Мой первый фраг. Из сборника Мой первый секс

Дорогой мой читатель!

Доводилось ли вам когда-нибудь убивать человека?

Думаю, в подавляющем большинстве случаев ответ будет либо отрицательным – либо же нахальным враньем.

Потому что, если допустить иное, если допустить, что многие мои читатели убивали людей, - придётся экстраполировать эту их милейшую привычку (убивать, пусть изредка, себе подобных) на всю популяцию. Что уже никак не вяжется с элементарной демографической статистикой.

Соответственно, думаю, многим моим читателям будет интересно узнать, каково это – убить человека. И что при этом чувствуешь.

О том и написан мой рассказ – о том, что испытал слуга ваш покорный при виде крови на своих руках (буквально).

Рассказ этот будем считать эротическим. Не по причине смертоубийства, конечно – я не маньяк и не некрофил – а потому что в нём фигурирует девушка. Хорошая девушка, фигуристая. В полный рост фигурирует (и в иных положениях – тоже).

А наречём мы этот рассказ «Мой первый фраг». Так один знакомый паренёк, братишка моего друга, называет на своём геймерском сленге виртуальные тушки компьютерных оппонентов, продырявленные «мышкиным» огнём. Он, паренёк этот, большой поклонник Quake, Delta Forces и Counter Strike.

Жизнь, конечно, не компьютерная игрушка.

В жизни вот как это бывает. Точнее, вот как может быть. Ещё точнее – как это было со мной.

Для начала – пара слов о себе («пара слов» у нас, литературных мэтров, означает, конечно, «пара страниц»… крупного, как личность, формата).

Что же я являл собою гросс месяцев назад, в нежные свои шестнадцать? («Гросс месяцев» – несолидно и мало, да? Ладно, для тех, кто не знает смысла слова «гросс»: с той поры уж двенадцать раз  вода в озёрах становилась твёрдой, и дважды по двенадцать раз серые гуси пролетали над тундрой: туда – и обратно).

Жил я в ту пору в Питере, где и родился. Родиться же меня угораздило в семье профессора филфака ЛГУ (мой батюшка) и доктора-офтальмолога (моя матушка). Хорошего профессора в достойном вузе - и хорошего доктора в дрянной районной поликлиники.

По социальному положению я был если не мажор, то уж high-life – точно.

Во всяком случае, песенка «я есть просил, я замерзал» - это не про меня.

Ну и при сём «культурный» базис мне под седалище подоткнули (едва ли не одновременно с подгузниками) такой, что по сию пору свербит.

Я учился  в замечательной спецанглийской школе – пожалуй, лучшей в городе и одной из лучших в стране.

И батя основательно законопатил мои восприимчивые юные мозги разной литературной и общекультурной мурой. И вообще всячески пёкся о моём «духовно-интеллектуальном» становлении, много беседовал о смысле жизни и литературы… жизни в литературе… литературе в жизни… Никакой жизни мне не было… без литературы!

Нет, нельзя сказать, будто я его ненавидел, следуя «хронопскому» императиву. Я его всегда по-своему любил, но вот чего я менее всего желал в жизни – так это быть его «достойным» сыном.

Скажем так: всеми своими силами (а я с младенчества чертовски настырен!) я стремился к тому, чтобы менее всего походить на профессорского сынка.

Во многом преуспел. Вернее, не преуспел в одном: несмотря на все мои потуги быть «гоменом» и асоциальным типом, успеваемость моя в школе неизменно оставалась отличной (само общение с батей делало школьную программу просто-таки анекдотической в моих надменных стальных глазах). А грамотами разного уровня литературных и языковых олимпиад я мог бы обклеить всю свою комнату (шестнадцать квадратных). Однако ж матушка отбирала их у меня и хранила бережно в тумбочке, во избежание святотатства.

За эти успехи в школе мне спускалось многое. Точнее – всё.

Спускались многочисленные прогулы (в последнем классе в журнале против моей фамилии значилось 123 пропущенных дня без уважительных причин: то есть, это когда я даже не заморачивался изобретением причины).

Спускалось и неизменное моё вежливое хамство в отношениях с наставничками… Да, приятно было издеваться над иными персонами, а втройне приятно – от осознания их бессилия понять, в чём же, собственно, издёвка. То есть, эмпирически-то они усвоили, что НЕ издеваться я не могу по определению и по заносчивой своей натуре – но отчаивались выудить суть из бездны кладезя моего сарказма.   Нет, действительно приятно осознавать свое интеллектуальное превосходство, чего уж там!

Спускались мне и любые… гхм!... шалости. Замечу, впрочем, все они умещались не то чтобы в пределах чего-то абстрактно  допустимого, но и сейчас я не стыжусь ничего из содеянного в отрочестве.

Не стыжусь по той причине, что глупое это чувство – стыд. Всё, что я делал, всё, что было со мною – это моё, это моя память. А что есть личность, как не нагромождение воспоминаний? Так как же я могу стыдиться хоть чего-то своего, отвергать хоть какую-то частичку себя? Это близко к членовредительству. Это путь к суициду. А разве не страшный грех суицид по столь популярным нынче книжицам?

A propos,   читатель уж, верно, догадался, что я - нарциссист махровый (есть такой сорт нарциссов). Правильно догадался: я таков! И горжусь этим. На самом деле, не понимаю людей, которые не нарциссисты. Вот как можно себя не любить? Это ж какой пример окружающим они подают? Заразительный!

Нет уж, господа, вы как хотите, а я безупречен: сам себя не упрекну, на сторонние же упрёки – чихать хотел!

И в шестнадцать лет был безупречен. И чихать хотел на яркий свет чужих поучений (Всем, надеюсь, известно, что яркий свет провоцирует чихание? Медицинский факт!)

Итак, для своего учебного заведения я работал чем-то вроде «артефакта с бонусами и минусами», «меч: атака - плюс десять, мораль - минус два», из фэнтезийной какой-нибудь компьютерной игрушки (всё-то у меня в памяти сидит «племянничек» мой, братишка друга). Да, олимпиады-то я им выигрывал, а так был не подарочек отнюдь.

Думается, учись я века на полтора пораньше, меня б секли раза три на дню. При том - искренне симпатизируя, как только учителя умеют. Но – советская система народного просвещения была гуманна. К добру ли, к худу ли – бог весть.

Не верю, что хоть какие воспитательные меры могли бы на меня повлиять. Я всегда был слишком высокомерен, чтоб признавать «позорящие» или «порочащие» эффекты любых наказаний, а к физической боли - до крайности нечувствителен едва ли не с рождения. Мой болевой порог – что и нравственное чувство: как у белой акулы.

Это-то замечательное свойство определило и физически-культурные мои пристрастия: в детские и отроческие годы я перепробовал самбо, бокс, шитокан, ушу-бугуа, обрёл кое-какие разряды и пояса, а вершиной моей спортивной карьеры стало второе место на городском соревновании разных школ и стилей, этаком импровизированном «кумитэ» для питерского юношества.

Замечу, первого места я не взял лишь по той причине, что напрочь выбил себе костяшки о предыдущую малоулыбчивую физиономию. И просто не был допущен до финального боя, как ни рвался. По очкам же, считаемым хитроумно, лидировал другой парень, тэквандист. Потом мы как-то сходились с ним по-товарищески: на двадцатой минуте он выдохся и предложил закончить спарринг пивом.

Я же брал именно невосприимчивостью к боли и выносливостью. Пожалуй, все мои многочисленные тренеры отмечали, что дерусь я, «как латинос», а каждый второй – поминал пресловутого мексиканца из Лондона.

Хотя, надо воздать мне должное (надо, надо – и долго ещё будем воздавать!), реакцией и силой природа также не обделила меня. Да что там природа: сам и накачался, натренировался. Молодец я!

Серьёзно, я был весьма крутым парнем. Не таким, конечно, как сейчас (у нашей газеты очень хорошие тренажёры и инструкторы), но в компаниях незнакомые большие ребята, вернувшиеся из ВДВ, ДШБ и прочих всяких страшных трёх букв, поборовшись со мной по пьяни, задавали один вопрос…

Вернее, два: «Братиш, ты в морпехах, что ли, служил? » и «А к нам <в ОМОН, в охранную фирму, в экспедиторскую службу> пойти не хошь? »

Узнав о возрасте, почесывали мускулистые подбородки и оплачивали выпивку.

Надо ли говорить, что спортивные мои занятия подкреплялись практикой «стритфайтерства» в той же мере, в какой «стритфайтерство» обогащалось обретёнными в секциях «скиллами»?

Дрался я много и охотно. Охотно – в смысле, «активно» и «инициативно». Одно время охота на гопников сделалась даже навязчивым моим промыслом.

Кто такие гопники? Вы знаете, кто такие гопники? Вы уверены, что точно знаете?

Что ж, нынешние наци-скины, конечно, дают кое-какое представление о гопне конца восьмидесятых и начала девяностых. Ещё лучшее представление даёт песня Майка Науменко, им, гадёнышам, и посвящённая. К лестным эпитетам, отпущенным Майком в адрес этой мрази, и добавить особо нечего.

Однако добавлю от себя: самая гнусная сущность ТЕХ гопников состояла именно в том, что они были плоть от плоти порождение «совка», несмотря на всю свою пубертатную асоциальность. По сути, боевой авангард системы.

Я б не ненавидел их столь люто, будь они просто малолетними грабителями: грабители существовали во все времена. Нет, самое неприятное в них было то, что под свое «обувалово» они подтаскивали идеологическую базу. Они ведь действительно были уверены, что можно и нужно «морду бить за длинный хаер, за хеви-металл и за рок-н-ролл». И что это действительно их шакалье дело – кто какие волосы носит и кто какую музыку слушает.

Быдло и есть быдло! Конечно, быдло водилось всегда, но в те позднесоветские  «судороги богов» быдло было каким-то уж особенно… быдловатым. И подыхающая идеология испускала особенно тошнотворные миазмы. Сгущавшиеся, в частности, в этих убогих мелких «шариковых» с головками-шариками.

Что бы ни говорили, сейчас общество как-то поздоровее: всем на всё плевать, мало кто всерьёз лезет в чужие пристрастия и вкусы, сплошные пофигизм и толерантность.

И даже скины наших дней – все-таки прагматики, хоть и тупая мерзота. Да и меньше их не в пример, чем тогда гопников было.

О прочих же нынешних боевитых детишках и разговору нет: реперы воюют со скинами, футбольные фаны – друг с другом, преимущественно. Эксцессы, вроде московского погромища в честь победы японской сборной, случаются – но это уж просто психоз, разнузданность пьяного стада, взбесившегося «патриотическими» эмоциями, что негласно поощряются свыше (а быдло это хорошо чувствует, по-звериному).

Главное же – при нынешней гласности (хоть какой-то) все подобные эксцессы быстро становятся достоянием голубых экранов и жёлтых страниц. Оттого и впечатление «засилия молодёжной преступности». Тогда же – и о самых лихих побоищах, как, например, на рок-концертах, знали разве лишь причастные круги да менты. Последние, в большинстве своём, сочувствовали, что неудивительно, гопникам – и откровенно им потакали.  

А я ненавидел гопников – что готов повторять снова и снова. Искренне, истово ненавидел. Притом прекрасно понимая, что эти крысёныши не виноваты… что они – продукт воспитания… а сам я – профессорский сынок… и что большинство этих бритоголовых ребятишек, попав под пресс неумолимых и вооруженных сил, перебесятся, обзаведутся семьями, станут «достойными членами общества»… То есть, тоже будут кого-то осуждать за цвет волос и музыкальные вкусы, вякать о «морали и норме», когда никто их не спрашивает, – но не будет уж в них глупого задора для мордобоя.

Да, я всё это понимал. Ну так и что с того? Нет, пока они крысы – мышьяк им лекарство! Или – я.

Я не принадлежал ни к одной из «неформальных» общностей, хотя водил дружбу со многими в высшей мере занятными и экстравагантными личностями. Я был одиночкой, вольным «гоподавом-индивидуалистом». Я был будто рейдер в недружелюбивых водах «пролетарских» районов. С успехом топил не слишком крупные караваны и легко уходил от совсем уж непосильных эскадр.

Эти мои тактические методы очень верно выразились в почётной кличке, что я снискал у «поминателей травы» перед «Казанью». Хипповатые и прочих ориентаций пиплы прозвали меня «Тёма Крейсер». Кстати, фотография на моей страничке, на сём сайте – дань этой самой ностальгии по розово-юшечному детству. Для людей несведущих поясню: то плавсредство, что на снимке, до «переименования» называлось «Варяг».

Был ли я сам гопником, когда так активно искал «скандалов» с гопнёй? Скажем так: я был агрессивен. Но всё же не я наезжал на них. Это им почему-то не импонировали мои длинные волосы… Мне, кстати, тоже: моему фасу не идут стрижки длиннее «пскопской скобки»… Но я ж не порывался бить самому себе морду, верно?

Нет, я просто носил длинные волосы. Потому что они не нравились гопникам – а гопники не нравились мне.

По этой же причине я носил футболку с порочной харей Порочного же Сида (терпеть ненавижу его визги и мастурбаторные экзерсисы на излом медиатора, но, как было опытным путём установлено, он и для гопников оказался самой красной тряпкой из всех – куда одиознее Джима Моррисона или Кости Кинчева).

Итак, я просто ходил по улицам с длинными волосами, в панковской футболке, в блюзово голубой джинсе. Разве ж я на что-то нарывался? Да господь с вами! Да я сам поражался своей странной «виктимности»: и почему меня едва не каждый день обидеть норовили? Мазохисты, наверное…

И уж тем более не нарывался я в тот солнечный и радостный майский день.

Не нарывался – ибо преисполнен был эмоций самых пацифистичных и лирических.

Моя постоянная тогдашняя подружка усиленно готовилась к поступлению, я не хотел её отвлекать, но хотел… Хотел очаровать какую-нибудь милую барышню и излить в неё свою любовь к миру.

«Казань» для подобных предприятий – куда как верное место. В погожие деньки там тусовались в ту пору (как тусуются и ныне) девицы на все вкусы, в том числе и весьма «качественная гирлятина».

Да, для меня это было важно, ибо я был (и остаюсь) весьма разборчив в подобных вопросах. К чести своей, никогда я не пользовался «пункершами», «жабами», готовыми отдаться за пару сигарет любому, а такой "культовой" фигуре, как я, – еще и придарить пачку за внимание.

Нет, я был всё же «цивил», а эти пункерши… Вот когда человек объезжает мустангов – это нормально, геройски даже. А когда «мустанги» ездят на человеке – это из серии «если б конь имел меня». Что такое «мустанги» на панковском сленге – пояснять не буду: противно! Как бы то ни было, «панки» и их «пункерши» - бррр! Как только гопникам ни мерзко их мутозить? Впрочем, гопники – ещё противнее, даже без «мустангов».

Что ж, как сказал поэт, "Панки любят грязь... А хиппи – цветы". На мой вкус – цветы малость привлекательнее.

Определенно, какая-нибудь прелестная хиппушка сошла бы для моих целей. Но ещё предпочтительнее – «цивилка»: хоть среди «системщиков» и водились прехорошенькие «эльфийки», со своим идейным «фрилавом» они были чересчур лёгкой добычей. Неспортивно.

Да и меня все они знали слишком хорошо и с хорошей стороны: мне претило злоупотреблять их благодарностью и получать почётные минь.. медали «За оборону от гопни». Пусть едва уловимый – но был бы в том душок этакой «рекетирской» сексуальной дани. Пошло!

Поэтому я искал девицу:

А) совершенно незнакомую;

B) «цивилку»;

С) ну и замечательную во всех отношениях – само собой!

Подходящий объект был запримечен мною сразу, ещё с Невского.

Жертва, уготованная алтарю моей похоти, сидела на лавке и читала.

Она была действительно красива.

По моей системе образов, «её играла молодая Остроумова» («Доживём до понеде…»).

Она не была похожа на среднюю питерскую девушку.

Если признать горькую правду, средняя питерская девушка – всё же блёклая и худосочная наяда, сотканная из тумана, источаемого этим забранным в камень болотищем.

Конечно, кому-то даже по сердцу эта знаменитая аристократическая бледность, томная тоска в балтийских глазах, изящная утонченность точёных черт… Чёрт! Нет, лично меня куда больше прельщают биологически полнокровные особи!

Может, потому что и моя внешность далека от типа «веритабль петербуржьен». Вопреки участию французского дворянства в нашей генеалогии, мой тип более… народный, что ли?

Меня самого сыграть сумел бы, пожалуй, молодой Жариков («Порождение революции») – но с фунтом грима, как подсказывают приятели.

Лицо открытое, поморско-варяжское, с выраженными (и выразительными в своём упрямстве) скулами; нос слегга приплюснут (ещё до бокса). Волосы – соломенного цвета и соломенной же фактуры. Рост – «без двадцати два», как выражается мой дружок, старший брат своего младшего брата, неоднократно помянутого здесь геймера. Сложения крепкого, объём бицепсов – сорок четыре. (В шестнадцать поменьше было – но в остальном я очень мало изменился).

И спрашивается, мог ли я не иметь успеха у дам, при таких данных?

Категорически не мог!    

Да, совокупность моих неоспоримых достоинств (от природы, от родителей и от меня лично), интеллектуальный снобизм и физическое совершенство, помноженные на несомненную популярность в стане «половой оппозиции», - пожалуй, совокупность эта могла бы сделать меня тем ещё негодяем. Но нет – сейчас я не «тот ещё» негодяй. Сейчас я – другой какой-то негодяй. Как так получилось – отдельная тема. Впрочем, зная тот факт, что я негодяй, со мной можно иметь дело.

И девушки имели со мной дело: женщины любят негодяев. Предпочтительно – хамоватых и равнодушных, «жабосердых» и «удавочутких». Довлатов был не первым, кто это подметил. Да и Пушкин – не первый.

Кстати, о классиках!

У той читательницы, на скамейке, в руках был Маркес, «Сто лет…». Поэтому завязать непринуждённую светскую беседу мне не составило никакого труда.

Девица оказалась студенткой-историчкой, второго курса. Не только красавица, но и умница. Чуть вздорная – но не от стервозности, а от неуёмной своей жизнерадостности и натуральной, как сок джей-севен, непосредственности.   Впрочем, дурой она и быть не могла: мои стальные глаза так устроены, что глупая женщина не представится им хоть сколько-нибудь привлекательной даже на дистанции.

Девица оказалась умна, невзирая на имя – Оля, навсегда притороченное к интеллектуальной недостаточности бессмертными «стрингами» - «Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне».

Потрепавшись о Маркесе, о латиносах в литературе, о латиносах вообще, о «вообще» без латиносов… мы как-то незаметно развеселились и вплотную подплыли к эйфории.   От радости коммуникации двух «продвинутых» личностей и московского «экспортного»  пива «Тройка» (сейчас я б и нюхать не стал эту гадость, но тогда, до эпохальной важности проекта «Балтика», родное питерское пиво было вовсе дрянным: отдавало рыбьими  костями, будто в него макали  воблу до розлива; «Балтику», впрочем, я сейчас тоже нюхать не стану).

К нашей лавочке подкрался вечер. Он бы остался необнаруженным – позднемайское питерское небо обладает изрядным иммунитетом к смене времен суток – но часы на небо не смотрят.

А влюблённые, напротив, смотрят на небо - и не смотрят на часы. Халатно не наблюдают, как было запротоколировано одним дипсотрудником.

Мы, однако ж, и не собирались влюбляться друг в друга по-настоящему. У меня была, как уже отмечалось, постоянная пассия, а Оля повторяла после каждой бутылки: «Только учти, ничего серьёзного между нами не будет! »

Всего – три раза повторила. Магическое число! К удаче, однако!

«Серьёзное? » Я вообще ни о чём таком на заикался, в отличие от некоторых! Какое там «серьёзное»?

Лёгкий флирт. Поцелуи под неочевидными звёздами. Дружеский перепихон в парадняке или на флэту у кого-нибудь.

Не у меня: я всё же стеснялся, как это ни смешно, родителей, своих куда как либеральных родителей. Это, пожалуй, единственное, чего я стеснялся в жизни: заниматься любовью через стенку от людей, чья собственная безгрешность опровергалась самим фактом моего существования. Глупо? Нелепо? Быть может… Но таков единственный мой комплекс.

Так что – не у меня. Но – найдём, где: Питер большой город!

Одно решил я твёрдо: эта девочка будет моей сегодня же. Не завтра, не через пару встреч – а сегодня. Если угодно, я держал пари с самим собой, повышая сложность эротической игры. И дал себе зарок: не соблазню до полуночи – неделю мне не пить, не курить, не «делать секса». Даже с самим собой.

- Домой пора… - вздохнула Оля.

- А ты где живёшь? – спросил я.

- На Фучика.

Гм! Фучика – это Купчино. А Купчино – это… Если б существовала «гопнологическая» карта Питера, размалёванная разными оттенками красного в зависимости от концентрации урлы, - быть Купчину багровым, сплошь, беспросветно.

Что ж, по здравому размышлению, нет ничего полезнее для форсированного обольщения девчонки, чем разметать перед ней стайку «фулюганов» и швырнуть к её прелестным стройным ножкам ворох лысоватых скальпов.

Иногда мне казалось, что именно для этого Творец и создал гопников, когда в лесах окрест мегаполисов перевелась трофейная дичь.

Гопники – это не только отсутствие ценного меха, это – лучшее топливо амурных интрижек.

Правда, я был в тот вечер таким разнеженным, разомлевшим и эйфоричным, что, положа руку на сердце, и махаться ни с кем не хотелось.

В таком-то миролюбивом состоянии я и проводил Олю до дверей.

В метро мы целовались, ловя неодобрительные взгляды какой-то чопорной питомицы Смольного, сидевшей напротив в пустом вагоне. Фыркали от этих взглядов. Оля нарочито постанывала, сидя у меня на коленях и томно выгибаясь. Я ласкал её сафьяновое тело, забираясь глубоко под блузку.

По дороге от станции переносил через лужи – спасибо утреннему ливню и колдобистому купчинскому асфальту!

Не преминул, естественно, потешить своё тщеславие и Олино эстетическое восприятие элегантным пируэтами, после которых, прилети пятка в цель, дикция уже никогда не будет прежней.

В парадной, как несложно догадаться, мы продолжили «петтить» и «киссать» друг друга, укрывшись на лестнице (дом был семнадцатиэтажный, новой формации, с лестницей, обособленной от холлов – тогда это называлось «улучшенной планировкой»).

- Ладно! – вдруг сказала Оля.

- Что? – было в её интонации нечто, исключавшее «Ладно, мне пора! » Решительность, что ли?

- Ничего не говори! – строго, даже сурово приказала Оля – и вдруг опустилась передо мной на ступеньки. – Иди сюда!

«Конечно, ничего серьёзного не будет! » - не без приятного, лёгкого-лёгкого злорадства думал я, выгнувшись вперёд и расставив ноги.

Моё либидо пребывало в столь возвышенном состоянии, что Оле пришлось повозиться, дёргая каретку вниз.

Я помог и высвободил «либидо», стараясь не коснуться им Олиного лица. Это важно: женщины – существа деликатные, в глубине души пугливые и робкие… поэтому есть редкие моменты, когда инициативу лучше доверить им.

Оля скосила глазки вверх:

- Гармонично развитая ты личность!

- «В человеке всё должно быть прекрасно! » - банально, но шутливо-пафосно ответил я.

Оля захихикала.

- Что-то не так?

- Да всё так… - она обхватила ось греха своей нежной лапкой, отчего я содрогнулся блаженно (можно и так содрогаться!). – Просто представила картинку… Выходят папА с маман – и видят: лапушка-дочка отсасывает в грязном парадняке у едва знакомого парня!

- У гармонично развитой личности! – с улыбкой поправил я. – И парадняк, a propos, не такой уж грязный. Хороший у тебя парадняк! И сумрак раздолбанных лампочек хранит и лелеет эро…

- Ладно! – снова сказала Оля, ещё более решительно.

И приступила.

Кайф был недолгим: секунд через двадцать, с закладывающим уши грохотом, мощно и резко, будто гаубичный залп… хлопнула дверь на нижнем этаже.

Вниз по лестнице заухали удаляющиеся прыжки – ступеньки через три-четыре. Видать, малолетка какой-то решил не ждать лифта.

Оля разом  отдёрнула голову. Молчала, замерев – и не дыша. Я ни на чём не настаивал. Тоже молчал.

- Извини! – она поправила волосы. – Хватит экстрима! Послушай… - она подвела мою широкую лапу к левой стороне блузки.

Сердце и впрямь пульсировало взрывоопасно, будто таймер, судорожно выпискивающий последние критические секунды.

- Всё хорошо! – ободрил я. – Как скажешь!

Она улыбнулась снизу, лукаво и неловко в одно время:

- Хочешь, ручкой сделаю?

Я пожал плечами: моё недоласканное либидо по-прежнему глупо торчало, как швартовый кнехт посреди Аральского моря.

Оля медленно и со значением помахала мне ладонью. «Сделала ручкой». И объявила торжественно, почти театрально – но будто молодая провинциалка, «зажатая» в роли:

- А ему, – кивок вниз, - и сам ручкой сделаешь!

Я беззлобно усмехнулся. Оля слегка сконфузилась и словно извинилась:

- Старая школьная подколка… Дурацкая, правда?

Я снова пожал плечами. Принялся застегиваться, борясь с любознательной до белого света «строптивостью».

Оля чмокнула меня в щёчку:

- Приходи завтра, часиков в семь. Квартира – шестьдесят два. Дом найдёшь?

- А ты клубочек дай, Ариадна! – предложил я. – Найду, конечно.

***

К метро я возвращался в мечтательно-прикайфованном расположении духа. Чтоб унять по-прежнему активную плоть, взял ещё пару пива в подвернувшемся ларьке.

Почему-то, я всю дорогу напевал под нос дурацкую песенку, прицепившуюся с какого-то допотопного, военной поры, бритского кинца про непростые отношения львино-благородной Англии и конъюнктурно-фашистской Испании в эпоху Елизаветы, Филиппа Второго и Великой Армады:

Did you hear of Spanish lady

Who did love an Englishman…

Не знаю, почему я напевал именно эту песенку: мы с Олей не были детьми каких-либо антагонистичных держав, семейных кланов или слоёв общества. Напротив, мы идеально подходили друг другу… для ненапряжного флирта.

«Ну и что, что не кончил? – думал я. – Главное – начал. Лиха беда начала! Ох, лиха! Ха! »

Да, по всем критериям и меркам соблазнение состоялось: я мог чувствовать себя свободным от опасного зарока.

Зарулив в какое-то лесо-кусто-насаждение – пиво! - и стоя у какой-то раскидистой ботвы (орешника, кажется), я с прагматичным предвкушением думал о принятии ванны на сон грядущий.

Больше в этот день я решил никого не «клеить», чтоб не портить впечатления и не распыляться. Впечатлений же во мне накопилось столько, что одним сеансом «мануальной терапии» – не ограничиться.

Из бархатно-пенной пучины сих томных размышлений меня вырвал грубый окрик со спины:

- А ну стоять!

«Стоять»? Да я и так, вроде, не шёл никуда: положение моё и занятие, после стольких бутылок пива, не такие были в те секунды, чтоб разгуливать.

Какие ж они, всё-таки, примитивные и «запрограммированные», прости господи, ребята эти!

Не оборачиваясь, я ответил, сколь можно изысканно и дипломатично:

- «Стоять» - болту своему кричи, если без крика не стоит!

- Чего?

Это было грозное, многообещающее «чего». Сплюнув с досады – а ведь какой приятной негой был я укутан! – неторопливо обернулся, застёгиваясь в процессе.

Их было пятеро. Двое – моего примерно роста, даже чуть повыше, остальные – пониже, но один из приземистых гоблинов – коренастый, борцовского сложения.

На всякий случай я осведомился:

- Ребят, вы точно хотите драться? Я – Тёма Крейсер.

Недружелюбные усмешки:

- Вот сейчас и утопнешь, Крейсер!

Определённо, они опознали меня. Это для меня гопники – что крысята одного помёта. А я – фигура импозантная, заметная.

«Такой чудесный был вечер! И главное: что ж они так невовремя-то? И где ж они были, когда мы с Олькой от метро шли? Вот каб тогда нарисовались-докопались - Олька б точно дала... До конца... » - выхватив из пластикого пакета непочатую ещё бутылку, я шагнул в сторону и с размаху грохнул стеклом по толстому стволу, об сучок.

«Пригласительно» выставил вперёд мокрую, ароматную «розочку»:

- Балета не будет! Будет мочилово!

- Да щьто ты говорищь, Тёма?!

Коренастый деловито приладил к кулаку кастет, двое щёлкнули выкидухами. Длинный, в настоящем гатчинском рибоке – звякнул цепью из гроверов.

Они знали, на что идут – и намерения их были серьёзными. Через секунду все пятеро навалились на то место, где я стоял.

Моё счастье, что меня там уже не было. Я был уже сзади.

Вот он я! – На, сука! – С ноги в поясницу! – Двум мелким – по коленям и голеням «казаками» - Оченна они действенные – низкие удары ногами по ногам – только опытные бойцы держат «нижний ярус» под контролем – На, тварь! – Гордый «урёл» с ножом шалеет от хука, мотает слюнями – и ещё на! – прямой в нос! – роняет нож, хватается ладошками за расквашенное личико – оползает спиной по дереву.

Длинный взмахивает цепью… Против цепи работать очень просто, если не бояться её. Нужно лишь подставить предплечье как можно ближе к вражескому кулаку: намотается безболезненно, джинсу не прокусит.

Намоталась. Выламываю поддёрнутую импульсом руку, сблизившись – культивирую бока и репу бычьего этого «цепня» коленями и локтями. Попутно отшвыриваю кого-то, пытающегося подняться.

Крепыш пригибается, действительно по-борцовски растопырив грабли. Он мощный – но реакция хреновая: совсем уж лоховски ловит прямой «мэй» в торец. С тем командируется в страну забвения на верных пару минут…

Всё – остался один. Другой длинный с ножом.

Заходит грамотно, перебрасывает выкидуху с руки на руку, меняет хваты.  

Пока что я не пользовался «розочкой»… Можно сказать, что я уделал их «одной левой». Но даже такой нарциссист, как я, заявить этого не может: ведь были ещё ноги.

А сейчас что-то подсказывает мне, что всё-таки придётся дать ход своему ultimate weapon – такому простому и такому эффективному.

Уклоняюсь от ножа – и тут же едва не напарываюсь на второй, припасённый для сюрприза.

Да, тёртый волчара. Два «режика» отобрать уже не просто…

Пытаюсь достать по ногам «казаками»… Не достаётся.

Тут же лезет сам, задорно и напористо. Со свистом кромсает воздух вокруг моей физиономии. Тычет в печень, едва не задев джинсу.  

Вот это меня и взбесило: не люблю, когда меня пытаются прикончить с такой настойчивостью и очевидностью.

Поймав на очередном выпаде, отмахиваю розочкой, целя примерно в ухо. Хотя, куда там можно целить, при таком динамичном действе?

И тут же мою «вооружённую» руку окатывает тёплым…

В первое мгновение подумал: он меня подписал чуток таки.

Нет: его тёплое!

Стоит, пошатываясь, бледный, прижал кулак к шее – но ножа не выпускает… Абсурдно. А кровь – хлещет.

Знаете, вот в «клюквенных» новейших фильмах этот процесс, кровопускание из шеи, больше походит на прорыв стоячной трубы с горячей водой: атмосфер шесть давление, и едва пар не клубится.

Так это всё мультики: кровь идёт толчками. Поначалу – мощными, но быстро затихающими…

«Сонник вскрыт! – констатировал я, вполне спокойно и отрешённо. – Жизни ему – секунд десять осталось».

Что ж, это должно было когда-нибудь произойти…   

Парень дрыгнул головой (не дёрнул – именно дрыгнул). Бледное лицо его вытянулось. И он упал.

«Вот и всё…»

И что ж я чувствовал, осознав умерщвление биологически подобного?

Раскаяние? Щемящую жалость?

Да идите вы к чёрту!

Мрачное удовлетворение. Отсутствие ненависти – она покинула меня сразу, едва парень схватился за шею. Мрачное удовлетворение по поводу отсутствия ненависти: «Я ль не великодушен? »

Впрочем, не буду лукавить: некоторую жалость я тоже испытал. И мрачное удовлетворение по поводу этой жалости: «Я ль не милосерден? »

Жалость – но никак не сожаление. И уж тем более – не раскаяние!

Что ещё? Страх перед наказанием? Да идите вы обратно к чёрту: необходимая оборона в чистом виде! Их пятеро, я один. И у «потерпевшего» - два «пера».

Буду совсем уж откровенен: сквозила в моём рассудке, прохладном и ясном, эта мыслишка, не очень симпатичная: «Кто они – и кто я? Всё же я – профессорский сын! » Сквозила – не буду отпираться.  

Потому  что я и в самом деле сын своего папаши, уважаемого и связи имеющего…

Ну так и нехрен было на меня лезть! Особенно, когда я такой благодушный и расслабленный!

Вернувшись от абстрактных (и недолгих) рефлексий к соображениям практическим (стоит ли в ментовку сообщать? или - ну его?), я вновь немного ожесточился.

Огляделся по сторонам: дружки потерпевшего успели уже оклематься и расползтись – я даже не заметил, как.

По-честному, их трудно упрекнуть в малодушии. Самый сильный боец их – мёртв, валяется с окровавленной башкой. Ему уж не помочь – это очевидно. Я – над ним с окровавленной же «розочкой». Чего от меня ждать – кто знает? Но шансов на успешную повторную атаку – никаких.

Хотя, нужно отдать должное, доводилось встречать и таких гопников, которые бы не разбежались. Особенно – годом позже, в Москве. Те же казанские «монахи», гастролёры с Поволжья, гроза вокзалов, «дикие собаки – они бы точно не разбежались. Это действительно «воины Темучина», отмороженные на всю голову. И по упорству в драке – мне под стать ребята. Хорошо, не такие натасканные, в большинстве своём.

Тогда же я оценил поведение  уцелевших персон пренебрежительно: «Зассали, плесень! »

Снова сплюнул - как за несколько мгновений до стычки.

Нужно было уходить.

Я бросил прощальный взгляд на своего первого фрага.

«Фраг – это враг, когда «бряк! »! » - шутит мой юный знакомец геймер. В те же времена не было ещё даже первого Doom’а, не поминая прочие виртуальные мясорубки. Соответственно, словечко «фраг» хождения не имело.

«New day – new dead! » - выплыло откуда-то из глубин коллектора памяти.

И тут я сморгнул: покойничек пошевелился. Не покойничек, значит: в зомби я не верил, несмотря на сомнительные опыты магистра Юрия Лонги, будоражившие в те годы общественность.

Пусть чуждый суеверий, я всё ж таки с осторожностью наклонился к нему, на всякий случай держа кулак для подстраховочного удара.

- Ножи на землю! – тихо скомандовал я.

Он повиновался и разжал руки.

- Живой? – уточнил я, сам усмехнувшись нелепости вопроса. Что ж, не буду скрывать: моя радость по поводу чудесного воскрешения была куда значительнее удовлетворения «убийством».

Он кивнул: люди, которым минуту назад вспороли сонную артерию, так не кивают.

Я помог ему сесть. Лишь тогда он отнял руку от шеи: предплечье было рассечено от запястья до локтя. Кровь продолжала течь, обильно, но уже не так энергично: «автопоилка» в парке, но не центральный фонтан.

Впоследствии я реконструировал финальную сцену боя. Очевидно, он успел подставить руку под мою «розочку» – по руке и получил. Я ж отмахивал почти не глядя, следя за другой рукой с другим ножом. И поди там в драке разбери, по чему резанул! Это сейчас мне будто замедленным всё представляется – и чётким фотографически. А тогда – пелена по-любому стояла, картинка смазанная, движения – почти что рефлекторные. И, повторю, я на лезвии правого, основного ножа сфокусировал настороженные свои окуляры.

Компетентные мужчины говорят, конечно, что смотреть надо непременно в глаза – но это если противник лох и действительно выдаёт зрачками намерения.

Тогда же, во-первых, хоть ночь почти белая – а всё равно темновато было, для «гляделок». А во-вторых, парень этот – отнюдь не лох был.

Поэтому самое загадочное во всей истории – с какого перепугу он грохнулся в обморок, когда я взрезал ему руку? И с перепугу ли?

Явно ведь бывалый, коржавый ветеран «помоек и обоссанных стен», заслуженный, блин, офицерюга «армии жизни».

Тоже, как и я, подумал, будто стеклянный мой «меч» в сонник угодил? И решил, что пора ласты склеивать? Сила самовнушения? Всякое может быть…

- Перехватить руку надо! – заметил я. – Ремнём, хотя бы.

Он ухмыльнулся, по-прежнему очень бледный:

- С понтом, благородный?

Я вновь почувствовал раздражение. Да, благородный! Вот такой! В отличие от… Сука – конкретно ведь в печень метил!

И другой бы на моём месте не только что первую помощь оказывать не стал  – но… к примеру, совершил бы над ним то, что горцы называют «тигриная месть». А я? Ну, во-первых, израсходовался, аккурат перед явлением этой компашки, а во-вторых… Да, я благородный! «Я ль не благороден? »

Я помог ему вытащить ремень и натуго, до полной остановки, перетянул увечную руку.

- До травмпункта сам дойдёшь? – спросил я, думая, что такую жёсткую повязку долго держать нельзя.  

- Да сейчас наши подтянутся… - пробормотал он и выразительно посмотрел на меня.

Отвёл взгляд. Уведомил, словно бы извиняясь:

- Ты братану моему нос свернул, Крейсер. На прошлой неделе.

- Мне нужно сказать «сочувствую»? – с вызывающим холодком поинтересовался я.

- Не нужно… - угрюмо разрешил он.

Приятельски – гхм! – распрощавшись, я отбыл.

***

В следующий вечер я заявился к Оле, с бутылкой венгерского вермута, к назначенному часу. Нет, с двадцатиминутным опозданием явился. С тактически выверенным опозданием, чтоб было, за что извиниться – и чтоб не извиняться ни за что более. Я ведь безупречен – а совсем-совсем безупречных не любит никто, даже девушки. Поэтому нужно давать им хоть малые поводы для придирок – непунктуальностью, вечным самолюбованием - иначе совсем закомплексуют на моём сияющем фоне.

Вечер, до самого возобновления работы метро, прошёл замечательно.

Будто бы между делом, я поведал Оле о вчерашнем инциденте, живописуя его в самых романтических и эпических красках. И сопровождая в высшей степени энергичной пантомимой. И не забыв уделить внимание светлому образу своей «дульсинеи»:

«И тогда, с вашим именем на устах, алмазная донна, вдохновлённый одною лишь мыслью о вашей благосклонной улыбке, я собрал последние силы и ринулся в последний же бой! »

Оля была в полнейшем восхищении. Фыркала и млела в особо патетических местах. И округляла глаза в самых драматических.

Когда же я, в тональности молотка, вколачивающего гвозди в гроб, скупыми фразами описывал ложную «кончину» врага – Оля перепугалась не на шутку: «Насмерть?! А что с тобой-то теперь будет? »

Добрая девушка. Я был искренне рад развеять её опасения.

Первый секс, сервированный и «увертюрованный» этим трагифарсом, вышел особенно бурным. Как, впрочем, и остальные «сексы» той незабвенной ночи. Я даже на секундочку задумался о смене постоянной подруги. Но нет: Оля, при всей доброте своей, была слишком взбалмошна и ветрена. Мы бы не протянули лодку совместной любви сколько-нибудь долго вдоль житейского берега.

В перерыве между какими-то – сбился с номеров - «сексами» я сидел голый на кухне, курил (Оля не терпела дыма) и размышлял.

Что ж, не столь уж недосягаемо возвышались над истиной пафосные мои тирады о роли «дульсинеи» в моём поведении. Что скрывать: я действительно, даже дерясь один и не имея каких-либо свидетелей на своей стороне, представлял себе, будто на меня смотрят дружественные очи. Желательно – пылкие очи прекрасных дам. Такой вот я романтик и самолюбец.

По крайней мере, подобное «самосмаковательное» ощущение порой оберегает от совершения поступков, за которые можно было бы краснеть. Поэтому я никогда не краснею. Разве что – от физической активности.

Является ли для меня убийство поступком, за который следует краснеть?

Тут я нахмурился – и с ожесточением отстрелил окурок в распахнутое окно, навстречу майской ночи.

Нет, не является. С понятными оговорками – не является. Ни на йоту. И вчера я окончательно понял всю неисправимость своего морального уродства. Или же – незамутнённость сознания.

Пусть я не убил по-настоящему – но разве это важно? Я ДУМАЛ, что убил, пребывал в твердейшей уверенности. И что я чувствовал?

Я уже рассказал, что чувствовал. Повторяться не буду: не столь сильны были те чувства, чтоб описывать их вновь… Не неприятны – а именно несильны.

Главное же, я действительно понял: я ГОТОВ убивать, если потребуется.

По этому поводу я написал на следующий день стишок, «пионерски-готический»:

Без базаров, без понтов -

Я мочить вполне готов.

И могу семь раз на дню

Ликвидировать гопню.

Да, поэт я неважный. Как боец – лучше…

Это-то сознание, обретённое в тот ласковый майский вечер, в том укромном лесо-кустонасаждении между домами, которое и не знаю, как назвать, – это сознание, пожалуй, стало решающим для моей дальнейшей судьбы. В смысле, с таким цинизмом мне только одна дорожка и была.

В журналисты.

Впоследствии в моей душе, комнатной температуры (я хочу сказать: какова комната – такова и температура, неизменно адекватная) уж никогда не происходило турбуленций и конвекций, подогретых мыслями о человекоубийстве.

Вернее, одна ситуация по-прежнему остаётся для меня… дилеммной, что ли?

Ситуация умозрительная.

Помните фильм Apocalypses Now?

Помните эпизод, в котором американский катер повстречался с вьетнамской лодчонкой, «миротворцы» учинили «шмон», с перепугу всех пошмаляли – и лишь одна маленькая девочка осталась раненная, но живая?

И помните, что сделал главный герой, милейший и бравый капитан, этот идеал военного интеллигента, явный любитель прекрасного и парень, склонный к рефлексиям (Шин-папа)?

Вот, боюсь, я бы так сделать не смог. Вряд ли я прихлопнул бы истекающую кровью девчушку с такой залихватской эсесовской непринуждённостью. Хотя – как знать: обстоятельства...

Нет, к чёрту обстоятельства, к чёрту соображения долга!

Я вспомнил: в отличие от того милитаристского кренделя, я и понятия долга не имею!

Поэтому - наверное, не стал бы добивать ту девочку...

А что бы сделал? Да "шмона" этого идиотского не допустил бы. При необходимости - грохнул бы капитана своего катера, за неподчинение.

Тогда б и дилеммы не возникло...

Наперёд думать надо...

Да, я же умный парень. И, чёрт возьми, добрый!