, как до дела дойдёт, желание у всех пропадёт, и у Галины Николаевны у первой: она просто обожает всякие планы и мечты, не больше.

Так-так, что же делать? Может, пойти Е гостиницу - там, говорят, установили таксофон. Но,   опять-таки, администратор Лида Румянцева или,   того хуже, баба Вера-уборщица обязательно подслушают и, уж будьте уверены, сделают такие выводы, что  лучше их обеих сразу застрелить.

И тут я вспомнил, что, уходя с работы, не закрыл форточку. Чтобы попасть в контору, всего-то и делов: залезть на завалинку и проскользнуть в широкую - медведь пролезет! - форточку. Я, конечно, так и поступил.

К телефону долго никто не подходил. Наконец, я услышал голос Зоиной мамы:

- У телефона!

Звучало это как-то по-старинному нелепо, и я всякий раз сдерживался, чтобы не прыснуть в трубку.

- Добрый вечер! Нельзя ли услышать Зою Ивановну?

Носовой платок, положенный на трубку, наверное, действительно изменил голос, потому что меня спросили:

- А кто это?

- Пациент!

- Что-то не пойму, кто это. Серёжа, это вы?

- Пациент.

- Больных она принимает в поликлинике.

- Но у меня сердце болит сейчас. Понимаете?

- Нет, не понимаю. "Неотложку" вызывайте! Зои Ивановны нет дома…

Так! Всё понятно! Ах ты, чёрт!

Окно Володи Писаренко не светилось. Чёрная яма. Тишина. Впрочем, нет, где-то поёт Эдит Пиаф. Какой-то шорох, вскрик… Нет, бред, галлюцинация. Это всего лишь скрипнул под ногами снег, и ветер ударил сосульки. Никого у Володи нет. А вдруг? О-о-о-о! Я стукнул в раму и отпрянул к стене, краем глаза пытаясь увидеть, отдёрнется ли штора. Никакого движения! И ещё раз стукнул, и ещё. Даже если бы Володя был дома, пусть и не один, он, как человек  любопытный, обязательно посмотрел бы, кого это принесла нелегкая средь ночи.

Тёмный провал окна. Колючий силуэт алоэ. Никакого движения.

Я замёрз до того сильно, что меня  начало тошнить от холодного, острого воздуха.

Дома кое-как  согрелся. Вскипятил чайник, заварил   горсть каких-то   сухих листьев напополам с корешками шиповника - эту смесь мне Зоя Ивановна дала. Сказала, что тут, на Севере дальнем, новичкам  нужно принимать адаптогены, чтобы побыстрее привыкнуть к его климату.

И когда, разморенный теплом и чаем, я заснул, а может, и не заснул, не знаю, но было мне  видение: Зоя   целуется с Володей, вот так и так, и так - как со мной!

Я тут же вскочил, заметался по комнате, схватился  за какую-то книгу - оказалось, "Манон Леско" аббата Прево.   Изящный томик тут же был обронён, и снова я заварил чай, и вперился в темень за окном, и думал о Зое, и   мысли, одна нелепей другой, будоражили меня до самого утра…

- Ты ревнуешь? Я знаю!   - с торжеством сказала Зоя, когда я спросил её, где  она была вчера вечером. Она пришла ко мне как ни в чём не бывало, розовощёкая от мороза   и свежая.

- И зря ты потревожил маму. Она уже спала. А тут звонок: пациент, сердце, что за чушь!    Ничего лучше не мог придумать?

И оправдываться пришлось мне.

- Знаешь, Сережа, ты лучше всех, - грустно оказала Зоя, и попросила у меня сигарету. - Бабы будут тебя любить. Сильно! И не потому, что ты ласковый, Сережа. А потому, что в любви думаешь не о себе, а о женщине… Молчи, молчи! Но потому и будут тебя обманывать, Серёжа…

-  Почему?

- Не знаю. А впрочем, знаю! Чтобы понять: ты, как ни крути, лучше всех. А может, чтобы досадить тебе? Ты, в любви такой серьёзный, требуешь и от женщины того же. А она, допустим, не может принадлежать тебе безраздельно… Ах, нет, не так! - Зоя прикусила нижнюю губу, её глаза потемнели. - Всё не так я говорю, какие-то глупости на ум идут. А, вот! Придумала. Женщина может быть не  уверена в тебе или в себе, ей другая партия нужна, или она, к примеру, уже замужем и, значит, привязывать её к себе ты просто не имеешь права…

- А если я предложу руку и сердце?

- Не захочешь, Серёжа.

И, наверное, это была правда. Я никогда  не смог бы простить своей жене, что у неё до меня был кто-то, кого она любила, говорила всякие нежные слова, может быть, те же самые, какие и мне нашёптывает, весь её опыт, повадки, сущность - всё это создавал ведь не я, а тот, другой, и, целуя женщину, я целовал бы и его, научившего её, быть может, очень многому. Что-то навсегда остаётся в женщине от мужчин, которых она знала, и в мужчине всегда присутствуют все его женщины.

- Тебя послушать, так получается: ложась в постель с одним мужчиной, женщина поневоле занимается групповым сексом - и с ним, и со всеми своими бывшими любовниками, - рассмеялась Зоя. - Да ещё и его женщины при этом присутствуют. Содом и Гоморра!

- Ну, не знаю, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать, потому что мне не хотелось продолжать эту тему. - Думай, как хочешь…

- А я не думаю, я знаю, - Зоя провела указательным пальцем по моей щеке. - Если я люблю человека, то других для меня не существует. И знаешь, что самое ужасное?

Я пожал плечами, не отрывая взгляда от её вдруг потемневших глаз.

- Самое ужасное, что когда мне придётся исполнять супружеский долг, - быстрая  серая тень  пробежала по её губам, - я обязательно вспомню тебя. И в тот момент, когда он войдет в меня до конца, я закрою глаза - и ты будешь со мной вместо него…

- Ну-ну, - сказал я, и что-то запершило в горле. - Ладно тебе. Не думай об этом. Давай лучше займемся любовью. Мне нравится,   когда твои ноги на моих плечах…

- И я поколачиваю тебя пятками по спине, - рассмеялась она. - Ты немножко мазохист, Серёжа. Ах, как я хочу, чтобы ты вбил  свой кол, и глубже, и сильнее, и крепче…

Она всё-таки была немножко бесстыдной. И мне это нравилось.

Потом, внезапно, как всегда, засобиравшись домой, Зоя вдруг кинула взгляд на подоконник и спросила:

- А рапан так и молчит?

- Да, - машинально ответил я. - Полная тишина!

- Это, наверное, от того, что в раковине есть дырка, совсем крохотная, в "хвостике", - сказала Зоя. - Может, её нужно заделать? И тогда в раковине оживёт море…

Когда она ушла, я исследовал раковину и, действительно, обнаружил: у неё отбит кусочек самого верхнего завитка. Но откуда Зоя это знала?

Я взял немного замазки и заделал дырочку в рапане.

На проигрывателе лежала пластинка Рэя Кониффа. "Дождь". Я включил музыку. Теплые струи заплясали по асфальту, зашуршали в траве, запрыгали по крышам. Дождь в большом городе. Мокрая мостовая. Девушки под яркими зонтами. Прохожие прячутся под карнизами и навесами. И так весело и смешно какой-то парочке, которая, взявшись за руки, кружится под внезапным ливнем! А сквозь облако уже проглядывает солнце, и его блики скользят по влажной листве тополей, и по бутонам мальв, и опадают лепестки разноцветных космей…

Зоя всё это любит. Но откуда она знала, что у меня есть эта пластинка?

Уже и глупый давно бы понял, что она бывала в этой квартире, когда тут жил другой мужчина. И держала в руках раковину рапана, и слушала Рэя Кониффа, и, может быть, делала с хозямном то же самое, что и со мной.

Но я этого не хотел понимать.

Перед отпуском - по примеру других "северян",   я взял его сразу за три года, это, считай, больше пяти месяцев отдыха - я спросил Зою, что ей привезти с "материка".

- Что сам захочешь, - был ответ.

И никогда я не забуду той нашей ночи, последней перед расставанием. Будто после неё уже вообще ничего быть - ни слов, ни восклицаний, ни объятий, НИЧЕГО!

- Знаешь, о чём  подумала? - сказала  Зоя. - Вот ты женишься, будет у тебя семья, дети, благополучный дом, хорошая работа. И вдруг приезжаю в ваш город я. И мы   случайно встречаемся - на улице или в трамвае. Я ужасно люблю ездить в трамваях! И  всё у нас начинается сначала. И я увожу  тебя от  жены, детей,   фаршированных блинчиков по выходным...

- Что ты, - ответил я, - ты же знаешь: я  не люблю  блинчики!

- Полюбишь. Муж любит то, что любит жена. Иначе он будет голодным.                 - Прекрасно! Значит, буду стройным!

- Послушай, - посерьёзнела Зоя, - а почему ты не пытаешься хотя бы слукавить: "Милая моя, не расстанусь я с тобою никогда! Какая жена? Какие дети? Что ты!"

Я отшутился, сказал какие-то глупости, и чтобы Зоя больше ничего не выдумывала, закрыл ей рот поцелуем, и как  только она хотела что-нибудь сказать, снова целовал. А что я мог возразить? Мне нужна была только она. Одна. Без прошлого. Без привычек. Сама по себе. Вообще-то, я не похож на взломщика сейфов, но и самому  себе не мог дать гарантии, что не попытаюсь проникнуть в её прошлое, не стану мучить её и себя пошлым выяснением обстоятельств её женской биографии.

Это сейчас я понимаю, что женщину нужно принимать такой, как она  есть, и всё, что было у неё до тебя, - это путь к тебе, не всегда прямой и безоблачный. И ты всегда виноват сам, если она вдруг вспомнила всё, что было у неё в предшествующей жизни, и в эти минуты возвращения в прошлое ты для неё, скорее всего, не существуешь.

А тогда, лёгкий и свободный, я улетел в отпуск. Владивосток, Хабаровск, Санкт-Петербург с драгоценной аурой Павловска и Пушкина, Тбилиси с его волшебной улицей Шота Руставели, Ереван - ещё прекрасный, весёлый и богатый, Рига, пахнущая сиренью и свежезаваренным кофе… О, как много я ездил, и напропалую тратил деньги, и жил в лучших гостиницах, и пил вина, которые теперь продают в бутиках как эксклюзивные. Но однажды, вернувшись от случайной полушлюшки-полудекадентки (писала маслом мужские торсы, только их, и ничего больше!), я почувствовал глухую тоску. К тому же накрапывал дождь, серый, и  нудный, и холодный, а по телевизору показывали красивую жизнь в Швеции, и даже дождь там был другой: разноцветные зонтики, веселое перестукивание дождинок по барабану, оставленному в парке, чистый лик асфальта, кораблик дубового листа  в хрустальном ручейке. Рэй Конифф. О, боже мой, "Дождь"! Дождь, который идёт не для меня.

- Ну, если не для меня, то пусть он ни для кого не идёт, - пьяно подумал я и выдернул шнур телевизора из розетки.

В гостинице отключили горячую воду, и я попробовал обмыться холодной, чтобы смыть  прикосновения художницы, тело всё ещё  чувствовало её холодные длинные пальцы, но меня будто током шибануло - ледяная струя показалась острее сабли…

Вот тут-то я и подумал о Зое. Хреново мне было, чего у  там, очень захотелось услышать этот лёгкий, чуть насмешливый голос. И я попросил телефонистку принять срочный заказ.

Через час телефон затренькал-задребежжал. Трубку взяла Зоина мама.

- Здравствуй, Серёжа! А Зоя уехала. Насовсем. Я вот тут подзадержалась. Они меня к себе тоже забирают…

- Кто "они"?

- Зоя с мужем. Буду у них жить. Да разве она вам ничего не говорила о переезде?

- Нет, - равнодушно сказал я и сам удивился этому. - Я только хотел узнать, какая у нас там погода. Скоро мне возвращаться, вот и решил позвонить. Чей телефон первым на ум пришёл, тот и назвал телефонистке. Оказалось: ваш номер.

- Погода? Да ничего, терпимо. Вчера вот снег выпал, не тает…

Я не дослушал и положил трубку.

Больше Зою Ивановну я никогда не видел. И даже её фотографии у меня нет. И когда я о ней думаю, возникает в памяти светлая женщина с тонкими чертами холодного лица. Такая далёкая, полузабытая, чья-то жена и добрая мать. Глаза её лучатся, и весело морщинится нос. И я говорю: "Зайка, послушай, зачем ты так много смеёшься? От смеха морщинки на лице остаются". И она в который раз отвечает, шутливо хлопая меня по обнаженной спине: "Зануда! Господи Боже мой, какой зануда!"

И смеётся, смеётся Зоя Ивановна, Зоя, Заинька, Зойка…

Ещё одна женщина называет меня занудой - моя собственная жена. Недавно мы с ней ходили на балет "Ромео и Джульетта". Если честно, то я ничего не понимаю в этом искусстве, неправдашнем и придуманном от начала до конца. Вот спектакли или даже оперетты - совсем другое дело: люди разговаривают, ходят, поют по-человечески, и всё, знаете ли, понятно, а в балете каждый скачок что-то да значит, поди разберись.

Смотрю, моя Наташа прямо побледнела от переживаний за Ромео и Джульетту, впечатлительная она у меня. А когда Джульетта  упала и умерла  - лежит, не двигается - даже вскрикнула!

Я взял бинокль и посмотрел на балерину: она пыталась, бедняжка, лежать неподвижно, но так, видно, напрыгалась и наскакалась за спектакль, что не могла сдержать напряжения - тяжело дышала, губы полуоткрыты и дрожат.

- Смотри, - сказал я жене, - она даже мёртвой притвориться не умеет. Лежит и дышит. Что за балерина такая?

- Зануда, - ответила Наташа. - Зачем ты всё портишь? Прекрасный был спектакль!

И отобрала у меня бинокль.

А на следующий день она принесла с работы крохотную розетку растения, похожего на заячью капусту. Горшочком для него стала раковина рапана. Наташа насыпала в неё земли и посадила туда цветок.

- Ну, зачем ты это сделала? - спросил я, увидев озеленённую раковину. - В ракушке жило море…

- Ничего там уже не жило, кроме тараканов, - отрезала Наташа. - У ракушки отбился осколочек, и она уже не шумела. Просто ты давно её не слушал.

- Я бы отреставрировал её…

- Не нуди, пожалуйста, - Наташа бросила на меня снисходительный взгляд. - Это сейчас модно - выращивать мелкие растения в раковинах.

- А что, если я хочу слышать звуки моря?

- Ой, да пожалуйста! Сколько угодно!

Наташа открыла кухонный шкаф и сняла с полки термос.

- Ты считаешь, что в нем живет море? - рассмеялся я.

- А ты послушай…

Она вытащила из термоса плотную пробку и приставила его к моему уху. Сначала я ничего не слышал, но вдруг в колбе плеснула волна, и зашуршал под чьими-то ногами песок, и снова на него накатила волна.

Пораженный, я молчал  и слушал звуки моря, которые откуда-то взялись в пустой колбе термоса.

…В серый, предутренний час что-то кольнёт вдруг в сердце, и, открыв глаза, я долго лежу неподвижно и смотрю в тёмный потолок. Почему-то мне кажется, что где-то далеко-далеко вот так же неподвижно, замерев у плеча мужа, лежит Зоя Ивановна и, может быть, думает о том,   как приедет в наш город и случайно встретит на улице меня.

Впрочем, откуда она знает, где я живу? И узнает ли меня, ведь столько лет прошло, и я уже не юн и строен. Я уже не тот совсем. А вдруг и я её не узнаю? И мы пройдём мимо друг друга.

Сердце у меня сжимается  и, чтобы унять боль, я обнимаю Наташу и засыпаю. Всё-таки когда рядом живой человек, не так одиноко, как могло бы быть.