Несуществующий, или шесть секунд

(часть 1)

ЧАСТЬ 2

Капля влаги страдала – ушла в океан,

Искра тверди пылала – унес ураган.

Вот вся суть твоего бытия в этом мире:

Словно был и куда-то исчез таракан.

Омар Хайям /Рубаи/

Все началось с того, что меня сбила машина. Через несколько секунд я понял – насмерть.

Освободившись от оболочки, моя душа вознеслась ввысь, но не очень высоко, метра на три, и смотрела свысока на тело, распластавшееся в неестественной позе на тратуаре. Кровь заливала мой левый глаз, рука была подмята под бок. Очень неэстетичное зрелище. Я отвернулся и посмотрел на Тренькина, водилу черного джипа, который решил прокатить с ветерком свою молодую любовницу. Прокатил...

И надо же было мне выскочить неожиданно из-за угла, чтоб купить пару бутылок пива! Дома меня ждал друг, Ванька Лосев, умирающий от жажды. Теперь он тоже умрет, как и я, но не в дорожной катастрофе, а в страшных мучениях похмелья.

Тренькин был очень бледен, растерян, мне даже стало жалко его, хотелось дружески похлопать его по плечу и сказать: «Ну, ну, приятель, с кем ни бывает! Ты же не думал, что не справишься с управлением именно в тот момент, когда этот кретин перебежит тебе дорогу, как черная кошка».

Этот кретин, то есть то, что было еще недавно мной, все лежал без движения, и кровая лужа под ним становилась все больше и больше. И не было на свете силы, способной поднять его с земли. Вся сила улетела вместе со мной, или с тем, чем был теперь я.

Странно было ощущать себя без тела. Ведь в чем-то я должен был находиться, раз ощущаю себя, как «я»? А получается, что я растворился в воздухе, значит, я стал воздухом? Или чем-то другим? Но только, не Тренькиным! Он суетился, звонил по мобильнику в «Скорую помощь». Дурак, ну какую они могли оказать помощь этому бездыханному телу? Разве что, убрать с тротуара, чтоб оно не мешалось под ногами?

Вокруг собралась толпа зевак, все обсуждали происшествие, любовница Тренькина была в истерике. Я побрел вдоль дороги, не оглянувшись на свою бренную оболочку. Мне не было никакого дела до того, сожрут ли мое бывшее тело огонь или червяки. Я пытался понять свое новое состояние, обжиться в нем. Мне важно было знать, что мне теперь под силу, а что – нет.

Вечерело. Я задумался и врезался в дерево, но не почувствовал боли, просто это было странно, я просочился сквозь него и вылетел с другой стороны ствола. Забавно. Значит, я все-таки могу проходить насквозь, не врали... Нужно еще попробовать. На остановке стояла толстая баба. Из сумки у нее торчали два батона и пакет яблочного сока. Вначале, я проник в ее сумку, через дно, а потом сквозь пакет в сок. Там было скользко и мокро, сок болтался при каждом движении жирного тела. Мне было темно, и, как-то, тошнотворно. Я не ощущал никаких запахов.

В сумке я захотел откусить кусочек хлеба, не то, чтобы я был голоден, а просто так, но не смог, он был непосильно твердый. Тогда, я лизнул его и не почувствовал вкуса. Ага, значит, теперь мои вкусовые ощущения равны нулю. Жаль. Я не смогу съесть ничего вкусненького. «Ну, ты и загнул, братец, – сказал я сам себе, - чем это ты собираешься есть? Ни рта, ни желудка... » Да, нужно было привыкать к своему новому состоянию и как-то научиться жить с этим.

«Постой, а почему меня не забирают? – вдруг осенило меня, – Ведь душа должна попасть в чистилище, а потом, вроде, говорили, сортировка: грешников – в ад, ну, а святых – в райские кущи... ведь так нас учили? А кем был я? Куда меня-то? И за что? »

Вокруг было тихо. Я прислушался, – очень тихо и спокойно. «Ну, почему же никто не интересуется тем, что я умер? Почему не борятся за меня ангелы и черти? Черт, при жизни никому я был не нужен, никому не нужен и после смерти... » Мне стало грустно. Я вдруг понял, что в какую-то долю секунды, именно в ту, когда моя душа покинула тело, произошла чудовищная ошибка, сбой во вселенском компьютере! – Как же это могло случиться? Почему именно со мной? – И вот теперь, из-за несчастного компьютера, который завис лишь на сотую или тысячную долю секунды, я навсегда останусь здесь, и буду болтаться между небом и землей, без дела, без денег, без паспорта...

Стоп! Какие деньги? Зачем они мне теперь нужны? Что я могу на них купить из того, что мне нужно? А что мне вообще нужно? Чувства голода у меня нет, значит, на еду тратить не надо. Одежда мне тоже не нужна, на что ее надевать? Если только шляпу на голову? Подожди. Так ведь головы у меня тоже нет. А где же мозги тогда, или то, чем я думаю? От этих всех вопросов, проносившихся у меня, уж не знаю в чем, мне стало как-то не по себе. Хорошо бы было найти такого же, как я, несчастного, выпавшего из гнезда, подружились бы! А, может, мне бы встретилась она...

О, женщины... У меня всегда с ними не ладилось. Наверное, мое смертное тело было для них недостаточно красиво и привлекательно? Я был колченогим, правый бок был немного кривоват, лицо в оспинах, кривые, прокуренные зубы. Но сейчас – у меня не было никаких недостатков! У меня просто не было того, на чем они могли быть! «Ведь моя душа всегда была прекрасна, - скромно подумал я, - и вот теперь она обнажилась, и все увидят ее во всей красе! »

Но, кто меня увидит? Прохожие спешили около метро, куда я забрел, абсолютно не замечая меня. Может, они просто смотрели в другую сторону, себе под ноги или на своих дам? Сейчас проверим. Я встал прямо перед господином в очках, который собирался купить кружку пива в ларьке, возле входа метро. Я подошел к нему очень близко. Он не мог меня не заметить.

Взяв пенистый напиток в одну руку, а другой, сжимая портфель, мужчина отошел к столику, и прямо прошел сквозь меня. Или это я прошел сквозь него? Он хлебнул пива. «Как бы мне сейчас захотелось пивка, - подумал я, - вечер такой жаркий! » Но пива мне не хотелось.

Я опять подошел к нему. Что бы такое сделать? Решил искупаться в пиве. Я залез в его кружку, конечно, не ощутил никакого прикосновения жидкости, но почувствовал себя в замкнутом пространстве. Не успел я опомниться, как мужик взял, и отхлебнул пиво вместе со мной. Я почувствовал, что попал сначала к нему в глотку, а потом по длинному коридору в его желудок. Ужас! Чего там только не плавало в отвратительной жиже! Полуразваренные сосиски розовой кашей выныривали из-под кусочков жареной картошки, последняя, скорее напоминала прокисшую плесень. Только что выпитое пиво обвалакивало недавно съеденный бутерброд с сыром, который разлагался и пузырился. Если бы я это все увидел, будучи в теле, меня бы стошнило! Хорошо, что я не ощущаю ни запахов, ни вкусов.

Я, как пробка вылетел из очкастого господина, и решил больше никогда не попадать внуть человеческого тела. Одно мне стало ясно, как божий день: меня не видно. Я прозрачен, невидим, а значит – неуязвим! Я могу делать все, что захочу! А что я, собственно, хочу?

Я не знал. Я немного устал и подумал, а могу ли я спать? Или, и этого чудного занятия я лишен? Наверное, мне и глаз не удастся закрыть, ведь у меня их больше нет. Мне придется все видеть, даже то, что не хочется. И что же я буду делать ночью, когда все спят?

С тяжелым сердцем, которого, кстати, у меня тоже больше не было, я полетел дальше. Я решил подняться вверх, где не было людей, так сказать, подняться над обществом. В небе одна за другой зажигались звезды. Звездная пыль была видна далеко-далеко, она была рассыпана по всему небу. Ах, почему я не художник, я бы так это все сейчас нарисовал! Но я уже больше никто...

Я летел в космическом пространстве, и мне было жаль, что я не могу ощутить свежесть ветра в лицо. Но те новые, непередаваемые ощущения, что я испытывал с каждой секундой, все больше и больше, были не сравнимы с тем, что я ощущал раньше: во всем теле и голове, (которые у меня теперь отсутствовали), была необыкновенная легкость. Я чувствовал полную свободу и покой, освобождение от всего мирского...

«Какое чудо, мне не нужен паспорт, виза, авиабилет! – думал я, - я могу лететь куда хочу. Сколько стран я смогу теперь посмотреть! Все страны! Путешествуя, я смогу узнать столько нового и интересного! Мне все по плечу, все доступно! Сколько раз я мечтал выбраться за границу, но ни разу так нигде и не побывал. А теперь... »

Или все-таки, я не совсем освободился от суетного и мирского? Я думал: «Новые впечатления, контакты... Хм... А как, собственно я собираюсь наладить контакт? Постукиванием? Один удар – «да», а два – «нет»? Нет, все-таки еще плохо мои мозги, или, что там, соображают... »

Так я летел, окрыленный, полный неведомых мне чувств и соблазнов, открывая все новые и новые перспективы моего непрывычного состояния. И все эти высокие горизонты казались мне сказочно заманчивыми и необыкновенно привлекательными.

Я не испытывал ни страха, ни растерянности, ни жалости к себе или другим. Мне не было холодно или дискомфортно. Удивительное спокойствие и умиротворение царило во всем моем новом обличье. Я был действительно счастлив. Гармония царила во мне и вне меня, я растворился в этой гармонии и сам стал ею.

Та удивительная субстанция, которой я теперь был, всеми заброшенный и никому ненужный, наверное, и заключала в себе рай. А может это и есть тот рай, куда каждый попадает после смерти? И у каждого свой рай?

Внизу горел, подмигивал мне разноцветными огнями город. В город не хотелось. В этом темносинем насыщенном эфире было сладостно, но не так, как на Земле, при жизни, а по-новому. Я понял, что это теперь мой дом и мне незачем куда-либо отсюда улетать.

Я оглянулся: сзади меня тянулся еле заметный след – голубой полупрозрачный дым. Я повысил скорость, улетая все дальше и дальше от всего, когда-то мне родного и близкого.

*

Три дня я наслаждался игрой света и тени природы. Мне нравилось сиянье звезд и солнечный свет. Я немного устал в обществе себя самого и подумал, что неплохо бы поискать развлечений в городе. Настроение мое изменилось. Мне стало не хватать людей. Как я ни пытался себя убедить, что гораздо приятнее лететь, не зная куда, видеть сверху величественную красоту мира, – ничего не помогало. Образы тех, одним их которых недавно был я, вставали передо мной, тянули меня к себе. Люди, и все созданное ими на Земле, было гораздо притягательней творения нерукотворного.

Я вспомнил своего друга, Ваньку Лосева, бесшабашного поэта, бесребреника, нищего и вечно голодного. У него бывали периоды мрачного самобичевания, ненависти ко всему живому и к себе, в первую очередь. Но он был по сути своей добрым и веселым малым. Что-то он теперь без меня поделывает? Пьет в безудержной вакханалии или любит развратных куртизанок? А может, он ушел в монастырь? Полнейшая чушь! Ванька и религия...

Мне вдруг так нестерпимо захотелось его увидеть, утешить, если он, вдруг опечален моей смертью... Я все ближе подлетал к городу и, наконец, ворвался в плотный городской смог. Хорошо, что мне нечем было дышать, у меня не было легких. Не хотелось бы мне вдохнуть выхлопные газы машин, бензин, пар от канализационных люков и многое другое.

Я увидел, как мужчина пронес огромный букет махровых роз, выходя из цветочного магазина. Повеяло чем-то весенним... романтической встречей, воском плачущих свечей, пеной шампанского игристого вина... Вот эти ароматы мне бы захотелось почувствовать... Я пролетел мимо. Не дано. Все, или ничего.

Я подумал, что мне нужно теперь многому научиться. Может и не получится, но попытаться стоит. Мне заново надо развивать в себе элементарные способности. Многие люди желали бы уметь передвигать предметы, читать чужие мысли, видеть будущее, проходить свкозь стену. Я же, человек-наоборот, обладая всем этим, не умею чувствовать запахи и вкусы, ощущать прикосновение. «Я должен овладеть этим! - решил я, - во что бы то ни стало! »

Так незаметно я подлетел к дому, где жил мой друг Лосев. Я заглянул в окно. Никого не было. Я просочился сквозь стену и оказался в комнате, из которой выскочил за пивом несколько дней назад, в тот самый роковой вечер. На столе я увидел исписанные листы бумаги. Я приблизился и прочитал первый лист. Это было стихотворение, видно, написанное Ванькой в день моей смерти. Я был тронут. Милый друг! Он посвятил мне строчки! Я прожил жизнь не зря! Я останусь навечно, в высеченных на камне словах поэта! Меня понесло на пафос и сентиментальность. О, вечное! Ты состоишь из бренности наших жизней! Мы, наше несерьезное «скоротечное» составляет тебя!

Ба, да это целая поэма... Я очень хотел перевернуть страницу, и прочитать дальше, но как? Я попытался усилием воли подвинуть страницу. Она не поддавалась. С третьей попытки мне удалось чуть-чуть ее сдвинуть. Я решил приоткрыть форточку и стал действовать на нее силой своей мысли.

Вдруг, то ли ветер мне помог, то ли мое огромное желание прочитать о себе как можно больше, но форточка растворилась настежь. Ветер неистово воврался в комнату и перевернул, закружил вверх все страницы, как осенние листья.

Я стал искать продолжение. Всего было пять страниц. Я быстро прочитал одну за другой четыре страницы и уже перешел к пятой, как дверь открылась и Ванька Лосев, собственной персоной ввалился в дверь. Он увидел беспорядок, наделанный ветром, неровной походкой подошел к форточке и закрыл ее.

«Итит твою налево, шо ты мне тут наделал? » - ругал он ветер. Собрал все листочки в стопочку и аккуратно сложил на столе.

Я так и не дочитал Ванькин «шедевр», посвященный моей смерти. Я был так рад его видеть, что обнял бы его, если б смог.

Ванька был немного пьян, по обыкновению, что-то напевал себе под нос. В углу я увидел тоненькую полоску женских трусиков. «Как же она, без трусов ушла-то? » - подумал я. Тут Ванька приподнял диван-кровать и вытащил из одной его половины твердую закаменелую женщину. Она была бледно-голубого цвета. Ванька положил ее на диван, взял помаду и старательно накрасил ей губы. Я ужаснулся. От всего этого мерзко несло мертвечиной.

Спокойно раздевшись, мой друг-поэт возлег рядом с трупом. Он стал ласкать ее грудь, шею, живот, постепенно возбуждаясь. Потом, вскочил, побежал на кухню, схватил растительного масла и залил ей в щель между ног. Значило ли это, что он еще не совсем сошел с ума? Или это было явное безумие? Никогда раньше я не замечал в нем некрофильских наклонностей...

Полный страсти к умершей женщине, он лег на нее и стал ритмично двигаться, приговаривая: «Так, так, хорошо, ты самая сладкая, самая красивая, я люблю тебя! Я лю... блю-у-у... » Потом, на несколько секунд замер, слез с нее и заплакал.

Я был в полном недоумении от только что увиденной сцены. Откуда эта «красотка»? Умерла она или Лосев ее убил? Любил ли он ее или полюбил только сейчас? Как закрыта человеческая душа. Какие безумства творятся в мозгу, покрытом черепной корой. Что сдерживает человека от его безумных желаний и стастей? Когда мы жили с Лосевым, он ни в чем не проявлял своих пагубных пристрастей. Но стоило ему остаться одному, без меня, его уже ничего не могло сдержать.

Я грустно вылетел из квартиры Ваньки. Чем я мог ему помочь? У людей за такое положено сажать в клетку, в дурку или тюрьму. А, может, не выдержав душевного накала, он сам на себя руки наложит? Что ж, и в этом я ему не судья. Я никого не сужу. Я просто не существую.

Я летал по городу. Залетал в окна. Подглядывал, как живут люди за закрытыми дверьми. Наблюдал за ними часами, изучал. Видел, что они делают с детьми, с животными, с собой, друг с другом. Они раскрывались, когда находились в квартире одни, не боясь осуждения или наказания. Они становились самими собой, не скрывая свою истунную суть. И я понял, как уродливы люди! Не все, конечно. В некоторых был стержень, позволяющий им держаться на плаву. Но основная масса этих биороботов...

Был поздний вечер, когда я попал в один деревянный домик. Он был очень необычный – домик стоял на сваях. Странно было видеть его в центре города, среди бесчисленных многоэтажек. Свежевыкрашенная лазурная краска делала его воздушным, неземным, он как-будто парил в воздухе.

«Наверное, здесь живут необыкновенные люди! », - подумал я и залетел.

В светлой просторной комнате с евроремонтом сидел перед телевизором молодой человек и курил трубку. Он, конечно, был уверен, что в комнате один и пустил пулеметную очередь из задницы. «Э... брат, ты меня так растреляешь! – подумал я. Хорошо, что я еще не умел ощущать запахи.

До чего мерзок человек, когда уверен, что никто его не видит! Он ковыряет в носу и мажет козюльками низ кресла, или катает из них шарики большим и указательным пальцем, пытаясь от них отцепиться, но они все никак не отлипают от него; он постоянно почесывает или поглаживает свое причинное место, причем иногда так искусно, что плотная ткань трусов пропитывается насквозь мутной беловатой жидкостью; он выкорчевывает из зуба застрявший трехдневный кусочек мяса или рыбы, полусгнивший и недопереваренный; он давит прыщики и выдавливает черные угри, которые брызгают в зеркало горячим фонтаном; он выскребает болячки и скоблит мозолистые пятки; и, пока никто не видит и не слышит, – пердит в свое удовольствие. Чего только не вытворяли люди, оставшиеся наедине с собой! Ну и насмотрелся же я, никем незамеченный. Даже самому захотелось остаться одному, чтоб никого не видеть!

…Девочка лет десяти вбежала в комнату и подняла с пола свою плюшевую козу. Молодой человек погладил ее по попке и поцеловал в губы. Девочка посмотрела на него томным взглядом шлюхи. Я почему-то понял, что это не его ребенок. Он относился к ней, как к любовнице.

Я взлетел высоко и решил не возвращаться к людям. Хотя бы некоторое время. Хорошо было бы отправится путешествовать, ведь у меня теперь целая вечость! Венеция, Барселона, Париж, Вена, Нью-Йорк, – теперь это не просто звук, я могу увидеть все сам, не доверяя никаким гидам и путеводителям.

*

Прошел год. Год моих скитаний. Я снова оказался в Москве. Я соскучился по городу, где пронеслась вся моя недолгая жизнь. Что здесь случилось нового? Как прожил город без меня? Что изменилось? Интересно, как поживают люди в лазурном домике на сваях? Надо бы их навестить. И кто все-таки мама той девочки? И где валяется ее плюшевая коза?

Я ворвался к ним в дом вместе с порывом ветра и впервые увидел Санни. Она только что вышла из душа. Такая теплая и домашняя, в пуховых тапочках на мокрых ногах. Санни была замотана полотенцем по грудь, и на голове, тоже было мохровое полотенце. Она стояла на кухне и варила черный кофе. В лучах утреннего солнца капельки воды на ее руках блестели и переливались.

Я замер от удивления и открыл бы рот, если бы он у меня был. Эта женщина была прекрасна! Наверно, я всегда мечтал о такой, когда еще был жив. Мне стало здесь так уютно, будто это был мой дом. Никуда не хотелось улетать отсюда. Внизу на лестнице стукнула входная дверь, и в прихожую зашел ее муж. Тот самый пердун, вспомнил я.

- Ну, как отвез? Все нормально? Как Анита? – тихим ласковым голосом спросила Санни.

Мне понравился ее голос, такой ровный и мягкий. Не люблю резких, скрипучих голосов, с прокуренной сипотцой. Раздражают гундосые и гнусавые. А визгливые и базарные просто ненавижу.

- Плакала, как обычно. Потом пошла. Учительница говорит, что вначале недели ей трудно расстаться с домом, а потом, разыграется с подружками к концу недели и не хочет уходить домой, - равнодушно изрек муж.

- Бедная девочка! Конечно, привыкать к новому образу жизни! Этот интернат... Она же никогда со мной не расставалась!

Он подошел к ней и притянул к себе. Свежесть ее тела ударила ему в нос и опьянила все его члены. Он снял с ее головы тяжелое полотенце, напоминавшее тюрбан, и огненно-медные волосы рассыпались по плечам Санни.

- Ну, ты же сама знаешь, что так надо... Так ей будет лучше...

- Так будет лучше тебе!

- Санни, пойми, это престижное учебное заведение, столько бабок мне стоит этот пансион!

Он не дал ей ответить, стал целовать ее рот, пальцами проникая под мокрые волосы.

- Хочу тебя! – шептал.

Кофе убежал из турки и шипящим, коричневым ручейком растекся по плите.

Он взял ее на руки и отнес в спальню.

Я не пошел за ними в спальню. Я остался на кухне. Усилием воли я выключил газ. Почему у меня нет рук? Почему у меня нет губ? Я бы также легко подхватил ее и полетел с ней. Я бы зацеловал все ее тело! Говорил ей нежные слова! Сжимал ее в своих объятьях...

Я был просто раздавлен. Зачем я сюда опять прилетел? После одного разочарования в домике на сваях – другое. Что же мне делать? Улететь и больше никогда не возвращаться? Но я не мог, не хотел отсюда никуда улетать. Здесь было моё. Я это чувствовал.

- Солнцев, я сварю тебе кофе, когда ополоснусь, - она вышла, зевая из спальни, и направилась в ванну.

Муж лежал в блаженной истоме на мятой кровати, и ковырял в носу.

- Что ж ты раньше не выключил газ? Посмотри, из-за тебя весь кофе убежал!

- А я, вообще, не выключал газ, – крикнул он из спальни.

- Ну, да, само выключилось, – усмехнулась Санни.

Солнцев вышел из спальни, застегивая ширинку. Он сел за стол и стал пить кофе со вчерашним пирогом, который жена подогрела в микроволновке. А Санни думала о дочери.

Я сел между ними и повернулся спиной к Солнцеву, если б у меня, конечно, была спина. Я смотрел ей прямо в глаза. Я представлял, что это она со мной разговаривает, мне улыбается, мне подливает кофе.

«Никуда я отсюда не уйду! - решил я, - эта женщина будет моей. Не знаю еще каким образом, но я ее отобью у этого типа! »

Так я поселился в домике на сваях.

*

Как-то раз в детстве, Илюшенька решил порадовать свою маму.

Но день выдался отвратительный: соседский мальчишка ужасно его разозлил, он попал ему из рогатки прямо в глаз. Причем, ни за что! Ну, подумаешь, обозвал пацана разок «Сосиска с хреном! » Да он и вправду, длинный и розовый, как сосиска, и хрен есть... А что, ему было бы приятней, если б его назвали «сосиска без хрена»?

Глаз опух и налился свинцом. А еще в этот день, он потерял свою любимую записную книжку, в которой была вся его связь с миром... Книжка нашлась в унитазе, но для использования была уже абсолютно не пригодна. Чернила расплылись, листочки размякли, ни одного телефона спасти не удалось. И как она туда попала? Потом, в этот скверный день его жизни, кошка опрокинула ведро с помойкой, и ему пришлось все убирать к маминому приходу. Из ведра ужасно воняло, но Илюшенька выдержал и эту пытку ради мамы.

Он был злой на весь свет, но было Восьмое марта – женский день, и маме нужен был подарок – он решил приготовить суп... Мешая ложкой густую бурду, Илья выливал всю свою злобу в кастрюлю и скоро злость его, замешенная вместе с морковкой и петрушкой, разбавила напополам «подарочный» суп.

Праздник все же удался. Мама оценила подарок – съела полную тарелку супчика. Но, наутро она неожиданно заболела, и через два дня умерла, отравившись злостью, плавающей в супе.

Илья был потрясен случившимся. Пошел в церковь, покаяться в грехах. Батюшка наложил на него эпитимью – поклоны головой об пол, длительные ежедневные молитвы, пост и... год молчания.

Целый год парень молчал и думал, думал и молчал. Он работал над собой. Простил тех, кто его разозлил тогда, во время варки супа, простил себя за смерть матери. И опустилась на него благодать божья. С утра до ночи и с ночи до утра, он пребывал в благостном состоянии. Разговаривал мало, только, когда вынуждали, постоянно улыбался. Был он девственник, женщин избегал, но в монастырь уходить пока не хотел. Чего-то ждал.

Один раз, возвращаясь из библиотеки, где он изучал латынь по самоучителю, он нашел на дороге какой-то небольшой странный предмет. Это оказалась зажигалка. Она была необыкновенной красоты, вся – обтекаемой формы, серебристая, похожая на неопознанный летающий объект. Он наклонился, поднял штучку и попробовал ее в действии. Зажигалка горела каким-то сверхестественным огнем зеленоватого цвета, выпуская свое огненное дыхание с приятным шипением. Илюшенька улыбнулся находке, и засунул ее к себе в карман.

Зажигалка пришлась очень кстати. У него как раз закончились спички, которыми он зажигал газ и свечи (каждый вечер парень продолжал молиться перед небольшой иконкой и ставил две свечи по бокам).

Однажды, Илюшка пришел домой и увидел, что зажигалка сама загорелась. Хорошо, что она лежала на металлической пластине, и не возник пожар! «Дорогая, мы так, кажется, не договаривались! » - мягко пожурил он. Это было предупреждение свыше. Но он не обратил на него внимание. Он смотрел на огнедышащую зажигалку и любовался ею. Блаженный.

Другой раз зажигалка загорелась, когда Илья был в кухне и перебирал горох. Он вышел в соседнюю комнату и, когда вернулся, вещичка шипела и дышала огнем. Сама себя подожгла опять. «Ну, зачем ты так? Ты требуешь к себе внимания? Я же и так тебя люблю! » - он погладил дьявольскую штучку.

Третий раз был последним. Предупреждения окончились. Начались действия... месть зажигалки. Только за что? Может, она была зла на весь белый свет, и не достигла еще того уровня благости, в котором пребывал Илья?

Дома никого не было. За полчаса сгорело все. Мебель, обои, двери, книги, икона, шкаф с одеждой, продукты, заначка под матрасом и сам матрас, вся квартира превратилась в черную пещеру...

В кухне висело множество мешков. В каждом мешке было человеческое качество: совесть, здоровое честолюбие, гордость, бескорыстие, благодарность, преданность и много других. Они зрели. Мешки из тощих превращались в пузатенькие, круглые. Благостный коллекционировал, собирал их столько лет! Все сгорело. Все мешочки превратились в черные угольки. Он был в шоке. Он понял, кто учинил расправу в его доме, но только не мог понять, за что? Ведь он так ее любил! Но иногда, самая сильная боль нам достается от любимых...

Он искал везде зажигалку, но ее нигде не было, даже уголечка от нее не осталось. Илюша благостный как раз пришел из парка, где собирал в мешочек детский смех и улыбки. Только этот мешочек, что болтался у него за плечами, и уцелел.

Второй раз, испытал он в жизни потрясение, (первое было – после смерти матери). Но на этот раз он не поддался. Он взял себя в руки, и, окунулся опять в благость. Это было новое испытание. Это был знак. Он понял, что нужно сорваться и идти. Идти – куда глаза глядят. Дома больше нет. Труда последних десяти лет – нет. Денег, документов – ничего нет. Но есть вера в себя и благость. Они не дадут ему пропасть.

Я увидел его еще в парке, до пожара. Благостный был совершенно неопределенного возраста. На вид ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят и все восемьдесят лет. Он был моложав, но в глазах – мудрость и пережитое. Этот человек привлек мое внимание необычностью действий. Мы были с ним чем-то похожи... Он сидел на скамеечке с открытым мешком, и все детские смешки, счастливые возгласы и просто улыбки собирал в мешочек. А дома его ждало такое... только он об этом еще не догадывался. Я увидел девочку, похожую на Аниту. Она подбежала к нему и стала что-то говорить, в руке у нее была плюшевая коза... нет... это была не дочь Санни.

Анита – всю неделю плачет в интернате.

*

Я следовал за Санни по пятам. Мне хотелось о ней знать все: кто она, откуда, чем занимается, какие люди окружают ее. Все те, с кем она общалась, стали мне важны и интересны. Я изучал их жизни, чтоб лучше понять ее саму.

Александра Эдуардовна Солнцева была второй раз замужем и... снова неудачно. Это я понял, побыв у нее дома полчаса. Единственное, что ей подходило от мужа – его фамилия. Солнцева, да еще Александра-Санни, Sunny... солнечная. Я сразу подумал об этом! (После моего путешествия, я знал теперь английский, я знал почти все языки мира. Я понимал все, о чем говорили иностранцы, из какой бы страны они не были).

Sunny... Она вся искрилась и лучилась, как солнечный свет.

Первый муж Санни, с которым они сотворили Аниту десять лет назад, был балерун. Артист Большого Театра оказался с «голубой» кровью, подставляя холеную попку кому надо, быстро сделал карьеру и работал теперь в Американском Национальном балете. Изредка присылал из-за границы наклейки и всякие импортные штучки для дочери.

Анита видела отца только в записи на видеокассете, где он танцевал партию огня, или какого-то огненного Бога, или Бога Огня – они с Санни так и не поняли. Девочке нравилось, как красиво развиваются желто-оранжевые ленты, свисающие с папиных рук и ног, изображающие горячее пламя. Папа красиво бегал по сцене и делал брови домиком – страдал, типа.

Балет был очень уж современный, только в облегающих лосинах у папы, были классические накладки для подчеркивания его могучих гениталий. Он был, действительно, на сцене божественен. Несколько тяжеловат, но сложён, как Апполон. Жаль, что мужчины нравились ему больше, чем женщины.

Прожив с этим человеком пять лет и осознав, что кроме него самого, горячо любимого и неповторимого, его больше никто не интересует, Санни забрала четырехлетнюю Аниту и вернулась к родителям. Теперь они жили вшестером в маленькой двухкомнатной квартире на окраине города. Все ее теперешнее семейство состояло из родителей, бабушки, младшего брата, родного по отцу, (нагулял где-то) и маленькой дочки Аниты. Весело было по утрам, когда брат собирался в школу, Анита – в садик, бабушка – в церковь, папа – в городскую поликлинику – не лады с сердцем, мама – в школу, где она работала гардеробщицей, и учился Егорка, а Санни – сидела дома, погибая от тоски и неустроенности.

Окошки были маленькие, темные, в них еле проходил свет, помещение было почти чердачное. Но главное, она не видела никаких перспектив, и темно было не только в комнате, но и на душе от сознания того, что жизнь проходит мимо нее.

Санни была дизайнером. Она увлекалась современным искусством модерн, делала бесконечные эскизы мебели, предметов домашнего обихода, одежды и обуви. Но депрессия и хандра, навалившиеся на нее в последнее время, не давали полет ее фантазии, она грустила, погибая от невостребованности, чувствуя свою ненужность. Несколько толстых альбомов, сделанных ею еще в замужестве, пылились под столом, за которым теперь рисовала Анита, делал уроки младший брат Егор, и вся семья ужинала.

С Солнцевым Александра познакомилась через два года, на корпоративной вечеринке, куда ее пригласила подруга, недавно устроившаяся секретарем в крутую фирму. Валентина была девушка неглупая и быстро надеялась сделать здесь карьеру, а может и личную жизнь устроить. В модный ресторан на пафосную вечеринку, подруга имела пригашение на двоих, она позвала Санни.

Солнцев был генеральным директором транспортной компании, молодой, преуспевающий бизнесмен, неженатый, между прочим. Так отрекомендовала Солнцева его секретарша своей подруге. Она и сама была непрочь закрутить с ним роман, но начальник не обращал на нее никакого внимания. Что только Валька не делала, чтоб хоть как-то обратить на себя его взор, и мини-юбки надевала, и губы красила до черноты, и бюст открывала по самое «не могу больше», все было бесполезно: она была не в его вкусе. Солнцеву нравились такие, как Санни. Он сразу оживился, как только увидел ее. Сделался «лапушкой» и «обаяшкой», таким его еще никто из сотрудников не видел. В общем, судьбоносное знакомство состоялось! Валька была рада за подругу, она прекрасно понимала, что ей самой тут «не светит», и от души поплясала через год на их свадьбе.

Разрешив свои материальные проблемы, Санни так и не прибавила ничего в плане духовном. Теперь у нее был дом на сваях, автомобиль «Opel» последней марки, деньги, тряпки, поездки, рестораны, презентации, престижное учебное заведение с полным пансионом для Аниты, но на сердце была пустота. Она изрисовала еще пять толстых альбомов своими эскизами, (работа – единственное, что доставляла ей удовлетворение), но... по-прежнему рисовала в стол, или, вернее под стол.

Я любил сидеть рядом с Санни в ее автомобиле. Эта женщина ловко обгоняла наглых таксистов, лавировала среди грузовых и соревновалась с легковушками. «Она очень азартна! » - подумал я, жмурясь от удовольствия. Я незаметно клал свою руку, если б она у меня была, на ее, и мы вместе переключали скорость. Она, наверное, чувствовала мое нежное прикосновение, так как улыбалась своей открытой, солнечной улыбкой.

Иногда она говорила по мобильнику с подругой. Валька давно ушла из фирмы Солнцева и крутила теперь роман со своим новым начальником, надеясь, что тот разведется с женой и женится на ней, такой юной и всепонимающей. Начальник не торопился. Они часами обсуждали с Санни план захвата строптивого босса и Валька, счастливая, предвкушала огромные перемены в своей личной жизни.

В то утро, я как обычно, влетел в открытую дверь «Опеля» и уселся рядом с Санни. Она отправлялась в магазин, купить новую куртку для Аниты, старая была маловата и грязновата. Мы выехали с ней на Садовое кольцо, где Санни стала искать паркинг. Обсуждая с Валькой по телефону очередной детективный план ее хитроумных похождений, Санни не заметила знака «Уступи дорогу» и вынеслась на встречную полосу. На большой скорости, на очень большой скорости, слева от нее несся «Мустанг». Столкновение их было неминуемо... Санни дала по тормозам, я в момент среагировал и постарался закрыть Санни от оглушительного удара непробиваемым полем своей энергии, но было поздно: стекло со страшным звоном вылетело, дверь со стороны водителя вдавилась Санни в бок, ей стало трудно дышать, она потеряла сознание, притянувшись ремнем безопасности к сиденью машины.

Все случилось так быстро и совершенно непредсказуемо! Еще минуту назад веселая Санни болтала и смеялась, давала советы подруге, а теперь она замерла и не шевелилась, вся в крови и осколках. Я на секунду почувствовал, что душа Санни где-то рядом. Я не видел ее, но чувствовал ее присутствие. «Привет! » - мысленно сказал я. «Привет! » - ответила ее душа. У меня перехватило дыхание, если б я мог дышать! Но тут вдруг ее душа исчезла, она обратно попала в тело.

Я обрадовался, все-таки Санни жива! Она застонала и приоткрыла глаза. Ей было очень больно.

Мужа ее разыскали только вечером и сообщили о случившейся катастрофе.

*

Хозяин гостиницы «Black and white» был должен кругленькую сумму Солнцеву. Расплачивался номерами. Грех было не привести сюда «мамзель» – чисто, красиво, бесплатно. Всех девок, добытых на Тверской, Солнцев называл «мамзели», даже не спрашивал имена. Разве это его интересовало?

Я внимательно наблюдал за всей убогой сценой их совокупления: какие-то механические, не одухотворенные чувствами движения потных тел! Мне стало тоскливо. Жаль, что я не мог глотнуть шампанского, которое они не допили, мне вдруг так мучительно захотелось быть пьяным. Мне казалось, он хочет ее разорвать, унизить, или просто взять побольше, а заплатить поменьше. Есть такие люди, которым всегда нужно урвать, чего бы это ни касалось. Уж, если заплатят – то все должны поиметь до конца, сполна, иначе не успокоятся.

Девица делано стонала, испытывая сладостное удовлетворение... от похрустывания стодолларовой купюры, которую она запихнула в туфлю, чтоб не потерять. Короткая позолоченная цепочка вдавилась ей в шею, образуя красные вмятины, но она не замечала. Кровать поскрипывала. Упираясь каблуками в стенку кровати, она думала, как истратит сотню на новый зубной протез.

Наконец все завершилось.

Солнцев выкинул в окно девицу, хотевшую втихаря спереть его дорогой мобильник, и спокойно допил шампанское, совершенно не заботясь о последствиях полета проститутки. Чувствовал себя орлом, но клюв заплетался, а хохолок безвольно повис.

Я вылетел вслед за «мамзелью», посмотреть, не ушиблась ли она? Полет с третьего этажа продолжался недолго и закончился удачным приземлением в кусты. Она встала, почесала ушибленный зад и сняла разорванный колючками чулок. Вытащила осторожно сотню из туфли, радуясь, что взяла ее «до», а не «после», и переложила в кружевной лифчик. Достала зеркальце, припудрилась, щелкнула сумкой, болтавшейся на худосочном плече. Весь свой полет проститутка боялась, не потерять бы туфлю, – она была ей дороже, чем Золушке – хрустальный башмачок.

Придя утром домой, Солнцев первым делом позвонил в больницу и узнал о состоянии жены. Оно было тяжелым, но стабильным.

Несколько дней у Солнцева болели уши. Но как-то странно болели – не внутри, а снаружи, сами хрящики и кожа. Он даже не мог дотронуться до них руками, и спал на узеньком валике. Потом боль стихла, но уши затвердели и стали покрываться какой-то роговой оболочкой. Они закрутились в трубочку, как сухая лимонная корка и потемнели.

Еще через несколько дней, он понял, что его уши превращаются в рога, но было поздно. Никто на свете не смог бы приостановить этот процесс. Все звуки он слышал, как сквозь толщу воды, будто отверстия ушей были плотно закрыты силиконовыми пробками.

Все это время я наблюдал за ним, за его мучениями. Старался ослабить его боль, дул в уши. Но он только отмахивался, делал движения руками, будто отгоняя мух, приговаривая: «Вон, пошли вон, проклятые! » И не то, чтоб он имел что-то против меня лично, просто был зол на весь белый свет. Еще бы! Превратиться в рогатого...

Как только он догадался о подлом предательстве своих ушей, стал во всем обвинять жену, лежавшую в больнице, совершенно забывая о том, как сам скакал на проститутке. «Это ж, надо, рога мне наставила, коза! » - негодовал Солнцев. Он увидел на диване, забытую Анитой плюшевую козу и со всей силой швырнул ее об стенку. Голова козы наклонилась на бок и повисла на одной нитке.

Солнцев пошел в больницу к жене, в каждом молодом практиканте видел потенциального соперника, резко говорил с главврачом отделения, нахамил медбрату и, наконец, добрался до ее палаты... Увидев ее, бледную, немощную, почти прозрачную, всю в тонких проводах, он успокоился. Изменой тут не пахнет... если только ее никто не насилует без ее ведома... Нет, нет, она ж не в коме! Он расслабился. Решил жить, как прежде. Ждать.

Кроме проституток, услугами которых Солнцев пользовался нерегулярно, была у него и постоянная любовница Наргиза, разбитная узбечка, не боявшаяся ни Аллаха, ни Христа.

Сбежавши из жаркого ташкентского пекла лет десять назад в столицу, она, двадцатилетняя дурочка, едва окончившая школу, с остервенением взялась за учебу, пополнив ряды московских студентов. Первое, чем она была поражена – бананами, у себя на родине ей не приходилось их пробовать, второе – щедростью русских мужчин. Вскоре, она поняла, что не учась – можно добиться гораздо большего в жизни, если быть чуточку поумнее. Стала косить под япошку и свой восточный колорит умело и выгодно использовать. На нее появился спрос – некоторую часть мужчин, приевшихся кудлатыми барби, тянуло на экзотику. Бросив постылый машиностроительный институт, Наргиза стала содержанткой. Теперь она управляла другими машинами и агрегатами.

Кроме рогатого Солнцева, у нее было еще несколько ухажеров. Бизнесмен, конечно, не догадывался о наличии других пахарей у коварной любовницы. Он был озабочен неизвестно откуда взявшимися рогами. Отрастил длинные волосы, но они все равно ничего не могли скрыть, были слишком прямые и редкие. Рога безобразно торчали с боков головы острыми темно-коричневыми колбасками. Он просверлил в них дыры, чтобы лучше слышать и купил широкополую шляпу.

Пока что о его мутации знал только я. Рогатый бизнесмен ходил по комнате и рассуждал вслух, (после того, как его супругу Санни увезли в больницу, он привык разговаривать сам с собой). «Странно, - говорил он, - ведь, если бы это были чертячьи рога – они выросли бы на темечке, и уши бы остались, а это... это... какие-то бычьи рога... Что же мне с ними делать? Ведь надо как-то использовать данный мне природой шанс. Может, забодать кого, бля? Насмерть»

Кстати, когда Солнцев сверлил дырки в ушах для улучшения слуха, он заметил, что рога его абсолютно нечувствительны, он не испытывал каких-либо неприятных ощущений: боли, зуда, пощипываний и подумал, что можно даже просверлить маленькое отверстие снизу и вставить сережку, но не решился. «Нет, это уж, слишком, - размышлял он вслух, - сережка в роге... » Хотя из-под шляпы сережка неплохо бы смотрелась, к тому же, было бы непонятно, из чего она торчит.

*

Родители Санни дневали и ночевали в палате у дочери. Отец даже забыл о собственных болячках, а мать уволилась из школы, чтоб быть рядом с дочерью. Пару раз приходила бабуля, пропустившая заутреню в церкви, чтоб навестить больную внучку. Брат Егорка стихийно прибегал к сестре, съедал все фрукты, печенье и другие гостинцы, которые ей приносили, и убегал. Иногда приходила подруга Валька, безумолку трещала о своих новых похождениях с новым начальником на новой фирме, где она устроилась секретаршей.

Солнцев старался навещать жену, когда ее родственников не предвиделось. Его раздражало панибратское отношение к нему отца Санни.

Эдуард Арсенович в молодости был ловеласом. Не мог он жевать вчерашний бутерброд, и так, прямо и сказал своей жене: «Я – любвеобильный. Хочу любить всех женщин. Хочешь и ты быть любима мною? Женюсь на тебе. Но верности не проси, не могу, слаб я на это дело... »

Эдуард был на четвертину армянин, красавец с черными бровями и белозубой улыбкой. Катенька влюбилась в него отчаянно. Она надеялась, что с ней, он забудет про всех. Первое время так и было. Но, молодость Катерины стала увядать, и муженек стал опять поглядывать налево, искать подпитки в молодых «бутонах». Девок у него перевелось множество. Была в нем какая-то великая сила и магнетизм. Катерина и дочка Сашенька напрасно ждали его долгими вечерами, - гулял котяра.

С годами, высокая и стройная фигура его сохранилась, он был подтянут, ни намека на животик. Благородная седина и шутки-прибаутки по каждому поводу, делали его неотразимым. Умные глаза, с какой-то отеческой заботой смотели на очередную «жертву» своих сексуальных изысканий.

Эдуарду Арсеновичу было уже за пятьдесят, когда молодая Лили вскружила ему голову и так завертела, закрутила, что только пятки его сверкали по магазинам, где он оставлял последнюю зарплату на ее капризы. Полгода длился их бурный роман, и вдруг отношения как-то резко охладились. Всему виной было необычайное знакомство его любовницы с каким-то то ли принцем, то ли шейхом маленького арабского государства, который, по слухам, предложил ей руку и сердце и полцарства арабского в придачу. Лили поспешно согласилась, разве можно упускать такой шанс? Не каждый день дается! Но вот незадача, она была беременна! Беременна от Эдика...

Аборт на пятом месяце было поздно делать, выкидыш не получался. Девушка решилась на отчаянный поступок – родить и оставить малыша в роддоме. Эдуард Арсенович ужаснулся ее «антигуманному» решению, и убедил, во что бы то ни стало, отдать малыша ему в дом. Катенька поймет, простит...

Животик у Лили был небольшой, так, располнела малость, ее жениху – Шанкр Сидих Муслим ибн Абдурахману нравились животастые. Он ничего и не заметил, лишь отметил еще одно достоинство будущей жены. Бизнес его закончился и он хотел улететь с красавицей невестой к себе в Арабию, но она уговорила его, что приедет к нему через два-три месяца, типа, к родственникам нужно съездить в Краснодар.

Шанкр Сидих Муслим ибн Абдурахман улетел один, и посылал ей каждый день трогательные сообщения на мобильник, о том, как весь арабский народ ждет ее приезда.

От всех этих переживаний Лили родила на восьмом месяце маленького мальчишку, которого и забрал у нее престарелый папаша, когда они вместе вышли из роддома. Эдуард взял с нее расписку, что она отдает ему ребенка по собственной воле, находясь в здравом уме и трезвой памяти, и никогда не потребует малыша назад.

Так и появился папаша с запеленутым кулечком в дверях своего дома.

Под окнами орали запоздалые «мартовские» коты, несмотря на цветущий май. Оголтело чирикали воробьи, дравшиеся за корку черствого хлеба. Пахло весной, предвкушением чего-то нового, чудесного...

Катерина увидела мужа и только руками всплеснула на такую наглость. Подняв на место отвалившуюся челюсть, она подошла к кульку. Егорка озарил дом слабым криком, и ей стало жаль малыша.

Эдик стоял в дверях, как неродной и глупо улыбался жене. Глаза его были очень виноватыми и грустными, как у нашкодившей собачонки. Малыш пищал у него на руках, по рукам потекла тоненькая струйка.

Санни, в то время как раз оканчивала школу и готовилась к выпускным экзаменам. Ей было не до папиных романов. Катерина Ивановна, кормила Егорку из сосочки и рыдала все ночи наполет о своей нелегкой женской судьбе. Но никогда не попрекала мужа, была набожна, и считала ребенка – даром божьим. Вскоре, все забыли, кто родил Егорку. И даже Санни считала его своим родным братом.

А Лили с тех пор никто не видел. По слухам, она стала тринадцатой, любимой женой своего Дурахмана и забыла раз и навсегда об «ошибке молодости».

Санни болталась в белой стерильной палате казенного дома между жизнью и смертью. Я все думал, а что, если бы и ее тогда насмерть, как меня, и мы бы с ней встретились между тем и этим мирами... Но вдруг, она бы попала сразу на небеса, минуя ту жалкую прослойку, где находился я, и мне никогда не суждено было ее увидеть снова? Нет, нет! Я ужаснулся одной этой мысли. Века без Санни... И потом, ей есть ради кого жить! Маленькая Анита. На кого бы она осталась? Больных бабушку и дедушку или на мерзавца-отчима?

Я сидел часами у постели Санни в больнице. Когда ей было жарко, и ее лоб покрывался капельками пота, я осушал их своим дыханием или, верней, своей энергией. Когда в окно дул вечерний прохладный ветер, я согревал ее руки теплом своих глаз, или тем, чем я теперь видел. В палате было всегда тихо, пахло лекарствами, но ни она, ни я, этого не замечали.

Она все лежала и лежала с открытыми глазами, напряженно думая о чем-то своем. Провода, тянувшиеся из ее носа и рта убрали, но запястья были подключены к аппарату, записывающему пульс. Ее состояние было стабильным, стабильно-никаким. Она все слышала, что ей говорили, все понимала, но не отвечала. И даже не делала попытки кивнуть головой «да» или «нет». Ей, как будто, было все едино, все равно.

*

Так прошло пять лет. Я по крохам собирал всю информацию о жизни Санни, ее близких, друзьях. Я слушал их разговоры, смотрел, чем они занимаются, что их интересует. Я узнал очень много о ее детстве, юности, о сегодняшней жизни.

Санни перевели в другую больницу. Она по-прежнему могла часами смотреть в одну точку и что-то там видеть – целый мир, мир, невидимый никому другому, даже мне. Равнодушно ела все, что ни приносили, никогда не просила добавки, и все доедала. Она все делала машинально, как какой-то естественный процесс. Когда выключали свет – она моментально засыпала, утром открывала глаза, не радуясь новому дню и не печалясь. Ей подносили судно, она равнодушно выливала из себя прозрачную воду, как естественный процесс, не вызывающий у нее никаких эмоций. Мне казалось, если бы забыли ей подать судно, она так и лежала бы весь день, никого ни о чем не прося.

Все эти годы Катерина Сергеевна мужественно приходила в больницу каждые выходные. Рассказывала про школу, где снова работала, про шустрых мальчишек и девчонок. Эдуард Арсенович все продолжал лечиться от нескончаемых болезней, которые сам себе придумывал и накликивал. С утра он бежал занимать очередь на прием к отолорингологу, проктологу, дерматологу, психологу и другим «ологам».

После аварии, на правой щеке Санни остались шрамы, которые никак не хотели зарубцеваться. Они были лилово-багровые и очень некрасивые. Я решил поработать над ее образом. Каждый день я пытался собрать всю свою энергию и направить на рассасывание шрамов. Вначале у меня ничего не получалось. Я тратил часы, собирая всю волю и внушая шрамам исчезать.

Вскоре, я увидел небольшие сдвиги. Шрамы медленно стали меня слушаться. Они побледнели и утончились. Это была моя маленькая победа! Я учился все больше и больше управлять своей энегрией. Мои способности развивались.

Санни не выписывали. Врачи никак не могли понять, что с ней происходит. Ее затяжной стресс и равнодушие ко всему, внушали им серьезные опасения за психику женщины. Она лежала в клинике для душевнобольных. Ее пичкали сильнодействующими препаратами, но ничего не помогало.

Она была моя. Она принадлежала только мне! Мы были с ней наедине целые дни, месяцы, годы... Для меня это был просто миг, несколько мигов. Для нее... в принципе тоже. Годы никак не сказывались на внешности Санни. Она не старела. Ее безобразные шрамы на лице почти полностью рассосались, остались еле заметные перламутровые полоски, не толще волоска. Лицо было молодым и прекрасным, будто она только вчера сюда попала. Медные волосы пушистыми локонами были раскиданы по подушке. Весь ее организм как будто заморозился и не реагировал на внешние проявления времени. Я знал каждый бугорок, каждую родинку на ее теле. Я залетал к ней под одеяло и часами изучал все ее черточки, выемки, морщинки. Я знал ее тело лучше, чем свое, в мою «бытность». Единственное, что я не смел сделать – это проникнуть к ней внутрь. Я мог это сделать через любую щелочку в ее организме, но не сделал. Я слишком боготворил эту женщину.

Она по-прежнему была безразлична к мужу и дочери, которая превратилась в девушку-подростка. Аните уже исполнилось 15 лет, но выглядела она еще старше своего возраста. Ничего общего между ними не было, ни во внешности, ни в характерах.

*

Эльвира была черноглазой еврейской девочкой. Еврейкой она была по отцу, который в свою очередь был еврей по матери.

Бабушка Эльвиры – Эльвира Ароновна никому не навязывала ни свою религию, ни обычаи, связь со своими еврейскими корнями она давно потеряла. Ее братья и сестры были разбросаны по разным городам и странам, а в семье мужа всем заправляла свекровь – сибирячка, с жестким характером. Эльвира Ароновна была в семье изгоем, во всем подчинялась крутой свекрови, не ропща на судьбу, и в туалете, где ее никто не видел, тихо смахивала соленую слезу. Рожая семь лет подряд по младенцу, каждый из которых помирал из-за недоношенности и тяжелой работы, Эльвира приняла таковой рок своей Судьбы.

«Даже родить не можешь! Ни на что ты не способна, дрянь! » - резюмировала безжалостная свекровь. Да и от мужа, Федора Колобатина, русского неотесанного мужика, интеллигентная Эльвира в жизни не слышала доброго слова, был он неласков, да и вообще, - неразговорчив.

Восьмой ее ребенок чудом выжил. Эльвира положила семимесячного малыша в коробку из-под обуви и обложила ватой. Своего молока у нее не было, груди были пусты, как прошлогодние груши. Кормила его из пипеточки через носик, изо рта все вытекало обратно. Боренька стал светом в окошке! Чудом, посланным престарелым родителям. Свекровь посмотрела на Бореньку и, отошла ко всем святым, а может, ко всем чертям, успокоенная и умиротворенная. Ее похоронили рядом со свекром, давно покинувшим этот мир, благодаря неустанным стараниям своей женушки.

Эльвира Ароновна с облегчением вздохнула, даже слезу пустила, не понимая, от горя или от счастья. Атмосфера у них в семье разрядилась, дом наполнился детским смехом, надеждами, бессонными ночами, пеленками, погремушками, детскими болезнями, книжками с картинками, слюнявчиками, витаминами, колыбельными, короче, – жизнью. Эльвира расцвела и похорошела, наконец-то, почувствовав себя хозяйкой в доме. Боренька Колобатин рос послушным мальчиком, немного трусливым и лживым, но любимым.

Вырос он, окончил школу, поступил в военное училище, потом в академию и стал офицером. Женился. Жена военного особыми способностями не отличалась. Основная ее заслуга заключалась в рождении маленькой Эльвиры. Папа Боренька, обычно покладистый и мягкий, проявил необычайное упорство и настоял, чтоб девочку назвали именем своей матери. Наконец-то, бабушка маленькой Эльвиры была довольна и счастлива. Ее сердце перешло в тело внучки.

Случилось так, что в один год Боренька похоронил и мать и жену. Стал пить горькую. Из рядов российской армии его поперли. Дочку Эльвиру отставник определил в интернат. Было не по карману, учебное заведение было элитным, но нашлись тайные спонсоры, заинтересованные в ее хорошем образовании. По выходным, девочка любила оставаться в интернате, чтоб не видеть пьяные рожи собутыльников отца. Он все больше и больше опускался.

Как-то раз, купив у таксистов что-то похожее на водку, но оказавшееся совсем не водкой, а загадочной жидкостью неизвестного происхождения, Боренька отошел к любимой матушке и жене. Его желудок, привыкший к всякой бурде, не выдержал, и отравился содержимым бутылки.

Неделю спустя, когда в подъезде стал отчетливо слышаться запах трупного яда, бедолагу обнаружили. Соседи вызвали ментов и взломали замок. Боренька и его неудачный друг-собутыльник лежали скрюченные, синие, с выпученными глазами. Видно было, что перед смертью они много страдали, – огненная жидкость сожгла все их внутренности своим загадочным огнем.

Эльвире исполнилось 15 лет, когда она осталась круглой сиротой. Черноглазая девушка теперь постоянно жила в интернате.

*

В ту раннюю осень, когда случилась авария и Санни попала в больницу, Солнцев забрал Аниту у бабушки. Девочка продолжала ходить в интернат, Солнцев оплачивал. На выходные он ее забирал, водил в зоопарк, кино, покупал мороженное, все пять лет. Крупная, сисястая, зрелая Анита была очень стеснительна и задумчива. Она писала матери письма, надеясь, что когда-нибудь та их прочтет. Вначале она оставляла письма у Санни в палате, на тумбочке, потом она стала делать из них самолетики и запускала в окно. Санни с аппатией смотрела, как очередной бумажный самолетик залетает к ней в форточку и плавно садится на кровать. Вскоре, вся ее кровать и весь пол были усыпаны письмами-самолетами. Она их не читала.

Когда Анита поняла, что не может достучаться до материнского сердца, решила собрать все письма и оставить их до лучших времен в шкафу.

Дочь писала:

«Дорогая мамочка! У нас ползают по всем углам какие-то насекомые, а Солнцев их не травит! Я боюсь спать у себя в комнате, они меня могут загрызть ночью, и иду спать к Солнцеву! Как хорошо в интернате! Эльвира хоть и напоминает мне иногда глупое насекомое, но не злобное, не кусачее»

«Дорогая мамочка! Я тебе писала, что Солнцев такой забавный и смешной, просто душка! Помнишь, я рассказывала тебе, как он устроил карнавал в честь моего возвращения от бабушки: он вырядился в костюм быка, а меня заставил взять в руки твою красную юбку. Я должна была изображать тореадора и дразнить его, а он – злиться. Мы бегали с ним по комнатам, он меня догонял и бодал. Я хохотала, хохотала... Потом в вашей спальне, я устала, упала на кровать, а он навалился на меня и приговаривал: «Забодаю – забодаю! Забодаю – забодаю! » И бодал, бодал, до икоты. Я ужасно смеялась, нам было весело! Потом, отчим как-то странно посмотрел на меня, погладил по моим маленьким соскам и тихо сказал: «Ладно, подождем еще лет пять-шесть... » Я тогда не поняла, что он имел ввиду. А сегодня я узнала страшную тайну Солнцева! Ночью, когда я пошла в туалет, проходя мимо его комнаты, я увидела, что его шляпа съехала на бок, и на голове его торчал темный, твердый рог. Вдруг выяснилось, что это был никакой ни маскарадный костюм. Его рога самые настоящие! Я догадалась, он хочет меня убить! Убить своими рогами! Мама, что мне делать? Бежать из этого дома? Жить в интернате и никогда оттуда не возвращаться, или переехать к бабушке? Помоги мне мама! »

«Милая мамочка! – писала Анита, - сегодня мне тринадцать! Прости, что тебя нет рядом, но ты всегда со мной, в моем сердце. Солнцев ко мне по-прежнему относится хорошо. Нет в Москве музея, галереи или кинотеатра, где мы бы с ним не побывали. Какая я была дурочка, когда подозревала его в покушении на меня! У него и в мыслях нет ничего подобного! Он – хороший! »

«Мама... Я не знаю, как тебе написать о том, что случилось... В общем, я и Солнцев... В общем, он меня... Ну... в общем, ты, наверное, поняла... »

Рогатый муж Санни пытался о многом рассказать жене все эти годы. Но только не про рога. Все его попытки бороться со своей рогатостью оканчивались неудачей. Он травил их химикатами, но они только зеленели; периодически их пилил, но они вырастали снова; надевал кудрявые парики, но тогда переставал хорошо слышать. Когда он, не снимая шляпу с головы, садился к Санни на кровать и рассказывал что-то интересное и захватывающее, она внимательно смотрела на него, и казалось, все понимала. Но как только он задавал ей очередной вопрос – его терпение кончалось. Санни молчала, как будто издевалась. Он понимал, что ей все глубоко безразлично и никакие вопросы и ответы ее не интересуют.

Один раз Солнцев не вытерпел и стал трясти жену за плечи. Потом надавал ей пощечин и орал: «Ты меня слышишь? Ты понимаешь, о чем я тебе говорю, тупая? Я трахнул твою дочь! » Но она только смотрела на него большими влажными глазами и молчала. Он так ее тряс, что шляпа слетела с его головы, обнажив его красу – плотные роговые колбаски. Но Санни не обратила на них никакого внимания. Подоспевшие санитары оторвали от нее взбесившегося мужа и выгнали его из палаты, вместе с его шляпой.

Месяц после этого, Солнцев не навещал жену. Он забыл ее голос.

*

Мне было интересно наблюдать, с кем общается Анита. Я изучал жизнь ее подруги Эльвиры. Обе девушки влюбились в одного парня, который однажды залетел в окно их комнаты в интернате. Это было около двенадцати ночи. Подружкам не спалось. Они шептались о своем, о девичьем. Аните показалось, что кто-то стоит и смотрит в окно. Она сказала об этом Эльвире. Но окно было на пятом этаже, и стоять под окном никто не мог. Молодой человек тихонько постучал в окно, и Эльвира на цыпочках подошла к тюлю. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что в воздухе висит какой-то парень, без всякой лестницы. Он просто завис перед их окном, парил руками вместо крыльев, смотрел на девушек и улыбался. Ночной гость имел в глазах что-то необыкновенное, Эльвира открыла окно и впустила его в комнату. Он рассказал, что иногда летает, в основном по ночам, чтоб не встретить случайных свидетелей своего увлечения. Девушки, будто загипнотизированные, не могли оторвать глаз от Лео. Он поразил их в самое сердце.

- А ничего тут у вас, уютно... – сказал новый знакомый, – как вас звать-то, девчонки?

- Меня Эльвира, а подругу – Анита...

Парень подошел к ядреной бабенке, какой теперь была Анита и положил ей руку на грудь. От такой наглости Анита просто онемела. Она уже два года состояла в интимных отношениях со своим отчимом, но по-прежнему была очень застенчива и скрытна. Даже близкая подруга Эльвира не знала о ее потерянной девственности.

- Ого, - с восхищением сказал Лео, - так и пульсируют. Можно поцеловать?

Анита стояла дура-дурой, и молчала. Тогда он раздел ее и провел языком по одному соску, потом по-другому. Анита опустила голову, краска заливала ее лицо и шею, но в темноте этого никто не увидел.

Эльвира с завистью наблюдала за ними. Она хотела, чтоб летающий юноша целовал и ее. Ноги ее «подкосились» и громко ойкнув, притворщица рухнула на постель. Лео оторвался от могучего тела Аниты и оба они бросились с упавшей девушке. Они растегнули пошире ворот ночной рубашки, чтоб Эльвире было легче дышать и она «пришла в себя». Открыв глаза, девушка увидела полные любви глаза Лео, глядевшего на нее. Эльвира обхватила руками его за шею и притянула к себе. Губы их нашли в темноте друг друга и они стали лизаться и целоваться.

Теперь Анита стала с завистью смотреть на них и думать, как бы оторвать Лео от подруги. Не придумав ничего более оригинального, пышка разделась и легла рядом с ними на кровать. Ее тело так и пылало жаром, густой пряный пар шел от нее. Лео не вынес такой притягательности и руки его сами потянулись к аппетитной Аните.

Так, лаская их по очереди, он обскакал вначале одну, затем другую кабылицу. Сил у него хватило бы, еще как минимум на четырех... Лихая тройка, запряженная молодостью и удалью, повторила забег.

- Ну, я полетел... – сказал Лео, встав ногами на подоконник, в изумительно чистых ботинках, (они не касались всей уличной грязи). И, помахав им рукой, взмыл в воздух, только его и видели.

Девчонки с грустью вздохнули. Остаток ночи они провели в обсуждении случившегося. Они смаковали в деталях каждую подробность визита ночного гостя. На следующий день ходили сонные, смурные, и получили каждая по две двойки, чем очень разозлили классную даму – она что-то заподозрила и стала за ними следить.

Они ждали Лео четыре ночи подряд, оставляли окно открытым, намывали и ароматизировали свои юные тела, делали красивые прически и макияж, и, не дождавшись, так и засыпали при всем параде.

Бедняжки уже совсем отчаялись, решили, что у «летунчика», как они назвали его между собой, в каждом доме пассия, и тут он вдруг, неожиданно прилетел. Нежные объятия, радость от долгожданной встречи, поцелуйчики «летунчика» и его ненасытная сексуальная энергия – все смешалось в эту ночь. Лео понял, что в этом доме его ждут и рады всегда. Он стал прилетать к ним каждую ночь.

Девчонки забросили учебу, все мысли их витали где-то в других мирах, совсем далеких от теорем и гипотенуз, суффиксов и падежей. Летунчик всецело поглощал их сознание.

Лео они нравились обе: пышная, дебелая, с розовой, как у поросенка кожей Анита и хрупкая, тонкая, смуглая Эльвира. Его привлекала мощность и сила Аниты, широкая спина, большие руки и ноги. А в ее подруге нравилась нежность, маленькие черненькие усики, пушком обрамляющие сочные губы, длинные ресницы и грудь, как у мальчика, состоящая лишь из одних сосков. У нее не было даже намека на бугорки! Такие разные девушки... и каждая по-своему хороша, своеобычна.

Шло время. Элька и Анитка втрескались по уши в необычного летающего мальчика, вытворяющего чудеса. Через два месяца Эльвира почувствовала, что беременна от летунчика. Она гордо выставляла перед Анитой свой растущий живот – прямое доказательство ее превосходства над подругой, и прятала перед классной дамой, втягивая внутрь свой «позор».

Поход к подростковому гинекологу ее разочаровал и обрадовал одновременно – это оказалось простое вздутие живота, которое прошло спустя несколько дней. Лео был бесплоден. Его боевые снаряды оказались холостыми, но ни он, ни его любовницы об этом тогда еще не знали.

Все прекрасное когда-то кончается. Как правило, очень скоро. Как-то ночью, после очередного бешеного галопа, наша «святая троица» расслабилась и потеряла бдительность. Усталые и счастливые, они валялись на кровати, когда в комнатку незаметно вошла классная дама, разбуженная необычайным скрипом. Лео мгновенно спланировал под кровать Эльвиры, где все и происходило, пять минут назад, а девочки будто одеревенели, застигнутые врасплох. Едва успел зажечься свет, «училка» увидела двух своих учениц, растерзанных и простоволосых в одной кровати. Возмущению ее не было границ. Акт однополой любви был доказан! Ну, вам завтра мало не покажется!

Подлая училка все донесла директору. Отца Эльвиры вызвать к директору не могли, он был уже невызываемым, где-то в ящике два на три, под метровым слоем земли, а отчим Аниты – чрезвычайно заинтересовался инцедентом. Похоже, у него был даже какой-то личный интерес... Он забрал свою «доченьку» домой до выяснения обстоятельств, и обещал все уладить своими, домашними средствами.

Анита плакала. Она не боялась побоев отчима. Она ужасно злилась и ревновала. «Теперь Лео прилетит к Эльвире, и я уже не смогу разделить с ними все услады любви! » - думала девушка, ненавидя и проклиная Солнцева.

«Толстый боров с толстым членом! – она в ярости желала отчиму всякие гадости, - хоть бы ты ослеп, оглох, онемел и... стал импотентом! » (Последнее, они с Эльвирой вычитали накануне в учебнике по сексопаталогии, случайно не изъятым ханжой-училкой из школьной библиотеки). «А еще лучше, пусть он вообще, у тебя отвалится!!!! » - рыдала она в ванной, куда заперлась сразу по приезде в домик на сваях. Напрасно Солнцев старался уразумить Аниту. Что только он ни пытался сделать с бунтующей падчерицей: и ругал ее, и бил, и уговаривал, и сулил подарки неземные. В конце концов, напоил ее водкой и затащил в постель. Все познается в сравнении. Анита с ужасом увидела ту пропасть, которая разделяет Солнцева от Лео. И посреди этой пропасти была она сама.

- Солнцев, пожалуйста, не трогайте меня больше! - она называла отчима на «вы», - я люблю другого человека!

Муж Санни с удивлением посмотрел на нее.

- Да, да, твоя Эльвира – человек, достойный любви и уважения! Лесбиянки чертовы!

Анита не стала его разубеждать. Имя «Лео» никогда не слетит с ее губ при отчиме, в этом она дала себе зарок. Солнцев почесал рог, сегодня он почему-то особенно чесался. А, да, он же испробовал сегодня новое средство от «ороговевших поверхностей» - гласило в аннатации. Рога не отвалились, а только дико чесались. «У, черт рогатый, уродина! » – подумала Анита, а вслух сказала:

- Если вы меня не оставите в покое, я все маме расскажу!

- Ой, напугала! Да я матери твоей, уже 100 раз говорил о нас с тобой, ей все по фигу! Лежит, как чурбашка деревянная!

- Не смейте так говорить про мою маму! - с Анитой случилась истерика до икоты.

Солнцев на всякий случай облил ее ледяной водой и отвез к бабушке Кате. Там она и осталась. Закончила 10-й класс в обычной московской школе. Тосковала по Лео, который никак не мог ее разыскать. Грустила по подруге Эльвире. Никто не знал, что творится у нее на душе.

Мне было очень жаль бедную девушку, ей так не хватало матери.

*

Я следил за Егором. Брат Санни вырос, стал совсем взрослым. У них были отличные отношения с племяшкой – они были никакие. Егор увлекался музыкой и всем, что с ней связано. Решил поступить куда-нибудь, где можно легко и непринужденно учиться, где веселая атмосфера праздника и богемы. Ну, конечно, в музыкальное училище! Был у него неплохой слух и обаятельная мордаха. Что еще надо для эстрадного певца? Все остальное сделает техника! Егор любил петь... Но еще больше он любил «любить». Его молодая плоть искала все новых приключений. (Было, в кого, однако!) На своем курсе, он «перелюбил» всех симпатичных однокурсниц, пошел дальше, по параллельным курсам. Потом, на младшие, и, наконец, дошел до абитуриенток. Он казался для поступающих дурочек таким всемогущим...

Как-то раз, я наблюдал следующую сцену, очень характерную для этого мальчишки. Егорка был уже на последнем курсе, когда однажды заскочил в общагу, к одной студентке «на чай». Обстановка была непринужденная. Он залез к ней в халат между двумя пуговками, под халатиком не было ничего... и вдруг он нащупал на животе какой-то кармашек, застегнутый на молнию. Певец провел рукой в обратном направлении и удостоверился: да, действительно, молния, да, действительно, карман.

- А это что? – прямо спросил он.

- Это? – она расстегнула халат и улыбнулась, - карман.

- А зачем?

- Понимаешь, раньше я была очень толстая, как шарик, а потом, неожиданно похудела, килограммов на 50, буквально за несколько дней. Кожа стала на мне висеть, как гигантский плащ, который велик размеров на десять. Пришлось все срезать. А на животе мне так понравилась моя необъятная складочка, что я решила сделать из нее кармашек, знаешь, как у кенгуру? Очень удобно, между прочим.

- Логично, - сказал он, хлопая глазами.

- Если, допустим, раньше я шла без одежды куда-нибудь, то ничего никуда не могла положить, ни деньги, ни ключи, ни косметику.., - рассуждала она, - а теперь просто чудо! Всё моё всегда со мной!

- Логично, - опять сказал он.

- Теперь можно даже...

- А куда это ты голая ходила? – перебил он.

- Ну, в разные места... – неопределенно протянула она, - в библиотеку, например, или в филармонию.

- Это, что нуддийская библиотека что ли?

- Государственная библиотека имени Лобкова.

- А, тогда понятно.

- Знаешь, когда у тебя есть кармашек с молнией, тебя куда угодно пустят! И потом, я же не совсем голая ходила... У меня босоножки на ногах были!

- Вообще-то, ты права, это, наверное, безумно удобно! И бэби можно будет носить там, когда появится...

- Логично... – сказала она, хлопая глазами.

- Только молнию не застегивай, а то, ведь опасно, он задохнуться может.

- Вообще-то, я пока не думала заводить бэбика... молодая еще, - она опять улыбнулась.

- Ну, я так, на будущее... Слушай, а больно было?

Он обнял ее за талию и, придвинувшись к ней поближе, стал играть молнией туда-сюда. Она в блаженстве закрыла глаза.

- Что?

- Ну, молнию в живот...

- Да, нет, мне под заморозкой... Можешь еще туда-сюда поводить? Так приятно, щекотно...

Он открыл молнию и закрыл, потом опять открыл и закрыл, потом еще открыл и заглянул внутрь кармана. Ему показалось, там что-то лежит. Она приоткрыла один глаз. Он стал шарить рукой и нащупал там недоеденный бублик. Вытащил.

- Ммм... замечательный кармашек! – он причмокнул губами и облизал их.

- Ой, дай сюда!

Она отобрала бублик и стала его грызть, громко хрумкая. Крошки сыпались в разные стороны.

- А я его везде ищу! – жуя, говорила она.

Бублик, размолотый зубами и размягченный слюной, быстро исчезал во рту.

- А больше нет? – он смотрел ей в рот на исчезающий бублик.

- Ты голодный? – она проглотила последний кусочек, - съешь меня!

- С удовольствием! Я съем твой кармашек... Он такой вкусный... а можно сюда?

- Попробуй. Молния не помешает?

- Надеюсь, нет, она не острая.

Он поиграл молнией, нежно двигая ее туда-сюда, плотоядно заглядывая в кармашек. Но там не осталось ни крошечки.

- Тебе надо украсить его татуировкой или пирсингом каким...

- Это идея!

- А еще классно было бы сделать два кармана на заднице, по карману на каждой половинке.

- Точно! Но у меня больше нет лишней кожи...

- Ну, так можно нарастить.

Он поцеловал ее.

- Знаешь, милая, я пойду, все же перекушу что-нибудь, а то у меня уже желудок свело.

- А как же я? – она разочарованно положила руки в карман.

- Мы продолжим, когда я вернусь.

*

Анита закончила 10 класс и была на распутье: учиться, работать или бездельничать? С Солнцевым она жить не хотела. Но вернулась к нему. Лео не знал, где найти Аниту. Анита не знала, где найти Эльвиру.

Эльвира тоже закончила 10 класс в интернате, и Лео забрал сиротку к себе домой. Девушка была счастлива. Она поступила в какой-то крутой, престижный ВУЗ, где ее обучение оплачивали все те же тайные спонсоры.

Однажды, летунчик нашел для своей подруги на восточном базаре уникальную вещь – макароны-спагетти. Эти спагетти были как будто живые и напоминали белых червяков. Удивительная особенность их заключалась в том, что они могли принимать любые формы. Макароны были будто наполнены разумом. Эльвира вошла с ними в тесный контакт и так их полюбила, что нигде с ними не расставалась.

От универсальности макарон Эльвира была в эйфории. Она находила им все новое и новое применение, использовала где только могла: лепила их под волосы, они тут же утончались и темнели, выглядели будто натуральные волосы, которые казались гуще, живее; делала браслеты из спагетти, кольца, сережки и другие украшения, они затвердевали и напоминали слоновую кость; вязала из них шарфики и воротнички необыкновенной ажурной вязки, причем она только начинала их вязать, показывала, какой рисунок хочет, и дальше спагетти довязывались сами; а также, часто вешала макароны, которые тут же превращались в лапшу, на уши однокурсников, например, когда речь касалась ее тайных спонсоров.

Эльвира решила связать себя и Лео нерушимыми узами, и сделала длинную прочную веревку из макарон-спагетти. Веревка была прозрачна и незаметна для окружающих, только молодые люди знали о ней. Девушка привязала один ее конец к своей руке, а другой – к руке Лео, чтоб он никуда от нее не делся. Когда они были рядом, веревка была коротенькая и им не мешала, но также, могла, как резиновая, тянуться на многие километры. Впрочем, Лео далеко не улетал от своей любимой.

Анита периодически навещала мать в больнице. Письма для Санни уже не писала, ничего не рассказывала, только держала ее за руку и грустно на нее глядела. И Санни смотрела на дочь прозрачным взглядом, в хрусталиках ее глаз отражалась уменьшенная Анита.

Наполняя теплом энергии и светом палату, озаряя ее своими добрыми мыслями, я тихо любовался, глядя на мать и дочь, которые теперь выглядели почти ровесницами.

Вернувшись в домик на сваях, Анита вспоминала детство. «Подсела» на шоколадные конфеты, ела их одну за другой, не заботясь о фигуре. Отчим часто пропадал у Наргизы и других проституток. Чтобы чем-то занять себя в одинокие часы, Анита увлеклась борьбой сумо и спиритизмом. Днем она ходила в спортивную секцию, где познавала приемы, изнуряла себя тренировками и боролась с собственной тенью. А вечерами, ставила изящное фарфоровое блюдечко, (подарок одного китайца), на столик с алфавитным кругом, зажигала свечу и задавала всякие глупые вопросы «духу» Пушкина. Я двигал легкое блюдечко, нагретое свечой, по буквам алфавита, отвечал, успокаивал ее, как мог: да, она скоро встретится с Лео; да, он все еще любит ее, ищет; да, скоро она будет счастлива, на зависть всем врагам!

Мне было жаль девушку, я подумал, может, украсть одну макаронину у Эльвиры и принести ее Аните? Может эта ниточка приведет ее к своим друзьям, и они найдут друг друга? Но макаронина оказалась неподъемной для меня, как я ни старался ее приподнять, она не слушалась. Может, она не была предназначена для Аниты, а только для ее подруги? И еще я подумал: «Пусть все идет своим чередом, пусть будет все, как будет. Я не в силах изменить происходящее. Даже себе и Санни я помочь не могу... »

*

Я приглядывался к Наргизе, к которой был неравнодушен Солнцев и которую все еще содержал. Наргиза была энергичной женщиной, очень изобретательной и идейной. Оргнизаторские способности были у нее ярко выражены. Ей бы возглавлять большой коллектив, а не ублажать похоть мужиков. Это было так мелко для нее, совершенно не соответствовало ее природным талантам.

Как-то в обед, она поставила котлеты на самый слабый огонь и пошла работать. Но котлеты все равно сгорели. За четыре часа, что угодно сгорит, даже на очень маленьком огне. (Когда Наргиза работала, она забывала про все на свете!) Во рту она нащупала какой-то шарик, который мешался и задевал за язык. При тщательном осмотре в туалете, где висело большое зеркало, это оказался волдырь. Непонятно было его происхождение, он был розовый и водянистый, а главное притягивал к себе все ее внимание, отвлекая от важной умственной деятельности. Мысли так и крутились вокруг волдыря. Его постоянно хотелось трогать языком. Большие настенные часы пробили четыре мелодичных удара. Нащупывая волдырь языком каждые пять минут, она заметила, что он становился больше. «А что, если я не смогу говорить, есть, целоваться? » - пришло в голову Наргизе. Последнее было наиболее обидно! Ведь скоро встреча с Каппучино, который бывал по субботам. Она выделила ему самое лучшее «эфирное» время. Нравился он ей...

Работа ее была подготовительной. Она считала и подытоживала, сколько у нее случилось за неделю, кого куда разбросать, где устроить очередную встречу с очередным любовником, в какой ресторан пойти, что заказать, что надеть, что говорить... Все надо было продумать и подготовиться. Это в молодости все было стихийно, необдуманно, а когда за 35... к тому же любовники в основном лет на десять моложе... Ах, Каппучино!

Из стареньких остался только Тренькин и Солнцев. Солнцеву еще многое было нужно, но мало, что удавалось. А Тренькин, отсидевший условно пять лет, за то, что сбил человека, (собственно, меня), был все еще волком, тигром, жеребцом.

Часы пробили шесть мелодичных ударов. «Боже мой, котлеты! » - Наргиза побежала в кухню снимать дымящие уголечки. Невезло сегодня! «Не мой день! » - подумала женщина. Она жевала горелые подошвы котлет и размышляла о своем будущем. Ну, хорошо, еще пять лет, ну, десять. А что потом? Детей она не заимела. Мужики сегодня есть, завтра – ищи-свищи... Надеяться не на кого. Пенсия – будет мизер, она же ни дня не работала... официально. Что-то такое надо предпринять! Радикальное! Чтоб обеспечить безбедную старость. Она так любила жизнь! Хорошую жизнь! Во всех ее проявлениях! Думала, думала, и наконец, придумала: она организует Общество Виталистов, - общество любителей жизни!

Волдырь прорвался, и горьковатая жидкость вытекла из него. Она напоминала прогорклую семечку. Языку стало невкусно. Наргиза поняла, что этот волдырь и был той проблемой «будущего», которая ее подсознательно волновала и вот, теперь, когда появилась такая замечательная идея – создать свое дело – она частично разрешилась.

Наргиза сходила в туалет, оглядела себя всю с ног до головы, сидя на унитазе, и осталась очень довольна увиденным. Вообще-то, истинное удовольствие, она испытывала ни с Солнцевым, ни с Тренькиным, ни с другими любовниками, ни даже с Каппучино... она испытывала его только сама с собой. Любуясь на свои внушительных размеров титьки, на мягкий, гладкий живот без единого волоска, на выпуклый, бритый, по мусульманским обычаям лобок, она опять возбудилась своей красотой и сексапильностью. Сидя на унитазе и глядя в большое зеркало, (специально поставленное туда для этих целей), красотка совершила акт любви с собственным телом, лаская и гладя себя по всем вышеперечисленным местам. Наездница на унитазе забилась в конвульсиях, и идея создания Общества виталистов совершенно четко сформировалась в ее мозгу.

*

Мужчина, без конца говорящий, ужасно всех раздражал. У него в свое время, были взрослые дети и жена, которые от него благополучно избавились. Вначале сбежала дочь – не глядя выскочила замуж, потом сын – завербовался в войска ООН, и самой терпеливой оказалась жена. Лидия Алексеевна терпела, терпела... но всякому терпению приходит конец!

- Но, почему, Пенелопа? – изумился, без конца говорящий мужчина, глядя на жену, собирающую чемодан.

Жена даже не обернулась. Она укладывала вещи, не обращая на него внимания. Чемодан был огромен.

- Нет, ты скажи, скажи!

- Сколько можно меня насиловать в уши? – устало произнесла Лидия Алексеевна.

- Но я могу и не только в... ммм... уши.

Он подошел сзади нее, задрал ей юбку, пристроился и коснулся разгоряченной плотью. Все это время он без умолку трещал.

- Подожди, подожди, ммм... Изабелла! Дело-то серьезное. Ну, как же так, столько лет! А сколько, ммм... собственно, так, это в каком году я... мы... ага... так – 26 лет прожили вместе, так скать... в любви и согласии... Вот, хорошо, расслабься моя девочка... да, 26 лет! Так, так, пригнись чуток... И ты вдруг собралась покинуть свою вторую... ну, раздвинь пошире... вторую, так скать... половину! Матильда! Так нельзя! Как же я без тебя буду... послюняв побольше... без тебя буду жить? Кто мне будет наливать по утрам чай, делать горячие сандвичи и... ритмичнее, о, дорогая, не сбивайся с темпо-ритма... горячие сандвичи и штопать носки? С кем я буду делиться... ммм... мыслями, чувствами, наконец, ммм... деньгами? Нет, нет, последнее, бесусловно, не важно... это я... как-то брякнул, не подумав... тебе хорошо, дорогая? А так?? А вот так??? И так тоже???

Он двигался, двигался в ней и беспрерывно болтал. Привычка комментировать каждое движение души и тела, выработанная годами, никак не хотела его оставить даже в эту минуту.

Жена продолжала складывать вещи в чемодан: носочки, трусики, кофточки, пижаму, постельное белье, ночной светильник, библию, фотографии детей, тумбочку, косметику, роликовые коньки, на которых она каталась каждый вечер до встречи с «велиречивым», рюмочки, ложечки, унитаз, который муж как-то подарил ей на долгую пямять, люстру и кухонный комбайн.

- Да, так я о чём, то бишь... Сонечка, дочурочка ненаглядная, ягодка моя, ушла, к этому кобелю... ой, как мне хорошо... ммм... к кобелю этому... ну, чем он ее, чем? Ни рожи, ни кожи... А так, нравится, Генриэтта? А так? Быстрее или наоборот? Что говоришь? А? А Никитка, наш сыночка, за границу захотелось, ну, чё он там не видел? Заморские страны, так скать... Ооо... как чудесно... что там в этих странах делать? Да еще в войсках этих о-о-о... о-о-о... ООНовских... О, как прекрасно... Ну, почему? Все, все ушли! И теперь ты! И ты, Брут!!!

Жена продолжала складывать вещи, стоя к нему спиной.

- Куда же ты, не надо, выброси этот, чертов чемодан, моя цыпочка! Моя веснушечка! Мой майский одуванчик... ты близко? Ты на подходе... я... уже... бли... очень бли...

Мужчина сделал резкое движение тазом и... они оба упали носом в чемодан. Крышка захлопнулась, накрыв их с головой. «Велиречивый» задергал ногами, его жена замахала руками и в темноте заехала ему по уху. Наконец, они с трудом открыли крышку и вдохнули свежий воздух.

- Дорогая, ты кончила? – сказал, без конца говорящий мужчина, потирая ухо.

- С тобой – да, а с чемоданом пока нет!

Лидия Алексеевна невозмутило встала, оправила юбку и продолжила складывание вещей.

- Изольда, ну, зачем же с чемоданом, когда есть я? Я могу... ммм... еще... так скать... есть еще порох в пороховницах!

Жена продолжала складывать вещи.

- Ну, не уходи! Прости меня за все! Хочешь, я на колени перед тобой встану?

Он грохнулся на колени и театральным жестом протянул ей руку.

- Я чувствую полное разочарование в жизни! Дай мне руку. Вот. Положи ее сюда. Нет, сюда... Ты чувствуешь, как горят все мои члены? Я горю! Я весь в огне... ммм... так скать... фигурально... но вполне вероятно, что я могу сам сгореть и поджечь весь дом... предупреждаю... бывали такие случаи... я читал в газете...

- Слушай, закрой свой рот! Я желаю только одного – чтоб мне не снился твой голос!

- Тебе не нравится мой баритон, Каролина? Мой бархатный, мой великолепный баритон? Это же лучшее, что у меня есть? Ну, конечно, после моего... ммм... моей... главной достопримечательности...

- Ненасытный!!

- Есть немного... – он ухмыльнулся, – но это же все для тебя, Джульетта! У меня на тебя конец – не провиснет!

- А у меня... от тебя, уже в конец, уши отвисли! – сказала жена и вышла из квартиры, захватив чемодан.

«Велиречивый» остался дома один, всеми покинутый, всеми забытый и стал насиловать в уши своих друзей. Он звонил им в два часа ночи, жаловался на жизнь, на всемипокинутость и одиночество.

Лидия Алексеевна шла по дороге, толкая впереди себя чемодан на колесиках, который был выше ее ростом. Она так и стала жить в чемодане, все ж лучше, чем с таким мужем!

*

«Сын Никитка далеко, изнывает от жары в заморской стране, в голубом берете, он не может помочь бедной матери! Сонечка, дочка, судя по слухам, сама несчастна в скороспелом браке. Ее расчетливый супруг держит мою красавицу в черном теле! » - такие тяжелые думы одолевали одинокую женщину, в конец измучавшуюся со своим чемоданом.

«Чертов чемодан! – думала Лидия Алексеевна – и тащить тяжело, и выбросить жалко! » Еще бы, ведь у нее было там все самое необходимое для жизни, особенно ролики, на которых она рассекала асфальт, представляя себя звездой цирка или балета на льду. И она, и ее чемодан ехали на колесиках, но все равно было тяжело. Устала.

Сонечка и ее муж Родион приняли беглянку и даже отвели ей отдельный угол, на застекленном балконе, куда «маманя Лидочка», как назвал ее зятек, поставила свой чемодан и спала в нем. В места общего пользования Лидия Алексеевна не допускалась, но она была неприхотлива, писала в баночку и ночью выливала с балкона. Внизу под балконом особенно пышно разрослась сирень, удобренная человеческой уриной и экскрементами. А поесть – ей и булочки в день хватало.

Единственное, с чем была проблема у «мамани» – с сигаретами. Ей приходилось незаметно тырить их у Родиона, но Родик, привыкший все считать до последний сигаретки, быстро обнаружил воровство. Отчитав тещу за «неправильное» поведение и «нехорошее» отношение к нему – кормильцу и благодетелю, он решил использовать маманю на общественное благо. «Сигаретки надо заработать, Лидочка! Так? Вы согласны? Ну, так за работу. Зачем мне нужна лишняя задница? », - сказал Родик, ласковый и воспитанный мальчик.

Теперь Лидия Алексеевна превратилась из приживалки в домработницу. Она делала всю работу по уборке дома и готовке еды, стирки, глажки, а также убирала еще у двух друзей Родика. Домой идти на своих ногах она уже не могла, поэтому ее привозил Родион, на роликах. Он толкал ее впереди себя, как раньше она толкала свой чемодан.

Зарплату Лидия Алексеевна получала сигаретами. Прокурила весь балкон и чемодан. Но возвращаться, к «без конца говорящему мужчине», своему бывшему мужу, она наотрез отказалась.

Сонечка жалела мать, но, вспоминая отца, вполне понимала ее. Она и сама здесь, в доме Родика, не чувствавала себя хозяйкой, была во всем от него зависима и вечно упрекаема им. Он засадил ее делать поясочки и туесочки, на коклюшках, рушники и другие «народные промыслы», с которыми она сидела с утра до вечера, портя глазки. А сам продавал их, выискивал школу с этническим уклоном и присасывался к ней, как пиявка, пока можно было что-то высосать оттуда.

«Толерантное воспитание», «экспериментальная площадка», «этнокультура» – словечки, которые он умело вставлял в беседу, манипулируя доверчивыми людьми. Таких школ у него было штук десять. Он доил их, пока ему не давали пинка под зад, а потом искал другую школу.

Детские дома, интернаты, клубы для школьников и дошкольников – все было по его специальности. Получив университетское образование, молодой человек нашел свою нишу в этом мире бизнеса, жестоко эксплуатируя жену и тещу. Своих детей у него не было и все силы «педагог-бизнесмен» бросил на чужих. Бизнес его процетал, легкие деньги всё больше и больше портили его характер.

Через полгода «титанических» усилий, предприимчивый Родик купил подержанную шестерку. Теперь ему было легко передвигаться из одного конца города в другой. Иногда он подвозил тещу, если по пути. Вычитал две сигареты из ее жалования, на бензин.

Директриса интерната №8 была тщеславна. Молодой человек, соблазнивший ее перспективами их сотрудничества, произвел на нее самое приятное впечатление. Она размечталась... Евроремонт кабинета, туалета и всего учебного заведения, грамоты и правительственные награды, регалии и признание заслуг перед подрастающим поколением, и все это она, о ней, для нее – скромной начальницы интерната №8.

Директриса была не высока ростом – метр пятьдесят утром и метр сорок девять вечером, с белым пушком одуванчика на голове, с очень подвижной мимикой лица, постоянными гриммасками и ужимками. Она напоминала маленькую обезьянку. До полноты картины, ей ни хватало банана, который бы она засунула в рот и повисла от счастья на хвосте. Вместе с Родионом, который надоумил ее открыть курсы по изучению языков малых народов мира, они нашли «свободные капиталы» среди калмыкской, чукотской и чувашской мафии. Изучение этих языков, кроме английского, французского, немецкого и итальянского, стало частью «этнокультурной программы» и визитной карточкой ее школы.

Взявшись за дело с энтузиазмом, директриса купила себе полстраницы в престижном сборнике «Выдающиеся женщины Москвы», где описывалась ее краткая биография и увлечения, помещен крупный портрет обезьянки и перечислены все ее достижения в области педагогических наук. Она нашла «евростроителей» и стала перестраивать интернат по «евростандартам», договорилась со сценаристом и оператором, которые согласились снять фильм о школе-интернате, и решила издать буклет с красочными фотографиями о жизни и творчестве своих воспитанников.

Особое внимание обезьянка уделила строительству «евротуалетов», которым посвятила четыре месяца ремонта и 70 процентов спонсорских денег. На пятый месяц «евротуалет» прорвало, и все дерьмо вышло наружу, залив ее «еврокабинет» и «еврокоридоры».

Естественно, во всем оказался виноватым Родион! Это он скопил столько дерьма в одних стенах учебного заведения! Это благодаря ему, выдающаяся женщина Москвы, номинант премии «Лучший учитель года», обладатель всевозможных правительственных наград, диплома кандидата психологических наук (прикупленного по случаю в Лужниках), и, наконец, просто, – прекрасный, талантливый и добрый человек, – оказался посмешищем, утонувшем в собственном дерьме!

Родика выперли из школы. Так позорно он закончил свое триумфальное шествие в «науку».

Обезьянка сидела у себя в «еврокабинете», смердящим «евродерьмом» из «евротуалета» и со злостью думала о ненавистном этнографе, его «толерантном воспитании» и «экспериментальных площадках»! «Я бы назвала их – экскрементальными! » - съязвила она вслух для классной дамы, а про себя грязно выругнулась матом. Директриса привыкла материться сама с собой. Иногда даже боялась, как бы матюшок не сорвался, когда рядом школьники, и поэтому всегда тщательно подбирала слова.

Классная дама повела бровью и кашлянула в кулачок. Старая дева была преданной ей во всем.

Ветер донес знакомый запах, преследующий их уже две недели, несмотря на каждодневные уборки помещений, видно где-то был застой... Директриса вздохнула – а кому легко? Посмотрев на старую деву, она вспомнила о том, что несколько лет назад были еще две оторвы, подмочившие безукоризненную репутацию ее интерната, (ох, нравы современной молодежи, глаз да глаз за ними!) но благодаря бдительности классной дамы и своевременно принятым мерам, все это происшествие замяли, и до РОНО ничего не дошло. (А пришлось попотеть тогда с отцом одной из этих учениц, доказывая, что корни пагубного явления, испортившего его дочь, нужно искать в окружении, в семье и в болезненной наследственности!)

*

Впервые я очутился у них на собрании абсолютно случайно. Я был немного не в себе, сбитый с толку, в тревожных мыслях смятенного духа. Решив немного прогуляться после больницы, в которой скучала Санни, я вылетел в грязное больничное окно. Находившись у нее безвылазно последние четыре дня, я понял, что мне надо на воздух, иначе и мне понадобится клиника для душевнобольных.

Высоко взлетев в заходящее солнце, я вдруг почувствовал недалеко странное присутствие еще одной души... Никогда раньше я не ощущал ничего подобного. Это была душа скитальца, такого же, как и я, зависшего между тем и этим мирами. Я несказанно обрадовался, даже не поверил своему счастью, ведь столько лет я никого не встречал, всегда один, в полном одиночестве, а тут – родственная душа! Я полетел еще выше, но ощущение ушло, значит, его нужно было искать ниже. Так оно и оказалось. Опускаясь, я почувствовал очень сильное присутствие другого, и, наконец, увидел его, верней, ощутил каким-то внутренним зрением. Его очертания были размыты, лишь улавливался темноватый силуэт мужчины. Мы были с ним единообразны, только себя я всегда осознавал, как нечто поблескивающее со стороны.

- Добрый вечер, - мысленно сказал я.

- Добрый вечер, - вежливо ответили мне.

- Честно говоря, я первый раз встречаю себе подобного...

- Я – тоже.

- И давно вы... т а к? – продолжал я.

- Как и вы, когда завис Вселенский компьютер на долю секунды, я не попал ни туда, ни сюда.

- Так, значит, мы погибли в один день?

- И даже в один час, и в одну минуту, и в одну долю секунды...

-Потрясающе! А вы погибли насильственной смертью или естественным путем? – поинтересовался я.

- Меня задушили.

И он поведал мне свою печальную историю: в жизни, он был самый несчастный человек, замученный всякими маниями и фобиями. Еще в юности, страдая от неразделенной любви к одной красавице, которая смеялась над ним и его чувствами, он решил ей отомстить. Он лишил ее красоты и силы, забрал самое дорогое и прекрасное, что было у нее – ее золотистые волосы. Гордячка получила по заслугам, зло было наказано, добро восторжествовало! Но с тех пор, ему не стало покоя, какой-то бес поселился в нем, который постоянно толкал его на уничтожение прекрасного. Разрушая красоту, он разрушал себя. Он озлобился, замкнулся на себе и своих страстях. Чем больше ему хотелось мстить всему миру, тем хуже ему становилось, он заболел, и болезнь его прогрессировала.

Красотка, наоборот, многое пересмотрела в жизни, она стала мудрее, добрее. Она полюбила весь мир и простила извращенца. Но не смогла более выносить злодеяния, совершаемые им, и, превратившись в белую перчатку, – задушила его.

Я слушал этот бред и думал, не лежал ли он в одной клинике с Санни?

- Вы, наверное, думаете, что все это полный бред? – сказал он, будто отвечая моим мыслям, - я и сам бы так думал, не случись это все со мной...

- Ну, почему? ... всякое в жизни случается, - устыдился я, застигнутый врасплох.

- Понимаете, когда она стала деревом, я понял, что люблю ее, и всю жизнь любил только ее. Но я ее не только люблю, но и ненавижу. Абсолютно одинаково, и люблю, и ненавижу, бывает же! Это моя трагедия!

- Вроде, вы говорили, что она превратилась в перчатку...

-Вы не понимаете. Внешне она переродилась в дерево, в обыкновенную березу, а по сути своей, по внутренней сути, стала белой перчаткой. Это было ее наполнение.

«Ну, точно, сбрендил» - подумал я.

- Вы мне не верите... Я вижу... Но ничего, я переживу... Кстати, а что случилось с вами, если не секрет?

- О, совершенно банальная история – попал под машину. Пьяный был.

- Понятно. А как вы думаете, почему нас не взяли? Вот, почему, именно вас и меня?

- Этот вопрос я задаю себе уже лет десять...

- Ну, хорошо, не будем капаться в причинах происходящего, вероятно, нам не дано это познать. Но, будущее? Что же будет с нами будущем?

- И этого я, увы, не знаю. Вероятно, так и придется болтаться миллионы лет в какой-то жалкой прослойке.

- Вот, ведь, смотрите, люди... У них всегда есть выбор. Какие они счастливые! Захотели – живут, а захотели... А мы с вами! Мы даже не можем по желанию... перейти из одного состояния в другое.

- Так мы уже перешли.

- И что ж, это конец? Это наше конечное состояние?

- Кто знает? Может это начало? Может, мы первые люди на Земле в новом состоянии, и скоро все остальные станут такими же, как мы, - я представил Санни, летящую рядом.

Мы помолчали.

- Нет, мне кажется, - засомневался он, - это нам за грехи наши... Наше состояние – не новое состояние человечества, мы просто... утиль. Ненужный мусор, хлам, отбросы, от которых захотели избавиться!

Мы летели в темной, насыщенной синеве. Мне стало жаль его.

- Послушайте, ну нельзя так раскисать, - подбодрил я его, - это еще только начало, батенька, вам еще столько предстоит пережить... века... вечность...

- Но я не хочу, не хочу!!! - он плакал.

- Как вас зовут... звали?

- Дима, - хлюпая носом, если бы он был у него, сказал мужчина.

- Послушайте, Дима, я не знаю, так ли это, но мне кажется, закон любви существует. Попытайтесь полюбить. Уверен, ваша белая перчатка достойна любви, а не ненависти. Но если не сможете полюбить без ненависти, то хотя бы простите. Попытайтесь простить себя и вашу убийцу. Культивируйте в себе состояние благости, иначе... вам будет трудно.

- А чем, чем вы живете? – он взял себя в руки.

- Я? Сваями...

- Сва-я-ми? – не понял он, но распрашивать не стал.

Мы расстались друзьями. Дима сообщил, что его можно найти в одном из московских казино, где он живет последние годы. Ему нравился дух игры. «Забавно! Кого там только не бывает, даже рогатые мужики и бородатые тетки! » - сообщил он.

И вот я летел весь растормошенный после встречи с ним, думал про свое будущее, и случайно попал в старинный особняк, на собрание Общества виталистов. Сколько народу здесь было! Они что-то горячо обсуждали, перебивая друг друга и не слушая. Я с удивлением увидел Наргизу, председателя общества, и стал постоянно посещать все их собрания.

Собирались они раз в неделю. Мне было любопытно, что выйдет из всей этой затеи с Обществом виталистов? Я верил, что Наргиза сумеет развернуться и сделает конфетку из этого общества. Мне не совсем были понятны их цели и перспективы, но для приятного времяпрепровождения его членов и отмывки капиталов его владельцев, оно вполне подходило.

Поначалу виталисты, были еще не настолько популярны. Но постепено стали привлекать к себе внимание тысяч москвичей. И все за счет «священной» тайны. С каждого члена Общества Наргиза брала подписку о неразглашении того, чем они занимались на собраниях. Все было окутано духом таинственности и необычности. Каждый член общества тщательно проверялся, прежде чем стать «посвященным» и получить доступ к «высшим знаниям», а также обязательно имел свои обязанности. У них были свои ритуалы, свои титулы, награды и наказания. Но все было непринужденно и естественно, никого не заставляли, а только по доброй воле. Виталисты были похожи на сектантов закрытой секты. Но их религией была – любовь к жизни во всех ее проявлениях.

*

«Без конца говорящий мужчина», попал в Общество виталистов, когда даже стены дома, где он жил, перестали его слушать. Они покрылись плесенью и каким-то темно-коричневым грибком, чтоб хоть как-то защититься от «велиречивого».

Иногда он сам себя так заговаривал, что уже был не в состоянии себя слушать. Тогда он покупал бананы и затыкал себе рот. Но слова просачивались из его головы через уши, минуя рот. Он затыкал уши резиновыми шариками – специальными прокладками, чтоб слова там застревали и не вылетали, но тогда они гундосились через нос. Странно было видеть, как человек с бананом во рту и красными шариками в ушах, умудряется говорить носом.

Но, это еще, что! Вот, когда он научился говорить попой... Но в Обществе виталистов он не позволял себе таких привольностей (лишь однажды, на праздновании юбилея) и обычно говорил ртом, как все нормальные люди. Говорил много. Громко. В основном всякую чушь. Виталисты раздражались, считали такое насилие над своими ушами незаконным и всячески старались заткнуть «велиречивого». Это редко удавалось.

- Друзья мои... ммм... так скать... сообщники... наше Общество виталистов имеет очень удачное название! Да... ммм... я так считаю! «Вита» - это жизнь... Я люблю жизнь во всех ее проявлениях! Я настоящий виталист! Хорошее слово также – витафил... Мда... это, как противоположное от – некрофил... Никто из нас не любит смерть, мы любим жизнь! Так скать... Можно было бы нас назвать – виталеи... что-то... ммм... созвучное с «водолеями», это тоже близко, друзья мои! Вода – это тоже жизнь. А мы, называя себя водолеями – получается, льем жизнь! Так скать... дарим жизнь. А еще «виталист» вызывает у меня ассоциации с «фаталистом». Жизнь, она, ммм... фатальна!

- Как насчет «металлистов»? – усмехнулась женщина-кобра.

- Да, да! – горячо подхватил, без конца говоривший мужчина, - очень удачно замечено! Вы совершенно правы! Ммм... металл – одна из четырех стихий у древних китайцев! Так же, как и вода, дерево и огонь!

- Ну, знаете ли, так можно всех сюда приплести: огневисты, деревисты... И все прочие «исты»... – проворчал мужчина в очках.

- Зря вы иронизируете! – не сдавался «велиречивый», - ведь это так и есть. Жизнь, во всех ее проявлениях! Я же сказал! А слово «виталист» именно и включает в себя все эти понятия, все стихии, все страсти, если... ммм... хотите!

- Господа, а в чем, собственно, суть вашего спора? Никто не обирается менять название нашего Общества. К чему весь этот разговор? – резонно заявила Наргиза, председатель и создатель Общества.

- Я только, единственное, что хотел ммм... дополнить, - опять занудил «без конца говорящий мужчина», – это глубоко символично, что председателем нашего замечательного Общества является женщина! Вита – женское имя. Жизнь, тоже, женского рода, между прочим! Жизнь зарождается в женщине, ммм... так скать... животворящая сила женщины, матери-Земли, нашей прародительницы... ммм... это несет в себе такой смысл, так меня трогает, за живое! Заметьте, опять – живое...

- Предлагаю выпить за милых дам! – перебил его узколобый, у которого уже прокисло в бокале шампанское.

Все дружно поддержали, и тосты посыпались один за другим! Пили за дам. Пили за жизнь. Пили за председателя. Пили за мать-вашу-Землю – прародительницу всего живого. Пили за двухлетний юбилей Общества Виталистов. Пили. Пили. Пили, как свиньи. Последним пил узколобый. Сам с собой. Остальные валялись мордами в салате, или между ножек стола. Ножек уже было не четыре, как вначале застолья, а восемь.

Под конец пиршества все полюбили Велиречивого и простили ему его словоблудие. Язык его заплетался. Слова вылетали из всех его щелей, он уже и не пытался их сдерживать, – откуда хотели, оттуда и вылетали. Контролировать этот процесс он был не в состоянии.

Без конца говорившего мужчину прозвали в Обществе «болтушка».

- Ну, почему – болтушка, а не – болтун? – взмолился он, - я ведь, мужского пола!

- Да потому, что даже «болтун» не болтает так много, как «болтушка», – объяснили ему, - а пол здесь, совершенно ни при чем.

*

История женщины-кобры, одного из членов Общества Виталистов, была необычна, как и она сама. Эта удивительная женщина была удивительно несчастна. В личной жизни. Насколько сильно она могла притягивать к себе мужчин, на столько же они и отталкивались от нее, после некоторого опыта общения. Близкого общения.

С детства Яна Лимбирь ничем не проявляла свою могучую силу, но, став подростком и отчаянно влюбившись в одноклассника, совершенно случайно обнаружила в себе «дар небес», который оказался роковым. На уроке биологии, она видела, как одноклассница, сидевшая на передней парте, пыталась передать любовную записку предмету ее мечтаний. Записка упала на пол, не долетев до адресата. Яна не могла поднять ее на глазах у учителя, а очень хотелось прочитать, что было в записке. И тогда, девушка собрала всю свою волю и притянула записку к себе... тем местом, что находится у всех прямо между ног. Она даже сама не поняла, как такое случилось. Бумажечка медленно поползла и точно намагниченная приклеилась прямо к тому месту. Никто не понял, куда делась бумажка. Она просто исчезла за полминуты.

Весь урок Яна ударживала свой ценный груз и как только прозвенел звонок, побежала в туалет, читать записку. Ничего важного и интересного в ней не оказалось, гораздо удивительней для Яны было случившеееся «притяжение». Девушка открыла в себе необычайную способность.

Она пришла домой и стала пробовать притягивать случайные предметы: монеты, ручки, кольца, диски. Вначале ей удавалось это с трудом, чем тяжелей был предмет, тем труднее он слушался ее «кровожадную киску». Но спустя три месяца, Яна могла бы показывать номера в цирке или в стрипбаре, и зарабатывать довольно неплохие деньги.

Кроме сексуального притяжения различных предметов, Яна научилась проделывать и многие другие вещи. Она тушила пламень свечи, как будто внутри ее поселился ураган, со свистом вылетающий из ее необычайного места. Она выстреливала стрелами, как из лука, и протыкала надутые воздушные шарики, которые летали по всей комнате. Стрелы вылетали из нее, будто пущенные умелой рукой, и попадали точно в цель. Она колола орехи, как орехоколкой. Ее удивительный «щелкунчик» мог перетереть гречневую крупу в муку.

Яна стала уверена в себе, нагловата и развязана. К восемнадцати годам, девушка по желанию могда притянуть любого паренька. Она просто напрявляла весь магнетизм своего «притягательного» места на объект своих желаний, и через некоторое время он оказывался в ней.

Нельзя сказать, чтоб молодым людям это не нравилось. Они и сами всегда желали притянуться. Но вскоре, ребята замечали, что притягивание плохо сказывается на потенции. Притянуть-то их притянули, а дальше? Они оказывались в беспомощном и глупом положении, и виновата в этом была Яна. Она и сама стала это понимать. Ее неимоверная сексуальная сила делала безвольным и недееспособным партнера, полностью атрофировала его детородный орган. Бывшие дружки стали шарахаться от нее. Тем больше она их притягивала, тем быстрее они сбегали от гнета и агрессии Яниной «киски».

Девушка стала искать объяснения в литературе, узнала, что в древности, управление сексуальной энергией было делом если и не обыденным, то по крайней мере, известным и широко распространенным. Люди стремились к этому и очень ценили такие необычайные способности. Яна подумала, что современное общество слишком деградировало, а может, еще не доросло до этого изыска. Она обозлилась и стала применять другую тактику. Теперь она не делала партнера импотентом сразу. Она добивала его в конце, получив все сполна.

Яна назвала себя – женщина-кобра. Теперь свою «киску» она ассоциировала не с пушистым котенком, а с хищной, опасной змеей. Она выходила на охоту. Она использовала мужчин. Каждый раз нового.

Ни один мужчина не мог ей сопротивляться, его невыразимо влекло в ее лоно. Необычная сила, исходившая из ее змеиной зубастой пасти, будто гипнотизировала его пенис, который поднимался сам собой в состояние боевой готовности, и, буквально, бежал в эту пасть, в ту пещеру, на верную погибель. Измочаленный, уничтоженный, он возвращался из опасного путешествия по темной пещере любви, и долго еще не мог прийти в себя. Яне казалось, что пасть и вправду стала зубастой. Мужчины орали от боли, это было какое-то зверское наслаждение болью, они выходили окровавленными, израненными из этой схватки, но не могли не идти в бой. Слишком велика была сила темной Яниной пещеры.

Утром, в дождливое и туманное воскресенье, Яна Лимбирь проснулась в одинокой постели и посмотрела в окно. В окне торчали две трубы теплоэлектроцентрали. Были они очень далеко, за полчаса не доедешь, а казалось, что рядом, на расстоянии вытянутой руки. Вечерами Яна определяла по ним погоду назавтра. Если дым поднимается вверх – будет солнечный денек, если стелится по земле – ненастье.

Вчера ночью она видела дым из труб – спиралевидный. И тянулась спираль куда-то в бок. «К чему бы это? » - подумала начинающая предсказательница. Ей даже причудился разъедающий, едкий запах дыма.

По воскресеньям собиралось Общество виталистов и «любило» жизнь во всех ее проявлениях. Яна зевнула и встряхнула остатки сна. Было девять утра, но почему-то все еще темно. «Когда же рассветет? » - удивилась женщина-кобра. Она опять посмотрела в окно. Во многих окнах горел электрический свет, другие просто темнели. Яна решила поспать еще немножко.

Отчаянно каркали вороны, брехали бездомные собаки, пищал недобитый комар, пахло гарью. Накрывшись подушкой с гагачьим пухом, с огромным трудом женщине удалось уснуть. Что она увидела во сне, осталось тайной, даже для нее самой. Сон был тревожный, поверхностный. С облегчением Яна открыла глаза навстречу новому дню...

Было половина одиннадцатого утра, но рассвет так и не наступил. Кругом стояла тьма египетская... Не посветлело ни в час дня, ни даже, в пять вечера, когда все общество собралось около ворот особнячка, который арендовала Наргиза. К всеобщему удивлению, все члены, как один, пришли с зажжеными свечами. Это было так волнующе романтично…

Старинный особнячок, погрузившись во мрак, призывал к себе «любителей жизни» своим каменным нутром. Весь день, не видя солнечного света, они любовались на звезды. Они любили жизнь во всех ее проявлениях!

Члены Общества по одному заходили внутрь, и постепенно, каменное помещение наполнялось светом десятков свечей. Председатель Наргиза разожгла камин, стало тепло и уютно. Велиречивый произнес «краткую» речь. Каждый понимал торжественность момента, некоторые даже прослезились. Женщина-кобра внимательно приглядывалась к Велиречивому, он даже показался ей привлекательным. В отблесках свечей она увидела его правильный профиль, высокий лоб, прямой нос, величественную осанку... Он стоял у колонны, сложа руки на груди, и ей показалось, что это древнеримский оратор. Не хватало только нисподающей с плеча простыни и золотого шлема в руках...

Ох, и оттянулись виталисты! Это была незабываемая Ночь Оргий. В полумраке, со свечами, что только ни вытворяли они!

Невероятно, но выяснилось, что потемнело в глазах только у членов общества, весь остальной мир встретил солнечное утро, день и вечер, как обычно. Это временное «потемнение», случившееся с виталистами, было вызванно неизвестными причинами, о которых на следующий день писали все газеты. Количество желающих вступить в Общество увеличилось вдвое.

*

Далекие предки итальянца Пауло Стилиану были греки. Наргизе очень нравилась фамилия Стилиану. Было в ней что-то от «стиля» или «стилета». Волшебное звучание слова «стилиану» завораживало ее, не то, что – Захидова! Она мечтала изменить своё неблагозвучное узбекское – на благородное – итальянское. Наргиза Стилиану... до чего красиво звучит!

Про себя она называла своего любовника – Каппучино, – в ресторанах и кафе, где они бывали с молодым итальянцем, Пауло непременно заказывал себе этот кофе.

Когда Наргиза, япона мать, познакомилась с темпераментным дитем Сицилии – слились два урагана. От двух уголечков разгорелось такое яркое пламя, что осветило все вокруг на десятки километров. Они безумно подходили друг другу, несмотря на то, что Наргиза была его гораздо старше.

Паулино всегда пел: дома, на улице, на работе. Он всегда был в праздничном настроении, особенно, когда развлекался, а развлекался он всегда, даже на работе, и всем хотелось ему подпевать. Он пел арии из оппереток, эстрадные куплеты, деревенские напевы, или просто мычал себе под нос. Такие они, неунывающие, итальянцы!

Когда они шли вдвоем по отелю, где жил Пауло, только и слышалось от проходивших мимо проституток: «Чао, Лино! », «Чао, Паулино! » К Наргизе девицы относились, как к старшей сестре, уважали. Лино каждой что-нибудь дарил: цветок, помаду, шоколадку, воздушный поцелуй, поджопник. Он очень плохо и медленно говорил по-русски, и Наргиза никак не могла понять, чем он занимается здесь, в Москве. Часто итальянец приходил к ней домой. Она даже денег с него не брала, ей и так было хорошо.

- Каппучино, ты меня любишь? – Наргиза перебирала его длинные черные кудряшки.

- Amore...

- Увези меня с собой в Италию!

- Diamo...

И она быстро-быстро начинала целовать мохнатую грудь этого мальчишки, от чего он моментально заводился. С маленькой бородкой и волосами по плечи, он напоминал ей Иисуса, только очень смуглого. А себя она представляла кающейся Магдалиной, в восточном варианте. Умелыми губками она доводила его до неистовства, и он отпускал ей все грехи.

В последнее время, она все чаще и чаще выбирала встречи с Каппучино, пренебрегая зарабатыванием денег с Тренькиным, и особенно, с Солнцевым. Деньгам она предпочитала любовь. Наверное, она старела...

Недавно, Наргиза ездила на похороны старого Турсуна в Узбекистан, и несколько дней после этого провела в депрессии, под впечатлением от поездки по родным местам. Она звала свою младшую сестренку Малику и ее мужа Эргаша в Москву, но те отказались. Куда им с тремя детьми! Да и хозяйство не бросишь! Бахча приносит хоть и небольшой, но стабильный доход.

Три узкоглазых мордашки удивленно разглядывали столичные гостинцы, а на саму тетю Наргизу смотрели, как на инопланетянку, крепко держась маленькими ручонками за материнскую юбку. Потом, эти три мордашки вгрызлись с трех концов в разрезанную половинку дыни, как в корытце, и стали поедать медовую мякоть, утопая в сладком, липком соке.

Муж Малики Эргаш положил тонкую пахучую пластинку импортной жвачки к себе в рот и стал неторопливо жевать, наслаждаясь непривычным вкусом. Малика примеряла красные кожанные сапожки на шпильке и представляла, как она в них пойдет на бахчу по пыльной дороге, собирать арбузы, дыни и кабачок.

Наргиза нетопливо пила чай из пиалы, и вспоминала мать, отца. Старого Турсуна похоронили недалеко от его жены. Оба они тосковали по своей старшей дочери перед смертью, но так и не увидели ее. На похороны матери, Наргиза не смогла приехать, она как раз познакомилась с Каппучино и не хотела оставлять его надолго одного.

Младшая сестренка восхищалась и любовалась на красавицу старшую. На ее невинный вопрос, чем занимается Наргиза в Москве, женщина уклончиво ответила: «Так, разным. Закончила машиностроительный. Передовик производства... »

- Многостаночница?

- В некотором смысле. Вначале управляла всякими машинами и агрегатами. Теперь – инженер. Инженер душ человеческих,- и ухмыльнулась.

Она вспомнила о своем детище – Обществе виталистов и добавила:

- Вообще, Малика, собираюсь заняться бизнесом. Большой игрой.

Утренний самолет увез «бизнес-лэди» обратно в Москву, но несколько дней она не могла избавиться от чувства вины перед родственниками. Вскоре, работа опять захватила ее полностью, и времени на нытье не оставалось. Много сил и энергии забирало ее творение – Общество, которое росло и развивалось с каждым месяцем, но пока приносило небольшой барыш. Наргиза налаживала связи. Любовники помогали ей. Она суетилась, бегала, где-то искала средства, развила такую бурную деятельность, что вскоре и сама поверила, что ей удастся провернуть главную аферу в своей жизни. Впрочем, она была искренна. Она же любила жизнь во всех ее проявлениях!

Пауло на все ее чудачества закрывал глаза, общество – не общество – какая ему разница? Казалось, он ничего не замечает, даже ее возраста... Узбекская гейша чем-то крепко держала его.

*

В тот день Эльвира была похожа на пингвина. Коротенькое полупальтишко, на голове – берет, просто какой-то «пингвин в берете». Особое сходство было в ее неуклюжей походке.

Эльвира и Лео шли по лесу в поисках корня мандрагоры и грибочков-галюцигеннов. Лес был очень странный, какой-то ровный. Все деревья в нем росли одной высоты и толщины, на одинаковом расстоянии друг от друга. Эльвира пригляделась: оказалось, что это вовсе и не деревья, а какие-то столбы, покрытые в некоторых местах корой. Их крона была вся перепутана проводами, которые образовали мелкую сетку, сквозь которую еле пробивалось солнце. Было мрачновато и неуютно. Она почувствовала зов. Ее призывали тайные спонсоры. Эльвира вспомнила о чувстве долга и вздохнула. Она прижалась ближе к Лео, чувствуя близкую разлуку.

Косые лучи послеобеденного солнца лежали блеклыми пятнами на тропинках. Лео и Эльвира шли все дальше и дальше в лес, наступая на эти пятна, которые проваливались в мох, оставляя влажный след. Это была своеобразная игра, которую молодые люди только что придумали.

Лес становился все чаще и непроходимее. Появились большие плоские камни. Они шли гуськом по узкой тропинке между деревьями-столбами, хотя никакой тропинки не было, Лео – впереди, а «пингвин в белом берете» – сзади. Лео оборачивался и искоса поглядывал на свою подругу. В один момент он повернулся и увидел, как Эльвира нажала указательным пальцем на левую ноздрю и со свистом выдыхнула воздух из другой. Сопля из свободной ноздри с силой шмякнулась о плоский камень. И зачем он только повернулся в этот момент? Этот «шмяк», такой смачный и густой, так и стоял перед его глазами. «И когда только у нее кончится этот бесконечный насморк? » - подумал парень.

У Эльвиры был вечный конфликт с белым цветом. Стоило ей надеть что-то «белое», как оно обязательно портилось: то на него проливали виноградное вино, то Эльвира падала в лужу, то жирные пятна так и липли к ее белому одеянию. Сейчас ее белый берет зацепился за острую колючку ежевичника, и разодрался на самом видном месте. Эльвира сдернула его с головы и отшвырнула вглубь леса.

Они продолжали идти. Стали попадаться грибочки, которые они собирали и засовывали в рот. Изредка читали объявления на столбах-деревьях:

«Продается детская коляска с приподвыподвертом», «Меняю честь на совесть», «Куплю ребрышки в мурашках», «Курсы по управлению машин и агрегатов. Без интима. Звонить с 8 до 10, Наргиза. »

Лео пытался найти наркотический корень, собирал грибы, и с интересом поднимал глаза на объявления, удивляясь абсурду написанного. Оторвал одну бумажку с телефоном и положил в карман. Мандрагоры не было. Лео разочаровался. Он написал на клочке бумаги «Люблю Эльку! » и приклеил на дерево-столб. Потом, захотел что-то сказать девушке, идущей сзади него и повернулся к ней, но никого не увидел за своей спиной. Эльвира исчезла. Только рваный белый берет валялся у него под ногами.

- Элька, ты где? – спросил Лео.

- Я здесь, я с тобой... – ответил голос Эльвиры.

- Где?

- В звезде... Эта звезда в твоем сердце, а сердце – в тебе. Я теперь всегда буду с тобой.

Эльвира куда-то пропала, но оставила свой голос. Ее голос вздыхал где-то рядом.

- Но тебе, хоть, хорошо? – обеспокоился Лео.

- Конечно, милый, мне очень хорошо. Иди по жизни, а я буду тебе светить, освещать твой путь, - сказал голос Эльвиры.

- Здорово! А что ты попросишь взамен?

- Ничего, любимый, только комментировать иногда, когда ты будешь заниматься сексом с Анитой.

- Но это ведь неприлично! – возмутился летунчик.

- Неприлично, зато весело, - сказал голос и засмеялся.

Плоские камни удивительно напоминали черепа, закопанные наполовину в землю. Мох совсем исчез, и солнечные зайчики тоже. Они были где-то поверх крон деревьев, но сюда, вниз ни один не проникал.

- Ну и странные у тебя желания... – удивился Лео.

- А что мне еще остается? – грустно прошептал голос Эльвиры.

Помолчали. Лео нашел еще один гриб и положил его в корзиночку. Нужно было их набрать не меньше пятидесяти... Грибки стали попадаться все чаще. Расстояния между деревьями стали уменьшаться. Было тесно идти. Грибки были маленькие, крепенькие.

- Ладно, я согласен... Если Анита не будет возражать...

- Да у вас просто нет выбора! – опять расхохотался голос, - и потом, я помогу вам посмотреть на себя со стороны.

- А это нужно?

- Иногда помогает.

- Слушай, а где Элька?

- Эльвира ушла по делам, но голос оставила тебе, чтоб ты не скучал без нее!

- А как же она сама-то, без голоса?

- Как, как! Молчать будет!

Возникла пауза. Только тут Лео заметил, что прозрачная макаронная веревка на его руке разорвана. Он с грустью взялся другой рукой за обрубок веревки, оттянул его, потом отпустил. Резинка больно ударила руку, и он растер покрасневшее место. Ему было обидно. Даже грибочки больше не радовали его.

А потом голос Эльки запел. Это была мелодичная песня о любви, тягучая, с подвываниями и печальным концом. Под эту песню Лео набрал около ста грибков, но корень мандрагоры так и не нашел.

- Ну, ладно, спасибо за концерт! Пока!

Он взлетел высоко над ровным лесом, пробираясь сквозь сетку из проводов, и направил руки-крылья в город.

- Пока, - сказал голос, рядом с его виском.

- Так ты что, со мной, что ли?

- Я теперь всегда буду с тобой. Иногда буду молчать, но это не значит, что меня нет. Просто иногда нужно и помолчать о чем-то.

Он летел навстречу ветру и заходящему солнцу. Оно садилось за горизонт, отражаясь в тысячах окон золотым отблеском. Особенно красиво сверкали купола церквей. Лео любовался перспективой, открывшейся его взору. Он сотни раз видел эту картину и никак не мог к ней привыкнуть. Она волновала его всегда, и трепет каждый раз овладевал им при виде горящих золотом огненных окон.

Закат доживал последние минуты. Расплавленное золото постепенно превращалось в чугун. Вдруг он увидел, что окна одного дома действительно горят. «Надо бы позвонить 01, - подумал парень, - срочно! » Он принял решение за минуту и направился к окну. «А вдруг там дети или животные остались? » - эта мысль пронзила его острой иглой. Он резко прибавил скорость и уверенно спланировал на горящее окно. Заглянул внутрь. Это была чья-то кухня. Лео увидел там множество странных мешков, подвешенных к потолку. Одни были тоненькие, другие потолще. Лео закричал: «Эй, есть кто-нибудь? » Никто не отозвался. Зажав нос и рот, он вошел в квартиру и стал осматривать все комнаты. Было много дыму и огня. Он стал задыхаться. Поняв, что никого нет, но квартиру уже не спасти, Лео стал пробираться к выходу. На полу он увидел зажигалку, которая пылала ярким зеленоватым пламенем, не переставая. Огонь выливался из нее, как струйка воды из крана. «Так вот она причина возгорания» - подумал парень и потушил зажигалку. Он положил ее в карман и вылетел в раскрытое кухонное окно, успев взять последний, еще не тронутый огнем толстый мешок, даже не заглянув внутрь.

Он даже представить себе не мог, что в нем находилось...

*

Лили родила еще двоих детей своему Дурахману, но оказалась адалиской и была отвергнута им. Ему нужно было полное повиновение, но русская девушка, воспитанная не в традициях востока, никак не могла с этим смириться. В конце концов, шейху надоело ее «воспитывать». Она портила ему весь гарем, как паршивая овца! Лили купили билет в один конец, посадили на самолет и отправили в Москву, без вещей, без денег. Она была не в себе, всю дорогу говорила о каких-то докторах, детях, паранже и золоте. Плакала, заламывала руки, звала стюардессу и просила ее срочно открыть дверь салона, потом вдруг начинала громко хохотать и приставать к пассажирам.

К трапу подъехала машина скорой помощи, вызванная еще в полете предусмотрительными пилотами, и ее под белы рученьки увезли в прямохонько, в психушку. О своем первенце, Егорке, мамаша не помнила. Напичканная транквилизаторами, она тупо глядела в угол палаты, и там ей казалось, копошатся бесчисленные пауки и лягушки, размером с огромных собак. Иногда она металась и выла, как волчица, глядя безумными глазами в пустоту.

За несколько минут до смерти, у Лили вдруг случилось просветление в мозгу. Она вспомнила Эдуарда Арсеновича, их маленького мальчика, которого она так беспечно отдала в чужую семью и закричала:

- Господи! Какая же я дура! Отдала свою кровиночку! На золото позарилась! Жизнь свою загубила! Будь оно проклято, золото это! И я пусть буду проклята!

С этими словами Лили умерла и никогда больше не сходила с ума.

Егорка унаследовал от матери жажду к золоту и славе. А от отца – пожизненное легкомыслие. Он быстро делал себе артистическую карьеру, ничего при этом не делая. Ему все было по фигу, день прошел – и ладно. Оттянулись, кайфанули... и день не зря прожит! Он избороздил свое тело татуировками и пирсингом, даже язык проткнул, который посинел и вяло ворочился у него во рту. Брат Санни был глуповат, примитивен, но очень музыкален. Создав свою группу, с которой ездил на гастроли, в основном, по молодежным клубам провинции, парень исполнял тяжелый рок, настолько тяжелый, что поднять его даже сам был не в состоянии. Среди таких же отморозков, как и сам, ему было хорошо и спокойно. На сцене они выли, ржали, блеяли, хрюкали, обливали в экстазе водой публику и себя, раздевались донага, крушили гитары об головы зрителей первых рядов и совокуплялись с провинциальными фанатками.

Егорка, где только мог, сеял свое сатанинское семя. Гены, гены...

«А ведь был таким маленьким сверточком, когда я его принес под мышкой... » - удивлялся Эдуард Арсенович, рассказывающий нам с Санни в больнице, в какого монстра превратился Егорка. «Вот с такой писюлькой... » - он поднимал вверх скрюченный мизинец и показывал его. «Не успел его занести в дом, как описал меня, зассанец! »

Он вспоминал рваные, потертые джинсы своего отпрыска, торчащие из всех его ноздрей, мочек и бровей металлические предметы, и скупая мужская слеза навертывалась на его постаревшее лицо. «Катенька всегда была так добра к нему, так любила его, как родного! Редкой души человек, моя Катенька! » - прибавлял папаша, и морщины разглаживались на его лице, расплывающемся в улыбке.

Санни безучасно смотрела в окно. Она не видела отца, не слышала его.

«А, только сейчас оценил ее, кобелина, а сколько страдала из-за тебя, бедная женщина! » - подумал я, глядя на эту живую мумию. В последнее время Эдуард очень сдал. Старик по-прежнему был прям, осанист, породист, но, печать смерти уже проступила на его лице. Мне стало жаль папашу. Все-таки он был добрый и веселый. И вообще, я любил всех родственников Санни, я любил всё, что связано с ней.

Эдуард Арсенович посмотрел на дочь и залюбовался ею.

- Какая же ты у меня красавица, Сашенька! Такая молодая... не стареешь.

Санни повернула голову, она не слышала отцовские комплименты. В ее мире происходило все по-другому, не так, как в нашем.

- Ты мне напоминаешь Лилию... Эх, как давно это было...

Он вспоминал свою белокурую Лили. Где-то она теперь? В какой раскаленной Арабии, в благовонных маслах и золотых монисто? Помнит ли она о нем? Счастлива ли?

Он умер за полгода до возвращения Лили в Москву.

*

В темной пещере, похожей на зубастую пасть кобры жил старец. Жил уже много лет. Он и сам не помнил, как попал сюда, бродя по свету. Каждую весну он возделывал небольшой участок земли, окружающий его жилище, чтобы осенью делать заготовки на зиму. Сеял немного ржи, овса и гречки; ровные ухоженные грядочки давали ему неплохой урожай морковки, капусты и других овощей. Сушил различные коренья и грибы, делал порошки из лекарственных трав, астрологические вычисления и переводил язык животных и птиц.

Старец всегда был в благости. Он открывал по вечерам почти опустевший мешочек и слушал детский смех и веселые голоса, вылетающие оттуда. Он ждал. Ждал, что придет его Приемник. Человек, для которого Илья-благостный станет Учителем. Ему было видение, что прекрасный юноша прилетит к нему издалека, огненные крылья его будут развиваться за спиной, дым в виде спирали будет виден на многие километры, но при виде Учителя, крылья юноши остынут и превратятся в воду, и только теплый пар будет исходить от них, увлажняя сухую землю.

Старец увидел первые признаки приближения Приемника: темная зубастая пещера светлела. Она преображалась, наполнялась живительной энергией добра и любви, вместо аргессивной, все пожирающей, темной. Острые зубы, торчащие кругом, превращались в сталактиты и сталагмиты. Они блестели и переливались кристаллическим сиянием. В некоторых местах, известковые наросты на потолке соединялись с наростами на полу пещеры, образуя стактито-сталагмитовые столбики необычайной красоты.

Илюшенька, никогда не знавший женщин, оттождествлял свою темную пещеру с женским лоном. Пещера притягивала его, соблазняла. Когда несколько лет назад, он оказался поблизости нее, необыкновенная магнитизирующая сила пещеры была настолько велика, что странник решил остановиться в ней навсегда. Даже, когда острые зубы пещеры разодрали его в кровь, он не ушел отсюда. Ему был дан глас о том, что все изменится, если в пещере поселится любовь и благость.

И вот теперь, старец, наконец-то, увидел первый блеск сталактитов... Он понял, что своей необыкновенной силой духа покорил зубастую пасть, заставил ее отступить, преобразил, облагородил ее. И возрадовался Благостный. И стал ждать своего Приемника в сталактитовой пещере.

*

С тех пор, как в странном «ровном» лесу исчезла Эльвира, мир изменился. Лео весь день валялся на кровати и бренчал на гитаре. Грустно перебирая струны, он представлял немую девушку, так сильно любившую его. Потом он стал думать об Аните, где-то она теперь, что поделывает, ждет ли его еще? Ему захотелось ее найти. Он повесил гитару на стену и решил заняться поисками Аниты. Три дня он без устали летал, заглядывал в каждое окошко, но нигде не было его возлюбленной. Пролетая мимо лазурного домика на сваях, он решил заглянуть и туда. В окне он увидел рогатого мужчину и Аниту, сидящую подле него. Она расчесывала ему волосы и смазывала рога какой-то перламутровой жидкостью. Вид у нее был обреченный.

Лео легонько постучал в окно. Рогатый сидел к окну спиной, жидкость бултыхалась в его ушах-рогах и он ничего не услышал. А Анита подняла голову и вдруг увидела Лео, зависшего на уровне окна. Он сдул с руки воздушный поцелуй для нее, и приветливо помахал. На лице ее отразилась вся гамма чувств от удивления и неожиданности до радости и счастья. Она засветилась розовым светом и стала переливаться радугой. Лео понял, что пампушка ждала его и все еще любит. Анита поднесла палец к губам, давая понять Лео, чтоб он вел себя тихо, а сама пошла в соседнюю комнату и принесла снотворное.

- Солнцев, выпейте это, чтоб не было побочных действий! И меньше раздражения будет, и сон будет спокойней...

Рогатый послушно выпил, и сразу его потянуло в сон.

- Иди сюда, - зевнул он и придвинул Аниту, - приляг рядом.

Анита с ужасом посмотрела в окно, на Лео. Он наблюдал за ними.

- Солнцев, мне надо... по малой нужде, я сейчас.

Она вырвалась из его объятий и пошла в ванну. Там она быстренько приняла душ, натерла тело ароматным бальзамом и вышла, как в былые времена, встречать своего возлюбленного.

Когда она вернулась в комнату, Солнцев храпел, как она и предполагала. Анита открыла окно и впустила Лео внутрь.

- Ну, здравствуй!

Они крепко обнялись и поцеловались.

- Хочешь кофе? – спросила девушка, - в этом доме с утра до вечера пьют кофе... Как хорошо, что ты нашел меня! Я так по тебе скучала!

- Милая моя! Я тебя столько искал!

- Я слышала, что случилось с бедной Эльвирой...

- Тише! – он зажал ей рот, но было уже поздно.

- А что случилось с бедной Эльвирой? – сказал голос Эльвиры.

Лео развел руками.

- Я встретила нашу бывшую одноклассницу, - продолжала Анита, озираясь по сторонам, - и она сообщила мне, что Эльвира, оказывается, завербована итальянской разведкой. Она шпионка! Ты это знал?

Лео вздохнул и посадил Аниту к себе на колени.

- Ну, и чего же здесь такого, что ее можно назвать «бедной»? – обиделся голос.

- Она, кстати, сейчас очень богата, - добавил Лео, проводя по пышным Анитиным бедрам.

- Лео, по-моему, я слышу голос Эльвиры... Это невероятно!

- Невероятно, но очевидно, - засмеялся голос.

Лео раздевал Аниту, а заодно и себя. Рядом храпел Солнцев.

- А как насчет кофе? – напомнила девушка.

- Да Лео всегда пил чай, ты что, забыла? – опять вмешался голос Эльвиры.

Лео продолжал раздевать Аниту.

- Не хочу ни чая, ни кофе, хочу пышную булочку Аниту...

- Ой, не могу я... столько народу, - застеснялась Анита.

Она посмотрела на храпящего Солнцева и закрыла ему лицо носовым платком.

- А это кто, кстати?

- Да мой... отчим.

Молодой человек посмотрел на рога, глупо торчавшие из-под носового платка.

- А кто ему рога наставил? Твоя мать?

- Не знаю.

- Слушайте, а он не задохнется? – спросил голос Эльвиры, он принимал самое активное участие во всей этой сцене.

Лео взял раздетую Аниту на руки и положил на кровать, между рогатым и собой. Голос Эльвиры немного прохрипел и затих, он простудился от открытой форточки. Молодые люди катались по кровати клубком, смеясь, и радуясь обретению друг друга.

Храп Солнцева не прекращался.

Спустя час, счастливые любовники взбирались по Останкинской телевышке на «Седьмое небо».

Все детство Анита собирала фантики от съеденных ею конфет, (в основном, в темноте и одиночестве). Вначале она использовала коробочку из-под босоножек, подаренных Солнцевым к четырнадцатилетию, потом коробку из-под большого торта, который купил дядя Егор по случаю своего поступления в музыкальное училище, и, наконец, огромный короб из-под телевизора Sony, выигранным отчимом в одном из казино.

Фантики были разноцветные, красивые, и пахли кондитерской фабрикой. Это был запах ее детства. И сегодня, она решила с ним расстаться. Она держала свою большую, но не тяжелую коробку в руках, и смотрела в зеркало лифта на Лео.

На самом верху, на смотровой площадке, Анита остановилась, отдышалась и решила в последний раз полюбоваться на своё богатство. Присев на короточки, она открыла крышку и замерла, как царь Кощей над златом, ей было немного грустно, но все же очень хорошо. Достав первую горсть разноцветных, блестящих бумажек, она пустила их по ветру. Фантики, закружились в хоровод и полетели над головами, точно бабочки. Анита смотрела на эту завораживающую пестроту, и у нее защемило сердце. Ей казалось, что улетает не только ее детство, но и юность, и даже сама жизнь...

Потом она быстро достала другую горсть и пустила ее по ветру вслед за первой партией. Лео тоже стал загребать бумажки в горсти и подбрасывать вверх. Анита успокоилась, Лео был рядом. Они кидали их и смеялись, смеялись и кидали. Потом, подняв и перевернув короб вверх дном, они тряхнули им изо всех сил, и последние фантики, гонимые ветром, полетели на землю разноцветным дождем. Молодые люди обнявшись застыли, и так и стояли, обдуваемые со всех сторон ветром, а фантики-бабочки летали вокруг них. Эту минуту Анита не забывала никогда.

Потом, они немного поиграли в любимую игру «Шейка», придуманную ими еще в школе: каждый должен был поцеловать шею другого, а свою, при этом, закрыть подбородком и не дать поцеловать. Было щекотно и смешно. Мурашки бежали по телу от трепетных прикосновений. Они считали очки, кому удавалось проникнуть в нежное место между грудью и подбородком. Выиграл Лео, со счетом: 5:1. Анита, конечно, поддавалась.

Покружив беспорядочно над городом, фантики, наконец, сформировались в остроконечнный клин. Лидировал самый красивый золотистый фант от съеденной когда-то бельгийской шоколадки с коньяком и орехами. Он летел самым первым, указывая всем остальным направление. Клин был огромным, во все небо, еще бы, ведь фантики собирали и копили более семнадцати лет... Сделав три круга над телевышкой, разноцветные обертки улетели куда-то на юг, и больше Анита их не видела.

*

Очередной «жертвой» женщины-кобры стал Велиречивый. Неспособный противиться зову ее «пасти», он вначале онемел на некоторое время, а потом стал говорить с многочисленными дефектами речи. То, как маленький, не выговаривал букву «р», то шепелявил, то сюсюкал. Это было весьма странно. Болтушка и сам не понимал, что с ним происходит. Он не заметил, как оказался на 22-м этаже Яниной квартиры, на свежей постели Яниной кровати, совсем близко от Яниной «киски-пасти». Велиречивый протер запотевшие очки (в последнее время его близорукость прогрессировала), но они все запотевали, будто от человеческого дыхания где-то рядом...

«Сто за тёлт? – подумал мужик, (даже, когда он думал – не выговаривал буквы «р», «ч», «ж», «ш» и «щ»), - дысыт, будто зывая... » В это было сложно поверить, никогда прежде ему не дышали в лицо, когда он ласкал чью-то киску.

- А сто это мои отьки запотели? Отень стланно... – спросил он свою партнершу.

- Это от моего горячего дыхания, - сказала женщина-кобра, держа его голову за уши и направляя ее, куда надо.

- А затем ты так стластно дысыс?

- Потому что я хочу тобой закусить!

Велиречивый снял наконец очки, все расплылось перед его взором, и он стал действовать дальше на ощупь.

- А зубки у тебя остлые? – он оторвался от нее и посмотрел снизу вверх, засмеявшись удачной остроте.

- Сейчас узнаешь...

Женщина-кобра вся извивалась в его руках, как змея. Она была скользкая и неуловимая, ее гибкий стан пульсировал. Велиречивый, загипнотизированный притяжением пасти, был не в силах более противиться и выкрикнул:

- На сталт... внимание... малс!!!

Он лихо подскочил... И началась бешеная гонка ралли. На трассу-то он вышел, а как сойти с трассы, не осрамившись? Ему казалось, что его зажали в тиски и перетирают в мелкий порошок, как гречневую крупу.

- А! У! А! У! А! У! А! У! А! - только и мог он стонать от боли.

- Потерпи, дорогуша, немного осталось!

- Не могу больсе!!! – на лбу его проступил крупный пот, на глазах – мутные слезы.

Было раннее утро, почти еще ночь. В утренних сумерках дом сливался с небом и был авсолютно незаметен. Все окна многоэтажки были темными кроме одного, - на 22-м этаже. Там брезжил свет ночника, и со стороны казалось, окно существует само по себе. Оно как будто зависло в воздухе и парило – квадратный вход в иные миры, канал между небом и грешной землей. Наконец, тиски разжались и оттуда выпало то, что еще совсем недавно было гордостью Велиречивого и миллионов других мужчин, ему подобных. Вид у него был жалкий и истерзанный.

- За сто, Клеопатла? – только и прошептал он, теряя сознание.

Женщина-кобра пошла на кухню, принесла нашатырь и стакан водки. Она трогательно отпаивала бедолагу. Ей было и жалко, и смешно. Она обработала раны неудачного любовника и нежно его поцеловала:

- Прости! Вот у меня всегда так! Ты думаешь, мне это доставляет удовольствие? Нет, это, конечно, доставляет мне удовольствие, но никакого удовлетворения!

Они помолчали.

- Это ужасно, - продолжала любовница, - видеть, как из-за тебя страдают люди! Но это не я! Это все она! – женщина-кобра со злостью ударила себя между ног.

- Это все из-за нее! Ей нужны жертвы! Миллионы... ни в чем не повинных жертв! У, проклятая пасть! Ненавижу!

И она заплакала. Он обнял ее. Так они и сидели, обнявшись, и плакали каждый о своем.

- Ну, не плать... хотес, я буду ее зелтвой? Ты будес класть меня на зелтвенный алталь, как ягненка, и я буду телпеть муки ада, стоб тебе было холосо...

- Ты не сможешь! – она покачала головой, - ни один мужчина не выдерживал более одного раза.

- Знатит, я буду пелвый... Твой пелвый музтина...

Велиречивый остался у женщины-кобры и стал, истекая кровью, выполнять то, что обещал. Он отучился вообще разговаривать во время секса и только орал: «У! А! У! А! У! А! » Каждый раз, выползая из зубастой пасти, потрепанным, но не побежденным, он научился даже задобривать ее, – чем сильнее кричал, – тем меньше боли испытывал. В конце концов, он почти перестал ощущать боль. То ли пасть, наконец, угомонилась, то ли Велиречивый стал нечувствительным. А может даже, этот мужчина, чем-то похожий на римского оратора, оказался милионным пользователем, и ему был положен подарок и скидка?

Женщина-кобра была так счастлива! Наконец-то сбылась ее мечта: у нее появился постоянный мужчина. Это были не «случайные связи», это была – «неслучайная связь»! Она была так благодарна своему любовнику, что даже заказала ему памятник. Поставив в спальне точную копию Велиречивого, она молилась на него каждое утро. Так жервенный ягненок стал одновременно божеством, причем для одной и той же женщишы. Ночное жертвоприношение обернулось утренней молитвой, обращенной к статуе жертвы.

Они были странной парочкой: женщина-кобра – Яна была выше Велиречивого – Павла на полторы головы. Он вставлял в туфли маленькие деревянные катушечки с нитками, что делало его выше на целых три сантиметра, но все равно еле дотягивался ей до плеча.

Велиречивый так и не избавился от своего «детского говора», появившегося неизвестно откуда. Он ходил по логопедам, но «рецедив» возвращался. По старой привычке он называл всех своих женщин красивыми и гордыми именами иностранного происхождения: Ариадна, Дездемона, Венера, Розалинда... не то, что какая-нибудь Машка, Людка, Нинка или Светка! В сочетании с его картавостью и шепелявостью выглядело это возвышенно карикатурно.

- Эсмелальда, дологая! Сегодня соблание насего Обсества виталистов, ты не забыла?

- Ну, конечно, милый, я помню. Как же я могу забыть о нашем замечательном обществе? Я ведь люблю жизнь во всех ее проявлениях!

Яна Лимбрь села, раставив ноги в разные стороны. Он догадывался, что означает эта поза... «Пасть начинает охоту... и охота ей! »

Женщина-кобра положила руку на причинное место гипсового идола, неестественно торчавшее между ног, и стала ласкать его.

- Знаешь, я пошла в это общество с определенной целью: найти себе мужчину... и нашла тебя...

Она гладила гипсовый пенис и смотрела на Павла.

- А ты зачем пошел туда?

- Я? – он рассеянно следил за ее рукой, - я, навелное, хотел быть выслусанным хоть лаз в зызни. Дома меня никто не слусал... Дазе стены...

Он почувствовал призыв... Ему захотелось броситься в пасть и быть истерзанным, изгрызанным, искромсанным на мелкие куски. Может, он стал мазохистом? Он не понимал, почему он – с этой странной женщиной, которая доставляла ему столько болезненных ощущений и неприятностей. Может, это была любовь?

В тот день он совершенно не испытал боли. И не было ни ссадин, ни синяков. Он победил злую пасть! Он ее укротил, сломил, обезоружил.

Яна тоже не знала, почему она с этим странным многословным мужчиной. Маленьким, лысоватым, картавым и шепелявым... Первым мужчиной, пожертвовавшим собой ради нее. Может, это была любовь? И есть ли, вообще, у него сходство с римским оратором, или ей так просто показалось в египетской тьме, в Ночь Оргий? Да это и неважно...

Они спустились, взявшись за руки, вприпрыжку, по лестнице с 22-го этажа и пошли на собрание виталистов. Около подъезда стояли двое молодых людей. Павел нежно обнял Яну за талию, и они прошли мимо. За их спинами раздались апплодисменты, и женщина-кобра приняла их на свой счет. Она, не оборачиваясь, гордо присела в риверансе. У Павла выпала из ботинка катушка с нитками и он, покраснев, за ней наклонился.

Но молодые люди были заняты собой, ничего не замечая вокруг. Они играли в ладушки, просто так, от хорошего настроения. Им было хорошо, они «накушались» корня мандрагоры.

- По-моему, это иностранцы... – сказал молодой человек, бросив затуманенный взгляд на Яну с Павлом.

- А мне кажется, это известные артисты эстрады, - подмигнула пухленькая девушка.

- Я тоже, вроде, их где-то видела, но не припомню где... – раздался другой женский голос за спиной, откуда-то сверху.

«Странно, там же была только одна девушка» - подумала женщина-кобра, но не обернулась.

Пауло заказал себе и своей подруге каппучино, а Наргизе – двойной виски. Наргиза заметно нервничала. Она нагло рассматривала юную подругу Пауло: ее нежный пушок темных усиков над верхней губой, выразительные глаза, белый берет, так освежающий ее смуглую кожу. «Итальянка» - подумала женщина. Ей понравился связанный крючком ажурный шарфик у нее на шее, сделанный из какой-то необычной белой шерсти. Приглядевшись, Наргиза поняла, что это были спагетти. «Должно быть, – последний писк итальянской моды... Ферре, Готинотти, Кавалли... » - завидовала она. Все трое молчали. Официантка принесла напитки, и узбечка сразу отпила полстакана крепкого «Блэк лэйбла».

«Молодость... молодость... молодость, - рассуждала про себя Наргиза, - а что в ней еще есть, кроме молодости? Да ничего! Пустышка! Тупица! И что она против моей опытности и сексапильности? »

Наргиза отпила еще глоток и с горечью заключила: «Да всё!!! Ее молодость – это всё! Это нежное, юное тело, еле распустившийся бутон, с ароматом первого поцелуя, вырванного почти силой, неумелость рук и трогательная беспомощность... овладеть всем ее существом и завоевать ее сердце, еще никем не покоренное... этот детский овал лица, эти пухлые губки, не знавшие страсти... Наблюдать ее стыдливый румянец на щеках, ощущать, как постепенно разгораются огнем ее чувства, видеть, как из «робкой лилии» она становится «дерзкой орхидеей», ах... »

Ход ее мыслей прервал Пауло. Горячий кофе потек по его пищеводу в желудок, и придал ему сил и уверенности.

- Разреши тебе представить нашу сотрудницу, - Каппучино кивнул на девушку в берете, - несмотря на свой юный возраст, у нее за плечами уже две серьезные операции, блестяще ею подготовленные.

Взяв с тарелочки один орешек и пробуя его на зуб, Пауло по-свойски подмигнул.

- Наша организация не зря оплачивала ее обучение!

Он засунул в рот горсть орешков и, жуя, стал перемалывать их зубами. Безукоризненный черный пиджак Паулино переливался при движении его руки.

Наргиза широко открыла глаза от удивления.

- Наргиза Захидова... Очень приятно, - она протянула руку смуглянке.

- А это – Эльвира Райныш, - сказал Паулино.

Наргиза перевела взгляд на него и усмехнулась:

- А она, что, немая?

- Есть немного, - спокойно пояснил Пауло, - несчастная любовь. Я тебе как-нибудь в другой раз расскажу эту историю.

Он поправил маленькое золотое колечко в ухе и по-отечески посмотрел на черноглазую девушку.

Эльвира отпила свой каппучино из чашки, и полоска ее темных усиков стала белой от взбитых пенок. Она слизала пенку языком и причмокнула совсем по-детски.

«Значит, не итальянка, - успокоилась Наргиза, - и не его любовница! » Она повеселела. Виски с содовой начали действовать на нее. Она возбужденно размахивала руками и громко смеялась.

- Лино! Паулино-каппучино! Уф, как гора с плеч! Чесслово! А я уж, подумала...

- Я знаю, что ты подумала, - перебил итальянец, прищуря глаз, - прошу тебя, сейчас сконцентрируйся и обдумай мое предложение.

Он сделал паузу, чтоб удостовериться, способна ли она его слушать и слышать. Алмазная булавка на его галстуке блеснула таинственным светом.

- Наша организация давно изучает твою... деятельность, и мы пришли к выводу, что лучшей кандидатуры, чем ты, нам не найти. И для тебя это редчайший шанс! Ты будешь обеспечена на всю жизнь! А сделать нужно сущий пустяк...

В затуманенных алкоголем мозгах Наргизы пронеслось: «Вербует, гад! Вот и вся любовь... »

- Ты должна все тщательно обдумать. Не отказывайся сразу, прошу тебя, - он накрыл ее руку своей, - ради нашей... дружбы.

Наргиза посмотрела на Эльвиру, та невозмутимо курила и дымила прямо ей в лицо. «Нет, наверное, все-таки спит с ней», - подумала узбечка.

- У тебя такие обширные связи в... самых высоких кругах, - продолжал итальянец, - ты могла бы очень помочь нашей организации. Даже самой малой информацией об интересующих нас людях, ты могла бы оказать нам неоценимую услугу.

- Эх, Паулино, - мечтательно произнесла Наргиза, глядя ему прямо в голубые глаза, - а мне так нравилась твоя фамилия...

Она поднесла свой стакан с виски и чокнулась им об чашку Лино.

- ... Сти-ли-а-ну, – она смаковала по буквам.

Театрально подняв левую руку вверх, она произнесла пафосно и возвышенно: «Сти-ли-а-ну! А? Как звучит! Какая фамилия! »

- Фамилия, как фамилия, - Пауло пожал плечами, - так вот, вернемся к нашим баранам...

- Слушай Лино, - Наргиза только сейчас заметила, что итальянец говорит совершенно без акцента, - а когда это ты так здорово выучил русский язык?

- Я всегда его знал. Моя бабка – русская.

- А как скрывал! Жестами со мной изъяснялся...

- Работа такая... Зато сейчас, ты уже очень многое обо мне узнала. Ведь мы работаем вместе? – Паулино чуть наклонил голову в сторону, и посмотрел на нее изучающе, снизу вверх.

Он заказал еще виски для Наргизы.

- Чао, Лино! – сказала проходящая мимо столика высокая девица в мини юбке. Она нагнулась и чмокнула его в щеку.

- Чао, - Пауло повернул голову и улыбнулся.

Интерьер кафе, в котором они находились, был великолепен. В центре, на длинных цепях был подвешен к потолку огромный прозрачный аквариум с фонтаном, в котором лениво двигали плавниками экзотические полосатые рыбки. Вокруг аквариума с чистой, голубой водой, были расставлены столики с икрустированными ракушками. Множество колонн возвышалось между столиками, причем, каждая была неповторима, в своем собственном стиле. Были здесь и греческие колонны, и римские, в стиле барокко, и готики, украшенные каменными цветами и фруктами, колонны в виде могучих атлантов и кариатид, полностью увитые плющем и дикой фиалкой.

Пауло говорил долго. Красиво. Убедительно. Вода в фонтане журчала, фиалки благоухали, Эльвира и Наргиза улыбались друг другу.

Берет Эльвиры лихо сдвинулся на бок. Это был уже ее третий берет: первый порвался в ровном лесу, второй – потерялся. «Интресно, что случится с новым белым беретом? » – думала девушка. Но случилось с макаронным шарфиком. Концы его окунулись в кофе и стали темно-коричневыми, они быстро впитывали в себя темный цвет, который поднимался все выше, к шее. Рисунок вязки испортился, все смешалось и расплылось, спагетти набухли и приняли жалкий вид.

Наргиза с удовольствием смотрела на мерзкую тряпку, которая болталась теперь у Эльвиры на шее. Ей даже стало жаль «модницу». Последние остатки иллюзий относительно их отношений с Паулино Стилиану, рассеялись. Наргиза подумала: «Ну, на что я расчитывала, старая дура? Ясно, что у нас не было никаких перспектив. Ну, что ж, может, так оно и лучше... » Она подняла третий стакан с двойным виски и сказала:

- Я согласна! Буду работать на вашу организацию! Кто первый? С кого начнем?

Лино сделал паузу и торжественно прошептал:

- Солнцев. Потом Тренькин.

*

По кровати Санни полз неизвестно откуда взявшийся слизняк. Медленно и сосредоточенно он пересек спинку кровати, оставляя свой склизский след, спустился по деревянной ножке и проник в щель приоткрытой дверцы тумбочки. Там он стал пожирать принесенные родственниками кукурузные хлопья и овсяное печенье. Он шуршал целлофановыми пакетами и чавкал. Особенно его притягивал аромат шоколадных конфет. Если какому-нибудь слизняку станет известно о наличии сладенького... (а ему непременно станет, когда дверца тумбочки приоткрыта), то сладенькое обязательно окажется у него в желудке.

Санни долго слушала шуршание в тумбочке, но ни одна мысль не шевельнулась в ее сознании. Она пребывала в других мирах. Не реагировала Санни и на душераздирающие крики какой-то тетки из соседней палаты, раздававшиеся уже третью ночь. То она кричала что-то про детей, про докторов, про золото и какого-то дурахмана, то вдруг начинала хохотать, то металась по кровати и билась головой об стенку. Санни мерещилось, что прибегали санитары, успокаивали сумасшедшую резиновой дубинкой по голове, обливали ее водой, привязывали ремнями к кровати и кололи ее тело одноразовыми шприцами.

Но Санни было все равно. С постоянной аппатией, жена Солнцева переворачивалась на другой бок и засыпала. Ни одна эмоция не отражалась на ее прекрасном лице. Когда на червертую ночь в соседней палате все стихло, Санни не пришло в голову, что умерла мать ее сводного брата Егора. Она не прочитала молитву за упокой души несчастной. Она не понимала разницы между шумом и тишиной, между светом и тьмой, между любовью и ненавистью.

Я прошел сквозь стену, чтоб попрощаться с Лили и поразился, насколько мать и сын были похожи: лицо Егора было копией матери.

Эдуард Арсенович давно умер и ожидал свою любовницу на небесах. Катерина Сергеевна стала совсем седенькой. Старушка навещала Санни очень редко, она почти не ходила. Частенько приходили брат Егор, пугая своим необычным видом окружающих, заматерелая Анита, и, все еще рогатый, Солнцев.

История конфет, которые лежали у Санни в тумбочке, и к которым подбирался слизняк, заслуживает особого внимания.

Зная Анитину страсть к сладкому, Солнцев покупал ей мороженое, зефир, пастилу, торты, пироженое и конфеты. Как-то, по случаю крупного выигрыша в казино, он купил для «доченьки» огромную коробку шоколадных конфет за сотню баксов. Конфеты были необычные, потрясающие, лежали красивой горкой наподобии египетской пирамиды, в красной блестящей обертке, которая переливалась всеми цветами радуги. Внутри каждой был жирный бразильский бело-коричневый орех, клюква в йогурте, вафельная крошка, мармеладная прослойка. И все это великолепие было залито шоколадной глазурью.

Съев все конфеты за один присест, а их было в коробке штук пятьдесят, каждая из которых была величиной с кофейную чашечку, Анита почувствовала приятную тяжесть в желудке. Фантики она не собрала, как обычно, в коллекцию, а завернула в них пластилин, придав ему форму трюфелей. «Конфетки» получились ровненькие, ладненькие, одна к одной. Полюбовавшись на свою трехчасовую работу, Анита аккуратненько сложила их в коробку горкой, как было раньше, и решила ради хохмы, угостить Лео.

- Лео, милый, это тебе! – она торжественно вручила ему коробку. Анита предвкушала, как он развернет фантик, и, не посмотрев, засунет «конфетку» в рот... станет жевать пластилин. Пластилин прилипнет к его зубам, Лео почувствует его гадкий вкус, будет плеваться, и чертыхаться, а Анита... будет ржать во все горло. Весело!

Летунчик вяло взял коробку, его занимали другие мысли. Он думал о странствиях, об огромных грибах пийота в далеких странах, о своих полетах и сталактитовых пещерах. Он делал в уме математические исчисления угла падения солнечного зайчика и сердился, что ему мешают.

- Ну, попробуй хоть одну, - приставала Анита.

Рассеянно посмотрев на «конфеты», Лео икнул.

- Это после. Мы будем сейчас есть кое-что другое. Но потом, не волнуйся, я съем и твои конфеты, обещаю.

Засунув коробку подмышку, Лео вышел из квартиры, которую снимал на десятом этаже 22-х этажной башни, и стал спускаться по лестнице вместе с Анитой. По дороге они поели пийотовых грибочков, (их Лео периодически собирал в «ровном» лесу), и к первому этажу еле-еле дошли на дрожащих ногах. Решили сделать привал. Они беспрерывно хохотали и задыхались от быстрой хотьбы, хотя шли очень медленно.

В это время, с 22-го этажа, на лифте стала спускаться женщина-кобра, и к первому этажу они все трое поспели одновременно. Лео положил коробку с «конфетами» на подоконник, потом встал на четвереньки, а Анита, смеясь, залезла ему на спину. Так они прошествовали перед Яной Лимбирь, выходящей из лифта. Она ошеломленно посмотрела на «молодежь».

Анита крикнула:

- Вперед, моя лошадка, мой Пегасик легкокрылый.

С этими словами парень оттолкнулся от подоконника и взмыл в небо, подняв нехилую девушку, как пушинку.

Женщина-кобра на всякий случай перекрестилась. Увидев коробку с «конфетами», оставленную на подоконнике, она понюхала ее, и учуяла божественный запах орехов, клюквы и мармелада, залитого шоколадом. Приоткрыв крышку и разглядев ровненькие, ладненькие «конфетки», величиной с кофейные чашечки, Яна решительно взяла коробку себе, что добру пропадать? «Молодые люди и так счастливы, без шоколадок, а я Павлушку порадую! »

Она поднялась обратно на 22-й этаж, положила коробку в кухне на видное место, и написала записку: «Моему зайчику от удавчика». Довольная удачной находкой, своим поступком и содержанием записки, она пошла по своим делам.

Велиричивый пришел домой. Он жил теперь у женщины-кобры, а в его квартиру вернулась дочь Сонечка, которая сбежала от гнета своего мужа Родиона, как раньше, сбежала от гнета отца. Пробыв столько лет в заточении и теперь вкусив ветер свободы, Сонечка отправилась на концерт какого-то модного рок-певца, отдалась ему в порыве фанатической любви к музыке прямо на сцене, и вот теперь ждала рождение двух очаровательных близнецов. Ей казалось, что они родятся все в пирсинге и татуировках.

Сегодня был день рожденья Лидии Алексеевны, бывшей жены Велиречивого. Павел, не долго думая, взял красивую коробку с «конфетами» и отправился ее поздравлять.

Лидия Алексеевна жила у зятя, и убирала ему дом за булочки и сигареты. Сонечка избегала матери, не пускала ее к себе, пытаясь скрыть свой «позор». Лидия Алексеевна стирала. Родика не было дома, где-то проворачивал свои «этноаферы».

Павел нашел бывшую жену в здравии, и пожелал ей и дальше – цвести и благоухать!

- Это тебе, Нефертити, так скать... в знак дружбы и уважения.

Велиречивый наконец-то вылечился от дефектов речи и говорил, как все нормальные люди.

Лидия Алексеевна очень удивилась, что Павел, во-первых, пришел ее поздравить, во-вторых, что он, – немногословен, и, в-третьих, – не пристает к ней.

Она смыла с рук пену стирального порошка, и стала сама к нему приставать.

- Я так соскучилась за тобой! – сказала Лидия Алексеевна, от волнения почему-то на украинский манер.

- Матильда. Э-э-э... Я не расположен. Конфеты прими... а остальное... в другой раз.

- Но когда же, когда? – Лидия Алексеевна растегивала пуговицы на клетчатой рубашке своего бывшего мужа. Но у него ничего не шевельнулось.

-Э-э-э-э... – только и промычал он.

Лидия Алексеевна оказалось очень настойчивой.

- А, кстати... Даниелла... о наших детях... – пытался сопротивляться бывший муж, - Никитка прислал мне письмо, он сейчас в какой-то тропической стране и, кажется, у него начинается... ммм... «Тропикос» – необратимые процессы в мозгу, когда все вещи э-э-э... воспринимаются неадекватно... Ты слышала о таком заболевании?

Лидия Алексеевна уже справилась с клетчатой рубашкой, и теперь ковырялась в ремне, пытаясь вытащить крючочек из дырочки.

- А наша Сонечка? Ты ее видела? Вот с таким животом, - Велиречивый показал воображаемый шар на своем животе, - двойня...

- Дорогой, хватит мне зубки заговаривать! У меня ликвидация фригидности...

- А у меня, полное состояние нестояния. Извини...

И вышел.

- С днем рождения-а-а-а! – крикнул он из уносящегося вниз лифта.

Лидия Алексеевна была оскорблена в лучших чувствах и решила даже не притрагиваться к подарку! Она обменяла у Родиона коробку с «конфетами» на три пачки сигарет и осталась очень довольна обменом.

Родик, выменяв внушительную коробку, тут же пошел к директрисе интерната №8 «мириться». Едва открыв подъездную дверь, он вдруг увидел огромную крысу, пробегавшую мимо подъезда по своим делам. От неожиданности, он с силой пнул ее ногой прямо в живот. Тело крысы пролетело метров на пятнадцать вверх, сделало в воздухе тройной кульбит и попало, аккурат, под колеса новенького мотоцикла, который мчался по дороге перед домом. Им управлял полоумный металлист в черной кожанной куртке и черных очках. Крыса даже не успела возмутиться, как ей перерезало горло, горячая кровь залила асфальт. Мотоциклист унесся, не сбавив скорость. Крикнув что-то нечленораздельное, он обнажил язык, полный металла. Родик подбежал и присел над обезглавленной крысой, чуть было, не забыв, куда он направлялся. Вид крови очень возбудил его. Бездыханное тело с серой шерсткой еще подрыгивало. «Невероятно, три минуты назад она была жива... И вот теперь... Где почила ее душа? » - подумал этнограф.

Конфеты подмышкой стали таять, и он поспешил в школу-интернат. Увидев роскошные «конфеты», обезьянка благосклонно приняла дар, но не простила мальчишку. Она про себя, жестоко отматерила «этнобизнесмена», а вслух, приказала классной даме отнести эти «вкуснейшие конфеточки» председателю Общества виталистов Наргизе Турсуновне Захидовой, в качестве «взятки».

Директриса давно имела свои собственные планы на это Общество. Много ночей ей мечталось сесть на хвост какому-нибудь сильному Объединению и сосать из него деньги и славу. Ведь она воспитывает подрастающее поколение, и воспитывать его надо, она была в этом глубоко убеждена, в духе идей Общества виталистов – любить жизнь во всех ее проявлениях.

Получив «конфеты», Наргиза хотела попробовать одну, но они были так хороши: ровненькие, ладненькие, одна к одной, что ей стало жалко. Она отказала себе в этом удовольствии, решив подлизаться к своему бывшему любовнику, а теперь начальнику – Пауло.

Разрабатывая стратегию и тактику дальнейших действий, Пауло, Наргиза и Эльвира сидели всё в том же кафе, с птичками и рыбками, между колонн и мозаик. Журчали фонтаны и их тихие речи. Наргиза опять напилась. Каппучино оправдывался, что у него аллергия на сладкое, но в его голове тут же созрел оригинальный план, и он заверил Наргизу, что конфеты пригодятся. Он дал Эльвире – другой своей подчиненной, ответственное задание: отправить конфеты по почте Солнцеву, (который был у них в это время на мушке), с «добрыми пожеланиями» из Италии, как тонкий намек. Наргиза встала и нетрезвой походкой пошла к роялю, стоявшему в углу. Эльвира и Пауло переглянулись.

Шумно подняв крышку рояля, она забарабанила по клавишам и фальшиво запела. На них стали оглядываться посетители.

- Piano, piano!!! – в отчаянии шептал ей Пауло и делал умоляющие жесты.

- Да, ты, прав, я это спьяну...! – пропела Наргиза и свалилась под рояль.

Через минуту послышался храп.

Эльвире было жарко отправлять такие шикарные конфеты, ведь Солнцев все равно побоится их есть, а она еще никогда не пробовала орех, клюкву, мармелад, вафельную крошку, йогурт и шоколадную глазурь одновременно. Женщина решила съесть шоколадные конфетки, а оставшиеся фантики начинить маленькими бомбочками, но шеф ее предупредил: никакой самодеятельности. Тем более что и ее бывшая подруга Анита могла пострадать... Потом ей пришло в голову, что вместо шоколада туда можно засунуть маленькие горки универсального спагетти, но и это показалось неприемлемым из-за «разума» макарон, которые могли выкинуть какой-нибудь номер. И тогда, она решила просто заполнить фантики пластилином...

Но какого же было разочарование суперагентши, когда развернув все конфеты до единой, она не нашла ни одной шоколадной! Какой-то пакостник опередил ее и превратил конфеты в пластилиновые...

Немая беззвучно заплакала от обиды и, завернув пластилин обратно в фантики, отправила их по адресату. Макароновые носовые платки утирали ей слезки с лица, карандаши из спагетти подводили ей на глазах стрелки, а плоская помада из лапши красила ее надутые губки.

Получив огромную посылку на почте, Солнцев вначале подумал, что это бомба и на всякий случай крикнул:

- Ложись!

Все почтальоны и клиенты попадали на пол, но никакого взрыва не последовало.

Рогатый приподнял шляпу и виновато промямлил:

- Извините. Неудачная шутка.

Он сразу узнал ту самую коробку, что купил когда-то Аните после казино. «Наверное, это розыгрыш моей толстой дурочки», - успокоился он. Но когда дома он открыл коробку и прочитал записку: «Из Италии, с любовью», то сразу догадался, что им заинтересовалась итальянская мафия или итальянская разведка, что, впрочем, одно и то же.

Вызвал Аниту на допрос и долго пытал – куда она дела конфеты?

- Я их съела, - честно призналась падчерица.

Солнцев, конечно, не поверил, и дал ей в глаз, чтоб не врала. Женщина абсолютно не помнила, куда делась коробка с конфетами. Последнее, что хранила ее память, это то, как она их с величайшим удовольствием сожрала, засунула туда пластилин и подшутила над Лео, отдав ему «дерьмо» вместо шоколадок.

Рогатый молча почесал рог. Он размышлял, а не отравленные ли эти конфеты? Но разворачивать не стал. И, чтоб проверить версию с отравлением, отнес коробку Санни в больницу. На проверку.

Санни равнодушно посмотрела на великолепный «подарок», положила его в тумбочку и забыла о нем.

И вот, этот самый слизняк, шуршал ярко-красной фольгой, наслаждаясь сладким ароматом, пытался отведать кусочек шоколадки. Но не тут-то было! Переваренные Анитиным желудком конфетки, давным-давно уже болтались где-то в канализационных трубах, расщипленные до молекул.

Но слизняк был не последним звеном в этой цепочке. Так ничего не поняв во вкусе «шоколада», он уполз в неизвестном направлении, а в палату приполз братец Егорка, утомленный бешенной скоростью своего новенького серебристого коня. Весь татуированный и окольцованный металлом, он залез в тумбочку к Санни, (оттуда раздавался приятный кондитерский запах), и когда она отвернулась, украл из коробки все пластилиновые конфеты.

- Ну, как ты, сестренка?

Сестренка не ответила. Она даже не заметила присутствия Егорки. «И-и-и» - взвизгнула молния у него на куртке и затянула его шею. Рок-звезда распределил «шоколадки» по многочисленным карманам, оставив Санни красивую коробку, спел ей свой новый хит:

«О, бэби, ты – не простодыра!

Ай лав ю, бэби, во все дыры! » - и вышел из палаты.

Но даже и этим не исчерпалась странная история с конфетами! Все они, кроме одной, были брошены в разъяренную толпу и моментально проглочены сорока девятью юными фанатками рок-звезды, которые и камни бы съели из рук любимого певца.

Лишь одну конфетину Егорка оставил себе, и сидя в гримерке после концерта, устало ее зажевал. «Фу, какой же гадостью кормят Санни! » - подумал он и, грязно выругнувшись, выплюнул теплый пластилин.

*

Отношения Аниты и Лео продолжались еще некоторое время, пока он ни открыл какой-то мешок, спасенный им из погорелой квартиры. В мешке оказалась «жажда к странствиям и тяга к приключениям».

Лео заболел. Он целыми днями бредил своими необыкновенными поездками и новыми впечатлениями. Ему не сиделось на одном месте, все стало скучно, пресно, тошно в родном городе. Он присытился Анитой.

Как-то, в очередной раз, он грустил и зевал в домике на сваях. Шторы были наглухо закрыты, стрелка часов не двигалась, и было абсолютно непонятно, какое сейчас время суток. Играя серебристой зажигалкой около храпящего Солнцева, накормленного снотворным, Лео подумал: «С ней хорошо играть, но заигрывать страшно». Будто в ответ, зажигалка загорелась зеленоватым пламенем и не потухала, как он ни дул на нее. Лео бросил ее в воду, но и там она продолжала гореть. Как странно, огонь горел в воде... что же это значило?

Молодой человек подошел к большому зеркалу, висящему в прихожей. Это зеркало так и манило его, так и соблазняло! Лео дотронулся до его прохладной поверхности и вдруг почувствовал, что его пальцы проходят сквозь стекло. Он запустил еще дальше свою руку, и рука вошла по локоть в зазеркальное пространство. Тогда он шагнул в зеркало одной ногой. Поверхность была немного вязкой, но приятной.

- Прощай, Анита! Я улетаю в дальние страны! Будь счастлива! – только и успел крикнуть Лео, и вошел в зазеркалье. Перламутровые чешуйки на его спине сверкнули прощальными огоньками.

Девушка кинулась за ним, но зеркало затвердело и не пустило ее внутрь. Пустой мешок валялся рядом. Зажигалка в воде потухла. Она схватила остышую вещицу и со всей силы запустила ею в зеркало. Зажигалка прошла сквозь гладкую поверхность темного стекла и исчезла в зазеркалье, оставив маленькую обожженную дырочку. Через секунду эта дырочка затянулась.

Анита вспомнила, как однажды парень рассказывал, что его мать, которая была выдающейся скрипачкой, также сидела у зеркала и играла Моцарта, а потом, ни с того, ни с сего, ушла в зазеркалье. Лео очень хотел с ней встретиться когда-нибудь...

В раннем детстве, Лео увлекался язычеством, только он еще не знал об этом. Он молился на красивый, огненный шар, неизвестно откуда появляющийся перед его взором, будто кто-то его включал. Мама говорила ему: «Дотронься до шарика, зарядись его энергией! Не бойся, он не горячий! » Лео клал обе руки на огненный шар и чувствовал приятное покалывание и тепло, переливающееся по всему телу. Мальчику казалось, что оранжевый шар – это солнце, спустившееся с небес, чтоб отдать ему свою силу, подзарядить его на всю оставшуюся жизнь, как батарейку. Лео любил солнце и всегда радовался его явлению.

Потом, спустя годы, юношу привлекали идеи мусульманства. Он подбирал себе гаремчик... Но одна невеста оказалась невыносимо скучна, другая исчезла, оставив ему только свой голос.

Потом, он проникся идеями всепрощения и смирения. Разочарованный, он подумал, что быть женатым – не его путь. Господь дает выбор: утехи и суета жизни или уединение и осмысление.

Летунчик исколесил полмира в поисках счастья и смысла жизни. Но так и не понял, кто он и куда идет? А главное, для чего?

Будда подарил ему еще и третье: созерцание... Великий Будда! Как долго он шел к тебе!

Анита вернулась в спальню к храпящему Солнцеву, посмотрела на него и подумала, а не удавить ли его подушкой? Но она сделала иначе, пошла, и отдалась первому встречному, прямо в подъезде того дома, где жил Лео. Этим «первым встречным» оказался Павел Велиречивый. Он возвращался после очередного неудачного визита к своей бывшей супружнице и мучился, правильно ли он поступил, отказав ей опять в сексе. Но что он мог сделать, если она больше не зажигала его? «Интересно, а что, если у меня больше ни с одной женщиной не получится, кроме моего удавчика? » - думал Велиречивый.

Анита поджидала кого-то. Когда Павел зашел в лифт, она, забежала вместе с ним и не спрашивая, нажала на 22-й, последний. Лихорадочными руками женщина стала снимать с себя платье.

- Вы маньяк? – с надеждой спросила она.

- Нет, - честно признался ошеломленный мужчина.

- Я так и знала! Как жаль! Наверное, это все выдумки из газет... маньяков не существует. Так... завлекалочка.

- А вы хотите... Анита, чтоб я вас... э-э-э... так скать... изнасиловал?

- Жажду! А откуда вы знаете, как меня зовут?

- А как еще могут звать такую... ммм... прелесную... очаровательную женщину? Ну, не Танька же...

Произнося эти слова, Велиречивый уже стаскивал с себя штаны, обнажая волосатый зад.

- Но мне хотелось бы быть изнасилованной маньяком... со всякими извращениями...

- Вполне понятное желание приличной девушки...

Велиречивый взял ее белую полную руку и поднес к губам. Он притронулся языком к ее мягкой коже между указательным и средним пальцами и стал ласкать там.

- Мне кажется, я вас где-то видела.

- Очень вероятно, я здесь живу.

Велиречивый прижался к ее мощному телу.

- Знаете, с этим подъездом у меня столько связано! Мы ели грибы, смеялись, летали...

- И у меня! Мы сбегали по ступенькам вприприжку, теряли катушки, находили конфеты...

Он целовал ее белую шею.

- А говорят, все артисты – извращенцы...

- А с чего вы взяли, что я артист?

- У вас в трусах накладка, как у моего папы...

- ???

- Он – артист балета, болерун, - пояснила молодая женщина.

- Ну, что вы, у меня нет никаких накладок! Все только самое натуральное!

- ???

- Не верите? Вот, потрогайте.

- Он опустил ее руку к себе в трусы.

- Но разве такое бывает?

Мужчина самодовольно усмехнулся.

- Теперь вы простили, что я не маньяк?

Он целовал ее белую грудь.

Лифт доехал до 22-го этажа и Павел нажал на кнопку с цифрой «1». Они поехали вниз.

- Вы знаете, это... «падение... » такое приятное..., - задыхаясь выговорила девушка.

- Да, кажется, мы падаем в шахту!

Лифт, действительно, стал заметно ускорятся.

- Понимаете, сегодня я потеряла любимого человека... Он ушел в зазеркалье! Навсегда!- Анита заплакала, и ее крупные слезы стали капать на темечко Павла.

Он целовал ее белый живот.

Лифт падал.

- Понимаю. Такое случается. Любимые всегда уходят в зазеркалье, если мы их по-настоящему... так скать... любили...

- А вы любили? Любите?

- Да.

Он поднял ее на руки и прижал к стенке лифта. Осторожно вошел в нее горячим естеством.

- Со мной всегда так... Стоит мне только что-то полюбить, это «что-то» меня сразу порабощает и заставляет страдать! Я любила шоколадные конфеты, они – испортили мне фигуру; я любила маму, она – больно ранила меня своим равнодушием и толкнула в объятья к отчиму; я любила свою подругу, она – оказалась итальянской шпионкой, и оставила мне только глупые комментарии моих поступков; наконец, я полюбила Лео, – и вот теперь, я должна, отдаваться первому встречному, чтобы заглушить ту зияющую пустоту, что возникла во мне после разлуки с ним!

Лифт стремительно падал. Павел ритмично двигался внутри Аниты, пытаясь удержать ее тяжелое тело.

- Милая барышня, я люблю женщину, интимная близость с которой мне доставляет ужасные мучения, непереносимую боль и психологическое унижение! Но любовь к ней выше тех мелких неприятностей, что мне приходится терпеть ради нее. И знаете, в последнее время, я совсем не чувствую боли! Наша любовь победила боль!

- Вы хотите сказать, что тысячи мужчин, которые ко мне прикоснутся, будут оправданы тем чувством, что я испытываю к Лео?

- Вполне вероятно, это расплата, за то, что вам уже было дано... или аванс... за будущее...

- Оооо... вы вселяете в меня... надежду...

- Давайте... ооо... помолчим... кажется мы падаем в шахту-у-у!!!! У! А!

- Дааа... я... уже... почти... в шахте...

С этими словами они замерли, и в ту же секунду лифт остановился на первом этаже. Дверца лифта открылась. Никого не было.

Павел медленно опустил Аниту вниз. Она медленно опустила глаза. Потом улыбнулась и, на всякий случай, нажала на 22-й.

- Я провожу вас, до этажа. Вам какой?

- Двадцать второй.

Они поднимались молча.

*

В последнее время у Солнцева появилась страсть. Как-то на вечеринке ему дали попробовать блюдо из паутины. Это оказалось такое лакомство... Оно напоминало ему сладкую вату по структуре волокон, но вкус был гораздо богаче, насыщенней. К тому же, его привлекала низкокаллорийность продукта. Он пришел домой и стал рыскать по стенам и углам домика на сваях в поисках вкуснятинки. Паутины у него дома накопилось великое множество, и он с удовольствием вылизал все уголки. Стал ждать нового накопления, запретил своей домработнице и близко подходить к углам, Боже сохрани уничтожать такое богатство! Даже ферму хотел открыть по разведению паучков и производству паутины. Ему нравилось, когда его язык прикосался к нежным волокнам паутины, вначале язык щекотало, потом – пощипывало, потом – становилось жарко языку, а потом... блаженство разливалось по всему его телу. Он приходил в экстаз. Везде, где только можно, он шарил глазищами по углам, выискивая хоть какой-то намек на пауков. Он стал, как озабоченный. Обошел дома всех своих друзей, и, наконец, остался очень доволен, найдя то, что искал.

Рогатый был по натуре наслажденец, и любил себя холить и удовлетворять во всем. Только и думал, где бы ему полакомиться, как еще себя ублажить. (Раньше, он даже свои рога ублажал – сверлил ими дырки, чтоб не чесались, особенно в мягких породах деревьев, придумал своебразную игру – бодушки.) Он любил свои грехи и потакал им.

Один раз, Солнцев пришел в палату к Санни и решил ее угостить своим лакомством. Как от сердца оторвал! Для любимой жены... даже паутинки не жалко. Но Санни отнеслась к угощению равнодушно. Ее постоянная аппатия ко всему на свете, не позволила ей насладиться изысканным, как считал муж, кушаньем. Не оценила, сучка.

Солнцев угощал и Аниту, когда был в хорошем настроении. Но чаще Анита отказывалась, объясняя это тем, что не хочет его объедать. Что ему и самому мало...

Наргиза от угощения наотрез отказалась, обозвав его – чревоугодником. Она и так смирилась с его ороговевшими ушами, но с пожираниями паутин – это он, пожалуй, перегнул. Но Наргиза помнила, что она на спецзадании, и ей пришлось попробовать, ради «дела», одну тоненькую, перламутровую паутинку, горяченькую, из-под паучка... чтоб совсем уж не обидеть своего любовника.

Это был большой подвиг с ее стороны, и она попросила у итальянской организации гонорар в двойном размере. Так, кто-то готов был заплатить любые деньги за свою страсть, а кому-то обещали платить, и он – отказывался. Какие разные у людей вкусы, однако.

Недавно Солнцев прочитал в толстом научном журнале, что у одного парня жили в ногах пауки, и он никах не мог от них избавиться. Позавидовал. Вот бы ему, такую «напасть»! Он бы ни от кого не зависел! Собирал бы просто с ног паутинки – и в рот. Размечтался. Нет, надо что-то делать, идея с фермой все больше и больше занимала его воображение!

И вот, когда его удивительные планы почти сформировались, за ним пришли и... посадили за тяжелые двери и стальные решетки. Он кричал, что невиновен, что его подставили, что во всем виновата итальянская разведка, но его никто не слушал.

Он был просто убит. Больше всего переживал, что не придется больше ему лакомиться любимым кушаньем в местах столь отдаленных. Но надеялся, что все же там, куда его посадят, не будет так стерильно...

Я залетал к нему первое время в следственный изолятор, приносил ему паутинки, он ждал меня каждый вечер, думая, что это ветер.

Анита пошла по рукам, верней, руки пошли по ней. Теперь, когда Солнцев сидел в тюрьме, а Санни до сих пор была в больнице, она стала полноправной хозяйкой домика на сваях. На нее, как накатило, – стала таскать мужиков в дом, одного за другим. И все ей было мало. Она, как будто сама придумала себе наказание, истязала себя за испытанное счастье. Пытаясь заглушить тоску после очередного любовника, она пила красное вино и слушала тиканье часов, вспоминая былое время с летунчиком. Когда он приходил к ней, все часы в доме останавливались, и время замирало. Солнцев мог спать сутками напролет, для него проходило всего несколько минут. Анита и Лео не замечали время. И время не замечало их. Домик на сваях окунался в безвременье, и весь знакомый мир преображался. Теперь, без любимого, для Аниты ничто не имело значения.

*

Под самое утро Санни приснился сон: тысячи людей ползли со всех сторон, как тараканы к гигантской мясорубке. Они карабкались по лестнице и прыгали в кровавое месиво, винты прокручивались, из мясорубки вылезал молчаливый фарш. Почти у всех к заднему месту, как к доске, была прикреплена газета, чтоб сзади ползущий мог почитать в свое удовольствие, прежде чем превратится в биомассу, а также для предотвращения запаха, исходящего от впереди ползущих (многие наделали в штаны). Было душно. Все ползущие издавали различные звуки, кто «хрю», кто «мяу», кто просто урчал, с самым серьезным видом. Мясорубка притягивала их как магнит, гипнотизировала, как удав кроликов, и они не могли противостоять той силе, что исходила от мясорубки.

Ровные колбаски фраша были какого-то бурого цвета. Однородная биомасса вылезала ровно, плавно, не задерживаясь ни на секунду. Изредка в ней попадались очки или лифчик. Поток ползущих был нескончаемым, это был океан без берегов. Но самое ужасное, что Санни ощутила себя в этом потоке. Она тоже ползла среди тысяч, ни в чем не повинных людей. Мясорубка была все ближе и ближе, растворение в биомассе было все более неизбежно, она была в отчаянии. Она четко ощущала свой конец. Ей было жутко от безысходности происходящего, она не могла смириться с гибелью себя.

Как спастись? Нельзя идти против толпы и не быть затоптанной! Почему, почему она не могла взлететь над ползущими?

Человеку дано многое, почти все, чтоб противостоять природе. Он может ходить, как павлин; бегать, как тигр; прыгать, как лягушка; петь, как соловей; танцевать, как слон, в брачный период. Используя всего лишь руки и ноги, человек научился плавать, как дельфин. Так почему же мы не можем научиться летать руками вместо крыльев? Может, никто не пытался? Ну, пусть не высоко, как журавли в небе, не далеко, как аисты, не быстро, как самолет, а так, на небольшие расстояния, чтоб не быть раздавленным, затоптанным? Люди тогда напоминали бы кур: взлететь, как следует не могут, но пытаются, крыльями машут, суетятся. Если бы, хотя бы некоторые могли взлететь (ведь и плавают, и танцуют не все!)… И проблема транспорта была бы частично разрешена.

Но Санни не думала о способностях человека, она видела, как мясорубка была уже в нескольких метрах от нее, приближая неминуемость конца. Вот она уже взобралась по лесенке, вот она на краю огромного котлована, куда должна прыгнуть по какому-то неписаному закону. Но почему??? Вот ее ноги оторвались от земли, она зажмурила глаза и ее заглотнула бездна...

Санни проснулась в холодном поту. Она открыла глаза и сразу поняла, что это еще не конец. Наоборот, это было началом. Она как будто проснулась от своего затяжного равнодушия, депрессии, ничегонеделанья. «Где это я? Что я здесь делаю? » - подумала она.

Она вскочила с кровати и быстро заправила ее. Ей хотелось жить, творить, любить. Она взяла зеркальце, лежавшее на тумбочке и внимательно посмотрела на себя. Молодая женщина улыбалась из овальной рамки зеркальца, только глаза выдавали возраст, были очень уж умудренные...

«Кто я? Сколько мне лет? » - все спрашивала она себя и отвечала: «Я – Александра Солнцева. Мне – 30».

Но это, конечно, была не вся правда. Санни попала в больницу, когда ей было тридцать, но сейчас прошло уже 20 лет. Санни будет очень удивлена, когда узнает об этом!

Я смотрел на нее, на ее возрождение и не верил, что этот момент, который я ждал столько лет, наконец-то наступил! Санни проснулась! Она ожила! Она опять стала такой, как прежде, когда я ее узнал и полюбил! Что-то важное и для нее, и для меня происходило в этот момент. Я понял, наступил новый этап в нашем существовании.

Санни бросилась к двери, но она оказалась заперта, и тогда она стала стучать кулаками в железную дверь и кричать: «Я хочу домой! Выпустите меня отсюда! »

*

Август ворвался жарой, потными подмышками в метро, бензинной вонью автобусов и бесвкусными скороспелками – арбузами и дынями, не успевшими еще вобрать в себя все соки и сладость земли.

12 августа было особенно жарко и душно. Полные, страдающие одышкой люди, задыхались, как рыбы, выброшенные на берег, им не хватало воздуха. Воздух был раскален, казалось, зажги спичку – и он взорвется. Странные птицы, похожие на саранчу пролетели в небе. Самый пик температуры, когда отметка на градуснике достигла наивысшей точки, показав 42 градуса, был зафиксирован в двенадцать дня пополудни. Но после этого чувствительная ртуть стремительно поползла вниз, падая, на пять градусов каждый час. К вечеру она опустилась до нуля, но не успокоилась, плавно опускаясь, все ниже и ниже.

Около восьми вечера стрелка остановилась на минус десяти. Люди испугались очередному природному катаклизму. Они перешептывались, чем это закончится? Если еще в обед ярко светило солнце, ничем не выдавая коварных планов природы, то к вечеру небо затянулось свинцовой тучей, и пошел вначале дождь, а потом снег. Самый настоящий! Люди не верили своим глазам. Одни попрятались по домам, включили печки и ждали у телевизора новостей: что-то еще будет? Другие, достали с антресолей и чемоданов шубы, шапки и теплые сапоги, высыпали во дворы, стали строить снеговиков и кидаться снежками. Правда, снег был абсолютно не липкий и никак не хотел принимать те формы, которые его заставляли принять люди.

Больше всех восхищались дети. Они бегали в одних варежках и кедах на босу ногу, таща за собой санки, и громко, возбужденно кричали, несмотря на поздний час.

В утреннем прогнозе ничего не сообщалось о резком падении температуры ниже нуля, заморозках и снегопадах. Необыкновенное явление природы очень озадачило метеорологов и ученых. По радио стали передавать экстренные выпуски о странном поведении погоды, которая вышла из-под контроля и стала непредсказуемой. Странно было видеть цветы, растущие на клумбах, грустно опустившие головки под тяжестью белых шапочек. Сочная, изумрудная трава неправдоподобно торчала из-под белой пушистой перины.

Вскоре толстый слой снега покрыл все веточки кустов и деревьев, крыши домов, окна, машины, лег ровным ковром на асфальт. Он все продолжал сыпать, как будто была самая настоящая зима, а не середина августа. За котортое время весь мир преобразился до неузнаваемости. Люди думали, может, месяцы решили показать, на что они способны, как в той старой детской сказке «12 месяцев»?

А на улице, действительно была сказка. Белый узор снега освежил разноцветный пейзаж какой-то первозданной чистотой и непорочностью. Может, так выглядел мир в Эдеме, до грехопадения человека? А времена года проявляли себя во всей своей красе одновременно, чтоб подчеркнуть все величие и красоту мира?

Санни шла по улице, задрав голову кверху, и ловила ртом снежинки. Ей нравились те, что побольше. Она щелкала зубами в разные стороны, радуясь, когда ей удавалось их поймать. Иногда она натыкалась на прохожих и говорила «Извините», иногда прохожие спотыкались об нее и проходили мимо. Снег был крупный, пушистый и рассыпчатый. Под ногами Санни он разлетался, как белая пыль из-под копыт. Самые крупные снежинки таяли во рту, как леденцы. Она ощущала на языке приятное покалывание. Не заметив пенек, Санни споткнулась об него и полетела головой вниз, но мгновенно отреагировала и успела подставить руки. Ее голые руки коснулись мягкого, нежного снега. Она даже зажмурила глаза от удовольствия и засмеялась. Ее взрослая дочь очень бы удивилась, видя ее сидящей на снегу посреди улицы и задорно хохочущей неизвестно чему. Впрочем, Анита была теперь на пять лет старше матери, и ей доставляло удовольствие унижать мать во всем. «Пошли все к черту! Хочу – и сижу на снегу! Хочу – и смеюсь неизвестно чему! » - подумала Санни.

Я любовался ею. Ее розовые щечки играли здоровым румянцем, как у пятилетнего ребенка, глаза блестели от радости и счастья. Распущенные медные волосы были все в снежинках, которые переливались от света фонаря, плащ – на распашку. Прелесть! Я осторожно помог ей подняться. Просто подтолкнул ее сзади, и она поднялась на ноги. Взяв заснеженный рюкзачок, она отряхнула его от снега и медленно побрела домой. Домой ей не хотелось. Санни представила занудство старого Солнцева, его несвежее дыхание при «дружеском» поцелуе, раздраженность Аниты, ведущей себя в последнее время, как базарная баба, вопли избалованного внука.

Анита родила, когда ей было уже далеко за 30. Всю жизнь она считала себя бесплодной. И вдруг совершенно случайно забеременела. Придя к гинекологу с подозрением на ранний климакс, удивленная врачиха сообщила ей, что Анита на третьем месяце беременности. Женщина была в шоке, она была абсолютно к этому не готова. Но, подумав два с половиной дня, пришла к выводу, что ребеночек этот все-таки желанный.

Продолжая вести беспорядочный образ жизни, Анита была нечистоплотна и непостоянна в своих связях мужчинами. Она понятия не имела, кто сотворил ей этот подарок, но в душе была благодарна творцу. Старый Солнцев, недавно вернувшийся из мест, не столь отдаленных, принял новость довольно сносно: заехал пару раз Аните в глаз, немного поворчал для приличия и совершенно успокоился. Сам он быть творцом уже никак не мог, его агрегат давно был подвешен «на полшестого».

Георгию, внуку Санни, было уже пять лет. Этот несносный мальчишка был до удивления пискляв и противен. Он никогда не говорил просто: «Хочу пить», он ныл и визжал: «Хо-о-очу-у-у пи-и-и-и-ть!!!! », как будто ему не давали пить, по меньшей мере, три дня. Гоша часто валялся по полу и бился в истерике из-за того, что ему не купили десятый самокат. Избалованный. Или орал, как резаный поросенок «Застрелю-у-у-у». Юнному садисту почему-то нравилось стрелять из пистолета и выбивать глаза кошкам. Стреляя из пластиковых автоматов друг в друга и борясь врукопашную, Гоша с дедушкой были очень довольны собой, особенно если ломали друг другу руки и ноги.

«Не буду я читать твои книжки! – кричал он учительнице русского языка, приходившей к мальчику дважды в неделю, - уходи из моего дома, мадам Культура! » он делал ей всякие гадости: подкладывал кнопки на сидение стула, мазал ее пальто своим калом, привязывал ее шнурки к трубе унитаза, пока бедняжка не сбежала.

Анита в последнее время совершенно захирела. Постоянная нервопляска с сыном вымотала ее и физически, и морально. Она пила успокоительные таблетки и ходила за помощью к колдунам. Но ничего не менялось.

Страдая утром от дефицита серотонина, она просыпалась смурная и мрачная. Требовалось неимоверное количество усилий, выдумки и изобретательности, чтоб привести ее в состояние кривой улыбки. Постепенно она расходилась, становилась похожа на живого человека, а не на злобный механизм, обвиняющий всех и вся в своих жизненных неудачах. И через некоторое время, с ней даже становилось приятно общаться. Но горе было тому, кто просыпался с ней рядом – на него выливалась вся желчь от неудовлетворения жизнью, она также могла лягнуть своим копытом под одеялом, или заехать локтем в челюсть. Ее разбитое сердце кровоточило от отчаяния, от беспросветной действительности и отсутствия каких-либо перспектив.

Солнцев облысел и почти ослеп. Все лицо избороздили глубокие морщины и бородавки. Рога его поистерлись, высохли, кончики отвалились. Но он никак не хотел умирать. Даже тюрьму он пережил довольно сносно, заделался вором в законе. Его не трогали и уважали за рога. Побаивались, особенно, когда он забодал одного сокамерника насмерть.

А Санни была по-прежнему тридцатилетней...

*

В тот морозный августовский день многие замерзли, особенно бомжы. Я видел, как мужик непотребного вида, с опухшим и серым лицом запустил голые по локоть руки в помойный контейнер, и с остервенением вытаскивал оттуда нечто похожее на еду. Это были замученные подгнившие листы капусты, похожие на тряпочки, колбасная пленка с прилипшими к ней кусочками колбасы и картофельные очистки. Он засовывал в рот все подряд двумя руками, не разбирая вкуса, запаха и цвета, ему важно было заполнить зияющую пустоту желудка. Громко чавкая и отрыгивая, бомж медленно насыщался.

«Неужели это человек? И что его отличает от животного? » - подумал я, глядя на него. И как ответ на мой вопрос к мусорке подбежала огромная мохнатая дворняга, она зарычала на бомжа. Наверное, оба этих несчастных, были соперники, боролись за одну еду. Бомж посмотрел на пса и тоже зарычал, глядя ему прямо в глаза. Он принял бой. Видно, немного подкрепившись, почувствовал в себе силы. Они схватились. Против собачьих острых клыков у человека был нож. Бездомный пес заскулил, почувствовав холодную сталь ножа бездомного человека. Но перед смертью зверь искусал всю его руку. Бомж стал по-волчьи зализывать рану, и затем печальный, побрел к другой помойке.

Очень много урожая погибло, стране грозил голод, инфляция, подорожание и всеобщее обнищание.

Я услышал необычайный грохот откуда-то сверху, как будто гигант топал по крыше. Мне стало жутко. Это счищали снег, которого навалило несколько метров. Он лежал тяжелой шапкой на крыше и, наверное, долго не расстаял, если бы ему не помогли. Рабочие откалывали заледеневшие куски снега, и льдины падали с высоты 22-х этажного дома.

Я сидел на ветке дерева и думал о всемирных катаклизмах и печальных судьбах отдельных людей. Смотрел на них сверху вниз. Потом спрыгнул с дерева и пошел, не касаясь асфальта. Чуть не врезался в столб, и хотел уже просочиться сквозь него, но остановился. Столб пестрел объявлениями: «Изучение иностранных языков по системе Станиславского! », «Ремонт мягкой мебели и мягкой игрушки», «Продам/куплю/сдам/сниму/отниму», «Поможем школьникам по математике, физике и др. бесполезным наукам», «Аддендум свалендский. Недорого», «Люблю Эльку! »

Последнее объявление было наиболее содержательным. Человек полюбил и объявил всему миру об этом.

Мимо столба шли толпы людей. Не читая всякую столбовую чушь, они торопились на работу, учебу и просто спешили жить. Этот сумасшедший ритм города диктовал свои условия существования. Два потока, щедших навстречу друг другу никак не взаимодействовали, а каждый шел четко по своим воображаемым линиям. Вот, если сейчас кто-то захочет вынырнуть из потока А и встать на пути потока В... его же снесут, сомнут, изничтожат. Эту грань, прорисованную между двумя людскими потоками нарушать нельзя. Улица начиналась и заканчивалась с метро, и людской поток А спешил с утра в город из подземного царства. Поток В спешил по утрам в метро, ему еще нужно было доехать до места назначения. А вечерами оба потока менялись. Иногда люди из разных потоков, мелькавшие каждый день в одно и то же время, начинали здороваться друг с другом. Мимолетное «Доброе утро» и улыбка поднимали им настроение. Но вечерами они уже не встречались. Дела начинались в одно, но заканчивались в разное время.

Столб пестрел, не привлекая ничьего внимания, кроме моего. Бумажные ленточки с телефонами, предназначенные для отрывания, шелестели на ветру. Ничего не менялось. Годами. Десятилетиями. В одном из потоков шла Санни, сама не зная куда, зачем... Иногда по утрам, она встречала бодрую старушку, идущую ей навстречу в потоке В, с выцветшими, узкими глазами. «Интересно, кто она, казашка или узбечка? – думала Санни. Они стали здороваться. Видно было, что колоссальная энергия исходит от старушки, она так любила жизнь, жизнь во всех ее проявлениях!

Время шло. Санни рисовала. В стол. Теперь стола уже не хватало, одна из комнат домика на сваях была полностью завалена ее рисунками и эскизами. Но ни один из ее родственников или друзей не интересовался искусством.

Я часами разглядывал картины Санни, изучал их. Мне даже казалось, что изредка на них появлялся я, то есть проступали какие-то смутные серебристые очертания мужчины, похожего на меня. Может, она чувствовала, что я рядом и представляла меня таким?

*

И вот, когда Санни оказалась ко мне так близко, когда я был уже почти у цели, когда все, о чем мне мечталось долгие годы, могло свершиться – произошло событие, снова отдалившее от меня любимую на неопределенный срок.

Внук Санни, Георгий Солнцев, подружился с одноклассником. Это было странно, с его характером... Но тем ни менее, Ярослав часто стал приходить после уроков в домик на сваях. Он был задумчив, молчалив. Санни приветливо с ним говорила, угощала клубникой со сливками, но он все равно дичился. Чтобы как-то его отвлечь, она отвела Ярика в свою комнату и показала парнишке свое творчество. Увидев рисунки бабушки Александры, мальчик был потрясен. Он разглядывал все в деталях, задавал кучу вопросов, и в конце концов, попросил карандаш и бумагу.

Вначале мальчик попытался что-то срисовать. Получилось довольно, похоже. Потом он решил «создать» что-то на свою собственную тему. Долго стеснялся показывать. Санни уговаривала его ласковым голосом и гладила по щеке.

- Ну, покажи, не стесняйся, Ярочка!

Наконец, он сдался. Это оказался Саннин портрет.

У Ярика оказались недюжие способности. Ему удалось уловить не только сходство. Но и суть Санни, как женщины. А ведь тогда парню было всего 12 лет...

Ярик стал приходить в домик на сваях каждый день, причем удивительная особенность заключалась в том, что у себя дома и в школе, Ярик был абсолютно бездарен, не мог даже одну линию провести, она получалась кривой и корявой. Зато в доме Санни он творил, творил, забывая обо всем на свете. То ли домик на сваях так на него действовал, то ли присутствие Санни и ее рисунков, от которых исходило сияющее голубое свечение, но мальчик с каждым днем просто поражал Санни своим талантом. Он летал карандашом по бумаге, а Санни следила за этими полетами. Она помогала ему оттачивать мастерство, с каждым днем приближая его к совершенству.

Гоша изредка забегал к бабке, бессмысленным взглядом смотрел, чем они тут занимаются с его дружком, и убегал под звуки деревянных пистолетов, доводить мать Аниту до бешенства.

А Ярик, под чутким руководством Санни, набивал и совершенствовал руку, она давала ему ценные советы, воспитывала, и уже не могла обходиться без своего «ученика». Он стал свежей струей в ее скучной и однообразной жизни.

Санни не старела. Ярик рос. Теперь он оканчивал школу и думал поступать, естественно, в Суриковское. Отношения с Санни у них развивались стремительно. Он был для нее, чем-то вроде Галлатеи. Она создала его. Она привила ему хороший вкус. Она сформировала его. Это было ее творение, и она любила его.

Ярик преклонялся перед ней, обожествлял ее. (А какой женщине не льстит такое отношение?) Художница читала в его глазах восхищение и преданность... Она была для него всем: старшей сестрой, матерью, наставницей, царицей, богиней, любимой женщиной. Она была властелиной его дум.

В общем, Санни и Ярик нашли друг друга.

И в тот день, когда он поступил в институт, когда огромный нервный накал, накопленный за последние месяцы подготовки, спал, – она стала его любовницей.

- Меня зачислили, - с порога объявил он.

- Поздравляю!

Санни поцеловала его невинно, в щеку. Но он, от переполнения чувств, сжал ее, как тростинку в своих крепких руках, и стал целовать «по-настоящему». Санни не сопротивлялась, она давно уже поняла, что их связывает нечто большее, чем любовь к искусству.

- Спасибо тебе... за все... – шептал он, в перерывах между поцелуями.

- Ярочка, как здорово, что ты поступил! Я так рада! Мы так много трудились...

- Люблю тебя! Люблю! Это все благодаря тебе!

Они целовались.

Потом, сильными молодыми руками, Ярослав взял Санни и отнес на кровать в спальню.

Георгия не было дома, где-то шлялся. Его постаревшая мать Анита постоянно паслась у каких-то грузин с рынка, а сынок – организовал банду налетчиков, которая промышляла уже не игрушечными пистолетами...

Солнцев лежал кверху задницей в своей комнате, он был не опасен: почти ослеп, почти оглох. Сиделка, ухаживающая за ним, только кормила его из ложечки и выносила продукт завершения процесса пищеварения. Правда, ей приходилось вставлять в нос ватный тампон, чтоб не слышать запах, исходивший от рогов Солнцева. Его рога зловонили. Бывший муж Санни оказался долгожителем. Наверное, от него отказывались все: и рай, и ад.

Никто не мешал Санни снова быть счастливой. Вскоре Ярик Тренькин стал ее третьим мужем... Ярик оказался внучатым племянником того самого Тренькина, которого посадили второй раз, и оба раза не без участия Наргизы Захидовой. Первый раз, когда он лихачил с ней на джипе и сбил пьяного человека, а второй... О, это было уже тщательно продумано и подготовленно одной коварной организацией, которая протянула свои щупальца из далекой Италии в Москву.

Но разве дети в ответственности за родителей? А родители? Должны ли они отвечать за поступки детей? У каждого своя карма, свой крест.

Внук Санни стал криминальным авторитетом, но разве это ее вина? Она всегда старалась окружить любовью и заботой, и дочь, и внука, и... всех своих мужей. Никто не может изменить другого человека, если он не захочет этого сам.

Новое увлечение Санни оказалось для меня страшным ударом. И дело тут вовсе было не в фамилии ее очередного мужа. Санни опять полюбила. И опять не меня.

Я больше не мог выносить несправедливость судьбы. Я видел всю бессмысленность происходящего, всю тщету моих усилий когда-нибудь быть с ней. Я устал. Устал бороться с собственным «я», с окружающим миром, с призраком счастья. Я сложил крылья, если бы они у меня были. Тихо брел я по тротуарам. Лил дождь. Он проходил сквозь меня, прибивая отчасти к асфальту, словно пыль. Я был низвергнут, подавлен. На улице не было ни души.

«До чего же мерзка жизнь! - думал я, - нет, надо что-то делать, надо каким-то образом все изменить! » Но у меня не было сил. Я поднялся невысоко над домами и полетел к центру города. Здесь было скопление всяких увеселительных заведений: казино, ночных клубов, ресторанов и дискотек, а, следовательно, был народ. Я посмотрел сверху на этот серпентарий, гадюшник, где копошились кобры, удавы, рогоносцы, слизняки, тараканы и пауки, и мне стало еще противнее.

Где-то тут, мой дружок-скиталец Дима, любитель длинных волос и безграничной власти? Наверное, он бы познакомил меня сейчас со всеми злачными местечками и их обитателями. «Всё человечество, - думал я, - можно разделить на две половины, одну смело отправить в психушку, а вторую – в тюрьму! »

Серая людская биомасса растекалась ручейками по разным дверям заведений, каждый по своим интересам. Я вспомнил сон Санни, который она увидела в ночь перед выздоровлением. «Откуда я знаю ее сон? – удивился я, - а... я ведь тоже полз в том людском потоке, я ведь тоже прыгнул в гигантский котлован мясорубки и стал фаршем... » Мне было бесконечно грустно. «Или все же я не перекрутился, не расстворился, не перетерся в крупу этой биомассы? »

Я решил исчезнуть на какое-то время из ее жизни. Впрочем, я и так был вечно исчезнувшим, несуществующим, изгоем. Я опять предоставил событиям свершаться своим чередом, по каким-то, понятным только им, законам. Я знал – я переживу и это. И Санни переживет. Она всех переживет. Она молода, и не стареет.

Когда-то я сам советовал одной бедной, заблудшей душе, попавшей со мной на один борт корабля-призрака, постараться всех простить и пребывать в благости. Какая же пропасть лежит между тем, что советуешь, и можешь исполнить сам... Я попытался настроиться на благостную волну, всех полюбить, всех простить. «Но самое лучшее, что я мог сделать, - подумал я, - всех забыть! » Я забуду все, что было связано с Санни, с ее безумной жизнью и безумными людьми, окружающими ее. Я забуду неизвестно откуда взявшегося «художника» Ярика, выскочку и бездарность. Я забуду толстушку Аниту с взбесившейся маткой и вечной шоколадной фабрикой во рту. Я забуду ее подругу – усатую еврейку Ельвиру, похожую на пингвина, ради богатства и сладкой жизни забывшую своих друзей. Я забуду Солнцева – рогатого эксмужа Санни, вечного наслажденца, с его паутинками, кутежами и проститутками. Я забуду Наргизу Захидову – с ее бесконечными любовниками и идиотским Обществом виталистов. Я забуду всех членов этого Общества, всех этих «любителей жизни во всех ее проявлениях», а особенно сексгиганта Велиречивого с огромным «хозяйством» и шепелявым ртом, и женщину-кобру с кровожадной зубастой пастью. Я забуду бесконечнопоющего Пауло, итальянского мафиози. Я забуду повесу Лео, зазеркального летунчика. Я забуду отца Санни с его легкомысленными изменами, и ее мать с вечным всепрощением, тем более что, о покойниках либо говорят хорошо, либо не говорят вообще. Забуду наколотого и обколотого Егорку с его безмозглыми фанатками. Забуду его сумасшедшую мамашу Лилию и ее золотого падишаха ибн Абдурахмана. Забуду этноафериста Родика, хама и скупердяя. Его тещу-курилку Лидию Алексеевну, на шестом десятке распрощавшуюся с фригидностью, его жену Сонечку, родившую двух татуированных близнецов от дьявольского семени рок-музыканта, честолюбивую обезьянку директрису и ее рабыню – классную даму – ханжу и старую деву. Забуду всех, всех, всех! И даже святого и благостного Илюшеньку, приемником и учеником которого, к сожалению, мне не пришлось стать...

Только Санни я не могу забыть. Она живет во мне, пока жив я. Я живу ею. Я помню о ней каждое мгновение. Но она всегда занята: то одним мужем, то вторым, то третьим... Я жду ее. Годы. Десятилетия. Терпеливо жду, когда она освободится для меня.

*

«Я похоронила всех детей, всех внуков, всех мужей. Я пережила всех родственников, друзей. Внутри меня холод и пустота. Мне нечем жить. Для чего я существую? Для кого? » - думала Санни. Она сидела в темной комнате, в кресле, усталая, опустошенная, глаза ее померкли, в них не было огня, который я так любил. Мы были в комнате втроем: я, она и зияющая, бесконечная пустота. И тогда я заставил себя, я собрал всю свою волю, энергию и любовь, я заставил ее увидеть меня. Столько лет я тренировался быть видимым! Мои смутные очертания проступили перед ее взором. Я стоял перед ней, как тень, я и был ее тенью последние сто лет. Время пришло. Час настал. Я показался.

Она посмотрела на мое светящееся облако, силуэт мужчины, когда-то бывшего, но уже несуществующего...

- Ты кто?

Я молчал. Что я мог сказать? Я взял неимоверно тяжелую ручку и написал: «Я – несуществующий, я тот, кто существует лишь для тебя». Я зажег свечу. Огонь ярко вспыхнул и зашипел.

Она читала. Я писал: «Я полон тобой. Мир замкнулся на тебе. Я – твоя тень последние сто лет... » Подумав, добавил: «Хреново мне, без тебя... »

Как мне было сложно писать! Я как будто даже вспотел. Буквы были корявые, неумелые. Они напоминали людей, у каждой был свой характер, своя внешность, свои неповторимые черты. Эта «У» была похожа на лошадиную морду, у нее была тяжелая челюсть и, наверно, несговорчивый характер. «Х» получилась из двух идеальных полусфер, добродушна и весела, с пухлыми щеками, она подмигивала и хохотала, толстушка. «А» была честна и правдолюбива, с острым подбородком и короткой челкой. Ножки ее были одна длиннее другой, юбчонка задралась. Бесшеея буква «З»,

напоминала головастика, она не могла держать голову, заваливая ее на бок. «Фу, даун какой-то... » – подумал я. Элипс «О» был скорее квадратом, тупым и бритоголовым, небось, две извилины, не больше, были у него в мозгах. Забавно было подмечать их особенности. Все это пронеслось у меня в голове за секунду.

Санни расстроилась.

- Как же ты мог любить меня столько лет и не открыться? Боже, столько лет прожить в одиночестве! Мужчины...

С тоской и болью она посмотрела на мой силуэт.

- Но почему, почему я не знала тебя раньше?

«Я всегда был с тобой. Я стал тобой, потому что я люблю тебя», - писал я.

- Любовь... Но я-то не испытываю любовь. А ведь всё могло быть по-другому!

«Теперь всё будет по-другому. Прости. Всё приходит в свое время».

Плечи ее дрожали, она озябла. Я накинул на нее шаль, лежавшую на стуле.

- Спасибо.

«Тебе надо отдохнуть. Поспи. Мы увидимся завтра»

- А где ты будешь всю ночь?

«Везде и нигде».

- Полежи со мной?

«С удовольствием».

Санни встала и усталой походкой отправилась в спальню, которая столько всего перевидала за последние сто лет.

- Я знала тебя. Я всегда знала, что ты есть, рядом. Я чувствовала твое присутствие. Я рисовала тебя на своих картинах... Вот посмотри!

Она побежала в свою комнату и принесла мне несколько рисунков, на которых был силуэт светящегося мужчины.

«Я знаю. Я видел»

- Но я так рада, что ты теперь открыт для меня! Хочу тебя видеть!

Я очень устал писать. Я просто подошел к ней и молча сел к ней на колени. Она вдруг почувствовала тяжесть. Это было странно, светящееся облако, которым я был, было невесомым, но для нее оно весило более 80-ти килограммов, вес крупного мужчины.

Санни понравилось это ощущение. Она обхватила меня за талию, где она предполагалась у человека, и я обволок все ее тело своим теплом. Молодая женщина сидела в облаке, и потихоньку к ней возвращались силы. Я действовал благодатно на ее самочувствие и настроение. Нам было хорошо вместе. То есть мне всегда было с ней великолепно, а сейчас, я чувствовал, что и ей со мной. Все, чего я так жаждал все эти годы, о чем я мечтал и бредил, свершалось. Это была долгожданная минута счастья, счастья, которого мы заслужили долгими годами одиночества и разочарования.

Санни сладко уснула. Я перенес ее взглядом на кровать и укрыл одеялом. Мне было очень тяжело. У меня напряглись жилы на висках, которые я вдруг так четко ощутил. Я впервые почувствовал боль. Но это была боль от любимого человека. Я хотел сгореть в ней, раствориться в боли ради нее.

Эпилог

Все началось с того, что меня сбила машина. Через несколько секунд я понял – насмерть. Освободившись от оболочки, моя душа вознеслась ввысь, но не очень высоко, метра на три, и смотрела свысока на тело, распластавшееся в неестественной позе на тратуаре. Кровь заливала мой левый глаз, рука была подмята под бок. Очень неэстетичное зрелище.

Через десять секунд моя душа вернулась в тело, и я почувствовал страшную боль. Шесть секунд я пребывал где-то в иных мирах. Где я был эти несколько секунд? За эти шесть секунд в моем сознании прошли десятилетия, вся моя жизнь, тысячи жизней пронеслись перед моим внутренним взором.

Меня осторожно положили на носилки, потом погрузили в машину скорой помощи, сирена включилась и я на огромной скорости понесся навстречу своему спасению. Эти люди пытались продлить мне жизнь. А ведь я ее уже прожил...

По дороге в больницу я думал, что же это – реинкарнация, или я вернулся в свое тело и продолжаю жить? Я не знал, кто я такой. Я уснул.

Через несколько дней, когда я очнулся, я увидел свою жену, сидящую у меня на кровати. Она взяла мою руку, я был весь забинтованный, перебитый. Она смотрела мне в лицо, и слезы стояли у нее в глазах. Я почувствовал нестерпимую любовь к этой женщине, она жгла всё моё нутро. Я как будто заново открыл Санни.

- Знаешь, - сказала она, - я поняла, как сильно я тебя люблю! Если бы ты не выжил, я бы тоже не стала жить!

Я хотел ей сказать, что тоже очень ее люблю, и только сейчас понял это, открыл рот, но язык не слушался меня. Она прикрыла своей ладошкой мой рот и нежно прошептала:

- Молчи! Я знаю все, что ты хочешь сказать... Любимый, мы мало общались в последнее время. Теперь всё будет по-другому!

Я слышал, как в окне палаты жужжала муха. Она попала между двойных стекол и никак не могла выбраться. Бедная. На улице отчаянно лаяла бездомная собака. Я представил ее лохматую всклоченную шерсть, грустные глаза, вечный голод в желудке... Мне вдруг стало всех жалко. Любую букашку, любое животное, любую тварь божью. Что со мной происходит?

- И еще... Знаешь, что я решила? – продолжала Санни, - я согласна... Да, я тоже его хочу... И не важно, кто это будет – мальчик или девочка, лишь бы от тебя! Я очень хочу от тебя ребенка!

Я вздохнул. Сколько раз я просил ее об этом. Все десять лет, что мы были женаты! Ведь ей уже 30, когда же она родит? Мне очень хотелось дочку, похожую на Санни, а впрочем, пусть и непохожа, пусть это будет мальчик, но, чтоб это был наш с ней ребенок.

- Если это будет мальчик – мы назовем его Ярик, Ярослав... а если девочка – Анита... Хорошо?

- Как пожелаешь, - прошептал я одними губами.

Она взяла мою руку и поцеловала. Муха перестала жужжать. Наверное, выбралась из своего плена. Я вспомнил нашу небольшую, но уютную квартиру. Никакого лазурного домика на сваях у нас никогда не было! Но какая разница? У каждого в душе есть свой домик на сваях, где останавливается время, когда рядом любимый человек. А сваи – это, наверное, доверие, взаимоуважение, верность, совесть... Все, на чем зиждется любовь.

В палату робко постучали, и вошел мой друг Ванька Лосев. Трезвый. Санни попрощалась, поцеловала меня в щеку – единственное незабинтованное место на моем лице и вышла. Она две ночи сидела возле меня, не спала и очень устала, обещала завтра придти опять.

- Люблю тебя! – прошептал я ей вслед непослушным ртом.

Ванька Лосев сиял. Он достал какие-то отпечатанные листочки.

- Слушай, а как та женщина? – с трудом произнес я.

- Какая женщина? – удивился Лосев.

- Ну, та... мертвая... которую ты...

- Да о чем ты? Приснилось тебе что ли? Вот, лучше, послушай, какую поэму я сочинил для тебя!

Ванька встал посреди палаты, раздвинул ноги на ширину плеч, одну руку занес за спину, а в другой держал листочки. И стал торжественно читать. Мне показалось, я где-то уже это слышал.

- Прости! А какое сегодня число? – перебил тревожно я друга.

- Не знаю, какое сегодня, но вчера было 11 августа, - заявил Ванька Лосев, - а что?

- Нет снега! – радостно завопил я.

- Конечно, нет! Август! – Лосев посмотрел на меня, как на идиота, - тебе что не нравится?

- Что нет снега?

- Нет! Моя поэма?

- Поэма – это шедевр! Только я уже где-то это читал.

- Ты, что, хочешь сказать, плагиат? – разозлился Ванька.

- Да нет, ну что ты! Это я «во сне» читал, - успокоил я друга.

По радио прозвучал знакомый женский голос: «И теперь, Лео, я всегда буду с тобой! Потому что люблю тебя больше жизни! » Зазвучала приятная мелодия. Диктор объявил: «Вы слушали радиопостановку «Леонардо Да Винчи: жизнь, как чудо»» в исполнении Эльвиры Райныш-Колобатиной.

- Это ты включил радио? – спросил я Ваньку.

- Нет.

Лосев еще долго читал свою поэму. Она была где-то на пяти страницах. Я глядел в потолок и думал о том, как здорово иметь друзей-поэтов, они посвящают тебе стихи... Поговорив еще примерно с полчаса, мой друг ушел. Обещал вернуться.

Позвонил мой мобильник.

- Але? Наргиза? Хорошо, что ты позвонила! Думаю, нам надо с тобой расстаться! – с ходу выпалил я.

- Але! Дорогуша! Я тебя плохо слышу! Но это неважно! Ты меня слышишь? Але! Я думаю, нам надо расстаться! Я выхожу замуж!

- За кого?

- Что? Не слышу! За кого, говоришь? За одного итальянца!

- Ну, желаю тебе удачи! Рад за тебя!

- Очень плохая связь! Мне тебя абсолютно не слышно! Але! Вот так вроде лучше. А ты где?

- Я – в больнице!

- Где? В Ницце? Опять тебя не слышно! С женой что ли? Ну, ладно, приятно вам отдохнуть! Созвонимся!

В трубке послышались гудки. Это были гудки паровоза. Наргиза была моей бывшей однокурсницей, вялотекущие отношения с которой, уже достали и ее, и меня. Я был рад, что все кончено.

Потом приходили врачи и медсестры, делали мне уколы, какие-то процедуры, давали таблетки, подставляли судно. Наконец, все меня оставили в покое. Я лежал один и глядел в ночь. Голые окна, без занавесок растворились в лунном свете. Он заливал всё: палату, мою кровать, меня, мои мысли... Было яростное полнолуние. Я лежал и думал: «Кто я? » У меня началось какое-то раздвоение личности. Иногда мне казалось, что меня зовут Солнцев, а иногда – Лео Лупиносов. Я потрогал рукой уши. Они немного болели, но были мягкие, никакой роговой оболочки... Или всё же чуть-чуть отвердели? Сложно было что-то понять из-за бинта, перевязанного на голове.

А, может, я кто-то третий? Но кто? «Эх, взлететь бы сейчас! – размечтался я, - вот так бы оттолкнуться от подоконника и парить, парить! »

Два огромных таракана бегали парочкой друг за дружкой, у них был брачный период. «Но кто же всё-таки я? » - ломал я голову над неразрешимым вопросом. Даже вспотел.

Тут на меня снизошло озарение! Я понял: во всем виноваты грибочки-галюцигенны, которые привезли мои друзья из Смоленска, и которых мы съели накануне аварии немеренное количество, запивая пивом.

Я встал с кровати. Нетвердой походкой подошел к подоконнику. Открыл настежь окно. Свежесть августовской ночи ударила мне в лицо. Лунный свет облил меня с ног до головы, и я весь искупался в нем. Но не только мое тело пропиталось лунным светом, он просочился в мою душу и залил ее всю.

Я медленно вскарабкался на подоконник.

Выпрямился во весь рост.

Широко расправил руки.

Оттолкнулся.

И... полетел!

До земли было ровно шесть секунд.