Отражение

Пока ты честен, тебе  прощают всё.                

Когда же искренность исчезает,

не прощают уже  ничего.

В. Цой

ЧАСТЬ I

СЕГОДНЯ

Глава 1

Отражение

Хаос копается во мне. Жадными пальцами перебирает мои кровавые внутренности: помыслов, побуждений, вчерашних дней. Всматривается  близоруко своими зелёными тоскливыми глазами. В меня.

Я недвижим. Ничто не заставит меня обронить хотя бы слово, мысль. Впрочем, мысли всегда крутятся дружным хороводом в моей голове – об этом я зря.

Надо мной белая пустыня потолка, сейчас скорее тёмная, присыпанная сверху лунным светом. На окнах нет штор, и поэтому он здесь не гость, но хозяин.

Мне нравится лежать вот так и смотреть в полусвете-полутьме в потолок, на котором, если я захочу, я могу увидеть и дивных неземных животных, чаще зловещих, и готические буквы, и себя.

Это началось недели две назад. Я не люблю стоять перед зеркалом, выясняя те или иные свои недостатки или достоинства, и подхожу к нему лишь в крайнем случае. Например, утром после сна, чтобы навести маломальский порядок со своими хоть и не длинными, но и не короткими волосами. Обычно весь утренний ритуал сводится к паре движений мокрой расческой и традиционному кивку головой в знак приветствия своему отражению. Так было и на это раз.

И отражение кивнуло мне в ответ. Что ж, абсолютно естественно. Только вот, опуская голову, этот несуществующий Я едко усмехнулся левым, а для меня правым, уголком губ. Я этого не делал.

Что, игра больного воображения? Или организм, не пришедший в себя от мира сумрачных снов, выбрасывает  нетерпеливые коленца? Может быть. По крайней мере, так я тогда думал.

Я лежу на полу, раскинув руки, являя собой живой монолитный крест. Если смотреть на него из космоса или из той белой глади надо мной, то будут видны языки пламени, шаманящие над телом. Внутри меня настоящий пожар из скопившихся сомнений и противоречий, я неустанно дискутирую со своим внутренним голосом, что мерзко шепчет мне на ухо какие-то гадости, заставляя раз от раза снова и снова вспоминать самые неприятные вещи, что произошли в моей жизни, как будто ничего хорошего никогда и не было. Часто я оправдываюсь перед ним, привожу сомнительные, и теперь точно ничего не значащие доводы, иногда представляю, как бы всё могло быть, если бы я поступил так-то и так-то, если бы и если бы. А чаще всего я посылаю гнусный голосишко к чертям подальше, причем неосознанно, но зато очень эмоционально делаю это вслух.

«Да пошел ты! » И прохожие оборачиваются посмотреть на чудака, который что-то бормочет себе под нос. Даже не посмотреть, так – скользнуть взглядом. Им, в общем-то, всё равно. Как акула пробует на вкус то, что представляет для неё интерес, из любопытства. Так и они – отхватили кусок зубами на ходу и пошли дальше. Хлеба и зрелищ. Точка.

Смешно говорить с пустотой, когда вокруг полно людей. Рядом достаточно собеседников, которые будут рады общению, потому что им самим тесно в своих черепных коробках, а ты сосредоточен только на одном – внутреннем.

Интересно, что зарождается первым: внутренний голос или внешний? Нет, не перед тем, когда мы хотим что-то сказать, а тогда, изначально. Что первично: то самое «мама», так радующее наших родителей, и забавная, одним детям понятная речь, или поток мыслей-пчёл, возникающих где-то в голове туманными словами?

Я встаю с пола и, ступая босыми ногами по ковру, выхожу из комнаты, открываю дверь в ванную (под ступнями холодный линолеум), краем глаза замечаю Его, делаю шаг вперед, он идет со мной. Но я захожу в ванную, а он нет. Подхожу к умывальнику, открываю воду, демонстративно стою к нему спиной. Я его ненавижу.

– Ненавидишь меня, да? – Он всегда читает мои мысли. За это я ненавижу его ещё больше. Как две капли воды похожий на меня. Он – это я. Только он знает обо мне всё, а я о нем – ничего.

– Ну да, ведь это я твоё отражение, а не ты моё. – Спиной я чувствую, как он склабится.

Вода течет из крана. Трясущейся рукой я беру тюбик с зубной пастой, выдавливаю её на щетку.

– Закончился ещё один день, – декламирует он. – Ты когда-нибудь думал, зачем ты живешь? – Он прекрасно знает наперёд все мои ответы.

Я делаю вид, что не слышу его. И действительно, бред какой – разговаривать с изображением себя на гладкой поверхности стекла.

В тишине кажется, что вода течёт громче, чем на самом деле. Звук её сначала чуть слышен, затем он всё нарастает и нарастает, и, наконец, оглушительный рёв врывается в уши и отдается в висках головной болью.

На закрытой двери ванной комнаты висит большое зеркало, оно занимает пространство от середины двери и почти до самого верха. В этом зеркале живу я. Другой я.

Тёмная ли половина, светлая – неважно. Важно то, что он как заноза, которую невозможно вытащить. Это в книгах по психологии всё легко: представил себе щипцы, что запросто входят в мозг, не ломая черепа и не разрушая жизненно важных тканей, роются в твоём накопившемся за долгие годы мусоре, выискивая инородное тело, подхватывают его, как песчинку, и выдворяют восвояси из измученной этими процедурами головы. Всё просто. Раз – и нет.

На деле же попробуй избавься от внутреннего Я, потустороннего собеседника, что родился вместе с тобой, так же изучал открывшийся ему диковинный мир, рос с тобой, взрослел, читал те же книги, что и ты, встречался с теми же девчонками и анализировал с тобой твои поступки.

Просто брат-близнец какой-то. С той лишь разницей, что когда ты был открыт всем внешним ударам судьбы, а также ударам  людей, физическим и моральным, он спокойно сидел в своём внутреннем мирке и наблюдал за происходящим. О нет, он не появлялся в такие моменты! Он приходил позже, когда всё было позади, садился на невидимый стул и не спеша, смакуя неприятные подробности, напоминал обо всём плохом, что случилось за последнее время, не забывая о старых неудачах, способных хоть немного ранить. И как бы ты ни гнал его, он не уходил, а продолжал каплю за каплей выдавливать словесную желчь.

Нет, это не шизофрения. Это тот самый голос, который каждый человек слышит у себя в голове, с которым ведёт диспуты и принимает решения. Это он сам.

Кто мог подумать, что невидимый собеседник станет однажды реальным? Алиса заглянула в зеркало и увидела там то, что и должна была увидеть маленькая девочка – детство. А что увидит взрослый человек? Чем взрослее, тем страшней предстанет картина: весь груз прошлого, плюс несбывшиеся мечты, потаённые страхи, скопившаяся душевная боль.

Как и во всей природе, в людях есть часть Бога, и, распределяя души, Бог был щедр к людям. А мы не знаем, что с этой щедростью делать.

– Ты веришь в Бога? С каких это пор? – язвит голос за спиной.

Я заканчиваю чистить зубы, набираю в рот воды, выплёвываю белую массу на дно ванны, закрываю краны и поворачиваюсь к зеркалу.

То, что Он галлюцинация, а не моё отражение – это факт. Хотя бы потому, что он одет в шикарный модный костюм с белоснежной рубашкой, а я стою в старом трико и майке босиком на голом полу под тусклым светом лампы над его головой. Такое впечатление, что я пародия на него. От него исходит, пусть слабый, но всё же свет (лампочка над головой – импровизированный нимб, прямо как в театральной постановке), а я всего лишь в отблеске этого света.

–  Смотря, что ты имеешь в виду под словом «верить», – отвечаю я, вытирая лицо и  руки полотенцем. – Если верю ли в его существование, то это не имеет смысла. Верю я в Него или нет, всё равно – если Он существует, то существует, если нет, то нет. Вера нужна нам, а не ему, это мы не можем прожить без веры. А если «верить» в том смысле, что поклоняться, молиться и так далее, тем более – нет.

– Вот тут ты не прав. Во-первых, боги существуют до тех пор, пока их помнят, а только о них забывают, они умирают. Другое дело, что мы с тобой говорим о том самом безымянном боге. Всем раздали имена, а ему забыли. Может быть, поэтому ему повезло больше остальных?

– Может, и повезло. Создатель без имени и облика. И вот он по образу и подобию своему делает таких же безымянных одинаковых людей.

Когда разговариваешь сам с собой, в какой-то момент теряешь понимание, какая часть тебя выступает в роли обвинителя, какая защищается и у кого из вас какая точка зрения. И не мудрено, ведь разговариваешь САМ С СОБОЙ.

– Правильно говоришь, – подтверждает он, – но оставим это на потом. А сейчас перейдём ко второй части твоих доводов. Ты сказал, что поклоняться Ему тебе претит. А почему бы и нет? Посмотри, в чём смысл твоей жизни. Смысла нет. У тебя есть шанс изменить ситуацию, жить в гармонии с высшими силами, да – молиться, да – соблюдать посты, да – быть смиренным. Но это смысл.

– Да тебе наркотой на точке торговать, – бормочу я. Он меня не замечает.

– Самое трудное: поверить в то, чего ты не видишь, не слышишь и не можешь потрогать. Ты смотришь на дерево, и к тебе приходит понимание, что раз ты его видишь, то оно существует. А тут…

– А тут я должен верить, и моя вера обеспечит существование того, во что я верю, правда, только в пределах моей головы. И куда бы я ни пошёл, мной придуманное сверхсущество будет передвигаться вместе со мной. Да и не мной придуманное, а кем-то другим.

Бывает так, что останавливает тебя на улице Свидетель Иеговы (прямо как на свадьбе), говорит о смысле бытия, говорит спокойно, доверительно, и в какой-то момент приходит понимание, что вот нашёл человек смысл, что он счастлив. И невольно завидуешь ему, и сам хочешь быть таким, как он, с такими же помутнёнными верой глазами. Человеку нужна вера, просто необходимо во что-то верить. Зачем? Для душевного спокойствия. Вся эта жажда знаний: зачем живёшь на белом свете и в чём смысл твоей жизни – заполняется, как тонущий корабль, верой. И наступает спокойствие. Спокойствие, подобное желанной и давно ожидаемой смерти или глубокому длительному сну. В такие моменты главное ни о чём не задумываться, потому что одна лишь случайная мысль (а в чем собственно дело? Это же самообман), и вся система ценностей, построенная на вере, рушится, как карточный домик от нечаянного прикосновения.

Ты неожиданно понимаешь, что стоишь посреди улицы, перед тобой незнакомый тебе психопат, и он настойчиво убеждает тебя в существовании того, что нельзя никак почувствовать – ни потрогать, ни увидеть, ни понять, – но можно придумать для себя. Пусть эта выдумка и будет не твоя, а лишь принятая тобой, как Том Сойер и любые другие герои романов, персонажи, возможно, не менее безумных писателей. Принять как есть слово «Бог» и силой воображения самому придумать ему внешность, одежду, привычки, характер. И имен у него может быть много, сколько религий – столько имён. Только что толку? Для тебя он всегда будет оставаться настолько же реален, как для Алисы мир зазеркалья, или как для меня странный человек за плёнкой стекла, который вместо того, чтобы повиноваться мне, разговаривает со мной и ведёт себя, как ему заблагорассудится.

В горле першит, будто злой карлик внутри водит по нему пёрышком. Я пытаюсь сглотнуть подступающий комок, мои попытки неудачны. Я стою голыми ногами на холодном полу, напротив меня – человек в зеркале, и я кашляю, кашляю, как заведённый, кашляю и не могу остановиться. В один момент мне кажется, что ещё чуть-чуть, и я выплюну свои лёгкие  на кафельный пол. Грудь разрывается от боли, и когда я думаю, что кашель никогда не закончится, он исчезает.

Я поднимаю красное от приступа лицо. Изрыгая кашель, я наклонялся вперёд, и теперь на меня исподлобья глядит из двери ванной замученный человек, я нахожусь в полном равновесии со своим отражением. То есть отражаю себя как тело, а не как клубок мыслей. Я всматриваюсь в зеркало так, будто в первый раз увидел себя: под глазами тёмные круги, кожа на лице с нездоровым оттенком, красные воспалённые глаза с тёмно-голубыми кругами внутри, взъерошенные грязные волосы, трёхдневная щетина, сухие губы.

На этот раз на двойнике такое же, как у меня, трико, но что-то всё равно не так. Что? Выпрямляюсь – отражение повторяет за мной, вытягиваю руку перед собой – оно тоже, протягиваю вторую – ко мне тянется рука. С глупым безразличием я смотрю вперёд, больше никаких мыслей, одна усталость. Лампочка светит над моей-его головой, за стеной ёрзает лифт, из крана ленивыми бусинками капает вода.

И тут я с облегчением замечаю, что на нём надет, пусть мятый, но тот же самый пиджак, что и раньше. Прямо на голое тело. Я толкаю дверь рукой, выхожу из ванной, пересекаю маленький коридор и оказываюсь в единственной комнате квартиры.

На стенах унылые обои, в закутке между соседской стеной и моим коридором втиснут старенький диван, постель на нём разворошена.

На боку перегородки между кроватью и коридором на уровне глаз висит маленькая картина. На ней изображена осень. Буйство жёлтых масляных красок. Деревья, чьи стволы погружены в воду, полуголые замерзающие ветки, листья на зеркале воды и тут же зеркальные тени этих деревьев. На обратной стороне картины,   я знаю, стоит подпись художника и дата её создания.

При взгляде на изображение вблизи, виден каждый мазок мастера, каждое движение кисти, и оттого картина кажется ненастоящей, но в то же время необычайно тёплой и одухотворённой. А если отойти от неё на пару шагов, произведение искусства предстает во всей своей красоте. Вода оживает, и вот-вот начнут расходиться круги от лежащих на ней листьев, деревья начинают дышать. И совсем забывается, что осень – предвестие зимы и холодов, и куда-то исчезает тоска по ушедшему лету.

Осень – это красивая картинка.

Откуда взялась картина, я не знаю. Когда я впервые вошёл в квартиру, она была на этом самом месте. Здесь я живу полтора года, и за это время она мне ни капли не надоела. Скорее наоборот, всякий раз, разглядывая пейзаж, я нахожу что-то новое.

Вот и сейчас, я вижу жёлтые точки и пасмурное небо, как в первый раз. Причём самое интересное: только перестаешь смотреть – волшебство пропадает и вновь появляется, когда обернёшься к картине.

Я выключаю свет, беру со стула возле кровати упаковку аскорбиновой кислоты, съедаю горсть витаминов, вспоминаю, что уже почистил зубы, и, махнув на всё рукой, не раздеваясь, ложусь спать.

Ночи в Сибири светлые, на окнах нет штор, и фонари возле подъезда дома горят до самого утра, поэтому в комнате всё прекрасно видно.

Я лежу, наслаждаясь тишиной. И хотя болит горло, а голова готова взорваться от внутреннего давления, мне всё равно хорошо. Главное теперь – уснуть.

Глава 2

Детство

В четырнадцать лет я вскрыл себе вены.

Набрал полную ванну воды, лёг в неё, оставив на себе надетыми штаны (даже после смерти я стеснялся оказаться голым прилюдно), взял бритву с самодельной полки возле полотенцесушителя, вытащил из неё лезвие. Правой рукой надавив на запястье левой, чиркнул остриём и стал ждать.

Больно не было. Было жутко неприятно. И потом всё время это поганое чувство в левой руке. Запястье то ныло, то пульсировало, то казалось горячим, то холодным. Но больно не было.

А когда режешь насухую, тогда действительно больно. И кровь бьёт маленькими фонтанчиками, а не растекается приторно-алой кляксой вокруг руки. Так я тоже позднее пробовал делать.

Не знаю, сколько я пролежал в ванной. Чувство времени в тот момент было мной утеряно. Но в конце концов родители заподозрили неладное, бог их знает как, взломали дверь. А затем: «скорая», врачи, капельницы, больница. Но всё это не волновало меня тогда, не волнует и сейчас.

Гораздо сложнее было понять, и позднее я много думал о том, зачем я пытался покончить с собой. И почему пытался, а не покончил? Почему всегда оставлял себе лазейки для спасения?

Ни для кого не секрет, что в подростковом возрасте многие пытались совершить самоубийство либо думали о нём, тщательно представляя себе каждое действие. Но мало кто мог осознать, почему и зачем он хочет его сделать. Просто неудержимое желание суицида, на грани душевного мазохизма. Чувство ранней осени.

Когда понимаешь, что ты начинаешь терять что-то, что уже никогда не вернуть. Детство. Только что ты держал клубок счастья и беззаботности в своих руках, но вдруг случайно обронил, наклонился, чтобы поднять, поднимаешь, он цепляется за что-то, что тянет его от тебя, ты пытаешься потянуть нить обратно, но всё тщетно. К тому же ты боишься порвать эту тонкую нить, что ускользает от тебя, ведь оборвав её, ты потеряешь какую-то часть себя. И вот ты стоишь и смотришь, как клубок всё уменьшается, детство уходит, и когда нить совсем исчезнет, ты останешься один на один с враждебным взрослым миром.

Я лежал в ванне, закрыв глаза, иногда я их открывал и с удивлением рассматривал разрастающееся кроваво-масляное пятно. Оно медленно расползалось по глади воды, настолько медленно, что, казалось, оно просто стоит на месте. Закрыл глаза, открыл – стало больше. Хотя, что в тот момент было реально, а что наваждением, как тот человек за стеклом, я не берусь судить.

Детство. Рай для маленьких. В нём нет места для взрослых дядек и тёток. Разве что в образе мамы-папы–бабушки-дедушки. Некого единого существа, разделённого на части, что заботится о нас. Все детские проблемы смешны и наивны. Любой неодушевленный предмет оживает в руках ребенка. Вот этот обломок кирпича становится машинкой, вон та палка – саблей, горсть камней – солдатиками. Дети не играют в войну –  они играют в войнушку, в которой только взрослым могут почудиться оторванные руки и ноги, гробы и братские могилы, но не им. В их мире всё не по-настоящему, всё понарошку. «Тах-тах, ты убит! » – кричит один мальчик. «Нет, я только ранен», – возражает другой и бежит дальше с веткой дерева – автоматом или, если обломок ветки короткий, пистолетом. Любой родитель может рассказать, как он под разными предлогами или втихушку выкидывал всякие совершенно необходимые ребёнку камешки, палочки, бутылки, пробки и прочий мусор.

«Нет, ты всё-таки убит», – настаивает первый мальчик. Тут задето его самолюбие, он никак не мог промахнуться из своего нового пластмассового автомата. Второй может поспорить, и спор, может быть, выльется в небольшую склоку, но вряд ли он будет сильно сопротивляться. Согласившись со своей «смертью», он постоит немного, посчитает до десяти и, как ни в чём ни бывало, снова побежит. «Смерть» закончилась, а игра продолжается.

Чем младше дети, тем меньше они серьёзно ссорятся, все ссоры забываются, не достигнув своей кульминации. Чем люди младше, тем они ближе друг к другу. По-настоящему они близки друг к другу, пожалуй, только в детстве. Да, конечно, существует и крепкая многолетняя дружба, и чистая неподдельная любовь, и сплоченность общим делом. Но всегда, всегда в таких случаях остаётся какое-то «но»! При всей дружбе есть некое затаённое зло, дело былое – неприятный случай, к тому же ни на кого нельзя стопроцентно полагаться, нет товарищей, когда речь идёт о личных интересах. Как бы ни любил, а изменил, а вот спрятал заначку, иначе любимая на водку не даст. И надо определиться, кто хозяин в доме, кто главнее, кто умнее. Тут вообще сплошные споры и выяснения отношений под названием любовь. В любом случае, никогда больше не будешь так доверчиво и бескорыстно, просто и открыто, таким как есть, не пытаясь перекроить под себя, воспринимать своего друга. У детей не бывает знакомых – либо друг, либо просто ребёнок, такой же, как ты. А значит, с твоей планеты, из твоего мира.

Не у каждого было радостное, счастливое детство. Такие люди были лишены рая, остальных из него изгнали.

Понятно, что этот процесс был длителен и тянулся не один год, но впечатление такое будто раз – и нет. Только прикрыл глаза, открыл – и лежишь в окровавленной ванне. Вокруг туман: туман зримый – пар и туман невидимый – вся будущая неопределенность. Нет, она не пугает, считается зазорным не встретить трудности грудью. Она приводит в замешательство. Впервые возникает вопрос: «А что дальше? »

Гул голосов, взломанные двери, выдранный с мясом шпингалет, моё безобразно-усталое тело.

Чем старше становишься, тем более далёкими предстают воспоминания о детстве, безразличнее отношение к нему. Ты смотришь на своих детей и забываешь о своём собственном Рае. Забота о них вытесняет память на задворки сознания. Время стирает тебя в порошок, и ты удаляешься от себя прошлого. Настоящее ревниво защищает свои территории и отгораживается от, по его мнению, ненужного, устаревшего и пахнущего нафталином.

Я покоюсь на кровати. Слышно, как у соседа за стеной работает телевизор.

– Крутите барабан, – произносит знакомый голос, и я почти физически чувствую, как невидимая рука крутит этот чёртов барабан и в воздухе повисает секундное тихое ожидание. Затем картинки вокруг опять приходят в движение. Будто сама жизнь остановилась на мгновение, что-то прикинула в уме и опять пошла дальше.

Похоже, что у меня температура. Приступы жара накатывают на меня обжигающими волнами. Помню, вселившись в эту квартиру, я рылся в хламе, что был навален во встроенном шкафу в прихожей и который хозяева разрешили выкинуть, и обнаружил, среди прочего, старый проигрыватель. Он был заложен выцветшими тряпками и железками непонятного применения. На корпусе проигрывателя копошились многочисленные царапины, и вообще он был болезненного вида, но, как оказалось позже, играл замечательно. Колонки к нему, как и пластинки, я нашёл на балконе, под аккуратной шеренгой полок.

На одной из пластинок были песни из фильма «Приключения Электроника». Я получил билет в детство.

Сейчас я уже не помню, был я совсем маленький или старше, когда смотрел этот фильм, но несомненно то, что песни с пластинки брали меня за руку и приводили к тому белобрысому веснушчатому мальчугану, которым я был много лет назад, а казалось, не так уж и много.

Актуальные проблемы школьника: «мы маленькие дети, нам хочется гулять», «а нам говорят, что катет короче гипотенузы, а я говорю, что хватит – устал я от этой обузы». «Крылатые качели», несущие мальчиков и девочек над миром взрослых, политической ситуацией в стране и прочими непонятными и далёкими детям вещами. Незнание делает детей счастливыми.

В одном фантастическом рассказе, напечатанном в журнале «Юный техник», который я читал как раз в том возрасте, я прочитал историю о человеке, что отдал свою жизнь джину из бутылки за счастье человечества. То есть джин сделал людей счастливыми в обмен на жизнь того бедолаги. Но перед смертью великодушно предложил   человеколюбцу посмотреть на результат своей просьбы. И вот он видит в волшебном блюдце: люди счастливо смеются, беззаботно сходят с карнизов и разбиваются, падая на мостовую. Весёлые девушки подходят к трупам и игриво теребят их, мол – вставай. Пилоты самолётов теряют управление, вокруг хохот и веселье. Альтруист восклицает: «Но они же безумны! ». «Зато счастливы», – отвечает джин и стирает беднягу в порошок.

Знание – сила, незнание – счастье. Правда, до поры до времени.

В определённый момент незнание может, и обязательно обернётся катастрофой. Но с оговоркой, что ты будешь осознавать её. Тем, кто не чувствует боль и не знает о существовании смерти, вообще ничего не страшно. Высшая форма безумия, крайняя степень блаженства.

В подростковом возрасте боль заполняет душу, как солёная вода тонущий корабль. Заливает глаза, наполняет лёгкие. Приторно-алая вода.

На меня опять нападает кашель. Боже, как режет в груди! Точно ножом!

Переходный возраст начался у меня в двенадцать лет. Хотя, может быть, и раньше. Но именно тогда я услышал стук и, затаившись у двери, понял, что вот он пришёл.

Возраст прыщей, сексуальной озабоченности, повышенного внимания к себе (суперэго) и к девочкам, а также всем открывшимся соблазнам, начиная от сигарет и алкоголя и заканчивая тяжёлыми наркотиками, кто до чего дойдёт, характеризуется ещё и нездоровой манией окружающих залезть тебе в морду. Тебе и так нехорошо внутри, так они стремятся и внешней болью уравнять конфликт между душой и телом.

Вот так начинается взрослый мир. Не только и не столько твои одногодки, а порой старшие тебя на все восемь лет, хотят смачно стукнуть тебе в глаз. Видимо, от подростка исходит некая аура, незримая субстанция, привлекающая заинтересовано-злобные взгляды и шершавые кулаки.

Никто не хочет быть убит упавшим вдруг балконом,

Но каждый любит морду бить прохожим и знакомым.

Да что ж так плохо, в конце концов!?

– Съешь какие-нибудь таблетки, сходи в больницу. Что ты мучаешься? – А я почти забыл, что в комнате тоже есть зеркало.

В один из вечеров своего  двенадцатилетия я возвращался домой со школы. Был поздний зимний вечер, на улице темно, в голове и мыслях приятная усталость, портфель за спиной. Я зашёл в свой родной подъезд пятиэтажного дома. Бетонные лестницы, хорошее настроение. Всегда приятно возвращаться домой, а когда на улице темно и холодно, а дома в это время тепло и уютно – вдвойне приятней. Полная беззаботность в предвкушении уже разогретого ужина.

Между вторым и третьим этажами шёл мужик, он успел пройти лестничную площадку  и медленными ленивыми шагами начал подъём к заветному третьему. Каких-то десять ступеней отделяли меня от двери в мой дом, в мою уютную гавань.

Нехорошее чувство возникло сразу при виде того, как он шёл. Если я летел на всех парах, торопясь домой, то мужик явно никуда не спешил и, более того, намеренно вышагивал так, чтобы занять собой всё пространство прохода. У меня лишь оставался выбор: проскользнуть у него под рукой, для чего надо было пару секунд быть в опасной близости от него, или же, не спеша, еле-еле волочиться за ним. Я выбрал второе.

Он стал идти ещё медленнее. Причём, несомненно, именно из-за того, что я шёл за ним следом. По нему было заметно, как он внутренне напрягся, выжидая, когда я приближусь на достаточное расстояние. Я, как заворожённый, поднимался ступенька за ступенькой. Воздух, казалось, накалился, в нём тяжкой паузой повисло напряжение.

Я пропустил тот миг, когда он ударил, прямо не оборачиваясь, наотмашь. За счёт низкого роста, того, что я стоял на две ступени ниже и что успел-таки в последний момент пригнуться, его рука пролетела у меня над головой.

Из подъезда я выбежал со скоростью пушечного ядра. Не знаю даже, догонял он меня или нет, да мне это было и не важно. Паника гнала меня подальше от опасного места. Спотыкаясь, я на всём ходу вбежал в соседний подъезд, влетел на третий этаж и принялся истерически стучать в дверь моего одноклассника.

Одноклассника дома не оказалось. Открыл дверь его недовольный отец в смуром настроении.

– Дядя Женя, – стал объяснять я, – там мужик в моём подъезде хотел меня ударить!

Но дядя Женя так долго собирался, что, мужик успел бы два раза подняться на пятый этаж и спуститься. Естественно, мы его не застали.

Так закончился мой первый урок о несправедливости. Тогда для меня было крайне дико, что могут вот так, абсолютно необоснованно ударить, унизить, оскорбить. То есть, когда в школе учителя наказывали или родители дома, всегда была причина: плохо вёл себя, что-то взрослое сломал, не слушал старших, дерзил и так далее.

Позднее, в подростковом возрасте мне многократно «прилетало» ни за что, либо по какому-то за уши притянутому поводу. Да и в возрасте постарше было много драк, оскорблений и стычек, но всё равно столько, сколько их приходится на долю подростка, редко кому приходится впоследствии на всю оставшуюся жизнь.

К тому же воспринимаешь всё в таком возрасте более обострённо, что только усугубляет ситуацию. Получается, что стоит подросток в центре бушующего мира, в груди его клокочет непонятная боль, все предметы, люди и страсти крутятся вокруг него, сама Земля и Космос вращаются на его оси, предоставляя ему все возможные путёвки в жизнь. А он молча глядит на выложенные перед ним дары – всё, всё! впереди, – и в следующее мгновение вскрывает себе вены. Передозировка эмоций, перегруз ощущений и возможностей.

Либо апатично позволяет проследовать каравану открывшихся перспектив мимо, разрешив водовороту быта закрутить себя, побросать по течению и тихо посадить на дно. Со дна можно смотреть наверх на тех, кто плывёт по воде, и на тех, кто ходит по воде. А можно уткнуться в ил и не замечать ничего вокруг. Лишь остаётся дурной осадок, что когда-то земной шар вращался вокруг тебя.

Кровавые разводы ползут по потолку. Сначала они небольшие, потом начинают увеличиваться, больше и больше, влево, вправо. Кровавое пятно набухает, и сквозь него проступают маленькие, готовые вот-вот упасть капли крови. Одна из них отделяется от общей массы, срывается вниз, стремительно пролетает воздушное пространство и с грохотом, закладывающим уши, разбивается о мои губы. Я чувствую неприятный вкус чужой крови.

Наверху, за разделяющей перегородкой, на полу лежит мой сосед, лысый мужчина шестидесяти лет. В голове у него пробита дыра, вываливаются наружу приторно-малиновые внутренности. Кровь залила всё вокруг его головы, руки неестественно вывернуты. Крупным планом я вижу его мокрые губы, они шевелятся, силясь мне что-то сказать.

Проснувшись, я резко вскакиваю с кровати. Скомканная простыня, мокрая от моего пота. Сбрасываю на пол одеяло и сижу на краю матраса, простыня в этом месте совсем выбилась из-под него, и кровать напоминает ложе старого, больного человека.

С тех пор, как я заболел, мне часто снятся страшные сны.

– А помнишь свой самый страшный сон? – слышу голос из темноты.

– Да, – говорю я. Голос у меня такой, будто я драл глотку ночь напролёт.

Я сижу на краю кровати, положив руки на колени и опустив голову. Кончики волос с чуба закрывают глаза, я смотрю прямо перед собой и скорее чувствую, чем вижу вдалеке тёмный ковер. Пустота комнаты звенит у меня в ушах. Невидимый собеседник не дает ощущения присутствия постороннего человека и вообще живого существа. И от этого на душе тепло.

– Мне снился жуткий кошмар, что за мной гонится сам Сатана, или другое сверхъестественное злое создание, утверждать не буду. Знаешь, как в этих снах: пока спал, всё помнил, а проснулся – забыл. Я убегал от него в панике, пытался даже воевать с ним, но все мои усилия были тщетны. И вот посреди этого ужаса меня осеняет: ёлки-палки, так это же сон! Стоит мне открыть глаза, и кошмар прекратится. Я несколько раз просыпался и, не в силах бороться с усталостью, вновь засыпал, окунаясь в лабиринт страха. Наконец, я проснулся окончательно, кубарем скатился с кровати, дополз до кресла, сел в него. Сижу, наслаждаясь безмятежностью. Сижу-сижу, и тут понимаю: что-то здесь не так. Ты не представляешь, какой у меня был шок, когда до меня дошло, что сон и не думал заканчиваться…

В воздухе повисла длительная пауза. Потом из темноты донеслось:

– Сон во сне… Что может быть ужасней? – После некоторой паузы он снова сказал: - А ты хоть отдаёшь себе отчёт в том, что вся твоя жизнь, от рождения и до настоящего момента, лишь сон во сне, что ты видишь и не желаешь остановить. Ты горюешь о прошедшем детстве, ты жалеешь о сделанных ошибках и желаешь их исправить, ты скорбишь о прошлом и совершенно не пытаешься изменить своё настоящее. Ты увяз по горло в самобичевании и, как мазохист со стажем, любовно и подолгу истязаешь себя битьём по старым ранам, но при этом…

– Заткнись! – кричу я и вскакиваю с постели. – Это всё ты, – я перехожу на громкий шёпот, – ты, дурацкий внутренний голос. Ты не даёшь мне спокойно жить. Конечно, легко говорить, когда не тебе сказанное делать. Ты можешь только языком болтать. Ты больше ни на что не способен, только мне жизнь отравлять.

– Проще всего свалить неудачи на кого-то другого. А попробуй…

– Пошёл ты на х..! – не выдержал я. Ещё бы я не выслушивал нотации от своей же тени, будь то внутренний голос или обыкновенный глюк.

Уверенным шагом я иду на кухню. Это единственное место в квартире, не считая прихожей и балкона, где нет никаких зеркал.

– Я твой разум! – слышу я позади себя.

Да хоть вытекший мозг соседа, мне всё равно. Как же я устал! Как же мне надоело это безумие! Каждый шаг отдаётся вспышкой боли в моей голове.

Я добираюсь до кухни, открываю кран холодной воды, набираю воду в чайник и ставлю его на плитку, включаю печку.

На кухне у меня спартанская обстановка. Справа от раковины стоит старая печка «Лысьва», ещё правее её пустое пространство, напротив него у противоположной стены расположен компактный кухонный шкаф, в котором я храню пару кастрюль, ложку, вилку, тарелку, три кружки и разные крупы. Ничего больше нет, да и не надо.

На окне висит белая тюлевая занавеска, она просит, чтоб её постирали. На подоконнике стоит большая пачка чая, на которой крупными белыми буквами на красном фоне написано «Чай» и выше мелкими «Императорский». Я беру пачку с чаем, вылавливаю из неё чёрную рассыпающуюся горсть и кидаю её в чайник. Красная коробка отправляется на холодильник.

Хочется на что-нибудь сесть, но возвращаться в комнату желания нет. Умные разговоры и справедливые порицания сидят у меня в печёнках.

Я прячу лицо в ладонях и опускаюсь на пол, опираюсь о холодную стену. Я жду.

Глава 3

Сон

Я иду по длинному прозрачному мосту. Он достаточно широк, чтобы по нему могли проехать две грузовые машины, но никакого дорожного движения нет. Тишина, я и дорога.

Сквозь чистую прозрачность под ногами видна пустота. Чёрная клубящаяся пустота. Я останавливаюсь и вглядываюсь в неё.

Долгое время я не могу ничего разглядеть: только чёрная плотная масса. Меня окутывает ночь, я, как муха в паутине, лежу на её жёстких  липких канатах-пальцах, подвешенная ногами вниз марионетка.

Воздух вокруг меня не такой тёмный, как внизу, и я отчётливо вижу мост, далеко уходящий вперёд – если я оглянусь, то та же картина предстанет и позади меня, – свои руки, ноги, прозрачность стекла, и цвет своей одежды. Но ниже моих ботинок пространство настолько тёмное, что, для того, чтобы там что-то разглядеть, потребуется окунуться в него с головой.

Передо мной дорога, и я должен идти вперёд, а я стою и смотрю в наполненную пустоту.

Глаза уже привыкли к темноте, и я вижу тени, что медленно и важно проплывают в глубине зазеркального мира. Так просто: взять и перейти на ту сторону прозрачности, на ту сторону зеркала. Зачем куда-то идти, превозмогая усталость, лень и боль, если можно просто сойти с пути, прыгнуть вниз, очертя голову?

Тёмная фигура за стеклом машет мне рукой – иди к нам. Вместе веселей. Что смысла стоять там одному, зачем тратить время на долгий, ничего не обещающий путь к неведомой цели?

Полёт, чистый полёт, свободное падение ждёт тебя. Раскинул руки – и лети, свободный, как птица. До тех пор, пока не упадёшь, не разобьешься вдребезги об острые камни.

К чему этот мост, этот бег на месте? Мы видим, как твои ботинки движутся по беговой дорожке, один шаг вперёд – один назад, одной ногой, другой, бесконечный бег. Порви со всем этим.

Внизу меня свобода от меня самого, от сомнений и неудач, от бесконечных попыток сдвинуться с места и увидеть хотя бы размытую точку вдали.

Я подхожу к краю моста, залезаю на хрустальные перила и делаю шаг вперёд. Камни ждут меня.

Надо сказать, что соседи этажом выше – редкие свиньи. Они обожают ночные праздники и гулянья. Музыка на всю громкость, топот, визг, гам – уснуть невозможно.

На этот раз они меня разбудили.

Последние четыре дня у них грохает затяжное веселье. До двенадцати вечера полная тишина – видимо, отсыпаются после очередной бурной ночи, – а потом начинается… Я уже их песни дурацкие знаю наизусть. Сам я люблю классику: Моцарт, Бах, Чайковский, Паганини, ну и, конечно, русский рок. Не знаю, как это сочетается.

Но проблема не в музыкальных предпочтениях, а в том, что одно дело, когда сам хочешь послушать музыку и включаешь магнитофон, и совсем другое, когда до утра какая-то падла во всю громкость своих колонок мучает тебя. Тут уж самая прекрасная мелодия не в радость будет.

Я встаю, и тут же меня скручивает острейший приступ кашля.

Чай давным-давно закипел. Кое-как оправившись, я снимаю чайник с плиты и выключаю печку. Наливаю чай в стакан.

Минут пять стою у окна и, отодвинув занавеску, смотрю на внешний мир. Улица и дома, погружённые в ночь. Одинокие фонари, нелепые отщепенцы в звенящей тишине. Их взоры освещают подъезды, скамейки, машины, притулившиеся возле тротуаров, сами тротуары и великолепие ночи.

Соседи гремят наверху, звуки их вечеринки похожи на гул магнитофона, колонки которого прикрыты картонными коробками.

Я иду в комнату. Здесь коробки поворачивают под другим углом, и ненавистный шум становится чуть громче. Я не вижу Его, но почти физически чувствую Его присутствие в полутьме. Там, справа в дальнем углу.   Ну и что ты мне скажешь, ублюдок? Стакан чая в руке и окно, сквозь которое виден балкон.

– А помнишь тот фильм ужасов, в котором маньяк в полосатом свитере и широкополой шляпе приходил подросткам во сне и убивал их?

– Помню, конечно, – отозвался я. – «Кошмар на улице Вязов». Мой любимый фильм.

– Так вот те, кто умирали во сне, умирали и наяву.

С потолка тонкой каплей свисает задумчивая пауза. Я отчётливо слышу грохот наверху и гул от головной боли.

– О чём ты?

– О том, что умереть можно везде и всегда, а жить – нет.

– Ты хочешь, чтобы я переехал?

– Не имеет смысла.

– Тогда отстань от меня.

Он вздыхает:

– Ты только и знаешь, как говорить: «Отстань! »

– Вот и не трогай меня. Что ты ко мне пристал?

– Тебя настолько пугают свои мысли?

– Тибяя настооолько пугаааают свои мыыыысли, – передразниваю я.

– Ты можешь спать и видеть сон о жизни. А можешь жить, – он не обращает на меня внимания. – По-настоящему жить.

– Ванна с бассейном и пара шлюх?

– Очень смешно, – отвечает он. – Ты сегодня в ударе.

– В солнечном.

– В эпилептическом.

– Ой, какие мы слова умные знаем. Что ещё скажете, Ваше Величество?

– Смейся-смейся, – подначивает он.

– И посмеюсь, – соглашаюсь я. – Да громче всех.

– Давай-давай. Только это и умеешь, клоун.

– Да, клоун, – соглашаюсь я. – Прошу любить и жаловать: Андрей Брасов! Клоун со стажем! – я раскланиваюсь и громко хлопаю в ладони. – Как сказал, а? Оценил? Учись! Или не надо, ты у нас тут главный учёный: Ваше Величество. Почтительнейше преклоняюсь.

Мой голос дрожит, как у блеющего козла, я бухаюсь на колени и притворно бьюсь головой об пол.

Потом встаю:

– Повеселились и хватит. Действий хочешь? Будут тебе действия.

Я подхожу к стулу возле кровати. На спинке стула висят небрежно брошенные брюки и рубашка. Я снимаю с себя майку, трико и переодеваюсь в повседневную одежду.

– Психологи говорят, что настроение создаёшь себе сам. Всегда его можно улучшить. Улыбаешься, и мышцы лица положительно влияют на твоё самочувствие. Я начитался книг типа «Помоги себе сам» и, знаешь, часами давил улыбу. Так хорошо: мышцы тренируются, щёки розовеют от напряжения. Потом жевать хорошо, всё, что хочешь, разжуёшь и перекусишь. А толку с того? Ситуация ни на йоту не исправилась.

– Зато ты можешь податься в какое-нибудь дикое племя, где аборигены жуют травы, чтобы изготовить алкоголь, а потом пьют забродившую слюну. Ты бы там нарасхват был. Лужёная глотка, – мой двойник смеётся.

– Я тоже думаю, что смешно.

– Ты же у нас клоун.

– А я почти забыл, – притворно сокрушаюсь я. – Весело, да? Я спешу над всем посмеяться. Я просто мастер смеха, заслуженный, я смеюсь так, что пища у меня в животе усваивается в три раза быстрее, чем во время спокойствия. Она там, как в миксере, крутится, а я смеюсь и смеюсь. Я весёлый парень.

Ему уже не смешно.

– А ты почему не смеёшься? Нам же весело. Вот соседям весело, они прямо помирают от веселухи. Мрут один за другим, как в романах Агаты Кристи. А кто же их всех убивает? А герой нашей комедии. Как сказал Николай Васильевич Гоголь, главный герой здесь смех. Это он полосует всех игрушечным ножом, убивает и режет на части. Буду резать, буду бить – всё равно тебе голить.

– Ёжик…

– Что ёжик?

– Ёжик вышел из тумана…

– А, правильно. Вышел ёжик из тумана, вынул ножик из кармана. Эрудиция, – я поднимаю вверх многозначительный палец. – Сейчас я вас посмешу.

Прохожу в коридор, открываю шкаф, долго роюсь в носках, выясняя какие из них чистые. Наконец, определив таковые, надеваю. Обуваюсь. Выхожу за дверь и захлопываю её.

В голове настоящее сражение. Наполеон и французы против Гитлеровской Германии. Кто кого? Разрубленные в клочья танки истекают машинным маслом. С каждым шагом огромный ржавый гвоздь погружается в череп всё глубже и глубже: как по маслу, как по маслу…

Поднявшись на один лестничный пролёт, останавливаюсь передохнуть. К горлу опять волной подкатывает кашель. Я отчаянно борюсь с ним, и, пару раз добившись своего, он отступает.

Моё путешествие по лестнице продолжается. Ступень накатывается на следующую, раздавливает её своим весом и дальше двойной вес обрушивается на третью, комок растёт с каждым новым шагом, превращается в лавину и обрушивается на лестничную клетку. И вот я у двери соседа. Здесь музыка ревёт так, будто дискотеку решили устроить прямо в подъезде.

Мысленно я уже представляю, как открывается дверь, я со всей силы бью открывшему в челюсть, потом забегаю в квартиру, хватаю первую попавшуюся табуретку и обрушиваю её на головы сидящих за столом. Кто-то пытается сопротивляться, я хватаю со стола графин и наотмашь бью им смельчаку в лицо. Прозрачная жидкость из графина выплёскивается мне на руку, разлетается брызгами по стенам, стекает с них длинными каплями. Потом я подхожу к музыкальному центру и сбрасываю его на пол. Он падает с оглушительным грохотом. Музыка стихает, и я замираю в центре звенящей тишины.

Передо мной дверь. Я стою, глупо уставившись на номер: тридцать один. Аккуратные белые цифры, окружённые белым же узором.

Внимательно разглядываю дерматиновое покрытие. Вокруг меня пустота. Я отчётливо слышу каждый удар своего сердца, тяжеленный, словно молот, бьющий по наковальне. Как в замедленном фильме, поднимаю руку, дотрагиваюсь до дверного звонка и тягуче нажимаю на кнопку. Воздух тянется за пальцем, когда я убираю его со звонка.

Никакой реакции. Я продолжаю стоять. Вокруг никого нет. Тускло светит лампочка. Настолько тускло, что дверь справа от меня тонет в темноте. Я знаю, что левее и сзади от меня есть ещё одна дверь.

Чёрт возьми, везде полно соседей! И что им, приятно всю ночь слушать этот концерт?! Видимо, боятся. Современный человек настолько опутан страхами, что избавь его от причин и источников фобий, и он станет бояться самого их отсутствия.

Страх смерти, страх уродства, страх боли, насилия, боязнь потерять работу, и если с бедностью ещё можно смириться, то нищета просто приводит в панику. Страх быть нелюбимым, быть изгоем, остаться без крыши над головой, без документов. Современный человек не может жить без бумаг.

Бумаги ворвались в наш мир и поглотили его с костями. Бумага, дающая право на жизнь – свидетельство о рождении, паспорт. Последний даёт право жить именно и только в определённом месте. Бумага, дающая право водить машину; бумага, подтверждающая право иметь какую-либо вещь; бумага, дающая тебе право на лечение; подтверждающая, что ты можешь делать определённую работу, как будто без неё ты работу сделать не сможешь. Бумага, подтверждающая твою смерть. Бумага, подтверждающая существование Бога...(?!) Мы настолько привыкли верить и полагаться на бумаги! И главная бумага, что несомненно правит человечеством и восседает на его горделивом троне – это деньги.

Поистине деревья очень нужны миру.

Бумажно-пластиковый страх снуёт в толпе людей, обшаривает карманы, заглядывает в лица, комфортно чувствуя себя в мире железобетона.

И это лишь обычные страхи среднестатистического человека. А есть ещё страх темноты, открытого, закрытого пространства и множество других медицинских страхов с внушительными научными работами и маленькими тусклыми бирками на пальцах окоченевших ног.

Дверь открывается. Настолько неожиданно, что я невольно вздрагиваю. Я совсем забыл, где нахожусь и что я здесь делаю.

Музыка теперь играет оглушительно громко. На пороге стоит незнакомая девушка: тёмные волосы, синяя футболка, джинсы. Она улыбается.

– Привет! – говорит она дружелюбным тоном, силясь перекричать звуки из комнаты.

Я стою, как истукан, и во все глаза смотрю на неё. Все мои намерения идут прахом. Не буду же я бить девушку!

– Привет, – с трудом выдавливаю из себя, и тут, к моему облегчению, у неё за спиной появляется мой сосед.

Он оттесняет девушку от прохода:

– Здорово, Андрей! Заходи!

Мне ничего не остаётся, как войти. Пауза и так уже затянулась.

– Привет, – обмениваемся рукопожатием. – Сколько времени? – мне ничего больше не приходит в голову.

– Времени? – удивлённо переспрашивает Гена. – Да не знаю, часа два-три, наверно. А ты что, за этим пришёл?

Я не знаю даже, что ответить:

– Да нет вообще-то.

– Ясно, проехали, – Гена вяло машет рукой. – Знакомься, это Юля. Юля, это Андрей.

– Очень приятно, – говорит она, я киваю головой в ответ.

Пока мы разговаривали, громкость музыки сделали тише, и стало немного спокойней.

– Что-то ты неважно выглядишь. Ты, наверное, болеешь? – спрашивает Гена.

– Есть немного.

Представляю, какой у меня вид.

– Вон в ванную зайди, умойся, что ли, – Гена показывает в её направлении.

– Ага, – соглашаюсь я.

Сквозь прикрытые застеклённые двери в комнату я наблюдаю бурное застолье. Посмотрев какое-то время, как кто-то кому-то разливает по рюмкам водку, я иду в ванную. Мой сосед в это время беседует с моей новой знакомой.

Ванная комната, конечно, это громко сказано. Какая может быть ванная комната в однокомнатной квартире? Совместный санузел: здесь тебе и унитаз, и ванна – все прелести жизни.

Деревянная плоскость закрывается за мной, и я вижу радующую глаз картину. Несмотря на весь бардак, что происходит буквально за парой стен, тут идеальная чистота и порядок. Ни соринки, ни пылинки. И унитаз так отдраен, что блестит.   Зеркало у Гены стоит на полке выше раковины между станком для бритья Gillette и бальзамом Nivea. Маленькое квадратное зеркало.

Я беру его в руки. Настолько неуклюже, что роняю что-то с полки.

Но мне всё равно. Мой двойник в моих же зеркалах одолевал меня столько дней, что мне интересно появится ли  потустороннее «я» в чужом ловце отражений.

На меня глядит обросший, неопрятный человек со всклокоченными волосами. Мда… Немудрено, что мне сказали, что я плохо выгляжу. Действительно, отвратительно.

Нет, это я. Во всей своей красе. Никто не будет вести со мной умных бесед и надоедать мне. Даже грустно как-то. Как будто потерял частичку себя.

Ещё более печально, что всё, за что я когда-либо цеплялся, к чему стремился – всё, как я позднее понял, не стоило тех усилий, что я прилагал.

В своё время я хорошо играл на гитаре, у меня с друзьями даже была группа – «Слепой ковчег». Мы играли смесь «Кино» с « Наутилусом» и «Аквариумом». Короче говоря, ту музыку, что звучала вокруг, и на которой мы росли. Тогда мы были ещё школьники; собственно говоря, уже заканчивали школу. Репетировали у Витьки, лидера группы, в гараже. Его отец разбил вдребезги  их старый «Москвич» и в сердцах бросил его на дороге без присмотра. Вернулся за машиной через два дня, от неё остался только железный остов в густой траве на обочине. Даже номерные знаки исчезли. Так что в гараже у нас было полное раздолье, и мы почти каждый вечер устраивали там шумные репетиции, а иногда и концерты, на которые собирался узкий круг наших поклонников, в основном наших друзей. Кто же приходил в первый раз, становились впоследствии нашими друзьями. А обычно нашей публикой были бетонные боксы, груды ржавого железа и наглые вороны.

Витька твердил о грядущей известности и говорил, что, для того, чтобы пробиться на большую сцену, необходимо перебраться в центр: Москву или Питер. По окончании школы рванули в Москву: я, Витька и барабанщик. Коля-басист решил остаться дома и получать высшее образование.

В Москве мы прожили год, скитаясь по жилищам знакомых и съёмным квартирам. Днём работали, а вечером Витька каждый раз обещал пробить репетиционную точку, достать инструменты и т. д., и т. п. А в итоге весь год провели, заглядывая в бездонный стакан, а под конец, по совершеннолетии, нас с ударником забрали служить в армию. Витька как-то умудрился её обойти.

И со всем так. Я был женат два раза, даже есть ребёнок, и в каждую из жён я был влюблён безумно. А с обеими получилось одинаково: развод и «до свидания», иначе жить вместе невозможно. И никакой любви больше, и такое впечатление, что её никогда не было.

Это как во сне: пока глаза закрыты, дыхание ровное и пульс спокойный, кажется, что происходящее так необычайно важно, а стоит только проснуться, и понимаешь, что это был лишь сон, и если он раньше имел хоть какое-то значение, то теперь представляет интерес только для тех немногих, кто любит толковать туманные обрывки спящих.

Сон, упакованный в сон. Всё то, что  осталось позади и называлось прошлым – расплывчатый старый сон; что впереди – сон будущего.

А есть ли настоящее? Жалкий короткий миг между точками А и В.

Глава 4

Гость

В дверь кто-то стучит:

– С тобой всё нормально?!

Я не заметил, как закрылся на защёлку.

– Да, сейчас! – отвечаю я.

– Давай быстрей, в туалет охота! – (голос мужской).

– Да, сейчас!

Я делаю шаг, и под ногами у меня хрустят битые стёкла. Был бы босиком – ногу  порезал. Совершенно не помню, как я уронил зеркало.

Я открываю кран с холодной водой, спешно умываюсь и не менее спешно причёсываюсь. Меня опять скручивает приступ кашля. Когда же это кончится?!

Когда наконец-то кашель проходит, я открываю дверь и выхожу из ванной. На пороге меня ждёт Гена.

Мне жутко неудобно:

– Слушай, я тут зеркало нечаянно разбил.

– Да уже вижу, – морщится Гена. – Что, так плохо было?

– Типа того.

– Ясно, – он сокрушенно машет рукой. – Иди за стол. Тебе уже место освободили.

Я прохожу по коридору, замечаю, что я до сих пор обутый, но, не обнаружив ничьей обуви на полу, остаюсь в туфлях. Открываю двойную дверь.

Прямо напротив меня большой стол, вокруг которого, натыканные, как иголки в подушечку, рассыпались стулья, впритык один к другому. Я наблюдаю головы сидящих ко мне спиной и сияющие лица по ту сторону стола. Музыка гремит, кипит застолье. Сколько же здесь народу? Человек двадцать, из них только семь девушек. И я собирался устроить над ними расправу? Скорее меня порвали бы на части. Эта комната тесна для такого скопления людей.

– Иди сюда! – машут мне с той стороны.

Я, стараясь никого не задеть, обхожу вокруг многочисленных стульев и сидящих, упираюсь в музыкальный центр, размещённый на тумбочке (колонки висят на стене по обеим сторонам от него, повыше к потолку) и, наконец, приземляюсь на обещанное место.

Слева от меня та самая брюнетка, что открыла мне дверь, Юля, если не ошибаюсь. Справа не в меру активный, размахивающий руками и без умолку говорящий парень. Он регулярно толкает меня локтём при жестикулировании. Это раздражает.

Судя по всему, представлять собравшихся мне никто не собирается. Да и всё равно. Не стоит забывать, для чего я сюда явился.

Моя рюмка наполняются водкой. Передо мной чистая тарелка. Я, как удав на кролика, смотрю на неё. Вечная проблема быть трезвым на застолье: не знаешь как себя вести. Сидя, в тарелку никакого кушанья не положишь, значит придётся вставать, а встать неудобно по двум причинам: на тебя все будут пялиться, по крайней мере, первое время; во-вторых, чтобы подняться, надо прорваться сквозь заграждение плечей и локтей, а потом тем же способом вернуться в исходное положение.

– Давай, я за тобой поухаживаю, – слышу я голос Юли.

Я с благодарностью смотрю на неё. Интересно, я ей понравился или вид у меня настолько больной, что я заслуживаю исключительной жалости?

Кстати, о больном виде. Рюмка-другая водки должна меня взбодрить. Глядишь, и дела на поправку пойдут. Или хуже станет?

Ответ на мой вопрос приходит справа:

– Накати рюмаху, братишка. Водочка – она против любых простуд и вообще всех болезней помогает.

Мой собеседник встает и, перегнувшись через стол, кричит:

– Да ладно заливать, Славян!

Потом он вновь обращается ко мне:

– Меня Демьяном зовут! – он протягивает руку, я пожимаю её. Мне неудобно, потому что я сижу, а он стоит, и мне приходится тянуться вверх, при этом вытянуть руку у меня не получается, и она остаётся в полусогнутом положении. В итоге он пожимает только мои пальцы, и я чувствую себя совсем отвратительно.

– Ты не обращай внимания! Все здесь уже совсем синющие! – слышу я сверху. – Пей, когда захочешь.

Вокруг стоит невообразимый гвалт. Я поднимаю рюмку. Она заметно дрожит в руке.

– Алкоголизм – последняя стадия! – это комментарий Демьяна. Вслед за ним раздаются раскаты смеха, и в голове у меня большая газонокосилка проезжает по мозгам, выстригая маленькие кусочки режущей боли.

Кто-то смеётся, потому что расслышал и понял шутку, а кто-то так – за компанию. Но впечатление такое, будто ржут все двадцать мерзких харь.

Я и раньше чувствовал себя не лучшим образом, а теперь уж совсем погано. Мало того, что всегда неприятно, когда тебя выставляют посмешищем, так ещё и люди совсем не знакомые. От этого почему-то вдвойне неприятней. Хотя, казалось бы, какая разница?

Все мои эмоции не медлят проявиться на лице. Видно, и окружающие это заметили.

– Да ладно, ты не обижайся, – Демьян дружески хлопает длинной ладонью по моему плечу. То, что парнишка высокий, заметно даже, когда он сидит, а сейчас он вообще на недосягаемой высоте от сотрапезников.

Этот парень начинает меня раздражать. Терпеть не могу таких ублюдков, которые либо посмеиваются над тобой у всех на виду, самоутверждаясь за твой счёт, либо бесконечно обращают на тебя внимание в то время, когда ты хотел бы сидеть тихо и незаметно. А когда в горле першит, и ты пытаешься не раскашляться, желание быть тихой незаметной мышкой не оставляет ни на минуту.

Кстати, я так и не побрился.

Выпиваю рюмку водки и обвожу мутным взором присутствующих. Ну да – все прилично одеты, причёсаны, прилизаны. Праздник, твою мать. А кому-то бесконечная ночь и головные боли.

С левой стороны от меня снуют люди, одни выходят на балкон курить, другие заходят.

Запах перегара смешивается с сигаретным дымом; букет, я скажу, получается отвратительный.

Кто-то прибавил громкость звука. Не раздумывая, несколько человек сразу пустились в пляс.

В голове у меня ухают удары от быстрой музыки: дыщ, дыщ… Ещё ударов двадцать, и я сойду с ума.

В груди разливается тепло от алкоголя, кровь приливает к лицу. Я считаю танцующих: раз, два, три, четыре…, шесть человек. Ни одного знакомого.

Напротив меня два парня громко спорят.

– Не знаешь, а говоришь! – кричит один из них.

– Сам ты ни черта не знаешь! – возмущается второй.

Вокруг беспросветный туман. За белой завесой слышен звук шаманского барабана. Он нарастает с каждым новым ударом. Туман окутывает меня, я практически ничего не вижу на расстоянии вытянутой руки. В густой белизне происходит невнятное копошение, выплывают вперёд и исчезают  лица. Бац, бац, бац – молотом по голове.

Из полумрака появляется знакомое лицо. Я знаю эту девушку. Она всё время сидела напротив, а я даже не замечал её.

Зовут её Яна. Она из породы женщин-кукловодов. Есть такой фантастический роман о пришельцах, которые влезали на спину своим жертвам, запускали в них свои щупальца и управляли безвольными телами, как хотели, преследуя свои мрачные инопланетные цели.

Вот и женщина-кукловод подобна им. Сначала выискивает подходящего мужчину: он должен хорошо зарабатывать – это главное условие, – любить её, что она обеспечит, или хотя бы быть к ней привязанным, и быть потенциально способным к управлению, за чем, впрочем, дело не станет.

В ход идут различные приёмы психологического самбо: от ласки, поощрений и лести до укоров, упрёков и театральных сцен недомоганий, жалоб на слабое здоровье и прочих весьма эффективных приёмчиков.

Женщина-кукловод вскарабкивается на добровольную спину своего подопечного, впивается длинным язычком в его затылок, запускает острые наманикюренные коготки между лопаток, прилипает к его карманам, проникает глубоко в мозг. Она управляет бессловесной, податливой куклой, дёргая за нужные верёвочки – лесть, жалость, жалость, лесть, – делает вид, что это она кукла, а не реальная жертва. И, что удивительно, жертва ей охотно верит.

Кукловод высасывает из марионетки всё и при этом заставляет чувствовать последнюю вину за её плохое отношение к своему «ненавязчивому» господину и за то, что кукловоду плохо, он весь такой больной, а его жертве, значит, в то же время хорошо.

У каждой из подобных созданий свои методы ведения игры, но, в принципе, они мало чем отличаются друг от друга. И что самое удивительное: комичные со стороны куклы никогда не догадываются, что ими управляют. Тогда вспоминается красивое слово «любовь» и неизменные утверждения, что бороться с ней бесполезно.

Сами же идеальные стервы далеко не красавицы, они бывают и толстые, и на лицо не очень, и с кривыми ногами, но каким-то непостижимым образом добиваются своего.

И мужчины им попадаются хорошие, работящие. Я  знаю Янкиного мужа. Классный парень. Не пьёт, не курит, деньги в дом несёт, работы не боится. А она ещё чем-то недовольна. Помыкает им, а он с необъяснимым мазохизмом подчиняется ей.

– Привет!

Я замечен, Яна машет мне рукой.

Я улыбаюсь профессиональной улыбкой человека, которому требуется по сто раз в день демонстрировать белизну зубов при встречах себе подобных, не важно нравятся они ему или он их ненавидит:

– Привет! Как дела?!

– Супер! А ты почему такой невесёлый?

Моя улыбка-оскал Яну не обманула. Плохи мои дела, если я не могу скрывать свои эмоции. Надо уметь носить маски. Маски на каждый день: праздничную, повседневную, деловую, особую для специальных случаев, маску веселья, маску печали. Ты должен смеяться, когда тебе плохо, если окружающие считают, что ты обязан быть весел. Есть даже спецместа для веселья, а также спецдни, помеченные в календаре красным цветом, и другие спецдни, помеченные штампами и подробно расписанные в спецбумагах. И ты обязательно должен грустить, если того требует обстановка, независимо от того, что на душе у тебя праздник.

– Как Костя поживает? – спрашиваю я. Когда я не хочу отвечать, то сам задаю вопросы. Мой метод работает безотказно  – люди гораздо больше любят говорить, чем слушать.

– Да ну его на фиг, – отвечает она.

– Не знаешь, чем муж занимается?

– Пусть хоть сдохнет, мне всё равно! – хоть бы не демонстрировала своё отношение к Косте. Правильно, за что его уважать? Весь в её распоряжении. Древний инстинкт – уважительно относиться лишь к тому, кто способен применить грубую силу. Он даже не обязан ею пользоваться, лишь бы смотрелся грозно.

– Ты так не говори больше.

– Почему это? – передразнивает она.

– А потому, – произношу я и долгим взглядом буравлю её переносицу.

Она моргает удивленными глазами. В моём голосе слышна угроза.

Она открывает рот, сказать что-то, закрывает его, ищет за что зацепиться глазами и под каким-то нелепым предлогом встаёт и уходит. Ну и чёрт с ней! Я от её ухода испытываю только облегчение. Хотя бы не надо вести бесполезный и неинтересный для обоих разговор.

Вокруг стоит такой шум, будто здесь средневековая пирушка в огромном замке, а не однокомнатная квартира на шестом этаже девятиэтажного крупнопанельного дома.

Достаю из кармана платок, уже ничего не стесняясь, всё равно никто не услышит при таком гаме, и громко сморкаюсь.

Как я ненавижу всех собравшихся! Сейчас, должно быть, часа три ночи. Надо же быть такими свиньями!

Справа от меня Демьян опять что-то орёт, то и дело толкая меня локтём. Среди танцующих мелькают обесцвеченные волосы Яны. На диване в дальнем, противоположном от меня углу приютились две парочки. Возле балконной двери не прекращается движение.

В голове ухают удары сердца: бум, бум, бум. Я стискиваю зубы. Удары разносят грудь на части, но вся боль отдаётся резью в голове.

Я смотрю на тарелку перед собой. На ней выпуклый рисунок еды, состоящий из котлеты и салата. Дополняет натюрморт порция толчёной картошки.

Как в замедленном фильме, я тянусь через скопление салатниц за ножом. Я знаю, что этот нож не будет сегодня резать ни хлеб, ни котлету. У него другая судьба. Неизвестно зачем в левую руку я беру вилку. Наверное, чтобы создать  видимость  добропорядочного  гурмана, со сладким выражением на лице уплетающего предложенную еду.

Разворачиваю нож в ладони так, что ручка его зажата между большим и указательным пальцами, лезвие направлено вниз.

Краем глаза замечаю, что моя знакомая слева отодвигает стул, встаёт с места и уходит. Это хорошо. Юля – единственный человек во всей компании, кто мне симпатичен.

Демьян продолжает размахивать руками. Я терпеливо жду.

Удивительно, что никто не обращает внимания на парня в центре стола с ножом, повёрнутым лезвием вниз, в одной руке, вилкой – в другой и глупой улыбкой на бледной небритой маске.

Я жду, я жду, я жду… В какой-то момент Демьян, забывшись, кладёт руки на скатерть, и я, недолго думая, со всего размаха всаживаю нож в его ладонь – насквозь. Лезвие скрипит, скользя по поверхности стола.

Я тяну орудие на себя. Пульсирует звенящая тишина, пятно крови разбегается по белизне скатерти, прячась под рюмки и тарелки; красная неподвижная рука на пересечении главных линий вселенной.

Я – единственное живое существо на планете. Мой мир заливает кровь. Кровавый небосвод вливается в алый необъятный океан, у земли цвет крови, у воздуха вкус крови. Кровь заливает мои глаза, я хищник, добравшийся до жертвы.

– Ты что творишь, падла?!

Слева от меня слышен грохот стульев, брань, звон разбитой посуды. Демьян с красной физиономией сидит неподвижно. Я быстро встаю – стул громыхает позади меня, – поворачиваюсь влево в сторону шума. Перед глазами у меня огромный кулак. В последний момент убираю голову, и удар приходится мне по щеке вместо носа. Нелепо размахивая руками, я шлёпаюсь на пол, больно ударяюсь головой о стену. Нож вылетает из руки, ускользая под стол.

Подскакиваю так быстро, как могу, но не успеваю подняться – коричневый ботинок врезается в грудь. Меня скрючивает от боли, я ловлю воздух ртом, и тут замечаю, что до сих пор сжимаю вилку в левой ладони. Размах – и вилка оказывается в ноге моего оппонента. Он орёт так, будто я вонзил ему четыре острых зубца в пах, а не в голень. С низко наклонённых небес брызжет сумасшедший, злорадный смех. Я получаю неуверенный удар в спину, встаю, опираясь о спинку лежащего стула, на ходу прихватывая сам стул, и наотмашь бью им невидимого противника сзади. Не смотря, что стало с беднягой, бегу вперёд. Демьян так же сидит за залитым кровью столом, выпучив глаза. Коричневые Ботинки с вилкой в трясущихся руках скрючился на полу. Повсюду дьявольский хохот. Он даже заглушает звуки идиотской музыки.

Подлетаю к музыкальному центру. Все застыли, в оцепенении глядя на меня. Я потерян в пространстве и времени. Комната, полная восковых фигур, окружает меня, стискивает змеиными кольцами своих идеально прямых углов. Девяносто градусов уюта и тепла.

Водя указательным пальцем, выискиваю нужную кнопку на панели. Нашёл. В холодной тишине трясётся смех. Изумлённые взгляды, неподвижные тела.

Посреди искусственной неловкости ко мне мелкими семенящими шагами приходит осознание, ЧЕЙ хохот корчится безумием на голом полу, отскакивает от стен, упирается в потолок, отражается в расширенных глазах толпы. Мне становится нехорошо, я умолкаю.

И тут же беззвучие наваливается на плечи. Под его грузом и под прицелом двух десятков пар глаз я делаю два неуклюжих шага к выходу.

Мне ничего больше не приходит в голову. По закону Голливудских фильмов сейчас стоило бы произнести помпезную речь и плюнуть напоследок обидными словами в собравшихся. Но я не главный герой боевика, а жизнь не кассовый фильм.

Мне страшно. Страшно от того, что я схожу с ума и от того, что вокруг меня обозлённые, пусть и опешившие, люди. Им есть, за что желать надо мной расправы. Единственное, что их останавливает, – моё помешательство. Даже самый крутой супермен десять раз подумает, стоит ли связываться со слетевшим с катушек. Мне нечего терять. Я потерял уже всё: мечту, друзей, любовь. Важнее всего – мечту. Я упаковал её труп в пластиковый пакет обыденности и зарыл в земле. Я потерял веру в себя, свои идеалы, помыслы и побуждения. Хаос копается во мне, вынимает из меня вчерашние дни, перемешанные с кишками, и не находит в них и двух отличий. Мне нечего терять, и это видит каждая из восковых фигур. И не дышит, в предчувствии беды.

Осторожно, как на минном поле, я передвигаюсь к выходу, подхожу к запертой двери, секунды две вожусь с неподатливым замком. Две секунды растягиваются в долгий век: моя спина открыта для удара.

Но ничего не происходит. С облегчением вздохнув, я выхожу в подъезд. Захлопываю дверь.

В подъезде всегда тусклые лампочки, если они есть вообще. На неверных ногах я удаляюсь от злополучной квартиры. Кроме моих шагов, никаких звуков. После недавней стычки в доме настало долгожданное спокойствие.

Спускаясь, я читаю надписи на стенах, будто вижу их в первый раз, и всякая из них являет собой великое откровение: «Света + Лёша», «лох», «IRON MAIDEN».

Спотыкаясь, добираюсь до пятого этажа, долго не могу попасть ключом в замочную скважину – руки трясутся. Оборачиваюсь посмотреть на изобилие тёмно-зелёной краски, и тут мне становится по-настоящему страшно. Боже мой, что я делаю! А ведь меня могли не убить – так покалечить. Толпа есть толпа. Могли и растерзать. Мысль о том, что я кого-то покалечил, а мог и убить, приходит в последнюю очередь.

Быстрей! Быстро, как только можно, я открываю замок. Страх подгоняет меня, бичует невидимым орудием по спине, острые иглы вонзаются в позвоночник. Быстрей! Два суетливых поворота ключа, и тяжёлым мешком я переваливаюсь через порог, рваными движениями закрываю железную дверь, захлопываю деревянную и тоже закрываю. Сердце бьётся где-то в горле. Успел: не догнали. Кто? За мной и не гнались. А если бы гнались?

Я стою в плохо освещённом коридоре, прислонившись к двери. Голова раскалывается на части, невыносимо болит грудь, опухоль, надуваясь, подобно воздушному шару, растекается по левой стороне груди. Я осторожно прикасаюсь к ней и тут же жалею об этом – боль усиливается в несколько раз, в глазах темнеет. Издалека со светлой стороны мира я слышу свой безостановочный кашель.

Собравшись с силами, плетусь в комнату, прохожу мимо выключателя – я хорошо ориентируюсь в полутьме, – падаю на кровать.

Надо мной задумчивый потолок.

Глава 5

Еинежарто (я)

– Герой, – произносит голос из дальнего угла, – …нашего времени. Давайте похлопаем ему! – Второй Андрей громко хлопает в ладони. – Как же он крут – посмотрите на него! Какая осанка! – Геракл, да что там – Наполеон! (Да пошёл ты!) Нет, вы посмотрите на него – как он силён! (И чего ты ко мне привязался?) Я просто не могу. Дядя, можно я возьму у вас автограф? (Ну что тебе от меня надо?) Монстр, мон-стр, – проговаривает он по частям. – Мегамонстр, я бы сказал.

(Сколько это можно терпеть?!)

– А столько, сколько нужно, – не медля, отвечает он. – И что ты доказал? Что ты вообще хотел доказать?! Ты крут? Да, ты крут, несомненно. Мужик. Стальные яйца. Ну-ка сними штаны, посмотрим, что там у тебя.

– Да отстань ты от меня! – восклицаю я.

А он продолжает:

– Мечту он, видите ли, потерял. А кто виноват? Я? Давай, на меня сваливай. Я всё стерплю, я добрый. Что молчишь? Сказать нечего? Нечего – да? Кто тебе мешал музыкой заниматься? Кто? Я не слышу. Ты что, игнорируешь меня? Эй, парень, ты чего?!

Не могу я больше, не могу!

– Да откуда ты знаешь, как всё было? Откуда тебе известно? Ты что – Бог? Не получилось у меня, понимаешь? Не по – лу – чи – лось. Не получилось. Не-е-е по-о-лу-у-чи-и-ло-о-сь, – растягиваю я.

– О чём ты? – усмехается он. – О том, что в Москву за Шансовым ездил? Так своей головой думать надо. Тоже мне – умник.   Мог бы и с нуля начать, если б хотел. А ты, не хотел, я вижу. И нечего нюни распускать: пожалейте меня, бедненького.

– Отстань то меня, – вою я. – Ну что, что тебе от меня надо? Что ты ко мне пристал? Сам носишься со своими бредовыми идеями, а я тут при чём?! Музыка – а кому она нужна? Кому всё это нужно? И зачем? Моцарт, Паганини – все в дерьме, в нищете, в одиночестве…

– Тебе и нужно, – отвечает он. – Иначе зачем жить?

– Как зачем? – возражаю я. – Можно же просто жить, не задумываясь, для чего.

– А можно с тем же успехом просто не жить. – Он знает что говорить, он знает как и что аргументировать. Но я не знаю, чего он от меня хочет. Не знаю!

Я хватаюсь за голову и раскачиваюсь на кровати, падаю на колени.

– Заткнись, заткнись, заткнись! – исступлённо кричу я. – Заткнись, заткнись… – Мой голос оседает. – Заткнись…

Просыпаюсь я днём, сквозь незанавешенное окно светит летнее солнце.

Я лежу на полу, одетый, обутый, свернувшись калачиком, руками закрываю голову, точно боюсь, что по ней будут бить. Спиной упираюсь в холодное дерево кровати.

Жёлтый свет, как собака, семенит носом по моим квадратным метрам, обнюхивает стены, ковёр, подмигивает мне из зеркала.

В подушке груди застряли иглы боли, полная колючих иголок голова, носом дышать невозможно, снова этот проклятый кашель. Встаю, на меня волной накатывает тьма, и все предметы вокруг проплывают разноцветной каруселью. Шаркающий походкой плетусь к балкону, долго вожусь с защёлками, открываю его. На балконе окно нараспашку, и я вдыхаю свежий прохладный воздух и атмосферу лета. А несколько часов назад я был уверен, что на улице вьюга и зима скребёт по окнам ледяными пальцами.

Выхожу на балкон и, облокотившись о перила, смотрю на двор: асфальтовая дорожка, рассекающая двор на две неравные части, мини-футбольное поле слева, справа турники и качели. Вся панорама зажата с четырёх сторон домами. По полю бегают мальчишки, пиная мяч. Их крики долетают до меня, можно разобрать отдельные слова и фразы.

Возвращаюсь обратно, плетусь в коридор, разуваюсь, иду в санузел.

Бреюсь под истошный рёв со стороны сливного бачка. В зеркало я смотреть не хочу, и потому простая операция превращается в сложную систему движений. Только бы не порезаться: кровь от бритвенных порезов на лице иногда очень трудно остановить даже при помощи хорошего бальзама. Но давняя щетина срезается гораздо легче, чем свежая, и через пару минут я лицезрю себя с фингалом под глазом и опухшей щекой гладко выбритым и посвежевшим. На этот раз это снова истинный я. Мятая чёрная рубаха без двух верхних пуговиц и вид потрёпанного пса, непричёсанные волосы. Надоели.

Под напором воды из крана мою голову. Закончив процедуру, вытираюсь полосатым полотенцем и вешаю его на полотенцесушитель.

Оборачиваюсь и понимаю, что на меня опять смотрит Он. Нет, он так же одет, как и я, тот же рисунок от вчерашней стычки на лице, то же выражение угрюмой физиономии. Но я знаю, что это Он, а не я.

– Ну что, поговорим о смысле жизни? – Его губы расползаются в усмешке.

– Нет, – сухо отвечаю я, толкаю дверь, а значит и Его, от себя и выхожу в коридор. Краем глаза замечаю, как мой оппонент падает.

Выпив кружку чая на кухне, захожу в комнату.

– А ты у нас злой товарищ, – слышу голос из угла. – Отчего осерчал?

Я останавливаюсь посреди четырёх стен, давлю пальцами на виски.

– Бред, бред, бред…

– Ты ещё скажи, что меня не существует.

– …тебя не существует.

– Охотно верю, – соглашается двойник, – но тогда тебя тоже нет. Слышал в одной попсовой песне: без меня, тебя тоже нет, тра-ля-ля, ля-ля-ля, вся херня. Можешь в это поверить? Ну скажи, что можешь. Давай, сделай это. Да, конечно, можешь. Ты у нас большой притворщик. Хамелеон со стажем. Ты даже можешь задержать дыхание лет так на надцать. Сложить руки, вцепиться в свечку пальцами и лежать, лежать и улыбаться. И посмеиваться над сгрудившимися возле гроба. Вот хитрец! Ай да обманщик! Актёр! Ты будешь притворяться до тех пор, пока тебя не закопают, ты окажешься в темноте, и трупные черви придут к тебе, и ты, конечно, согреешь их своим теплом. Ням-ням-ням. О-хо-хо. Кушайте на здоровье. Много, много лет. Это всего лишь тело. А когда тебя переварят и выпустят в мир в виде красивых экскрементов, ты загрустишь о былом времени, о тех временах, когда ты был ещё жив. Гнусное разложившееся тело.

– А что плохого в том, чтобы быть просто телом? – спрашиваю я.

– Да ничего. С тем же успехом можно просто не быть.

– Значит не буду, – отмахиваюсь я. – Не буду быть… Устал я. Понял? Устал от всего: от музыки, от советов, от амбиций. Вот и всё. А ты мне тут лезешь со своей философией.

Чёрт с ним с балконом, пусть остаётся открытым. Я разворачиваюсь, выхожу в коридор, переодеваю носки, старые бросаю тут же на пол, обуваюсь, шарю по карманам брюк в поисках денег, найдя их, бегло пересчитываю – около четырёхсот рублей. Уже на пороге слышу:

– Эй, а зачем тебя родители на свет произвели?

– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Их надо спросить.

– Хорошо. Ну а ты ребёнка зачем родил?

– Сам-то я не рожал, – ухмыляюсь я. – Так получилось. Можно сказать, Его Величество Случай.

– Про случай кому-нибудь другому расскажи. Знал, чем игра в папу-маму заканчивается, не маленький.

– Ты что, лекцию о контрацепции мне читать будешь? – ехидничаю я.

– Нет, – отвечает он. – Я хочу узнать, зачем ты приволок в этот мир ребёнка.

– Зачем-зачем? И не приволок, а привёл, подарил, можно сказать, жизнь. От него стоит ожидать только благодарности.

– А почему ты в этом так уверен? Тебя ребёнок ни о чём не просил.

– Ха, давняя дилемма, не просило дитя своих родителей. Как может тот, кого нет, просить или не просить?

– Я об этом и толкую. С чего ты решил, что можешь взять на себя роль Бога? И с чего Бог решил, что ему вольно делать всё: творить и убивать, создавать мыслящих существ и обрекать их на муки? Чистая прихоть, всепоглощающий эгоизм – вот ответ.

– Да какие там муки? – говорю я. – Человек по гроб жизни обязан за то, что его создали.

– Да. И за то, что кинули его на произвол судьбы, – подначивает голос из глубины комнаты.

– А что, Бог должен был людей до скончания веков под своим крылом держать? Звери же растут сами по себе, и насекомые, и деревья – что угодно.

– Должен – не должен – это другой вопрос. А вот если приручил кого-то, будь добр неси полную ответственность. Все мы читали «Маленького принца» Экзюпери (Кто – мы? Моё отражение читало книгу отдельно от меня?), но мало кто понял фразу: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Я слышал такую трактовку, что, мол, значит, ничего плохого в приручении нет. А на самом деле смысл в том, что приручил того, кто не просил тебя, – отвечай за него до последнего. И потому, прежде чем идти на такой шаг, хорошо подумай, готов ли ты нести этот крест.

– А как же Лис? – спрашиваю я.

– Что – Лис?

– Лис же сам просил его приручить, а потом плакал, когда Маленький Принц покидал его. Как Лис?

– Ты сам сказал: Лис просил. Взрослое существо. Он знал, на что идёт.

Опустив голову, я стою возле входной двери. Одной рукой я держусь за металлическую ручку и задумчиво вожу большим пальцем по металлу.

– Знал… И обрёк себя на вечное ожидание. Зачем?

– Да ты сам, как ребёнок, – поучает невидимый собеседник. – Конечно, знал. Но одиночество гораздо тяжелее ожидания. Пусть лучше будет хоть какое-то родное существо, чем абсолютно никого.

– Где будет? Там, где-то за миллионами звёзд и планет? Да у Лиса с Маленьким Принцем даже связи никакой нет. И письма они друг другу не напишут.

– Почему? А мысленно?

Он сбивает меня с толку. Какое к чертям собачьим мысленно?!

– Пойми ты, дурак, иллюзия общения гораздо лучше скорбного ни-че-го. К тому же, любить легче на расстоянии. Мы не ценим того, кто с нами рядом, но сходим с ума от того, кто за тридевять земель.

– Так ты хочешь сказать, что иллюзии всегда лучше настоящего? – я в полном недоумении.

– Да, – отвечает он. – Только хочешь ли ты жить в вымышленном мире? Мысль, что всё вокруг – ненастоящее не будет давать тебе покоя. Другое дело, если ты не будешь знать, что окружающий мир – только красивый и правдоподобный макет.

– То есть, мы пришли к тому, с чего начали – счастлив лишь слабоу… – мои последние слова тонут в кашле, я хватаюсь за дверную ручку, сжимая кулак до боли в костяшках. Мои лёгкие вот-вот окажутся в луже крови на полу.

С трудом справившись с очередным приступом, открываю обе двери, деревянную и железную, захлопываю их.

В коридоре, как обычно, мрак. Дохожу до лифта, нажимаю потёртую тёмную кнопку. В шахте с шумом передвигается трос, и тяжёлая кабина тащится в моём направлении.

Мир иллюзий предпочтительней реального, придуманная жизнь – той, что живёшь: сюжет модного фильма.

Как врата в иное, механическое, измерение, передо мной раздвигаются двери. Я переступаю порог, попадая из атмосферы тёмной прохладности в тесное замкнутое помещение. Глупые надписи на стенах, наклейки от жвачек с изображением голых тел, прямоугольник оргстекла над головой, за которым прячется искусственный свет. Нажимаю самую нижнюю кнопку и слушаю мерное гудение.

Несколько томительных секунд, и двери открываются. В сумрак подъезда выползает светлая полоса. В конце белой дорожки силуэты двух людей. Они с каменными лицами дожидаются, пока я выйду, и занимают моё место. Двери с урчанием сходятся за спиной. Немного постояв на первом этаже, как бы готовясь к встрече с улицей, спускаюсь по ступеням и выхожу на крыльцо.

Солнечный день режет глаза. С непривычки я щурюсь, прикрываясь ладонью.

– Здорово, Андрей, – слышу откуда-то сбоку дребезжащий, неприятный голос.

Нехотя убираю ладонь от глаз. Справа от меня дед Антон, местное пугало. Постоянно одет во всевозможные тёплые одежды, такое впечатление, что он напялил на себя весь свой обширный, причём зимний, гардероб, на нём даже валенки с шапкой-ушанкой. Вечная щетина, которую даже бородой-то назвать смешно, огромные, налезающие прямо на глаза седые брови, сухие, точно истрескавшаяся земля, руки, самодельная трость. Когда Дед Антон ходит, его шаркающие шаги слышны до последнего этажа дома. И главная особенность старика – никогда не закрывающийся, болтливый рот. Рот, что способен был бы предать огласке все тайны мира и государственные секреты, знай он таковые. Во времена молодости старикашку за глаза называли Сирена, но относились к нему, как к безобидному чудику, хотя он не раз и многим людям доставлял неприятности, разглашая не предназначенные для чужих ушей новости.

– Здрасьте, – киваю я.

Дед Антон растягивает бороду-щетину в улыбке, демонстрируя вставную челюсть. Он любит достать её, шокируя окружающих, и покрутить искусственные зубы перед чужим взором, наслаждаясь отвращением на лицах.

– Ну шо, Андрей, задал ты вчера Хенке перцу?! Хе-хе. А он не ожидал, да и я тоже. А шо, милиция к тебе не зоходила?

– Нет, – пожимаю я плечами. – А к ним заходила?

Дед Антон жмурится от удовольствия.

– Ещё как. Да-а, ты только ушёл, через полчаса они и подъехали. Такие вот: один толстый, а второй худой, длинный. Да-а. зоходили. И ко мне, значит, зоходили – я и их в коридоре встретил, – зоходили, спрашивали. А я шо скажу? Хуляет молодёжь, ховорю, не без этого. А я шо? Я-то старый уже. Вот шо значится.

Чем-то меня этот старикан раздражает. Заходили, говорит, в коридоре встретил. Вечно везде залезет.

– Можно как-нибудь покороче, – говорю я. – Что менты сделали?

– А ничехо, – у старика глаза блестят от счастья. – Хенка им хорилки нолил, они и ушли восвояси.

– Всё понятно. – Для меня тема разговора исчерпана.

Что удивительно, от Гены никто не явился. То ли на потом месть отложили, то ли, действительно, не захотели с психом связываться.

Я стою в тени козырька, через пару метров от меня на асфальте нежится тёплый ветер. Вокруг яркий свет, он лезет в глаза прохожим, путается у них между ног, лижет сумерки, расходящиеся от домов, снуёт в зелени травы.

С улыбкой Чеширского Кота я любуюсь своим двором.

– А это шо ешо, – талдычит Дед Антон. – А вот раз у меня земляк – у него все земляки – проснулся, ховорит, среди ночи в дверь стучат. Да так хромко, как к себе домой ломятся. Я, ховорит, встал, иду, значит, споткнулся, упал, падал раз десять пока дошёл. Открываю дверь – там сосед снизу стоит, злой токой и ховорит: «Сколько стучать можно?! ». А я ему: «Да пошёл ты на хрен! ». – И дверь зохлопнул. Лёг спать, утром просыпаюсь, смотрю: мебель вся по углам комнаты роздвинута, ковра на полу нет, и по центру полатка стоит, на хвозди к полу приколочена. Я жене ховорю: «Что за… блин? ». А она мне: «Ты же сам вчера орал, мол, на рыбалку пойду, на рыбалку пойду! ».

Дед Антон смеётся, как каркающая ворона, вставная челюсть бросает блики на весь двор, задранные уши зимней шапки трясутся, как эпилептик.

Судя по всему, мне тоже должно быть смешно. Я криво улыбаюсь. Моя усмешка отнюдь не похожа на гримасу счастья, но полуслепой Дед Антон не замечает разницы. Он, было, открывает рот вновь что-то сказать, но я поспешно прерываю его:

– Мне пора идти.

На самом деле, я бы с удовольствием ещё постоял, впитывая в себя краски лета и акварель солнца, но только один, чтобы никто не зудел мне под ухом и не дёргал за рукав, чтобы я обратил на него внимание – только я, и больше никого. Я нажал бы на курок пистолета, упёршегося дулом в мой висок. Клац – и наступил конец света, и липкая тьма залила обзор, и не было ничего, и не будет.

Я слишком много думаю о себе,   слишком много времени провожу в своём мире. Выглядываю из люка и беру пробы запаха, цвета, людей, разговоров. Я большая машина-манипулятор с множеством щипцов и колб. Наблюдаю из недр своей скорлупы происходящее за её пределами. Я принимаю участие во всеобщей суете, но, и, толкаясь в толпе, не выхожу из своего убежища.

Смотрю на мир через круглое отверстие иллюминатора. Я себя-то не вижу и не знаю – я вижу лишь своё отражение. Я – еинежарто, отражение отражения. И я не могу увидеть себя со стороны, а только картинку, которая должна быть изображением меня.

Глава 6

Размышления о поезде

– Дед Антон, – на полушаге я поворачиваюсь к старику. – Скажи, а зачем детей рожают?

Он даже бровью не ведёт, как будто мы с ним каждый день только и делаем, как обсуждаем проблемы деторождения.

– Ну как зочем, – Дед Антон чмокает большими губами, плотно затянутыми щетиной. – Чудной ты кокой, у сомохо што ли детей нет? Так вот мать-природа поставила. Бог скозал: «Плодитесь и розмножайтесь».

Я вздыхаю.

– Нет, ты не понял. Ты лично зачем детей заводил? Тебе зачем они?

– Ну как, – старик опять неприятно чмокает. – Шобы в старости помохали. Поддержка на склоне лет как-никак. А хто же ышо поможет, как не дети. Вот оно как.

Я опускаю голову.

– Понятно. Короче говоря, из эгоистичных побуждений: чтоб помогали в старости. Нда, мы так её боимся! Мы рождаемся со страхом старости, такой маленькой фобией-эмбрионом. Потом мы растём, эмбрион тоже растёт, он заполняет нас, проникает червем в наш мозг, парализует руки и ноги, застилает глаза, и вот мы смотрим уже на мирок, не мир, через толстые стёкла паранойи. Ещё будучи совсем юными, мы уже боимся превратиться в стариков, со сморщенными чреслами и умами, и потому стареем заранее, стареем наперёд, предугадывая немощные дни. Мы копим деньги на старость и вещи, растим на старость детей, мы живём в постоянной подготовке к ней, мы растрачиваем молодость на будущие морщины. И мы не так боимся внезапной смерти, как неминуемого отсчёта в обратную сторону, неминуемой дряхлости души и тела. И дети, наши дети, расплачиваются за это. И попадают в фобийную мясорубку. Кто из детей не спрашивал родителей, зачем его родили? Зачем ему это бремя фобий?

Я тяжело дышу, грудь разрывается от боли, в горле опять шевелится неугомонный кашель.

Дед Антон вылупился на меня, как рыба, на его щёки наползает краснота, в белках глаз проявляются алые прожилки. Удивление настолько быстро сменяется негодованием, что непонятно,   как он дотерпел до конца выслушать мою тираду.

– Ах ты, сопляк!… – восклицает Дед Антон, замахиваясь на меня несуществующей палкой.

– Не надо только, не надо! – прерываю я. – Да что же вы все такие: если правду сказал и противопоставить ей нечего, сразу кулаками начинаете размахивать.

Я сокрушённо машу рукой и спускаюсь с крыльца, поворачиваю налево, дохожу до угла дома и, уже сворачивая за угол, слышу укор, воткнутый в спину:

– Сопляк ты ещё! Взрослый, а сопляк!

Бум – тупая боль в спине!   Я веду себя, как подросток.

На улице тепло и свежо. Дома и машины, люди, похожие на манекены, проплывают мимо в тёплых потоках.   Я останавливаюсь, и асфальт плавится под моими ногами, обувь проваливается в бетонное болото. Вокруг десятки восковых фигур, они расположились в различных позах, неестественно согнутые руки, резиновые улыбки. Мужчина в рубашке цвета хаки и женщина в короткой чёрной юбке и белой блузке стоят возле витрины магазина. У мужчины загорелое лицо, у женщины бледное. Оба находятся не с той стороны стекла.

Я иду в сторону торгового комплекса. Сегодня, судя по всему, выходной день, и на улицах много людей, кто-то праздно шатается, кто-то рыщет в поисках новой покупки. Озабоченные лица, недовольные, хмурые и весёлые, поток в обе стороны, шум голосов, усы и нарядные причёски, капли пота на лбу, кто-то толкает меня плечом: «Аккуратней! ». Красота и уродство, раздражение и беззаботность, старость и младость – плотная масса человечества. Из неё выныривает знакомое лицо.

– О, привет! – шевелятся губы. Красная вызывающая помада. Моя двоюродная сестра.

– Привет!

Мы обнимаемся.

– Давно тебя не видел, как живёшь?

– Нормально. А ты как? Что-то выглядишь не очень.

Она так заразительно улыбается, что я тоже невольно начинаю улыбаться. На ней светлый лёгкий сарафанчик, стройная, красивая, младше меня на семь лет – не будь моей сестрой, влюбился бы.

– Приболел я немного, – отвечаю я.

– Ага, а синяк на всё лицо откуда? – она даже про побои спрашивает весело, беззаботно.

– Да так, упал.

– Ясно, как обычно. Не знаешь, который час?

Я пожимаю плечами. Она повторяет свой вопрос мужчине в белой футболке, тот что-то бормочет под нос. Юля кивает и  возвращается ко мне:

– Извини, мне надо бежать. Позвони вечером. Хорошо?

– Хорошо, – соглашаюсь я.

И через какое-то мгновение оказываюсь один между толкающихся людей, одни идут слева направо, другие – справа налево, человекомасса. Совсем недавно вокруг меня и сестры, родного человека, был небольшой островок. Движение остановилось на минуту, и вновь начало свой ход. Лишь вдалеке мелькает светлое пятно сарафана и чёрная копна волос, а потом и они пропадают.

Я стою возле входа в торговый центр, вокруг меня чужие люди. Всё здесь чужое: само здание, нависающее надо мной, гул голосов, по кадрам, как в замедленном фильме, передвигающиеся покупатели и восковые изваяния продавцов. Даже солнце здесь чужое.

То и дело меня толкают, и, чтобы не путаться под ногами, я трогаюсь с места. Прохожу сквозь поток человеческих тел, захожу в торговый комплекс, поднимаюсь на второй этаж, прямиком иду в парикмахерскую. На входе натыкаюсь на Лёху.

– Здорово! Что, не узнаёшь? – Лёха только что подстригся и, видимо, собирался уйти, но, заметив меня, передумал. Честно говоря, нет никакого желания ни с кем общаться.

– Привет. Что, много народа? – спрашиваю я. Я намеренно игнорирую его вопрос, обмениваться любезностями я не собираюсь.

– Да вообще никого. Даже удивительно.

Мы остановились на пороге, на границе между миром подстриженных волос и буйным миром купли-продажи. С одной стороны шум и снующие фигуры, с другой – атмосфера ожидания и неловкой тишины.

Лёха улыбается мне. Надо же, он счастлив меня видеть!

Хотя, почему нет?

– Ты как, торопишься? – внезапно я решаю, что, если тотчас же с кем-нибудь не поговорю, то наверняка задушу себя мыслями. Возможно, Лёха как раз тот человек, который мне сейчас нужен.

– Вообще-то нет, – Лёха разводит руками. Интересно, ему не жарко в деловом костюме? Никогда не понимал удовольствия разгуливать в нём. А он ещё и галстук нацепил.

– Может, подождёшь меня? – спрашиваю я.

– Без проблем. Но при одном условии… – Лёха поднимает вверх указательный палец.

– Каком?

– Потом скажу. Ты иди, давай, – Лёха хлопает меня рукой по плечу, подталкивая внутрь помещения. – Как раз сегодня Катюха работает. А я тебя здесь подожду, – он показывает на мягкие сиденья вдоль стен комнаты.

Ждать. Ожидание убивает. Убивает время, мелкие частички тебя, минута за минутой, часть твоего тела за частью, орган за органом. Секунды сложатся в минуты, минуты – в часы, часы – в дни, дни – в месяцы, годы. Пройдёт один год, и другой, и третий, и сердце станет давать сбой, ожидание изгложет его, как бездомная собака брошенную ей кость. Твоя оболочка начнёт разрушаться, кожа сморщится и станет, как печёное яблоко, зубы выпадут, волосы покроются белым пеплом и тоже станут выпадать. Ты вернёшься к состоянию младенца: ни волос, ни зубов, ни памяти, ни ума. С той лишь разницей, что у малыша всё ещё впереди, а у старика только грязная колея следов за спиной.

Всю нашу жизнь мы ждём: ждём получки, ждём, когда кончатся неприятности, ждём праздника, ждём своей очереди.

Капельница Вселенной. И игла пустоты воткнута в мою вену, из меня, вместо крови выкачивается время, поднимается вверх по закрученным спиралями трубкам и капает, медленно капает в никуда. Я теряю себя, отдаю свою плоть, кровь, мысли – всё, и оно исчезает в трагической пустоте.

Лёха как-то странно смотрит на меня. По его глазам и щекам расползлось недоумение.

– Ты что-то спросил? – говорю я.

– Нет, ничего, – отнекивается он, – иди.

Я захожу в парикмахерскую, пересекаю зал ожидания и дверь с квадратом стекла в её верхней части. Из зеркала на меня тут же уставляется тип, одетый в чёрное: чёрные мятые шёлковые брюки, чёрная рубашка, синяк, развалившийся на левой стороне лица, воспалённые красные глаза, верхних пуговиц на рубашке нет, между шёлковой тканью на груди видна опухоль. Красавчик – ничего не скажешь.

Везде зеркала. Я попал в к Алисе в Зазеркалье. В нём отражаются пустые кресла и парикмахерские принадлежности.

Навстречу мне выходит красивая девушка. На вид ей лет двадцать пять, тёмные волосы, ровные черты лица. Это, наверное, и есть та Катюха, о которой говорил Лёха.

– Здравствуйте, – приятный низкий голос. – Садитесь сюда, – она показывает на крайнее кресло справа.

Я сажусь, слева остаётся два свободных места.

Вокруг моей шеи повязывают белую ткань.

– Как стричься будем?

Я вглядываюсь в измученное лицо перед собой, пытаюсь что-то разглядеть в двух красных кляксах по обе стороны от носа и упираюсь в свою причёску. Не помню когда, но я успел причесаться на правый пробор. Выгляжу, как дурак.

– Налысо, – говорю я.

– Ч-что? – Катя поперхнулась. Потом заулыбалась. Видимо, решила, что я пошутил. Что у неё: налысо что ли никто не стрижётся? Что за реакция?

Вещи, кресла, шкафы крутятся муторной каруселью вокруг меня, в голове гул, как от высокого напряжения.

– Я не шучу, – сквозь завесу карусели говорю я, – налысо.

Девушка пожимает плечами:

– Ну налысо – так налысо.

Она отходит от меня в правую сторону, в белый жидкий туман, копошится там с машинкой для стрижки.

– Голову давно мыли? – слышу я.

– Только что.

Карусель набирает обороты, она крутится всё быстрей и быстрей. Перед глазами пролетают кресла, зеркала, машинки, шкафы, столы, умывальники, спина девушки, снова кресла.

– Может с насадкой? – голос из центра нарастающей суматохи.

– Нет, – судорожно отвечаю я.

Мельтешение предметов увеличивается. Шкафы скалятся зеркальными ртами, машинки для стрижки проносятся шумным пчелиным роем, кресло, на котором я сижу, крутится с бешеной скоростью, люминесцентные лампы рассекают мою голову, бьют по глазам, застилают взор и исчезают. Спина девушки делает быстрые обороты вокруг меня, волосы её развеваются – чёрная вьюга перед глазами. Синяя футболка сливается в одно размытое пятно. Я на грани истерики, я готов закричать, в панике цепляясь за подлокотники. Один круг, другой, третий, ещё и ещё, быстрей, ещё быстрей, со скоростью света, выходим на старт. Пять, четыре, три, два, один – ПУСК!

В следующий миг в ухо вонзается громкий щелчок. Тадах – словно выстрел из ружья. Он пронзает всё моё тело, я вздрагиваю, карусель замедляет ход, останавливается, и теперь слышно только мерное гудение машинки.

Где-то в глубине глотки копошится кашель, он напоминает древнего дракона, который только что проснулся и щурит свои выпуклые кругляшки, подумывая о выходе на свободу из тёмной и тесной пещеры. Сон не до конца отпустил его, и он не может решиться, что ему делать: встать и побрести наружу или ещё немного подремать. И вот он лениво вертится с бока на бок, устраиваясь поудобней, и сквозь узкие полоски глядит на неясный свет.

Я сглатываю слюну – дракон недоволен, он скребёт когтями моё нёбо, ворочается, но, в конце концов, успокаивается.

В ушах жужжит механический шум, монотонный и успокаивающий. Я чувствую давление на голову в тех местах, где по ним проходит искусственное продолжение женской руки.

Монотонное успокаивающее жужжание. Своим однообразием и успокоительным действием оно похоже на стук вагонных колес, что усыпляет и завораживает одновременно.

Наша жизнь так похожа на жизнь в вагоне плацкартного типа.

Вечный поезд катится по кем-то проложенным рельсам. Мы сидим на своих законных полках и пялимся друг на друга от нечего делать. Временами мы засыпаем, просыпаемся, болтаем ни о чём, едим, ходим в туалет, умываемся, смотрим в окно пустым взором и наблюдаем друг за другом. Это наше основное занятие.

Поезд идёт, время тянется за ним тяжёлой вереницей сцепленных дней. Мы уныло смотрим в окна на однотипные пейзажи, что незначительно меняются от суток к суткам. Даже если поезд проехал с одного конца света на другой, вдоль железной дороги всё кажется одинаковым: и леса, и моря, и реки, и бескрайние просторы – всё сливается в одно зелёно-сине-серое месиво. Внешний мир не меняется, он такой же и сегодня, и вчера, и завтра, и много веков назад, и много веков вперёд – он там, за окном.

Работа, дом, выходные, родные и осточертевшие лица, долгожданный отпуск, стремительное лето, мучительные поиски новой работы, современная битва за выживание, цивилизованный естественный отбор, а то и противоестественный, счастье желудка, счастье крыши над головой, если повезёт – личное счастье. Одни и те же пейзажи.

И вот мы отворачивается от окон, абстрагируемся от усыпляющего мерного стука, удобно садимся и смотрим.

С нами в вагоне едут разные люди: молодые, старые, средних лет, красивые и не очень, серьёзные и весёлые, но чаще задумчивые, погруженные в себя, разговорчивые и нет, бросающиеся в глаза и незаметные. Одним ехать с нами по пути всего лишь сутки, другим двое-трое, третьи едут с нами почти до конца или до конца пути.

Иногда охота поговорить с кем-то, и мы начинаем беседовать с незнакомцами. Чаще говорить желания нет, и мы лишь смотрим со своей полки, чем занимаются наши соседи, хотя это и неприлично. Поэтому мы подглядываем исподтишка, как можно более незаметно, чтобы наша любознательность не раздражала.

Люди входят в нашу жизнь, приходят и уходят. Кто-то задерживается надолго, а кто-то почти моментально исчезает.

Большинство из них появляются незаметно (да появляются все незаметно – зашёл на одной из остановок и сел на место, указанное в билете) и пропадают точно так же: был человек, и нет его, вышел где-то на станции и растворился во внешнем мире.

Они не вызывают никаких эмоций, нам было по пути, и мы ехали вместе, а потом наш попутчик встал, собрал сумки, убрал постель и ушёл из нашей жизни. На его место сел другой, и для нас снова начинается процесс знакомства. Ничего о недавнем соседе мы не думаем: ну сидели вместе, ну говорили ни о чём. И что с того? Было по пути – ехали, не стало – нет повода для расстройства.

А бывают и такие, которых знать не знал, так – вроде бы были рядом. Внимание на них обращал постольку поскольку. А пришла пора расставаться – и как-то горько стало, неуютно, как будто лучшего друга теряешь, или любовь; сейчас незнакомка спустится по железным ступенькам, и ты её больше никогда не увидишь.

Вон та девушка, что сидит на нижней боковой полке в соседнем от меня купе и всё время разгадывает кроссворды, ничего для меня не значит. Разве что я испытываю к ней симпатию, не больше. У меня тринадцатое место, у неё сорок пятое, мне хорошо видно, чем она занимается. Клеточные вопросы овладели всем её вниманием. От нечего делать и оттого, что она мне нравится, я разглядываю её, не придавая этому особого значения. Проходит один день, второй. Настаёт тот момент, когда поезд подходит к её городу.

И вот теперь, когда уже поздно что-нибудь изменить, я понимаю,   насколько она мне дорога (да почему, чёрт возьми?!). Меня охватывает беспричинное волнение. Я сожалею, что весь путь был лишь пассивным наблюдателем. Но что-либо менять слишком поздно, а смириться с фактом слишком трудно, и бац – ещё одна монета разочарования падает в копилку отчаянного сплина, в самое сердце моей депрессии.

Когда я учился в институте, на протяжении всех пяти лет мне нравилась одна девушка с нашего потока. На лекциях, если была возможность, я исподтишка подглядывал за ней. Видимо, я ей тоже  нравился, потому что первый год мы почти не общались со студентами не из нашей группы, а она взяла и сама со мной заговорила. Да и потом, всегда неким необъяснимым чувством, понимаешь, как к тебе относится девушка.

Но я тонул в стеснительности, да и по природе не очень общительный – с Ольгой у нас так ничего и не было. Разговоры сводились к фразам: «привет – пока», «как дела? ». Кроме того, я считал, что просто не могу Оле ничего дать. Я бедный студент, ни гроша в кармане, одет как не знаю кто. Ни в кафе позвать не могу – ничего.

После защиты диплома, в последний день перед отъездом, гуляя по Новосибирску, я случайно встретил Ольгу на улице. До сих пор помню эту встречу, одно из самых ярких воспоминаний о годах учёбы. Оказалось, что она живёт недалеко, в соседнем дворе от того дома, где мы с парнями из группы снимали квартиру. Оба удивились, что раньше здесь не встретились.

Помню её улыбку, красивые голубые глаза, игривый огонёк в них, ямочки на щеках, когда она смеётся, колокольчики смеха. Я любил её. Пожалуй, и сейчас люблю. Грусть обволакивала меня, и ещё я думал о том, что больше никогда её не увижу.

Как я хотел повернуть жизнь вспять! Прямо с этого момента, взять и отсчитать пять лет в обратную сторону.

И тогда, наверное, ещё не поздно было оттолкнуть от себя ход событий, элементарно сказать нужные слова. Но я не сказал.

Была бы возможность, я многое в жизни сделал бы по-другому. Эй, небесный властитель, дай мне ещё один шанс!

Легко тому, кому нечего терять. И, Боже, как тяжело терять всё, одно за другим. Когда дорогие тебе люди выходят из твоего вагона – друзья, девушки, родные – особенно сильно осознаёшь, насколько же ты одинок. Не сейчас, а вообще – всегда.

Мы приходим в жизнь в одиночестве, и уходим так же: один на один с собой, со своим внутренним собеседником, со своими мыслями и размышлениями, с опостылевшим, но при этом родным отражением.

Глава 7

Кролики

– Всё, – с шеи снимают белую ткань.

Мрачная картина напротив меня. Без волос я выгляжу довольно грозно, шея сразу кажется толще и взгляд суровей. Только что уши несуразно торчат в разные стороны.

С меня стряхивают мусор, и я встаю. На полу вокруг, словно небольшие дождевые лужи, пучки тёмных волос. Я лезу в карман брюк за деньгами.

– Тридцать рублей, – говорит девушка.

– Угу, – киваю я.

Невидимый человечек, поселившийся в моём горле, решил побаловаться и поводить по своему убежищу пёрышком. Я с трудом сдерживаю кашель, пытаюсь проглотить его, но этот маленький засранец только больше раззадоривается. Он отбрасывает в сторону пёрышко и начинает скрести своими острыми коготками. Я еле сдерживаю кашель. Роюсь в карманах, достаю деньги, поспешно расплачиваюсь и, наконец, с облегчением выскакиваю из салона красоты.

Как только дверь за мной закрывается, начинаю мучительно и болезненно кашлять. Мягкие сиденья и многочисленные Лёхины физиономии плывут перед моими глазами, я чётко вижу каждый нюанс узора на белоснежных обоях, этот узор извивается, меняя свои формы, вьётся змеёй и хохочет мне в лицо.

– Андрей, Андрей! – Лёха нависает надо мной.

Голова идёт кругом, во всём теле слабость, ноги, словно ватные.

– С тобой всё нормально? – слышу голос издалека.

– Д-да, – скорее выкашливаю, чем произношу я в ответ.

…Кашель прекращается так же неожиданно, как и начался. Я сижу на сиденье возле входной двери, оперевшись спиной о стену. Голову я откинул назад и теперь с удовольствием чувствую, как холод бетона остужает меня, пробираясь в очаги пожара через затылок.

Совершенно не помню, как я очутился здесь. Видимо, Лёха подвёл и усадил меня в кресло. Сам Лёха сидит рядом, по левую руку от меня. Он тоже опёрся всем телом о стену. Сцепленные пальцы рук, задумчивый взгляд устремлён в пустоту.

Посмотрев на Лёху, я перевожу взор на свои руки: средней толщины пальцы, ногти, которые не мешало бы подстричь, кровавые старые заусеницы, припухлости возле ногтей, сухая, потрескавшаяся кожа на тыльных сторонах ладоней, чёрные узоры мозолей на пальцах, белые полукружья на ногтях.

У Лёхи же пальцы длинные, тонкие; насколько я знаю, он на пианино играет. Причём, неплохо. И институт он закончил по специальности «Философия».

– Ну что, лучше стало? – Спрашивает Лёха. Я вижу, как шевелятся его губы.

– Лучше, – вздыхаю я.

– Ты хоть лечишься? В больницу ходил?

– Нет ещё.

– А-а, – Лёха кивает, – заметно. Ты обязательно сходи.

– Схожу, – соглашаюсь я. – Не сегодня.

– Сегодня – нет. Сегодня выходной.

Мы молча сидим. За стеной ходят люди, разговаривают, возмущаются и смеются, гул голосов то сливается в одно целое, то на его фоне становятся слышны отдельные фразы и диалоги. «Ты видела его? », «Нет, не то, я говорю – справа», «А мы идём прямо к…», «Я не знаю брать или нет…». А с этой стороны – ватная тишина.

Сидим, каждый думает о своём. Я, честно говоря, ни о чём не думаю. Такое впечатление, что щёлкнул где-то внутри черепной коробки тумблер, отвечающий за умственную деятельность, и тело осталось один на один с внутренними органами.

Люминесцентные лампы нависают надо мной, краем глаза я вижу их странный искусственный свет, белый и холодный. Свет опускается ко мне и прикасается к моей апатичной коже, но теплее от него не становится. Искусственное освещение, в отличие от солнечных лучей, чужое, как чья-то ладонь, пришитая к руке вместо собственной.

– Ну что, может, пойдём? – говорит Лёха.

У меня в голове щёлкает тумблер, ворота, преграждающие путь мыслям, открываются, и их волна заливает мозг.

Я выдыхаю:

– Пойдём.

Мы поднимаемся и выходим за дверь.

Здесь нас подхватывает и кружит по коридору суета. Люди поднимаются по лестницам, спускаются по ним, заходят в разные отделы магазина, разговаривают друг с другом, что-то покупают, что-то продают, о чём-то спорят.

Лёха спрашивает:

– Может, «пузырёк» возьмём?

Говорить приходится громче, чем обычно, иначе твой голос потонет в десятках, сливающихся в общий фон, голосов.

– Я не против, – отвечаю я.

Лёха жестом показывает идти за ним. Мы спускаемся по лестнице на первый этаж, проходим через двое дверей, не обращая внимания на призывы купить семечки, выходим на улицу.

На улице Лёха отводит меня в сторону и говорит:

– Подожди меня пару минут, я сейчас.

Я ничего не успеваю ему ответить: он растворяется в толпе, и я остаюсь зажатым между продавцами и покупателями. Справа развешаны полотенца и разложены трусы, слева – футболки и джинсы. Продавец футболок недовольно поглядывает на меня. Видимо, он решил, что я мешаю его торговле, но сказать ничего не решается. Ещё бы – видок у меня ещё тот.

Я делаю вид, что не замечаю, как он на меня пялится.

Ненавижу ждать!

Время, убитое ожиданием, длится особенно долго и особенно бесполезно тратится. Все эти дурацкие разговоры о цене и товаре, купи – не купи, покупаю – не покупаю.

Кто-то тянет меня за рукав.

Длинные белые пальцы, сжимающие чёрную ткань моей рубашки возле запястья. Скольжу глазами по непонятного цвета рукаву пиджака (то ли тёмно-синий, то ли тёмно-зелёный) и упираюсь взглядом в Лёхино недовольное лицо.

– Пошли, – читаю по Лёхиным губам.

– Пошли, – соглашаюсь я.

Мы проталкиваемся через преграду снующих людей, проходим мимо навесов с различными однотипными товарами: футболки, джинсы, нижнее бельё, стиральные порошки, моющие средства, тетради, косметика, снова футболки и штаны…

В конце концов, мы вырываемся из тряпично-порошковой толкотни на свободное пространство. Лёха экстравагантно смотрится с прозрачным пакетом в руке, сквозь который просвечивается бутылка водки и закуска. Сейчас этот интеллигентный молодой человек в   модном костюме и со свежеподстриженной головой напьётся до чёртиков, упадёт интеллектуальным лицом в салат и будет сладко посапывать.

Лёха точно понимает ход моих мыслей, он заговорщически улыбается:

– Надо же иногда расслабляться.

Он оглядывается вокруг, точно желая запечатлеть в памяти хмурость бетонных домов и услужливость тротуаров.

– Слушай, – говорит  он, – а пойдем в лесок посидим. Как в былые годы. Зачем в четырёх стенах водку пить, когда на улице вон как здорово!

– Пойдём, – соглашаюсь я.

Как и в любом маленьком сибирском городе, у нас стоит немного отойти от железобетонных сооружений, как окажешься среди деревьев. Это не такая тайга, как в какой-нибудь отдалённой от поселений глуши, но при желании здесь можно увидеть белок, что передвигаются между деревьев и по их веткам.

Раньше мы с Лёхой жили в соседних домах, можно сказать, выросли вместе. И у нас, пацанов со двора, было любимое место, где в прохладной тени деревьев мы соорудили столик и лавочки вокруг него. Будучи подростками, мы любили там сидеть. Чаще всего играли в карты в «тысячу», иногда выпивали, и просто было здорово находиться небольшой компанией, в тесном кругу друзей, вроде бы недалеко от цивилизации, но в то же время в своём личном, только для посвящённых, мире, где нет ни гула машин, ни родителей, ни взрослых.

Вот туда мы и направляемся. Ни я, ни он за всю дорогу не произносим ни слова. Я изучаю землю под ногами, Лёха целеустремлённо вышагивает рядом. Так незаметно мы оказываемся в нашем месте. Вроде бы шли по тротуарам, по дворам, переходили дороги, снова шли по тротуарам, снова в окружении многочисленных окон, в очередной раз пересекли дорогу, прогулялись по зелёной траве, и вот мы перед невысоким квадратным столиком, сколоченным из неодинаковой ширины досок.

Крышка столика укреплена на шестидесятисантиметровом пне – измеряли когда-то, – а вокруг стола квадрат лавочек, шириной в две доски. Земля вокруг лавок истоптана.

Мы присаживаемся за стол, Лёха достаёт и водружает на его истёртую поверхность бутылку водки «Nemiroff», пакет яблочного сока, булку белого хлеба, консервную банку тушёнки и кусок копчёного мяса, завёрнутого в целлофан. На бутылку сверху он вывешивает два пластиковых стакана.

– Вижу, ты серьёзно к этому делу подошёл,   – говорю я.

– А ты думал, – с важным видом произносит Лёха.

Он достаёт из кармана складной нож с коричневой ручкой.

– Ты что, всё время с собой нож носишь?

– Почему всё время? – Лёха открывает ножом банку тушёнки, – Зачастую, так я скажу. – Лёха открыл тушёнку и нарезает толстыми ломтями хлеб. – Для меня этот нож, как талисман. Удачу приносит. Когда мне было лет двенадцать-тринадцать, я с отцом и братом ходил рыбачить на речку. Был конец сентября, довольно холодно для купаний. А у нас так получилось, что котелок мы в воду уронили. Немного воды попало внутрь, но котелок не утонул, и его стало уносить течением. Не быстро, конечно, возле берега течение послабей. А чтобы котелок достать, лезть в воду надо было, сначала где-то по пояс, но котелок-то уносит всё дальше и дальше, и соответственно нырять придётся всё глубже и глубже. Я давай кричать: «Сейчас я нырну, сейчас нырну! » А сам на берегу стою, аж съёжился, думаю: «Вода холодная, и раздеваться надо, чтобы прыгнуть, а раздеваться неохота». Короче говоря, в итоге брат мой залез в воду, прямо как был – в одежде. Промок, естественно, насквозь, потом долго сушился у костра. Достал котелок, и нож этот тогда же со дна реки поднял. Вот так он у меня оказался. Подарили мне его… за храбрость, – Лёха усмехается. – Долго потом надо мной смеялись.

Лёха разделался с хлебом, нарезал длинными ломтями мясо и привычным движением откручивает крышку с бутылки водки.

– Отец у меня два года назад от сердечного приступа умер. Брат, сам знаешь, в Афгане погиб. У меня с ним разница в десять лет была. А нож остался, как память об обоих. Можешь теперь представить, насколько он мне дорог?

У Лёхи грустное помертвевшее лицо.

– Наливай, – говорю я, – а то уйду.

– А вот уходить не надо, – Лёха оживает.

Он разливает водку по стаканам, наклоняется на стол, роется в пакете, извлекает из него маленькие пластмассовые ложки и выкладывает их.

– Тушёнку есть, – поясняет он.

– Я так и понял, – говорю я. – А ты и тушёнку, и мясо взял? Надо было что-нибудь одно.

– Да я сначала консервы купил, а потом уже мясо увидел. Подумал, не пропадёт,   съедим, – Лёха поднимает свой стакан. – Давай выпьем за родителей, вообще за родственников, за родных, живых или мёртвых, не важно.

Я поднимаю стакан, мы чокаемся, залпом выпиваем содержимое пластика и закусываем.

Расположившиеся вокруг нас берёзы шумят зелёными листьями. Ветер путается в них и недовольно ворчит. Мы точно в комнате с зелёными обоями пьём водку за самодельным столом. Сейчас позвонят в дверь, Лёха встанет и, сказав мне: «Подожди минутку», пойдёт открывать. Мне повсюду кажутся стены. Зелёные бетонные панели.

Лёха наливает во второй раз, открывает сок. На этот раз мы обходимся без тостов. Чокаемся, выпиваем и закусываем. Закусив, ещё какое-то время сидим в тишине.

Потом Лёха говорит:

– Ты веришь в судьбу?

Я поднимаю на него взгляд, полный удивления.

– В неизбежность того, что то, что должно произойти, обязательно произойдёт, что бы ты ни делал? – продолжает Лёха.

Ну вот, началось. У меня дурацкое чувство дежа-вю. Точно был уже и этот лес, и молодой человек в деловом костюме напротив меня, и стол, и обои, и идиотский вопрос.

– Не знаю.

А что мне остаётся отвечать? Не люблю пьяные разговоры.

– И я вот не знаю. И не могу понять, зачем мне так необходимо это знать. Какая разница? Что мне с того? Всё вопросы-вопросы. И, скажем, узнаю: что мне – легче станет? Не уверен. Знания лишь отягощают тебя, и чем больше знаешь, тем сложнее жить, – Лёха сидит, опустив плечи. – Я потратил пять лет на философию: Ницше, Шпенглер, Платон с его «идеями», Сократ, Аристотель и ещё десятки имён, которые тебе ничего не скажут. Я изучил всю эту галиматью, и всё равно ни черта не понял. Я так и не научился жить просто, как все, легко, не задумываясь. Более того, я панически боюсь жить как все, меня пугает сама мысль о том, чтобы замкнуться в водовороте «заработал денег-набил желудок-просрался-снова поел – и т. д. и т. п. ». Шмотки все эти… – Лёха показывает на свой пиджак. – А потом однажды остановился, лет так в пятьдесят, оглянулся назад – и – ё твою мать! – а зачем жил-то? Ты можешь мне сказать?

Чёрные зрачки Лёхи устремлены на меня.

– Зачем? Ты знаешь? А ни черта ты не знаешь. И сказать не можешь. И вот стоишь и смотришь, и видишь, что всё напрасно.

Лёха наклонился вперёд, облокотившись на стол, и тяжело дышит. В его глазах пустота.

Теперь я понимаю, насколько он пьян, и удивляюсь, как я раньше не заметил, что он под «мухой». Он раскраснелся, и голова пузатым помидором торчит из воротника белой рубашки, от которого вниз чёрной лентой тянется самая бесполезная вещь в гардеробе – галстук.

Лёха, проследив за моим взглядом, тоже опускает взор на него. На его лице проступает удивление – ты откуда взялся? – потом он с отстранённым видом ослабляет узел, комкает длинную тряпку и кладёт её  в карман пиджака.

– Пиджак не боишься замарать? – спрашиваю я, указывая на грязный стол.

– Нет, – коротко отвечает Лёха. – Я вообще мало ценю материальные ценности. Какой в них прок? Сегодня они есть, а завтра: пиджак порвался, компьютер сломался, корыто разбилось, и никакая золотая рыбка не поможет.

Интересно, что случилось в Лёхиной жизни, что он так заговорил? Или, может, он всегда такой? Я же его не видел уже с полгода. Да и раньше, с тех пор, как повзрослели, закончили институты и отслужили в армии, мы практически не общались. Как дела? До свидания. Вот и всё.

– Лёха, – говорю я (я чувствую, как начинаю пьянеть), – зачем детей рожают?

Ноль эмоций на Лёхином лице.

– Рожают, – повторяет он за мной. – Чтобы растить, нянчиться с ними. Получают удовольствие.

– Удовольствие? – переспрашиваю я.

– Да, удовольствие, – подтверждает Лёха. – Как животные. У животных свои инстинкты, своя потребность получать кайф. Им нравится сношаться, а как следствие, рожать детёнышей, растить их. Определённая самозащита. Чем больше твой вид, тем больше шансов на выживание. Эгоизм. Чистой воды. Поверь мне, каждый в этом мире законченный эгоист. Одни не стесняются в этом признаться, а другие ради похвалы ведут себя, как альтруисты. Это тоже эгоизм. А растить детей – счастье. Просто человеческое счастье. Или животное.

– А проблемы?

– С детьми что ли? Видимо, они того стоят. А люди вообще проблемы любят; чем больше их, тем лучше. Можно будет потом жаловаться другим людям и одновременно гордиться собой: ни у кого таких проблем нет. Тоже эгоизм. Везде он.

Лёха кривит губы:

– А ещё люди любят трахаться. Потому что секс снимает напряжение. Как ты думаешь, почему в самых нищих странах самые большие показатели рождаемости? Не только потому, что беднякам нечем предохраняться, есть способы не забеременеть и без противозачаточных средств. А потому, что у них тысячи проблем. В этом мире всё решают деньги, без денег ты никто. Ты не можешь поесть и купить то, что тебе хочется. Ты чувствуешь себя униженным и угнетённым. Когда карман пуст, ничто не в радость. И единственный способ убежать от проблем, единственный способ распрямить спину – забыться. А ни выпивка, ни травка не снимают так напряжение, как секс. После секса ещё ближайшие несколько часов находишься в эйфории. А когда сексом занимаешься часто, предохраняться просто надоедает. И будь что будет. Думаешь, кролики не знают, что их растят на убой? Всё они прекрасно понимают и живут с этим. А что им остаётся? Правильно: трахаться и трахаться, знать, что их вот-вот убьют и трахаться, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей.

– А любовь?

– Любовь?

Все сговорились меня переспрашивать. Что бы я ни сказал, обязательно переспросят: «Что-что? » Если я выйду во двор и скажу пацанам, гоняющим мяч: «Лопата», они остановятся и хором спросят: «Лопата? », а я им скажу: «Гвоздь», и они за мной: «Гвоздь? », потом: «Отвёртка», «Вилы», что угодно, все так и рады повторять за мной слова. Поиграем в викторину «Что я произнёс? »

– Любовь приходит и уходит… Любовь… Я вот всех люблю. И тебя в том числе. И не смотри на меня так, будто я педик. Запомни: собственничество никакого отношения к любви не имеет.

Лёха скребёт ногтём по поверхности стола, он  сосредоточен на большом пальце правой руки.

– А ты что, не любишь детей?

– Не в этом дело, – отвечаю я. – Я не могу понять, зачем меня родили, лично меня. Я не понимаю, для чего я живу и почему я так должен жить, и почему мне постоянно твердят, что я должен жить именно так.

– Не хочешь – не живи, – фыркает Лёха. – Кто тебе мешает?

– Кто? Все. Телевизионные программы, навязывающие мне дурацкие ценности. Уверяющие, что я сплю на невероятно неудобной подушке, а у них есть подушка намного лучше, чем у меня. А я сплю на ней уже тридцать три года, и до сих пор был уверен, что с моей подушкой всё в порядке. Я иду и покупаю новую из рекламы. И думаешь, что? Она ничем не лучше старой! Даже хуже! Мне впаривают ерунду, при этом объясняют так, что я чувствую себя обделённым придурком со своей старой пуховой подушкой. Мне вечно подсовывают дерьмо, и уверяют, что оно самого лучшего качества. А соседи, знакомые? У них вид потрёпанных псов, уставших от пинков по заднице. И они лезут ко мне со своими советами. Их высшее благо – жениться и завести детей. А зачем? Кто мне объяснит? А свобода? Высшая ценность. Где она? Американцы твердят, что чем больше денег, тем больше свободы. Дословно, свобода начинается с первого миллиона. Вопрос: где эти миллионы взять, и почему она заключается в деньгах, бумаге? Что, наличие весёлых картинок – это свобода? Представь, человек оказался на необитаемом острове с мешками денег. И что он с ними будет делать? Предложит их диким животным: не ешьте меня? Или набьет ими задницу, насуёт их в рот и подохнет? Мы такие свиньи, – срывается с моих губ.

– Ты говори, да не заговаривайся, – пресекает меня Лёха. – если ты себя считаешь свиньёй – пожалуйста, но меня обзывать не надо.

– Высокомерие попёрло, – комментирую я. – А чем я тебя меньше?

– Ростом. И физическим, и служебным.

– Ну да, ты же крутой начальник, не чета нам.

– И не чета, – подтверждает Лёха. – Ты кем работаешь?

– Водителем.

– И это называется дипломированный специалист, – кривится он. – А я замдиректора. Я могу купить практически всё, что хочу. А ты что? Ты чего в жизни добился? Сидишь мне ещё тут жалуешься. Я могу себе позволить поплакаться, пожалеть себя, а ты нет. Потому что, когда я говорю, что низко ценю материальное, подразумеваю, что могу о нём не задумываться. А ты говоришь от нищеты – разница дьявольская, как говорил Александр Сергеевич Пушкин. А знаешь, всё от чего? Потому что, такие как ты работы боятся и ответственности, только жаловаться можете, как вам плохо. Деньги – самое главное в жизни! И деньги должны делать деньги. Кролики должны делать кроликов. Понял?

Лёхино тяжёлое дыхание.

– Да. Как философ, я могу согласиться, что по большому счёту человеку необходимы только три потребности: еда, сон и крыша над головой. Плюс одежда, но это я отнесу к крову. Ещё Будда Шакья Муни, пытаясь получить полную свободу от сущего, не ел много дней и в итоге так ослаб, что, действительно стал свободен от своего тела. Он его больше не контролировал. И чуть не умер от истощения. Тогда он понял, что если умрёт, то вопрос останется неразрешённым, а его самого не будет, и истощать себя нет никакого смысла. Люди голые и беззащитные и не в состоянии прожить без элементарных средств самообороны: одежды и дома. И, наконец, чтобы клетки организма восстанавливались, необходим сон. Просто? Проще некуда. И много веков назад такая схема работала. Но сегодня, в эру высших технологий, в современном высокоцивилизованном обществе,   ничего подобного! Потребности в десятки раз превышают возможности. А раскинувшиеся возможности и соблазны просто сводят с ума! Раньше человеку, кроме основного, хватало веры. Он верил в Бога, чёрта, дьявола – кого угодно, – и ему было достаточно развлечений, скрашивавших серые будни. А сегодня к религии обращаются либо полные неудачники, либо грешные люди, которым не то что совесть – страх не даёт покоя. Бандиты строят часовни и церкви. А нищие старушки ловят за руки прохожих и  уверяют их, что грядёт царство господне. Верующие православные с удовольствием справляют одновременно рождество и масленицу, хотя последняя относится к языческим праздникам. Никто ни во что не верит, но зато улыбаются, красят яйца и говорят: «Христос воскрес! » – «Воистину! ». На вопрос: «Во что ты веришь и почему? », отвечают: «Надо же во что-то верить». Надо – понимаешь это?! Надо верить, необходимо просто, как все, не хуже других. А если кто-то не как все – распять его. «Пока длится невежество, человек не находит против зла средство», – сказал Роджер Бекон. Гегеля казнили. Отрубили голову, чтобы меньше думал. Сократ вынужден был покончить с собой. Христа распяли и назло ему, ведь он просил не создавать себе кумира, сделали идола из него. И как с ними ходить по одной земле? Деньги – вот что возвышает над серой массой. Когда ты не нуждаешься в средствах, им тяжело до тебя добраться. А если ты богат, весь мир в твоих руках. Они сами тебе его принесут, потому что единственный настоящий Бог у них – это богатство. Золото, беличьи шкурки, доллары – во все времена что-то своё. Условная единица, дающая власть. Специально выдуманная власть. А такие, как ты, заблудшие. У вас нет ничего: ни власти, ни желания обладать ею. Ни семьи, ни угла, никаких обязательных составляющих быта. Ты и не в системе, и не против неё и даже не вне. Потому что, чтобы выйти из системы серого быта, нужны средства. Там, правда, попадаешь в другую систему…

– А откуда ты знаешь, что я разведён?

– У тебя на морде написано: «Жалкий неудачник».

– А тебе не кажется, что ты забываешься? Я, например, считаю, что главная власть – это физическая сила…

– Одного что ли синяка мало? Молчи уж.

Лёха оттопырил нижнюю губу, с неё тонкой ниткой вниз свисает слюна. Красный шар торчит из воротника. Он смеётся, и нитка эпилептически пляшет, срывается и падает на рубашку.

– Я ненавижу вас. Каждый день в семь утра вы идёте на работу, а вечером пялитесь в ящик. По выходным пьёте пиво и смотрите футбол по телевизору. А своё существование оправдываете продолжением рода. И ваши потомки говорят то же. Вы проклятые и заразные. Меня тошнит от вас! И от себя меня тошнит, я заразился вашей неудачей и тоже болею. Но я всё равно не как ты, понял?!

Я чувствую, как кожу на лице у меня стягивает злостью, глаза сужаются, брови упираются одна в другую.

– Всё сказал? Наливай.

Он разливает водку по стаканам, с губы у него капает слюна.

Мы выпиваем, не закусывая.

– В детстве я тихо плакал по ночам до тех пор, пока не усну, так не хотел утром идти в школу. Я боялся, что мне каждое утро придётся вот так вставать ни свет ни заря и куда-то идти. Изо дня в день, без просвета. А сейчас я знаю, что только так и можно чего-то добиться. Только я не уверен, что иду по правильному пути. Вот в чём проблема.

По Лёхиной щеке стекает слеза.

– А тебя я всё равно ненавижу. Тряпка, – он склабится. С губы свисает тонкая струйка, рубашка и ворот пиджака мокрые, слёзы блестят в глазах. И при этом он ухмыляется до ушей.

Я вскакиваю, опрокидывая водку и пачку сока. Бутылка катится к краю стола, сок льётся на вырезанную ножом надпись из трёх букв. С силой бью по противной голове, красный шар хрустит на моих пальцах, брызги слюней в разные стороны. На костяшках у меня отпечатывается кровь. Я размахиваюсь и бью снова. На этот раз Лёха пытается увернуться, удар приходится в ухо, и то вскользь. Я бью вновь и вновь. Лёха встаёт, и я опрокидываю его на землю. Он переворачивается, точно хочет сделать сальто спиной вперёд, и бьётся коленями о стол. Громкий хруст и тупой стук.

Выхожу из-за стола. Лёха лежит, широко раскинув руки. Согнутые в коленях ноги покоятся на лавке, глаза закатились, голова повёрнута набок, с угла губ стекает красная слюна, из носа течёт кровь, голова напоминает распухший футбольный мяч. С трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть по нему.

Я подхожу ближе.

– Сам ты кролик! Делай своих кроликов и жри их! Только, смотри, не подавись!

Костяшки на правой руке надуваются, точно их накачали воздухом. Я вытянул вперёд указательный палец и грожу им поверженному противнику. Тот не шевелится и вроде бы даже не дышит.

– Кесарю – кесарево! – кричу я какую-то чушь. – Подлый вонючий кролик!

В глазах у меня прыгают белые пятна, растекаются и собираются вместе, расходятся кругами, капают на землю, сворачиваются на тёмной почве клубками и прыгают в разные стороны рваными движениями. Белые кролики, похожие на масляные пятна, спотыкаются и падают, и прыгают вновь, неестественно подлетают высоко вверх, словно масло на сковородке. Кучкуются, некоторые загибаются, другие пристраиваются к ним сзади. Кролики должны делать кроликов. Много, много кроликов. Сонный дракон умилённо жмурится, глядя на них. В горле копошится кашель.

Под ногами у меня огромное белое животное, длинные уши распластаны по зелёной траве.

– Кролик! Вонючий похотливый кролик!

У них маленькие красные глаза и опухоль хвостов, как засохшая какашка.

– Получай, вонючий кролик! – я пинаю кролика в живот. – Ненавижу! Не – на – ви – жу!

Молочные масляные пятна, растекаются по чёрно-зелёному ковру, лезут на деревья, карабкаются на ветки. С каждым вдохом воздух врывается в мою грудь и рёбра свиваются кольцами от боли. Вкус мокрой крови во рту.

Кролик дёргается под ударами ног, его руки методично подрагивают, огромные уши ёрзают по зелени. По торчащим вперёд зубам течёт алая пена.

Одни масляные пятна поедают другие, те, что пожирней, тех, что поменьше. Белое животное с розовым носом широко открывает пасть и заглатывает своего товарища, тут же переваривает его, из задницы торчат передние лапы, испачканные в чёрно-коричневой жиже. Не успев до конца проглотить первого, каннибал поедает второго, третьего, четвёртого. Живот его раздувается, сквозь тонкую кожу видны выпирающие вперёд когти того, кто плавает в желудочном соке. Больше и больше, сначала в животе растворяются лапы, и кролик падает набок, продолжая есть и есть, отдельно на траве покоится голова и гигантский пудингообразный шар, потом в круглую массу  втягиваются уши и, наконец, голова. Красные глазки торчат из бело-розовой пушистости, собратья рекой текут в открытую пасть. Кролики должны делать кроликов.

Один кролик избивает другого, кролики хрустят у меня в карманах. Круговорот веществ в природе. Определённо каждый знает, чего он хочет.

Глава 8

Дома

Я сижу на корточках на полу. Руками я обхватываю колени. Справа от меня зеркало. Я говорил по телефону, меня рвало, и теперь я хочу тишины и спокойствия.

Издалека, будто не свой, я слышу кашель. В голове грохочет огромный колокол, глаза болят от перенапряжения. Вот уже часов десять как я сижу в одинаковой позе в одном и том же месте. Ноги затекли так давно, что желание поскорее встать сменилось желанием совсем не подниматься, а сидеть, как прежде, не шевелясь.

Внутренний собеседник что-то бормочет, я его не слушаю. Я вообще больше никого не хочу слушать. И видеть никого не хочу.

В моей груди затаилась и пульсирует боль. Грудь болит так, что тяжело вздохнуть. Возможно, тот парень с вечеринки Гены сломал мне рёбра.

Это не имеет значения. Но вставать страшно. Я представляю, как поднимаюсь, и острейший осиновый кол вонзается в сердце, боль рвёт струны нервных окончаний, и те сигнализируют мозгу, что лучше б я сдох, чем терпел такую экзекуцию.

Единственное, что реально на этом свете – физическая боль. С ней не сравнятся никакие кролики, ни те, которые ходят по улицам, мечтая потрахаться, ни те, с которых улыбаются президенты и политические деятели.

Вторая реальность – внутренний голос. От него никуда не деться, не закрыться ладонями.

А то, что я говорю сам с собой – нормальное явление. Все так делают. Что в этом такого?

Да. Но не все воспринимают собственное отражение, как другого человека и не ведут с ним бесед, как с кем-то живым.

Ну и что, ну и что?! Говорю ещё раз: «Я не шизофреник». Нет. Просто я болен. Я очень-очень болен.

Так, если болен, тебе надо лечится? Чем ты болен? Шизофренией? У тебя раздвоение личности? Мистер Джекилл и Мистер Хайд? Два цилиндра на одной голове?

Со мной всё нормально. Я как все.

У всех шизофрения? Я много раз замечал, как люди говорят с собой. Обычно у них отрешённые лица, и почти всегда они оправдываются.

Мне не в чем оправдываться. Хватит играть в «Если бы я сделал по-другому, сейчас я был бы другой человек».

Ты в это веришь? Ты такой наивный. А мы, люди, любим мечтать. Зачастую у нас больше ничего нет.

Когда я вижу сидящих на голой земле грязных, обросших коростами бомжей, я радуюсь, что у меня всё в порядке и я не в их компании.

Но бедные белые животные должны делать себе подобных. И всему виной похоть, всепоглощающая похоть, замешанная на эгоизме и эгоцентризме. И страх.

В голове моей звонит гигантский колокол. Бам-бам-бам-бам-бам! Быстрее, быстрее, со скоростью света язычок ударятся о стенки. Боль накатывает волнами, вгрызается в дымящийся мозг, точно кровожадный зверёк.

Если я сейчас не поднимусь, то не распрямлюсь уже никогда. Сейчас или никогда.

Набрав в лёгкие побольше воздуха (грудь рвётся от сотен осиновых кольев), я сосредотачиваюсь на одном единственном движении. Чуть наклониться вперёд,   убрать руки с колен, опереться ладонями о пол и резко, как пружина, распрямиться. Раз – и готово. Раз – и снова на ногах, как обычный хомо сапиенс.

Раз, два, три… Я наклоняюсь вперёд, упираюсь в пол и резко встаю.

В голове моей – взрыв. Лопаются капилляры, влажная боль растекается по лицу. Я ничего не вижу, занавес темноты падает на веки, гармонично сочетаясь с осколками взрыва, пульсирующего в голове. Ноги подкашиваются. Кашель рвётся наружу, выворачивая меня наизнанку.

Пустым мешком я шлёпаюсь на пол лицом вниз. Сотни злобных убийц вампиров втыкают мне осиновые колья меж грудных рёбер.

В моём мире только боль. Океан боли, необъятные болевые просторы.

Совершенно тупое, отстранённое ощущение, что у меня из носа идёт кровь. Всё лицо в липкой жидкости.

Мне стоит невероятных усилий перевернуться на спину.

Я лежу, раскинув руки, и смотрю в потолок. Я знаю, что он белый, но сейчас о его белизне можно больше догадываться. На окнах нет ни штор, ни занавесок, и свет уличных фонарей заливает мою комнату.

Если я присмотрюсь, то на ровной глади перед собой смогу увидеть  и облака, проплывающие вдоль потолка и плавно утекающие в стену, и дивных животных, чаще зловещих, но порой невероятно красивых, как, например, вон те единороги, и себя.

Везде я вижу себя. Своё изображение: голубые глаза, густые брови, мелкие, слившиеся с цветом кожи шрамы от угрей, сломанный нос, две чёрточки, что тянутся от носа к уголкам губ, ямочки на щеках, когда я улыбаюсь.

Я знаю своё лицо настолько, что, не умея рисовать, с закрытыми глазами изображу его.

На протяжении всего собственного бытия я вижу только себя. Себя – части своего тела, себя – в зеркале, в стекле, в воде, себя – в окружающих предметах.

Предметы проецируются через мои глаза на мой разум. Я осмысливаю и переосмысливаю их, выношу им свои оценки, даю им характеристику и записываю в блокнот памяти. Они стали мной. Я никогда не пойму их и не стану ими, они не поймут меня и не станут мной. Каждый останется собой. Себя – в окружающих людях. Они запомнят или забудут меня. Но в их восприятии, в их глазах, мыслях, не буду я настоящий. Я буду только частью их.

Мы носим весь мир с собой в черепной коробке. Отними у нас способность чувствовать – и настанет личный армагеддон.   Умирают чувства – и гибнет мир. Лишь назойливый собеседник наедине с тобой. Да и он – это ты сам.

Мы даже любим не по–настоящему, мы любим свою любовь к кому-то.

Мы отражаем себя на расстоянии нескольких метров и обожаем свои отражения.

Я смотрю в потолок. Хаос копается во мне, изучает калейдоскоп моих дум, побуждений, моего одиночества.

Отражение отказалось мне подчиняться. Мои эмоции, мой скопившийся груз разочарований, вырвался наружу, и я не в силах совладать с ним. Я не в состоянии возразить себе, что я не попал в мясорубку обыденности, я не могу отрицать, что я бросил в прошлом всё то, ради чего стоило существовать, что было наполнено смыслом большим, чем кролиководство.

Когда я пришёл домой, пьяный, лысый и усталый, с чёрным синяком, похожим на большую кляксу, растёртую по левой стороне лица и опухшими пульсирующими руками, я, не разуваясь, прошёл в комнату и сразу лёг на кровать.

Белое месиво копошилось в углах. А он, второй Андрей, лежал в своей зеркальной кровати и думал мои мысли, только не как я, слева направо, а справа налево. Он же мой противник, мой невидимый враг.

– И что дальше? – спросил он.

– Не знаю. Ты думаешь, он умер?

– Похоже на то. Боишься?

– Ты знаешь, почему-то нет. Наверное, потому что единственный раз в жизни я стал вести себя, как хочу. И, знаешь, мне понравилось. Нет, не избивать. Я же не садист, в конце концов. Мне понравилось быть настоящим. И  на будущее я так и буду жить. Мне плевать, что они от меня ожидают.

– Кто они?

– Они. Видишь?

Я обвёл вокруг себя распухшей рукой. Комната была полна людей: бабушки в пуховых платках, усталые женщины, мужчины с потресканными, как сухая земля, чёрными лицами, дикторы телевидения в деловых костюмах, красивые девушки в возрасте от шестнадцати до тридцати лет, мои одногодки, в немом укоре осуждающие меня. Успешные и неудачники, неудачно успешные и успешно неудачные.

– Я больше не буду, как вы, – сказал я. – Я буду делать только то, что хочу, что я сам считаю нужным. Я – а не вы!

Помню, когда я был подростком, мне часто говорили, что мне будет тяжело жить.

К отцу приходили его умудренные жизненным опытом и трудовыми мозолями друзья, слушали мои детские и наивные изречения и говорили, что мне будет тяжело.

Я удивлялся и не мог понять, почему все эти взрослые дядьки слушали и воспринимали меня серьёзно. Мало ли что там лепечет тринадцатилетний, тире, пятнадцатилетний пацан. Они сокрушённо качали головами и, будто сговорившись, произносили одну и ту же фразу: «Да, тяжело тебе будет с таким характером».

Я до сих пор не понимаю, почему мне должно быть тяжело, но мне и вправду невыносимо трудно. Если бы у меня был пистолет, я снял бы его с предохранителя, передёрнул затвор – патрон посылается в патронник, – вложил холодное металлическое дуло в рот, нажал на спусковой крючок и разукрасил мозгами стену позади себя. Я чувствую вкус металла во рту, я давлюсь ядерным взрывом, раздирающим череп в ошмётки, проглатываю свой язык и задыхаюсь.

Мне невыносимо тяжело, потому что мне не всё равно, зачем я живу. Я считаю, что должен оправдать своё существование. Перед кем?! «Ты должен быть сильным, иначе, зачем тебе быть? » Перед ними, этими тенями людей, вставшими вдоль стен? Зачем? Изображение диктора в телевизоре реальнее, чем он сам.

Друзья моего отца, люди с забытыми мечтами, «календарные жители», знали, о чём говорили. Они знали всё наперёд, потому что оставили таких же, как я, подростков позади себя.

Я помню их. Лица, покрытые морщинами мозолей и запоев. Запах перегара и взгляд, в котором умещался весь комфорт беличьего колеса. Плоские шутки. Разговоры под водку.

Я совсем мало знал своего отца. Я не знаю даже, что про него рассказать. Мои родители развелись, когда я был совсем маленький. Я не помню, как они жили вместе. Фактически меня воспитал мой отчим, которого я считал вторым отцом. Когда я бывал у отца в гостях, он психовал, если я начинал говорить о дяде Коле. Мне его злость была не понятна, но я всё же умолкал, стараясь при отце о дяде Коле не заикаться.

У отца я бывал часто, но он о себе так мало говорил, что мне нечего поведать о нём. Единственное, что я усвоил, – он меня любил. И я его тоже. Но понял это намного позже, после смерти отца. И то не сразу.

Чтобы научиться любить надо время. А у меня его не было.

Я и сейчас не научился, и, видимо, уже не успею. Нет, не до самопожертвования – кому оно нужно? А так, чтобы ничего не требовать. Вообще ничего. Собственничество никакого отношения к любви не имеет. Лёха был прав.

Мне интересно, по каким неведомым причинам взрослые воспринимали меня как равного, когда я был всего-то подросток, и почему они стали смотреть на меня свысока, когда я вырос.

Неужели я стал глупей? Или дело не во мне, а в них? Они стали старше, и потому – нетерпимей? Парадокс в том, что мудрость не всегда приходит с возрастом, а гордость за прожитые десятки лет всегда. Всякий ответ начинается со слов «поживи с моё…» Как будто число прожитых лет является эталоном мудрости и самодостаточности. А на самом деле со мной говорят ушастые длинноухие твари. Вон, жмутся вдоль стен.

Кто-то ляпнул, что необходимо построить дом, посадить дерево и вырастить сына – и смысл жизни обеспечен. И вот строятся десятки тысяч домов, дворцов и лачужек, плодятся, как на конвейере, дети, деревья, правда, больше вырубаются, чем сажаются, но механизм безупречной машины работает на всю мощь, машина человечества едет полным ходом. Главное – быть не хуже других. Не выделяться. Как все, дружно и в ногу, как на параде. Конвейер едет вперёд и исчезает вдалеке, как бесконечная железная дорога.

На нём застыли шеренги одинаковых кукол с большими голубыми глазами, выгнутыми руками, указывающими на меня, и одной на всех религией: так надо.

Мой двойник засмеялся:

– Да им плевать, чем ты и как живёшь. Они так, от нечего делать, тебе советуют. Важность свою почувствовать, что ли. Им просто тяжело признать, что они не правы, что у них ничего не получилось, что всё впустую. Что ничего-то и не было. Были понедельники и вторники, среды и четверги. Пятница – почти праздник, два любимых выходных. И снова понедельники. Чего ты от них хочешь?

– Понимания.

Второй Андрей громко рассмеялся.

– Что? Повтори, – он захлёбывался смехом.

Усталые женщины и обветренные мужчины вдоль стен смотрели на нас. Я в скомканной кровати, и он в зазеркальной чистой постели, антиЯ.

– Тебе проще, – сказал я. – Тебе не надо делать выбор. За тебя его сделаю я. И жалеть тебе не о чем. Мне сложней. И им, – я махнул в сторону сгрудившихся людей. – Мне их жалко. И я их ненавижу, потому что из-за них я сбился с пути. Я разбился о камни. Я неудачник. Я так и не смог взлететь.

НеЯ смеялся, а я плакал, как побитая собака. Я презирал себя за эти слёзы и не мог сдержать их. А он заливался хохотом, временами беззвучно трясясь в наступившей вдруг темноте – я закрыл глаза, думая, что тогда слёзы не будут течь – и презирал меня.

А люди, обступившие кровать, заглядывали через плечи друг другу, они тихо меня жалели. Я был как они.

Глава 9

Телефонный звонок

Каждое утро я просыпаюсь с чувством, что упустил что–то важное.

Я ненавижу разлеплять глаза, разрывая веками темноту беспамятства. Быть нигде, ничего не соображая,   но чувствуя, как отдыхает тело, а потом резко столкнуться нос к носу с действительностью. «Из родной кровати да в последний раунд…»

Тебе будет тяжело жить. Ты слишком много думаешь.

Блажен тупица и осёл, в чью голову никогда не забредают мысли.

Я сожалею о каждой минуте, что прошла зря. Я скорблю о каждом минувшем дне. Вечерами я готов выть от того, что властная рука неизбежности выдёргивает из моего календаря ещё один лист с цифрами. Я отвратительно чувствую себя, когда день подходит к концу. Ностальгия душит меня костлявыми пальцами. Мгновение ещё не закончилось, а я уже, полон скорби, стараюсь впитать его всеми порами своих чувств, продлить, оставить в застывшем виде, словно гипсовую фигуру, – и пропускаю его меж пальцев, как песок времени.

Я стал старше на один день. Я стал на один день беспомощней и никчёмней.

С тех пор, как прошло детство, каждая минута – это отсчёт в обратную сторону, секунды галопом несутся по прямой и падают в пропасть.

Если в юном возрасте всё было ясно, просто и понятно, то теперь и с простотой, и с ясностью что-то случилось. Сгустился мрак, и лишь воспоминания греют чресла. Ностальгия пристёгивает меня наручниками к кровати и режет острым ножом, я истекаю кровью воспоминаний.

В детском лагере мы делали по утрам зарядку и поднимали флаг. Лето было настоящим, а не теплом, с которым не знаешь, что делать. Всамделишное тепло не заливали пивом, а всякое мгновение было наполнено смыслом. Еда не играла большой роли, и одежда тоже. Самое важное было в нас и в наших друзьях. И не важно, чем мы занимались, мы чувствовали важность всего. Дети не умеют скучать, и только они умеют ценить то, что есть.

Я люблю проходить мимо детской библиотеки, заглядывая в приветливые окна. Там, среди книг о Буратино, Самоделкине и Электронике, мартышке, удаве, попугае и слонёнке, живёт детство. Малыши сидят за игрушечными столами, читают книжки с картинками. Их не интересует ход времени, им не жалко прожитых мгновений. Детство обрисовано красочными картинками добрых художников.

Мужики, которым сейчас пятьдесят, на мои слова, что дни проходят слишком быстро, отвечают: «А знаешь, как полетит время после сорока? » Мне страшно думать об этом. Я слишком давно культивирую скорбь о каждом прожитом дне. И я делаю это не специально!

Ещё в средних классах до меня дошло, что время работает против меня. После десяти вечера я подолгу лежал в кровати, не в силах уснуть, и, стараясь не расплакаться, обнимал обеими руками, словно подушку, непонятную тоску. (Совсем, как Лёха.) Я даже себе не мог объяснить, что со мной происходит и отчего моя хандра. Ночь фонарями рыскала по улице, занавески создавали темноту, а я лежал и думал о том, отчего мне так плохо, не находя явных причин для сплина и давясь своими эмоциями. Понятие «переходный возраст» ничего не объясняло тогда, не объясняет и сейчас.

Переоценка ценностей? Так она и теперь здесь. Вот она – переоценка. Зыркает глазками из тёмного угла. Или я должен был ещё лет в шестнадцать поставить все точки над «i»?

А, может, я ещё не перешёл в мой положенный возраст? Сначала детство, затем разочарования, неудачи, одна, другая – мелочи жизни, – младший школьный возраст, средний, капля за каплей в бездонную бочку часы и минуты, плеск воды, круги в стороны и старость. В шестьдесят лет, в пятьдесят, в сорок, в тридцать – у кого как. Между детством и старостью мостиком проложен переходный возраст.

Я скорблю о каждом прожитом дне. Я ненавижу «новый год», я не выношу свой «день рождения». Вестники прожитых лет, палачи времени.

Те праздники, что дарили радость и ощущение лёгкости, когда я был маленьким, давят гранитом и убивают хорошее настроение и чувство защищённости. Не дают забыться, раствориться в ходе злополучных стрелок часов бытия.

Яркие краски новогоднего куража, костюмов сверстников и Деда Мороза со Снегурочкой, наряженной ёлки, стеклянных игрушек, хлопушек и песенок блекнут. На первый план выходит похмельный синдром, помпезное шампанское, обязательные поздравления, наигранная радость. У всего этого веселья привкус искусственности. От него никак не удаётся избавиться. Новогодние салаты отдают пластмассой, у пожеланий вкус неорганики, двенадцать пластмассовых ударов часов. Мы смеёмся, чтобы не плакать. Хохочем без умолку, как сумасшедшие. У новогоднего представления вкус пластмассы. Мы завидуем детям, для которых сказка не закончилась, которые не научились отличать манекены  от реальности, реальность от манекенов. Всё действие вокруг закручено для них, мы гости на их празднике. Наши взрослые игры не имеют никакого значения, потому что они не настоящие. Холодная водка и праздничный стол. Мир стал на год старее. Морщины годовалой давности ложатся на улицы города. Ещё один год. Ещё одно напоминание о бренности бытия. Показные похороны, наигранная радость. Никто больше не верит в сказку, все реалисты, все статисты. Констатируем факт и меняем календарь на новый. С новым годом! Звон бокалов, счастливые лица и непонятное чувство тоски в душе.

А дни рождения вообще подобны гвоздям, заколачиваемым в крышку гроба. В детстве своего дня рождения ждёшь с нетерпением, ждёшь подарков, гостей, своих друзей, увлекательных игр с ними. Ты становишься старше и потому чувствуешь себя важнее и взрослей. Когда наступает переломный момент, ты не замечаешь. Просто однажды вдруг суффикс «ш» откидывается, добавляется ещё одна буква «е», и день рождения становится, вместо самого любимого и желанного праздника, днём, который хочется быстрее пережить и забыть, что он с собой принёс. Хандра в день рождения – самый заметный гость именинника. Назойливый, не отходящий ни на шаг, ублюдок. С определённого момента либо перестаёшь справлять день, ведущий счёт твоего возраста, ограничиваясь тортом и общением с близкими родственниками, либо делаешь вид, что тебя радует, что тебя поздравляют с тем, что одна из сестёр-прялок намотала на палец очередной виток нити твоей жизни. Старше – старее.

Я лежал на кровати, обутый, одетый, поверх одеяла и смотрел в потолок. На улице было темно, лишь свет фонарей боролся с силами тьмы. В комнате тоже царил полумрак.

Я думал о том, что не хочу просыпаться. Не то что мне противна реальность. Нет, дело не в том. А просто уснуть и никогда не проснуться. Вечная нирвана, желанный покой. Во время второй мировой  войны нацисты в германских концлагерях пытали людей, лишая их сна – одна из многочисленных пыток, придуманных человечеством – до тех пор, пока они не теряли не только ориентацию в пространстве и память, но и способность сомнения существуют ли они на самом деле или являются продуктом чьего–то вымысла. Сон для них был наивысшим благом, главной ценностью мира. Они научились ценить дар небесный – отдых от реальности.

Вечный сон – вечная нирвана.

Хотя смысла в бесконечном сне никакого. Вся прелесть сна в том, что пробуждение неизбежно.

Но просыпаться подобно пытке.

Я слышал, как за стеной у соседа работал телевизор, как соседи сверху ходили туда–обратно, скрипя полами, как на улице кто–то с кем–то говорил. Находясь у открытой балконной двери, можно было полностью разобрать все слова их диалога.

Я люблю наблюдать. Люблю тишину и полутьму. Люблю сонное состояние мира, когда он перестаёт смердить выхлопными газами, железным движением и жужжанием голосов, механических звуков и яркого света; когда он отдыхает от бурной жизни, погружённый в темноту,   и только кое-где горят одинокие точки и работают вдалеке, как неутомимые внутренние органы древнего животного, заводы, напоминая о себе причудливыми столбами дыма, издалека похожими на неровные линии, нарисованные рукой ребёнка.

В мою идиллию врывается телефонный звонок. Он дребезжит в моей голове, заглушает звуки шагов и телевизора соседей, вклинивается в диалог на улице.

В моей квартире нет телевизора, нет видеомагнитофона, музыкального центра, компьютера – ничего для развлечения. Скупая обстановка: стол, стул, деревянная кровать, большое зеркало, потёртый ковёр, картина. В кухне: кухонный стол, два стула, электропечь, шкаф для посуды, кран, раковина. В коридоре: встроенный шкаф на три дверки. За одной из них одна над другой расположены полки. На верхней полке стоит телефон. Старый,   красный, исцарапанный телефон. Диск с десятью дырочками, что заедает и приходится, набирая номер, водить пальцем в обе стороны: и туда, и обратно. Провод, идущий от аппарата к трубке, в нескольких местах обмотан изолентой, сама трубка изрыта мелкими и крупными трещинами. Они визжат и вибрируют, нарушая мой покой.

Я с неохотой поднимаюсь с кровати и плетусь в сторону дребезга. Проходит целая вечность, прежде чем я поднимаю трубку.

– Ало? Кто это? Говорите.

– Алло? Привет! Это Юля. Я не слишком поздно?

– А–а, Юля, – без радости в голосе отвечаю я. – Нет, конечно. Тебе никогда не поздно.

Интересно, который час? Темень кругом.

– Ты обещал позвонить вечером. Помнишь?

Что–то не припомню.

– На рынке.

– А–а, на рынке… Ну, да. Ну и как живёшь?

– Нормально.

Разве что не всхлипнула на том конце линии.

– Как-то печально у тебя звучит. Нормально – хорошо или нормально – плохо?

– Не знаю даже. Вроде бы, нормально. А вроде, и не очень.

– В смысле? Что случилось?

– Сама не знаю… – молчание. – Не хватает чего-то.

– Может, проблем.

– Может, и проблем, – в трубке вздыхают. – Не знаю… Наверное, лучше жить охота.

– А сейчас что не нравится?

– Всё…

– Что всё? – Интересно, Юля специально позвонила мне, сетовать на судьбу? Не многовато ли за один день? – Муж есть, квартира есть, работа – пожалуйста. Что ещё надо?

– Да разве это достижения? Муж – великое счастье!

– А чего ты хочешь? Роскоши?

– Не роскоши, – говорит Юля. – Достатка. Роскошь – это слишком круто. Машину. И не какую–нибудь, а иномарку. Машина – это не роскошь, а средство передвижения.

– Это как посмотреть, – возражаю я. – Она и бензин, и уход требует, и запчасти.

– Да и Бог с ними. Зато своя.

– Всё с тобой ясно, – подвожу я итог. – А мужем почему недовольна?

– Почему не довольна? – возражает она. – Довольна. Просто муж – это не достижение.

– А как же любовь?

– Какая любовь!? – скептически отзывается Юля. – Нет никакой любви. Это всё выдумки из сказок. Я давно не верю в принцев и принцесс.

– А зачем тогда замуж выходила?

– Уговорили, – в голосе усталость. – Мы год встречались с Игорем. Он упрашивал меня выйти за него. Я откладывала решение на потом. А потом меня уговорили. Родители свою роль сыграли тоже.

– Так ты Игоря не любишь? – я слышу Юлино дыхание в трубке.

– Нет. Я считаю, что нет любви. Есть симпатия, есть влечение, есть привычка, а любви нет.

– Странно, – говорю я. – Я не в первый раз это слышу. И всякий раз от девушек, – я сажусь на корточки возле шкафа. Левой рукой я держу трубку у уха, в правой – телефонный аппарат. – А я думаю, любовь есть. Она разная: любовь к родине, к родителям… И любовь мужчины и женщины. А есть высшая любовь. Само чувство в чистом виде. Необоснованное, беспричинное. Земная любовь, она в какой-то мере корыстная, что ли. А высшая – нет. Любить по-земному – это обладать. Я сам только недавно это понял. (Мне один парень объяснил.) Сама её суть в обладании. А ты видела когда-нибудь любовь в чистом виде? – спрашиваю я. – Нет? А я видел. Видел концентрированное добро, и зло тоже видел. Хочешь, расскажу где?

Я не дожидаюсь ответа:

– В школе у нас есть лестница – их даже две: по одной поднимаются, а по второй спускаются, а ниже лестницы, по которой спускаются, есть ещё лестница вниз, ведущая в помещение (классом его вряд ли назовёшь), где проходят уроки труда. Там небольшая площадка и стоит лавочка. Так вот, когда сидишь на этой лавочке, стоит поднять взгляд вверх, и твоему взору предстаёт весь калейдоскоп женского белья проходящих по лестнице девочек и учительниц, если, конечно, они в юбках. Что и говорить, будучи тринадцатилетними сопляками, ходили смотреть на трусики все мои одногодки, и я сам не был исключением.

В то время в младших классах преподавала одна молоденькая учительница, только что со студенческой скамьи. Ей нравилось ходить не просто в коротких, а в каких-то суперминиюбках. Странно ещё, что старшие учителя ей ничего за это не выговаривали, они обычно не любят «белых ворон». Само собой, момента, когда она пойдёт, мы ждали, как лиса из басни Крылова ждала сыр, ну и пялились, естественно, как последние придурки. А однажды сидел я на лавке один, голова задрана вверх, как у крыловской лисы, и вот вижу: идёт она. Я просто счастью своему не поверил. Вылупился и только что слюну не пускаю, смотрю на её белое кружевное бельё и похотливо представляю, что там под ним. Штаны рвутся от возбуждения. Я на седьмом небе от счастья, кровь кипит в моих венах, достигнув предельной температуры. Я обожаю короткие юбки и тонкие просвечивающие трусики! Я весь у неё между ног, и тут чувствую, что что–то не так, как-то не по себе вдруг стало, точно не я разглядываю кого-то, а меня разглядывают, как особенно мерзкое животное. И дёрнул же меня чёрт тогда голову поднять! Она смотрела на меня и видела, что я весь у неё под юбкой, во власти похоти. Она видела это и не просто не засмущалась, а наоборот, подняв взгляд, я встретился с её глазами. В её глазах не было ни смущения, ни одобрения: в них было злорадство, злая усмешка. В её глазах я увидел дьявола. Мне стало не то что стыдно – я испугался, как никогда в жизни. Представляю, как я тогда выглядел!

Это было чистое зло. А как-то я видел чистейшую любовь. Примерно в том же возрасте. Шатался по улице, навстречу мне семенили прохожие, пробегали мимо по своим делам. Ни я на них, ни они на меня внимания не обращали. Кому какое дело до случайных прохожих? Незнакомые лица, серые одежды. Среди прохожих была девочка лет семи, мама вела её за руку, и я, не знаю даже почему, наверное, от скуки, мимоходом заглянул в её глаза. Знаешь, что я там увидел? – спрашиваю я и, вновь не дождавшись ответа, продолжаю:

– В её детских, невинных глазках была любовь, та самая высшая любовь, о которой я говорил. Девочка любила всех и каждого, любила жизнь, мир, вселенную – всё и всех. Безграничная  и опустошающая любовь. Концентрированное добро. Вот в чём оно. Странное, непонятное чувство. Художники, поэты, скульпторы – люди искусства – всю жизнь гоняются за ним, пытаясь вписать его в картины, ноты, строчки, а оно – вот, только руку протяни. Верующие называют его Богом. Но, если верить Библии, Бог не может быть высшей любовью. Потому что верующие любят объект – Бога, Бог любит людей вообще исключительно по-земному: ему нужно подчинение, чтобы люди повиновались ему. Он хочет видеть своё отражение в миллионах глаз, своё и только своё. И знаешь, я его тоже по-своему люблю, глупо и атеистично, но люблю. Потому что мне нужна эта любовь, грешная, земная, несправедливая, любовь-собственничество. И я даже знаю, откуда растут корни этой любви: девушку я люблю за красоту, родителей за то, что воспитали меня (и ненавижу за то, что воспроизвели дали мне жизнь), Бога, потому что он придумал мир – и ненавижу.

От любви до ненависти даже шага нет.

– А ты знаешь, почему так тяжело признаваться в любви? – спрашиваю я сестру.

– Страшно взять на себя ответственность.

– Вот именно. Говоря человеку, что ты его любишь, – если ты, конечно, искренен, неискреннему человеку ничего не страшно: он защищён от любого удара толстым  панцирем лжи, – ты даёшь ему власть над собой, в обмен ожидая от него того же. Садомазо. Садисту требуется власть над кем-то, мазохист нуждается во власти над собой. Слова «я люблю тебя» равносильны фразе «я хочу обладать тобой». Бывает, сильно хочешь понравившуюся вещь; так, что она не выходит у тебя из головы, становится маниакальным желанием, предметом вожделения. Ты не успокаиваешься, пока её не получишь. То же самое с любовью мужчины и женщины: желание обладать человеком и есть любовь. Так у нас заведено. Пускай нелегко в этом сознаться. Но для того, чтобы что-то взять, я должен что-то отдать. Я предоставляю тебе обладание собой, ты мне – себя. Садомазохизм. Счастливая семейная пара.

Я делаю небольшую передышку, Юля тоже ничего не говорит. Я слышу только её дыхание, словно она не на другом конце города, а сидит рядом со мной.

Перед глазами корчатся расплывчатые тени, в голове плещется хмельное озеро.

Я окончательно сажусь на пол, вытянув вперёд ноги. Телефон я ставлю себе на бёдра.

В груди ворочается сонный дракон, шевелит своими крыльями, зевает. Его крылья щекочут мне горло. Я сглатываю кашель, сдерживаю его всеми силами, не позволяю кашлю сорваться с губ. Огромный колокол звенит в ушах. Грудь разрывается от боли, голову сдавливает холодный железный обруч с иглами по всей внутренней стороне.

Я прикрываю ладонью правой руки телефонную трубку и кашляю так, что кажется, рёбра вот-вот оторвутся от мяса и хрящевых соединений, и сердце вывалится наружу. Моя грудь – сплошной болевой комок. Я стараюсь поменьше трястись, когда кашляю, иначе уроню телефон. В ушах звенит колокол.

Приступ кашля проходит минуты через две. Дракон успокаивается, вновь сворачивается калачиком и засыпает. Колокол продолжает биться о стенки черепной коробки. Горло утыкано изнутри шипами, в груди сотни осиновых кольев.

– Извини, – хриплю я.

– Тебе сильно плохо?

– Нет. Всё нормально, – отвечаю я. – Выздоровею.

Я замолкаю.

– А разве не бывает любви бескорыстной? – робкий вопрос.

Ты же совсем недавно говорила, что любви вообще нет. Влечение, симпатия, привычка – никакой любви.

– Бескорыстной? – продолжаю я идиотничать с повторениями. – Когда мы любим кого-то, мы бесконечно от него чего-то требуем: любви к себе, делать так, как нам хочется, внимания. Если человек в ответ не выполняет наши требования, если он нас не любит, – это целое горе, траур, депрессия. Такая любовь зовётся несчастной и безответной. Многие совершают самоубийства от безответной любви. Им проще наложить на себя руки, чем справиться со своим эгоизмом, усмирить свою прихоть. С криком «я люблю его (или её) и ничего не могу с собой поделать! », вскрывают вены. Я хочу вон ту мягкую игрушку, вон ту золотую цепочку, вон ту модную машину! Но из-за несбыточного желания получить модную машину мало кто лезет в петлю. А вот из-за неподчинения его воле другого человека, безответных чувств, обрывают жизнь тысячи и тысячи. Любовь – это власть. В любви, как на войне: любящий побеждён, а любимому все карты в руки. И признаваясь в любви, мы боимся, что от нас начнут что-то требовать. А при неподчинении  попрекнут в том, что ты не любишь или любишь недостаточно сильно. Мы боимся терять свободу, потому что она самая главная ценность в мире, а потому мы боимся любить. Любовь – это требования, власть, подчинение, жажда обладания. Мы не извратили любовь. Нам её такой преподнесли. Бог любит нас лишь до тех пор, пока мы выполняем его указания, пока мы пресмыкаемся перед ним. А когда мы перестаём ему подчиняться, он нас от всей души, с широкой улыбкой на лице, уничтожает. Бог – эгоист. Он думает только о себе и своих интересах. А мы созданы по его образу и подобию. Мы маленькие копии этого старого ублюдка. Мы готовы наказывать за нелюбовь, за то, что нас разлюбили. Любить – требовать подчинения  и наказывать. Неподчинение – несчастная любовь. Любить – добровольно пресмыкаться. Садомазо. Бить плетью и вставать под плеть.

Я тяжело дышу. Выплюнув всю тираду на одном дыхании, я чувствую себя опустошённым. Представляю, какой эффект я произвёл на сестру.

После небольшой паузы, она говорит:

– Если всё так плохо, лучше бы её не было.

Я усмехаюсь, по коже пробегает череда острых иголок.

– С тем же успехом можно сказать: раз ноги иногда болят, лучше бы их не было совсем. Мы нуждаемся в ней и ещё как! Но не в большей степени, чем в ненависти или раздражении. Мы вообще нуждаемся в чувствах. Мы же не роботы. Хотя из нас и ходят сделать машины. А я не хочу быть машиной, не хочу, – я до боли вжимаю телефонную трубку в ухо. – Это наш эгоизм. Эгоизм, понимаешь? Мы собственники и эгоисты. И я тоже, я ничем не лучше других. Нет, нет и ещё раз нет! Я такое же дерьмо, как и остальные. Даже хуже, я супердерьмо. Нет, это уже высокомерие. Всё-таки я как все. И это меня убивает, а я хочу жить. Хочу жить, понимаешь? По-настоящему. И любить по-настоящему, а не выдумывать себе любовь. ЛЮБОВЬ – послушай, как звучит. Как «мур-мур»! Мур-мур-мур!

Я мурлычу и ехидно посмеиваюсь, вытягиваю губы в трубочку и обнажаю зубы.

– Андрей, с тобой всё в порядке?

Со мной? Да просто СУПЕР! Я самый порядочный человек из всех, у кого всё в порядке. Лучше не бывает!

– Ты давно был на работе?

– Работе? – упоённо повторяю я. – Какая работа? Я официальный безработный, без – ра – бот – ный!

– Тебя уволили? – О, Боже, какое волнение! Что с вами! Медсестру в студию!

– Нет, я сам уволился. Попросил больничный, мне не дали. И я сказал: «А пошли вы на!.. » И всё, я без-ра-бот-ный!

– Андрей, что с тобой? – Какие нотки в голосе! – Ты меня пугаешь!

Кого я могу испугать? Что во мне страшного?

– ЛЮБОВЬ! – помпезно произношу я. – А ты знаешь, что есть высшая любовь? Когда в ответ ничего не требуют, ни – че –го.

– Ты сам-то в это веришь?

– Я-то? К-ооо-н-еее-чно, – растягиваю я. – Н-еее зн-ааа-юю! Не знаю я.

– Вот видишь, ты говоришь о том, чего не знаешь.

– Да, я говорю о том, чего не знаю.

Все довольны? Я соглашусь на всё! Аплодисменты!!!   Люди, собравшиеся в студии, встают, громко хлопают и закидывают меня цветами, кто-то кидает мне в лоб цветущую картошку. Под тонкой кожей лопаются капилляры, боль пульсирует в висках. «Браво! » – кричит тётка с переднего ряда. Губы у неё ярко накрашены и влажно блестят, она явно хочет меня.

– По крайней мере, я не вру. Я не вру! Высшая любовь, без ограничений!

– Свободный секс что ли?

– Секс? Трахаться, да? Кролики – трах-трах! – выплёвываю я и выдвигаю верхние зубы вперёд, глаза вылезают из орбит.

Бешеные аплодисменты и одобрительный хохот.

– Нет-нет, ни в коем случае, секс тут ни при чём. Меня в принципе бесит, когда любовь путают с сексом.

– Любовь – чувство, а секс – физическое удовольствие? – уточняет сестра.

– Вот-вот, – соглашаюсь я. – Бы…

Договорить я не успеваю. Вновь просыпается дракон и снова начинает шевелить крыльями и зевать. И опять я судорожно сглатываю кашель.

На этот раз борьба с драконом быстро заканчивается в мою пользу.

Но за время схватки я забываю, на чём закончился разговор и продолжаю:

– У одного известного японского писателя есть роман об экзистенциальной любви. В нём главный герой искал в ней смысл жизни. И в итоге хотел решить свои проблемы за чужой счёт. Найти смысл в обладании женщиной, то одной, то другой, стремился при этом к своей первой возлюбленной. Выбрал объект, так сказать. Ему повезло, он определился. Как там по радио: «Пока там есть, мол, вся херня, и офигенное желанье, есть нашей жизни оправданье». Круто. Желание у меня всегда есть. Я бы желал бы и желал. Пока импотентом бы не стал. Как  красиво: я желал бы и желал, если б педиком не стал. Надо послать на радио, оценят. Мне не нужно оправдание, мне смысл нужен. Ёлки зелёные, мы и любовь-то себе придумываем. На самом деле, не всё ли равно с кем спать? Итог-то один, ищем-ищем кого-то, ковыряемся. А, в конечном счёте, с кем по воле случая получилось, с тем и живёшь. Надуманное всё. Мужчины ищут покрасивее, женщины – побогаче. А романтики сколько!? У Шекспира Ромео одна девушка отказала, он тут же придумал в другую влюбиться. Вот и вся любовь.

Оглушительные аплодисменты.

«Гений! » – вопит полная дамочка с переднего ряда. Её влажные губы напоминают половые органы. Именно за этим женщины пользуются помадой, привлечение самцов.

– Всё дело в том, что с малых лет мне навязывали общепринятую систему ценностей. И тебе, и другим. Мы уже не помним, кто её придумал, но мы все подчиняемся её законам. И убеждаем друг друга, что только так и следует жить. Стремление к власти и материальному довольству во главе всего. Причём, чем больше и того, и другого, тем лучше. Нам дали общий шаблон, и мы кроим под него своё бытие. У кого-то получается лучше, у кого-то – хуже, у одних больший успех, у других – меньший. У третьих ничерта не получается. Но все мы играем в одну и ту же чужую игру, мы с готовностью принимаем чужие ценности и постепенно забываем свои. Никакие мы не индивидуальности, мы серая масса календарных жителей. Мы выросли под звуки рок-н-ролла, а сдохнем, переживая хватит ли средств на наши похороны. Мы предали свою революцию, схоронив её под ворохом газетных вырезок и трудовых будней. Мы заложники конформизма. Принимаем чужую веру и образ мыслей, чужие ценности и взгляды, потому что вначале боимся выделиться, а потом сомневаемся, правы ли мы со своей точкой зрения, и в итоге соглашаемся со всем и уже подумать даже не смеем, что думать можно как-то иначе. Мы как все. Не хуже остальных – веский повод для оправдания перед собой. Вот, видишь, «есть нашей жизни оправданье»!

Аплодисменты ревут, как горный поток. Дама с первого ряда срывает с себя одежду и мнёт возбуждённые груди в пухлых руках. На безымянном пальце правой блестит кольцо.

Дыхание в трубке, затем весомый аргумент:

– Андрей, а людей вообще можно любить?

– Не понял.

«Повторите вопрос! » – голос ведущего. – «Внимание! Повторяем: можно ли любить людей? Ещё раз: можно ли любить людей? Одна минута на раздумье! И у нас созрел ответ! » – ведущий показывает на телефон.

– Человека в принципе любить нельзя. Как можно любить того, кто, как маленький, приходя с работы, разбрасывает где попало свои вещи по всей квартире, вместо того, чтобы убрать их в шкаф!? А потом ещё может завалиться в кресло прямо на наглаженную рубашку и так сидеть как ни в чём ни бывало. А? Можно любить взрослого человека, которому приходится без умолку объяснять прописные истины!? В конце концов, как ни противно это звучит, можно ли любить людей, что ходят в туалет? Любимый гадит, как все. Его дерьмо ничем не отличается от дерьма остальных. Люди, извини за выражение, пердят и гадят, жрут и чавкают, и воняют потом. Можно ли влюбиться в человека?

Я в шоке. Не ожидал такого поворота.

– Ч-чёрт, – заикаясь, произношу я, – да ты ненавидишь людей.

«Она ненавидит людей! » – восклицает ведущий. Зал хлопает в ладони. Где-то я всё это уже видел.

– Иди в жопу! – громкий визг в моё ухо. – Я люблю людей! Но не тех, кто рядом. Невозможно любить того, с кем ты живёшь!

Громкий треск в трубке – я представил, с какой силой бросили телефонную трубку на рычаги с той стороны линии – и короткие гудки.

Чудесно поговорили. Продолжай в том же духе. Молодец! Истреби всех вокруг себя. Останься один на враждебной планете. Весь земной шар – твой, и только твой. Осмотри владения и вздёрнись на суку первого же попавшегося дерева. Хэппи энд, блин.

Ну что, рад? Отвали, отвали, отвали!.. Любовь. Тоже мне – любовник. ОТВАЛИ. Ага, сейчас. А ты по-настоящему когда-нибудь любил? Очертя голову, безумно? А ты вообще на это способен?

Способен! Да! Да! – Тысячу раз «да»!

Любовник чёртов. Не нравится? А ты заметил такую закономерность: можешь облить грязью всё что хочешь, можешь утопить в экскрементах кого угодно, но только слово попробуй замолви против любви – и всё… На тебя натравят всех собак. Боже ж ты мой, ты оскорбил самые лучшие чувства. И при этом её все воспринимают на уровне животных. Никто не способен любить так, как Христос: искренне, беззаветно, ни за что. Не желать, нет (мы-то желаем), а любить.

Я лежу на полу, раскинув руки. Пьяный, лысый, с синяком на пол-лица, со сломанным грудным ребром и опухолями кулаков.

Молчаливые тени-звери, попавшие в капкан потолка, перегрызают себе лапы и уходят, рвут друг другу глотки и умирают, не желая обустраиваться в неволе. В неволе звери не размножаются, не видя выхода из ситуации, они умирают. И не позволяют потомству мучиться. И только кролики в неволе плодятся ещё больше. А звери мрут от несвободы и грызут прутья клетки. Добровольные самоубийцы, дети декаданса.

Шрамы от порезов на запястье, вкус тёплой воды на губах.

Я был зверем, и кем я стал?

«Внимание! Вопрос залу! ».

Моя пухлая подруга совокупляется с худым, плешивым мужчиной в осеннем пальто.

«Он был такой романтичный, – говорит она. – Про звёзды мне рассказывал, про луну. Даже книгу собирался писать. Но это ни к чему. Пусть лучше чем-нибудь полезным займётся. Напиши мне стихи», – обращается она к нему.

Мужчина пыхтит.

«А вообще-то не надо. Больше всего меня возбуждает твой бумажник, а не писанина», – она тонко смеётся, прикрыв кокетливой ручкой рот. Ведущий плотоядно улыбается и чуть ли не облизывает микрофон. Люди наклоняются ближе к паре, они хотят рассмотреть все подробности.

А звери умирают, бросают в капканах обезображенные ноги, отползают и истекают кровью.

Мужчина кончает, и дама зевает, демонстрируя ряд красивых зубов. Зрители отворачиваются от них, расходятся. По экрану на стене плывут титры.

Самоубийства совершают те, кто не справился с действительностью. Я не могу с ней совладать. Схватил её за рога, упёрся пятками в её брюхо, а она дёргается и извивается подо мной.

– Хочу взорвать свою жизнь, – хриплю я в потолок. А раненные звери истекают кровью.

Глава 10

Земную жизнь пройдя до половины…

Всё надо делать вовремя: родиться, научиться ползать, говорить, писать, считать, окончить школу, другие учебные заведения, дышать, гулять, мечтать, успеть сделать всё, что желал, – и умереть. В эпилоге повествования банально умереть. Земную жизнь пройдя до половины…

Данте прошёл свои круги Ада. Ты следующий. «Следующий! » – приглашает голос за дверью, и зажигается лампочка над обналичкой: милости просим. Своё вы отшагали.

Голоса, голоса – отовсюду: слева, справа, из экрана телевизора, из динамика радио, с улицы за бетонной стеной. Голоса друзей и прохожих, знакомых и незнакомых, тех, кого любишь и кого ненавидишь, дикторов, певцов, телеведущих, начальников, подчинённых, женские, мужские, детские. Родной великий и могучий русский язык. Двадцать четыре часа в сутки. Во сне и наяву. Когда прислушиваешься к речи и когда она идёт фоном. Рой голосов. Язык – средство общения. Поговорим о пользе языка?

В моей голове всегда звучит мой голос. Произнося слова, я слышу свой голос. Если записать его на магнитную плёнку, я его не узнаю. Голос будет чужой. Это другой человек произносил мои фразы моим же ртом – не я.

Мой внутренний собеседник не даёт мне покоя. Он зудит и зудит, вредный неугомонный голосишко. Он перемалывает неудачные моменты моей жизни, он вспоминает недавние и прошлые неприятности. Он напоминает и разъясняет, насколько я был глуп, насколько глупо вёл себя в тех или иных обстоятельствах. Мой брат-близнец, моя тёмная половина. Зловредный родственничек.

Он возвышается над пирамидой внешних голосов, он чеканит слова громче дикторов, телеведущих и знаменитых певцов, громче рёва машин и грохота цивилизации. Он шепчет приторные словечки в тишине ночи и при свете дня. Во сне он комментирует неразборчивые сумасбродные сновидения.

Он живёт в зеркале. Он – моё отражение.

Так неприятно закончив разговор с Юлей, я пошёл в ванную. В мозгу по-прежнему неистовствовала какофония: бам – бам – бам – бам – бам – бам – бам! Боль уютно устроилась в моих телесах. Изображение лабиринта из двери в санузел и половых досок было нечетким, и я с трудом добрался до спасительного крана. Он извивался, сворачивался в узлы и вытягивался в одну линию. Глазурованная плитка сорвалась со стен, и голубые квадратики прыгали вокруг меня, кружили хороводы, пели весёлые песенки тонкими голосками.

Я до упора открыл кран с холодной водой, и мощная струя влаги устремилась в мои, сложенные чашечкой ладони. «С голубого ручейка начинается река», – пел звенящий хор. Голубая лента мелькала перед глазами, извивалась кольцами, корчилась перед взором.

Недовольный дракон проснулся, попытался встать, но с ужасом обнаружил, что сжат холодными тисками желудка. Дракон дёрнулся вверх что есть силы, побежал вперёд, впиваясь когтями в нежные внутренние органы. Дракон ломал мне рёбра и давился моей тёплой кровью.

Я кашлял так, что был уверен, что сдохну. Наклонившись над ванной, в окружении прыгающих, веселящихся квадратиков. Глупая, нелепая смерть. Говорят, погибать – так с песней. Моя песня про дощечки и словечки. Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет песенка. Философская песня про истоки бытия – дружба начинается с улыбки. Струя воды улыбается мне полукружьем, весёлые голубые квадраты – вместо зубов. По кому звенит колокол в моей черепушке? Дзынь – бам, дзынь – бам!

Меня тошнит, дракон рвётся наружу, бусинки крови на чугуне. Кашель переходит в рвоту.

Я давно не ел и мне нечем вырвать: только желудочный сок и вода, водка и закуска. Я выплёвываю в ванну обрывки своей одежды, старую хоккейную клюшку, обмотанную на конце бинтом с эпоксидным клеем, свои первые кроссовки – в восьмидесятых их трудно было достать, – легионы игрушечных солдатиков, неандертальцев, тушёнку, яблочный сок, зелёный надувной круг, в котором я держал весь арсенал своих игрушек, будучи совсем маленьким (я любил залезть в него и сидеть там часами, играя в самим же собой придуманные игры; родители всегда говорили, что я был тихий ребёнок – одно удовольствие со мной водиться), школьную форму, аудиоплеер «Вега» (мне его привезли из Ачинска, у нас в городе такого в то время – мне было двенадцать лет, – днём с огнём не сыщешь), бобинный магнитофон, чёрные волосы своей первой жены, крашеные каштановые – второй. Всё вперемешку. На чугунном дне футбольный мяч, испачканная надписями гитара, папиросы «Беломорканал» и сигареты «Прима», хлеб по двадцать четыре копейки за булку и детская коляска, красное платье моей первой жены и синие джинсы – второй, пелёнки и распашонки моего сына – я слишком давно не видел его, –  голубые глаза моего сына, зачётная книжка с чёрной обложкой и боксёрские перчатки, солдатские сапоги и горы аудиокассет, диплом об окончании высшего учебного заведения по специальности «Строительно-дорожные материалы», мыльницы с моторчиками и колёсиками – они сразу начинают ездить по дну ванны, – мои любимые джинсы, которые мать достала кое-как через знакомых в восемьдесят пятом – я был так расстроен, когда вырос из них, – вторые джинсы, что достались мне от знакомых – у них был сын на три года меня старше, – молочные зубы, дембельский альбом, трудовая книжка. Я блюю вечерними выпусками новостей и утренними зарядками, гимном Советского Союза и России, коммунизмом, перестройкой и долбанной демократией, Афганской и Чеченской войной, выпусками новостей, «Пионерской правдой», «Юным техником» и «Мурзилкой», деноминациями и лампочками Ильича, букварём и счётными палочками, лейкопластырями и наборами пластилина, пластилиновой вселенной, аморфной галактикой, новыми и старыми деньгами, голодовками и свежими ветрами, перестройкой и политиками, выпусками новостей, тридцатью тремя богатырями и золотой рыбкой, колобком и диснеевскими мультфильмами, видеосалонами и видеофильмами, наивностью и обречённостью, похотью и скромностью.

Я выблёвываю своё прошлое, отрекаюсь от него и вновь принимаю, родное и единственное. Выблёвываю и проглатываю свои воспоминания и тоску по ушедшим дням.   У меня отторжение зря прожитых лет и ностальгия по милым пустякам и деталям. Високосный семьдесят второй, тысяча девятьсот семьдесят второй год. Пятого января меня произвели на свет. Начался отсчёт часового механизма, приближающего меня к встрече старухи с косой. Тик-так, тик-так – подойди ещё на шаг.

Никогда мне не было так плохо, как сегодня ночью.

Я лежу, таращась в потолок. Распятый собой, своим обыденным прошлым, понедельниками, вторниками, средами, четвергами, цифрами перекидного календаря.

После того, как мне полегчало и перестало рвать, плитка вернулась на положенное место, а мыльницы с моторчиками перестали ездить и лопнули, как мыльные пузыри, исчезли остальные груды вещей и понятий (тряпки таяли и испарялись, солдатики и неандертальцы хватались за раненные части тела и сжимались в маленькие точки до тех пор, пока не превращались в пустоту), я собрался было выйти из ванной и грохнуться на кровать, и валяться лицом в подушку в беспамятстве. Желудок болел, точно я проглотил раскалённый свинец, грудь ныла от боли.

Для того, чтобы выйти, необходимо пройти через дверь. Один из законов мирового порядка: там, где выход, всегда находится дверь. В одних обстоятельствах выйти сложнее, и дверь в таком случае из железа толщиной в двадцать сантиметров, тогда требуется ключ, открыть её; в других дверь наскоро сколочена из гнилой дюймовки с большими щелями между досок, такие двери легко выбить ногой. И выйти.

На двери, через которую я собирался пройти, висит зеркало, а в зеркале – отражение.

Белый, идеально выглаженный костюм, белая рубашка и чёрный, в красный горошек галстук прекрасно сочетались со свежим, довольным лицом моего двойника. Он даже не скрывал презрения ко мне. Боже, как я его ненавижу! Скривившиеся в ухмылке губы, вызывающий взгляд.

Я устало смотрел на него, ожидая что он скажет. Он презрительно смотрел на меня. Мы разглядывали друг друга, словно виделись в последний раз. Каждый хотел оставить в памяти образ своего оппонента. Я знаю все до единой черты его лица, каждую линию, потому что это моё лицо. Я узнаю каждый его жест, поворот тела, мимику, потому что это я за той стороной стекла. Я понимаю его и принимаю таким, каков он есть, потому что мне больше ничего не остаётся.

Я жажду изменить себя, и до определённой степени изменение возможно. Могу перекроить окружающее, решиться на рискованные поступки, влиться в другой круг людей, устроить вечеринку на сцене бытия, раскрасить стены мышеловки в яркие цвета, сорвать с весов абсолюта груз неудач, и отягощение довольства стремительно ринется вниз. Праздник, хлопушки и серпантин.

Но только под вечер гости разойдутся по тёплым домам кушать и смотреть телевизор, разберут свои вещи в пороге, машинально попрощаются с хозяином дома, кто-то щёлкнет выключателем, и я останусь один среди неприбранных столов и пугающих теней, наедине со своим отражением, диалогом дум, размышлениями и сожалениями. И невидимый близнец несомненно скажет мне, что вместо того, чтобы украшать одиночную камеру серпантином и конфетти, лучше бы я вышел из неё. Не позвал бы кого-нибудь к себе для веселья, а разорвал порочный круг и вышел.

– Щенок, – произнёс модник из зеркала. – Не слишком ли много ты на себя берёшь? Проповедник чистой любви.

Ну вот, началось.

– Славы Иисуса захотел? А к распятию готов? Покажи мне свои руки, я посмотрю, нет ли там стигматов?

– Ну что тебе от меня надо? – срывающимся голосом сказал я. – Что ты ко мне пристал? Если бы не ты, знаешь, как бы я хорошо жил? Ведь именно ты постоянно сожалеешь о том, что я сделал что-то не так, именно ты тонешь в ностальгии и воешь об ушедшем прошлом. Ты меня уверяешь, что лучшие времена позади. И ты заставляешь меня бороться с реальностью, тебя не устраивает быть, как все. Для меня-то как раз нормально не придумывать ничего нового, я бы катился и катился по прямой. В чём смысл жизни? Потрахаться? Большинство мужиков так говорит. Они ходят со своими причиндалами наперевес и ищут себе партнёршу. И женщины, я полагаю, так же. «Всех, говорят, баб не перетрахаешь, но стремиться надо». «Всех денег не заработаешь, но стремиться надо». Ну устраивает же людей так жить. А чем я хуже других? И дети, боже мой, да все их рожают, и я рожу. В чём проблема? Каждый знает, откуда они берутся. Тебе что от меня надо? Зачем мне отличаться от остальных? Белых ворон не любят, их распинают. А потом молятся на них. А в принципе мы похожи на этих собак, бегающих по улице друг за другом, собрались кучей и догоняем сучку, у которой течка. Вечно голодные, шныряем по свалкам и жрём, жрём, жрём. Но мы вот такие и другими быть не можем. И для нас это нор – маль – но! А ты лезешь ко мне со своими мыслями о высоком.

– В таком случае, ну и мерзкие же вы, – Белый Костюм скорчился от отвращения.

– Да что ты знаешь о мерзости? Это для тебя мы мерзкие, а друг для друга нормальные. Мой сосед озабочен, тем же, что и я, он одет так же, как я. Не в белый костюм, а в обычную одежду. В переносном смысле, конечно. Львы, например, на дух не переносят каких-то собачек, гиен или как их там. Противные такие животные: спина изогнута коромыслом, юркающий взгляд, облезающая, скомканная шерсть. Львы от одного их вида мрут, они убегают от них, пока те их не загонят до такой степени, что львы ложатся и умирают от омерзения. Они умирают, а собачкам безразлично, друг для друга они нормальные (на слове «нормальные» я сделал ударение), они любят друг друга, нежные родители и благодарные любовники. И ими так же, как нами движет желудок и половые органы, главные части тела. О чём ты мне говоришь? Ты кто такой? Где ты был, когда по малолетству меня избивали в подъезде, сломали мне нос и оставили душевную травму на всю жизнь? Где ты был, когда я в первый раз пригласил потанцевать девочку и она мне отказала? А я ещё много лет после этого никого на танцы не приглашал, потому что мне отказала и вторая, и третья, и я решил, что я безобразный урод и девушкам никогда не понравлюсь. Где ты был, когда я не мог найти работу и морил себя голодом? Где ты был, когда я служил? Когда разводился? В главные моменты жизни тебя нет! Когда надо принимать решения, когда надо действовать! А сейчас, зачем ты ко мне припёрся? Зачем ты мучаешь меня?! – закричал я до боли в связках. К щекам хлынула кровь, я почувствовал, как их жжёт.

Белый Костюм ухмыльнулся:

– Не потянешь ты на роль Христа – кишка тонка. Да не приду я к тебе больше. Рассуждаешь о непорочной любви и ждёшь успеха. Не будет его! Потому что сначала надо влезть на распятие! Не самому даже, а отдать свои чресла в чужие руки, чтобы больней было. Только так достигнешь освобождения! И никак иначе.

Я смотрел в зеркало. Ублюдок в белом уставился на меня.

– А ты уверен, что мне необходима свобода? Тем более такой ценой.

Он провёл рукой по волосам.

– Ну да, вы хотите получить всё и сразу. Да ещё бесплатно.

– Ты не понял, – я постучал пальцами опухшей кисти по опухшей грудной клетке. – Мне не нужна твоя свобода. Это ты с ней носишься, а не я.

Белый Костюм засмеялся.

– Но я – это ты! Кто ты без меня? Пус – тыш – ка! Скажи мне, вот умрешь ты, и что напишут на твоём надгробии? В чём был смысл твоей жизни? Две даты: родился, умер?

В чём смысл? Мой взгляд пополз по кафелю в поисках ответа, словно он там был написан. А в чём вообще есть смысл? Кафель ничего мне не ответил. Я перевёл взгляд на кран.

Лишь тогда я заметил, что не закрыл холодную воду, и она бьётся о чугунное дно мощным потоком. Машинально закрутив кран, я произнёс:

– Я родил сына. Он продолжит жизнь, вместо меня.

Двойник фыркнул:

– Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ты сам себе противоречишь. Благодетель, – произнёс он с сарказмом. – Может, заставишь ещё на себя молиться?

– И пусть молится!

– Браво! – вскричал второй Андрей.

«Уааааааа! », – поддержала его толпа. Шквал голосов и рукоплесканий.

– Бис! Бис! – шлюха с первого ряда выглянула из-за плеча Андрея и заохала театральным голосом.

– Да отвали ты, – Андрей, не глядя, оттолкнул её. – И вы заткнитесь! – кинул он толпе. – У нас разговор один на один.

Нас всего двое, я и моё отражение. Откуда берутся все эти люди?

– Эй, вы откуда?

– Не обращай внимание. Они из телевизора. Это те, кто живёт в экране. Люди, приходя домой, включают ящик и занимаются своими делами, а он бубнит без остановки, и в итоге они прилипают к нему. Многие только и живут телевизионными шоу и сериалами.

– А что они делают здесь? – сквозь шум слышу я свой голос.

– Наблюдают за тобой. Наша жизнь похожа на плацкартный вагон. Мы едем и смотрим друг на друга. Вот они на тебя и смотрят, а ты на них. А в реальности обоим сторонам плевать друг на друга. Все вы акулы, кусаете из любопытства и, не прожёвывая, глотаете. Понравится – сожрёте, нет – поплывёте дальше.

Толпа, насупившись, замолчала. Лысый мужчина в осеннем пальто открыл было рот, но Андрей, снова не глядя, пресёк его:

– Молчать, кролики! Жрите и трахайтесь, и пяльтесь в свой телевизор! Но не лезьте к нам!

Зазеркальная толпа за спиной у Андрея заволновалась.

– Ты что себе позволяешь? – возмутился я.

– Что?! – лицо Андрея перекосила злоба, глаза запылали, от губ до носа пробежали глубокие прорези. – Я не позволяю им! лезть в наш разговор! – прочеканил он слова. – Только ты и я. Разобраться раз и навсегда. Я не хочу видеть, как ты уподобляешься им. Не хочу твоих слёз, что ты не сделал, что следовало бы. Для тебя ещё ничего не поздно.

– Поздно, – ответил я. – Я понял: поздно.

И я понурил голову.

Андрей обернулся и прожёг ненавистью соглядатаев, те съёжились под его взглядом и стали расходиться. Двойник обернулся ко мне, в зеркале плясали чёрные и красные точки.

– Сколько тебе лет, парень? Тридцать три. Не так поздно. Не мечись: хочу – не хочу, буду – не буду. Бог дал талант – раскрой его, дал крылья – взлети. Не дал – ищи. Не нашёл – плохо искал. Поздно будет лет через десять – пятнадцать, тогда точно поздно. Считают, что с возрастом люди умнеют, покрываются сединой и морщинами, и несомненно становятся мудрей. Они живут не спеша и говорят притчами. Жизненный опыт как-никак. Хочется верить, что с годами приходит мудрость, но это не мудрость, а усталость. Амбиции прошли, огонь перегорел, и только угли усталости тлеют на былом костре. Для них все стремления – глупость, прелестная чушь, свойственная молодым и «зелёным». И это называют мудростью, – со всякой новой фразой голос Андрея наливался спокойствием  и уверенностью. – Если есть искра, зажги её и не бойся перегореть, иначе потом уже никакие деньги её зажечь не помогут. Искра-то она здесь, в груди, – он постучал себя по белому пиджаку. – А вдохновение не купишь.

Зазвонил колокол, народ в зеркале растворился, исчезли чёрные и красные пятна. Я с шумом выдохнул из себя воздух и почувствовал, как острая дрожь пронзила голову.

– Значит, быть мудрым то же самое, что быть равнодушным.

Андрей кивнул:

– Это и есть мудрость. Плыть по течению, свысока наблюдать за жизнью, ничего не создавая, смотреть на жизнь, вместо того, чтобы жить. Мы осколки зеркала, в которое смотрел Бог, мы части его отражения, в каждом из нас есть пламя, но надо суметь его зажечь, найти себя.

Я стоял в ванной, помятый, больной и раздавленный откровением, свалившемся на меня. Я его знал всегда, но мне было лень что-то менять.

– Суки вы, – сказал я. – Все до единого. Столько советов, и ни одного ответа.

Я лежу на полу и смотрю в потолок, между небом и землёй, между чужим потолком и чужим полом.

В последнее время мне часто снится один и тот же страшный сон:

Я в отчем доме, в большой комнате трёхкомнатной квартиры. Она первая по коридору от входа.

Вокруг люди, они одеты в чёрное. С правой стороны мебельная стенка, с левой – диван. На нём сидят ссутуленные женщины, шмыгает носом тихий плач. У женщин платки в руках, время от времени они вытирают глаза. Даже их оголённые запястья выражают безнадёжность. Ковра на полу нет. Шкафы завешаны чёрной материей.

Посередине комнаты стоит что-то длинное. Я не могу рассмотреть что: слишком темно, к тому же люди плотно обступили этот предмет и задумчиво смотрят на него. С отстранённым видом они размышляют о чём-то. Те, кто дальше от меня, сидят на табуретках.

Шторы на окнах задёрнуты. Я ищу и нигде не вижу телевизор. Мы с сестрой – родной, а не двоюродной – часами проводили время возле него, расположившись на диване. А дядя Коля вообще ел исключительно только глядя на экран. Ящик с микросхемами – западня, из которой тяжело вырваться.

На журнальном столе, на месте телевизора, стоит большая рамка с фотографией. Что на ней изображено рассмотреть невозможно: она слишком далеко от меня.

Я не выдерживаю долго наблюдать кислые физиономии и подавляюще чёрный цвет и выхожу за дверь.

В коридоре, на этом самом месте, возле вешалки, раньше было большое зеркало. Теперь здесь квадрат чёрной ткани. Обуви и одежды в прихожей нет, входная дверь распахнута настежь. Я не пытаюсь закрыть её.

Иду вдоль по коридору, заглядываю в соседнюю комнату. Тут полный бардак: на кровати грудой свалена верхняя зимняя одежда, в углу под столом стоит тот самый телевизор из зала, под ногами чья-то обувь. В комнате никого нет.

Я иду дальше, сворачиваю направо, ещё в одну комнату. И сразу натыкаюсь на сестру. Она одета в чёрное: чёрная блузка, чёрные брюки, на голове чёрная повязка. В глубине комнаты съёжилась мама, она плачет. Дядя Коля обнимает её за плечи, шепчет ей что-то утешительное. Его речь похожа на шелест листьев на ветру. Мне непонятно ни слова из того, что он говорит.

Сестра смотрит сквозь меня.

Я заглядываю в её подёрнутые дымкой глаза, и тут до меня доходит, что это розыгрыш. Как те, что показывают в вечерних шоу.

Сейчас я улыбнусь, скажу: «Да вы меня разыгрываете! » Они, все эти люди, сначала замешкаются, потом заговорщицки переглянутся и, не в силах более притворяться, прыснут от смеха и уж совсем рассмеются, потому что будет уже нечего скрывать: я разгадал их хитрость. Появится из укромного места телеведущий и, веселясь, станет тыкать пальцем в направлении видеокамеры: вас снимала скрытая камера.

Я улыбаюсь, радостно гляжу на Наташку, распахиваю руки для объятия, обнимаю её – и мои руки проходят сквозь тело, в итоге я обхватываю свои локти.

Я стою в недоумении: что происходит?

Из левого глаза сестры по щеке скатывается одинокая слеза. Я прослеживаю весь её путь: от ресниц, вдоль тёмного полукружья, повторяя все неровности на коже, сначала вдоль носа, затем, отделяясь от него, по щеке, приближаясь к губам, левей и левей. Слезинка упирается в уголок губ и остаётся там.

Я не понимаю, что происходит. Вновь я пытаюсь обнять Наташку, утешить – и вновь в ладонях мои локти.

Сестра поднимает на меня взгляд, смотрит сквозь лицо. В следующий миг она рыдает в голос. Дядя Коля встаёт с дивана и идёт к ней.

Я стремительно оборачиваюсь для того, чтобы увидеть, что так расстроило мою сестру, но вижу закрытые двери в кухню со стёклами от середины двери до самого верха. Сквозь них просвечиваются тени людей, они что-то готовят. И больше ничего.

Я подхожу к закрытым дверям, толкаю их рукой, но двери не открываются, толкаю плечом – результат тот же. Ну и чёрт с ними! Не больно-то и хотелось.

Поворачиваюсь к дверям в туалет и ванную комнату.

В туалете мне нечего делать, и я направляюсь в ванную.

В ванной всё по-прежнему: слева находятся полотенцесушитель, стиральная машина, на которой стоят различные шампуни, бритвы и туалетная вода, будто некуда их определить; справа на стене – полки, на них расположены зубные пасты и щётки, крема и мыло.

Штора для душа отодвинута в сторону. На стенах ванной – голубая плитка. Странно: раньше она была тёмно-зелёной. Справа за полками прибиты крючки, на которых висят полотенца.

Я беру мыло с полки, открываю воду и зачем-то мою руки. Помыв руки, закрываю воду и вытираюсь полотенцем.

Поворачиваюсь к выходу, краем глаза замечаю, как разворачивается лицом ко мне отражение в зеркале… и полотенце выскальзывает у меня из рук. Напротив меня человек, искажённый ужасом.

Я одет в хороший чёрный костюм с белой рубашкой, выбрит и причёсан. Лицо, тёмно-бледного цвета, оно похоже на гипсовую маску, сквозь тугую, твёрдую кожу проступает чуть заметная синева. На нём всё мёртвое: губы, щёки, лоб с бумажкой грязно-жёлтого цвета на нём, подбородок, нос. И только глаза живые, они с ужасом вылупились на меня.

Я вижу своё отражение. И я мёртв.

Я не могу закричать – губы словно склеены, – и не могу больше сделать ни шага. Я не могу пошевелиться. Я мёртв. Я умер. Я мертвец.

Закройте мне глаза! Позвольте не видеть свою смерть! Дайте мне жить!

Я мёртв! Нет, нет, нет!

Я просыпаюсь в холодном поту. Подо мной мокрая от пота, скомканная простыня, и не могу поверить своему счастью: я проснулся. Но я не до конца в этом уверен. А вдруг меня обманули? Вдруг я лежу в гробу, а вокруг меня все эти чёрные чужие люди? Они специально оделись в чёрное, чтобы напугать меня. Или забрать меня с собой в зловещий потусторонний мир.

С усилием я поднимаюсь. Невыносимо хочется спать, ночь вцепилась ногтями в мою кожу и не выпускает меня из царства сна. Темнота убаюкивает и приглашает опустить голову на подушку и забыться.

Я закрываю веки и борюсь с накрывающим меня приятной волной расслаблением. На границе сна и действительности я цепляюсь за смутные тени, проскальзывающие у меня, как шёлк, между пальцев, тянусь за ними и неизбежно засыпаю. И кто знает, где настоящая реальность, а где иллюзии?

Мне снится квартира родителей, открытая входная дверь, люди в чёрных одеждах, собравшиеся в большой комнате, пустая прихожая. Мой сон повторяется до мельчайших деталей. За ним следует паническое пробуждение и неравная борьба с удушающим сном. И так несколько раз за ночь, до тех пор, пока солнце не оборвёт цепочку кошмара и его лучи не разгонят надоедливые сновидения.

После рассвета я минут двадцать бодрствую, а затем, измучавшись, засыпаю нормальным, крепким сном, без ужасов и без мельтешения цветных картинок.

Я лежу, раскинув руки. Я не хочу умирать, потому что мне многое ещё надо сделать. А вдруг Андрей прав, и мой путь только ещё начинается? Может, только сейчас я и стану жить, а всё прошлое – дурной сон, в котором я мёртв?

Мне тридцать три года. Если верить Данте Алигьери, земную жизнь я прошёл только до половины, и у меня есть вторая половина, которую я не должен потратить зря.

У меня есть способности, и я их реализую. Я создам новую группу «Слепой ковчег», напишу много новых стихов, напишу много новой музыки, новых песен. Я буду жить каждый день, как последний. Буду выкладываться на сто процентов и даже больше.

Если бы у меня были способности к чему-то другому, я бы реализовался и в этой области. Я рисовал бы картины, от которых невозможно оторваться, строил шикарные дома, создавал новые миры в своих книгах, отправлял в космос совершенные космические корабли. Чёрт, даже если бы единственное, что я делал в совершенстве, было бы подметать улицы, я мёл бы так, что весь город – да что там город – мир! – знал, что это именно я убираю всё дерьмо человечества!

Никаких компромиссов и убитого времени, никакого самосожаления, никакой пощады себе. Никто ничего за меня не сделает и никто мне не поможет, я должен сам подняться по ступеням в стеклянное, прохладное небо. Сейчас я встану, оттряхну с себя землю и могильных червей, расправлю затёкшие крылья и вознесусь. Поднимусь над серостью домов и асфальтовым счастьем, ворвусь в облака и запутаюсь в мягких комьях, опущусь на белое покрывало и буду качаться на волнах неба.

Окину взглядом муравейник с дорогами и синими кляксам морей. Где-то там внизу был я, другой, обыкновенный, и не я, а ты.

За столом: твои пьяные друзья, бутылка, закуска и непонятная тоска.

Я представляю собой литой огромный крест. Завтрашний день изменит всё.

ЧАСТЬ II

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

Прошло семь лет с момента, как меня повторно вытащили с того света. Первый раз я пытался покончить собой, будучи подростком, во второй раз смерть сама заявилась ко мне.

Я долго и тяжело болел, галлюцинации мучили меня, не меньше, чем болезнь, я почти не ел несколько дней, ослаб и потерял чувство реальности. И я бы умер от истощения, но смерть предпочла другой способ, и я чуть не захлебнулся собственной кровью. Лежал на полу, смотрел в потолок и слышал, как кровь булькает в моём горле. Что я только тогда не передумал?! Какой только бред не приходил мне в голову?!

Кровь, удушающая меня, странные тени, бубнящий внутренний голос и воронка, засасывающая внутрь стены, мебель и галлюцинации. Видения жгли мне глаза. Я хотел прикрыть их рукой, но у меня ничего не получалось, ладонь прилипла к ковру.

Туман плавал по комнате, колыхался студенистой массой в круговороте, прикасался холодными пальцами к моей коже. Из него появлялись умные мохнатые морды зверей, с мокрыми носами и влажными от слёз глазами, у них не было передних лап, и кровь из обрубков капала на ковёр. Они тяжело дышали, открыв рты, языки свисали набок, и так с высунутыми языками и открытыми ртами они пытались мне что-то сказать.

Собака с гнутым шрамом на морде вещала громче всех:

– Арррх, аррррр, аррррорррорр!

Её голос звучал точно из глубокой ямы. Звери вращались в водовороте, исчезали и появлялись, собака нависала надо мной, уплывала в сторону, снова нависала, при произнесении слов на меня капала слюна. Кровь клокотала в моем горле. Она тоже силилась что-то сказать:

– Булёлёлёлёлёлёлёлёлёлёальльльльльльльль…

Умные мохнатые морды и белые прозрачные стены воронки. Арррррх, арррррроррррр, аррррррарррра. Шёпоты со всех со сторон. И гром: дыщ-дыщ-дыщ! Аооооой, Айэээээй!

Мокрая, тёплая слюна на моём лице. И булькающая кровь, обжигающая горло. Аоооой!

У воронки гладкие, шершавые стены, они проводят по моему лицу и капельки влаги размазываются по моим щекам, они текут из глаз и размазываются по всех поверхности. Аоооой!

Жалко, что я не шаман. Наверное, здорово под размеренный стук прыгать вокруг пламени, кружиться в бликах костра и смеяться, как каркающая гиена: айййооо, айййооо! Каркающая гиена – разве такие бывают? Смешно, ха-ха-ха! Я засмеялся, и кровь вцепилась мне в глотку, надавила мокрыми пальцами на шею. Смеёшься? Смешно тебе, да? Сейчас будет очень смешно! Айэээй! Адэээй!

– Не жалей ни о чём, – это он, мой двойник.

Животные с обрубленными лапами заскулили. Больно беднягам. И мудрая собака с глазами-прорезями:

– Аррррр! Аррррррррррррррррр!

– Будет ещё свет, да не в твоём окне.

С потолка свесилась голова кролика, его длинные уши болтались от бесконечного движения, и белый клубок вращался по кругу.

– Кролики – это не только ценный мех…

Ха-ха, смешно. Сейчас я тебе покажу «смешно»! Пальцы давят на шею, нечем дышать. Аррррххх… Адэээй! Грохот, гремит гром. Неужели, будет гроза?

– Ты уже прокатился на своей молнии.

Кровь душила меня и била головой об пол: сейчас я тебе покажу «смешно»! Ха-ха-ха!

– Раз – дощечка, два – словечко, – глазурованные плитки закружились в хороводе.

Ата-тата-татата, мы везём варить кота. Огромный кот стоит надо мной на задних лапах, передняя у него забинтована и висит на белой ленте, как у раненного партизана, от второй остался огрызок.

– И днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом.

А квадратом мы уметь не ходеем.

– Главное действующее лицо здесь – смех!

А-ха-ха! Умора просто. Смешно тебе, да? Горло сжалось под пальцами, как воздушный шар – вот-вот лопнет.

– Следуй за белым кроликом, белым, белым, – отрывисто лаяла собака, глаза у неё были настоящие, а морда – резиновая. – Аррррхххх, – голос из-за маски был глухой.

Мимо проплыла кровать и стул, ножки у стула извивались, как змеи, деревянные, полосатые змеи. Они раздували капюшоны и скалили мне зубы.

– Кто бы мог подумать?

О чём? Кто-то здесь способен думать? Стройная толпа кроликов молочного цвета марширует по гладким стенам, живые прямоугольники и квадраты, показательный парад.

– А-ээээээээ-й! – крик с трибуны.

– Бульльльльль, бульльльльль, – отзывается горло.

– С голубого ручейка, – весёлые синие плитки.

Дайте мне метлу, и я вымету весь сор отсюда, герой нашего времени, того времени, что ушло. Герой сказки о потерянном времени. Нацепите на меня одежды из морщин и седины и отправьте вниз по течению.

– Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, – это голос справа, мой голос.

А это слева:

– Я ел песок и выпечку из глины, а так хотелось кушать колбасу.

Ха-ха-ха! Трагедия, да? О, Гамлет, ты доел пирог? О, нет, Джульетта, я не смог, пирог лежит у твоих ног. Ха-ха-ха!

Слюна капает на моё лицо, и передо мной проплывают настороженные, грустные лица.   Я вспомнил, где их видел. Был такой фильм – «Реквием по мечте».

– Итак, крутим барабан! – сотни раз слышанная мной фраза. Сосед за стеной каждую неделю смотрит «Поле чудес». И «Новости» каждый день, и вечерние сеансы художественных фильмов. И дни его подчёркнуты красной ручкой в программе телепередач. И всё у него хорошо, и лучше бывает только в кино.

– Герой нашего времени, – незнакомый голос, страшно далёкий и потусторонний. Он плавает в водовороте воздуха, он чёрного цвета  и от него пахнет сыростью. Аээээээйййййй!

– Видно, время у нас такое паршивое.

Из воронки выходят герои советских мультфильмов и классики родной литературы. Ушастый Чебурашка и  Крокодил Гена с туловищем человека и головой крокодила, в руках у него зелёная гармошка. Волк и заяц, испуганный ежик, сжимающий в руках свёрток с малиновым вареньем, Удав, Мартышка, Слонёнок и тридцать три попугая, и отдельно одно попугайское крылышко. Оно кружится и планирует мне на живот. А кровь душит меня, смеётся и душит.

Нарисованные на листах бумаги карандашом Пушкин, Гоголь и Лермонтов, Достоевский и Чехов. Большие бумажные листы важно вышагивают в моём направлении. Под каждым портретом аккуратным подчерком подписаны фамилии и инициалы классиков. Они грозно смотрят на меня. Аннндээээййййй!

От классиков остались только лица, ни туловища, ни конечностей нет. Гремит гром.

Смешно тебе?!

Где-то вдали играет бешеное гитарное соло. Анннндеееей! Арреееейййй! Это похоже на моё имя. Как будто меня зовут.

Бумажные листы громко шелестят и переговариваются, игрушечные животные робким видом выражают сожаление.

Меня зовут Андрей Брасов, мне тридцать три года и одно попугайское крылышко. И я был счастлив, пока не пришёл Он, и я был счастлив, пока не стал думать, и я был счастлив, пока не умер. Я не умер.

И я счастлив.

Во второй раз избавление пришло со стороны двери. Юля, после разговора со мной, немного понервничав, позвонила моей матери. Она подняла на уши Наташу и дядю Колю, и они всей компанией явились ко мне. На телефонные звонки я не отвечал и никаких звонков не помню. По дороге им попался Дед Антон, рассказал про нашу с Геной стычку. Лёха появился позже.

Они долго стучали в мою дверь, но так как я молчал, дверь решили выбить. Дядя Коля вырвал её с мясом. Я лежал на полу, захлебнувшись кровью, стеклянный взгляд в потолок и широко раскинутые руки. Откачали, вытащили прямо с того света. «Скорая помощь», капельницы и два месяца в палате. Про галлюцинации я решил никому не рассказывать.

Официальный диагноз: острая форма гриппа, истощение организма.

Лёха лежал в соседней палате, я сломал ему нос и два ребра. Учитывая как я его бил, он легко отделался. Выписавшись, он подал на меня в суд. Родные полгода уговаривали Лёху забрать заявление из милиции и в итоге договорились о том, что я заплачу ему деньги, большие деньги. Для этого мне пришлось искать новую работу. Сейчас я мастер строительного участка и неплохо зарабатываю.

Ко мне вернулась первая жена. Я её не видел шесть лет. С тех пор, как мы развелись, она уехала жить в Смоленск и как раз возвратилась обратно незадолго до моей болезни. Я, естественно, не знал о том, что она в городе.   Она навещала меня в больнице, выяснилось, что у неё никого нет, и я предложил ей начать всё сначала. Мы сошлись, общими усилиями, нас и наших родителей, купили наконец-то квартиру. Вспомнили с чего начинался наш роман.

Моему сыну сейчас четырнадцать лет. Он много читает и не меньше гуляет, я не знаю, когда Максим успевает всё делать. Зачем эти книги? Ничему полезному они не научат, только мутят рассудок. Единственная книга, которую стоит читать, – это «Правила техники безопасности», больше полезных книг никем написано не было.

Для развлечения можно фильм посмотреть, а всяких достоевских вообще читать не стоит, я это уже понял. Жить легче будет. Только мучают людей.

«Кролики», – проносится в моей голове. Отстань!

Я сижу на кухне за столом и пью пиво из тёмной бутылки. По телевизору, приютившемуся на холодильнике, идёт футбол, Бразилия с кем-то там, мне не очень интересно, главное мужики бегают и пинают мяч. Я включаю любую игру, выбираю команду, за которую буду болеть и пью пиво. Сегодня я за бразильцев.

За окном желтеет осень, у неё унылая физиономия. «Ннннн», – я показываю ей язык, она игнорирует меня, облезлые деревья покачивают сухими ветками.

Пиво холодное и вкусное, а футбол только гарнир к нему.

Со спины возникают шаги, приближаются ко мне, прохладные женские руки опускаются на мою трапецию, к моей щеке прилипает Настин поцелуй.

– Кто выигрывает?

Я пожимаю плечами:

– Только включил.

– Который час, не знаешь?

В углу экрана светится время.

– Половина третьего.

Настя проходит на кухню, правая рука скользит по моим плечам.

– Я к Смирновым схожу, – просящим голосом утверждает она.

– Сходи-и, – протягиваю я и делаю глоток пива.

– Часов в семь приду, не теряй меня.

Она проводит рукой по волосам, волосы послушно прячутся за ухо. Теперь она у меня каштановая, и я в шутку называю её Каштанкой.

– Приходи, Каштанка, я буду ждать тебя.

Жизнь удалась. Всё, как положено. Простое человеческое счастье. И подростковый возраст позади.

– Я люблю тебя, – говорю я и делаю глоток пива.

– Я тоже тебя люблю, – соглашается она, в ответе звучит усталость. – Скорей бы отпуск, что ли? Хорошо хоть сегодня выходной.

Я киваю и отхлёбываю пиво. На экране здоровенный мужик со всей силы бьёт по мячу, тот, красуясь, летит над полем.

– А Максим что делает?

Настя стоит ко мне спиной и прибирается в ящике с посудой.

– Музыку слушает. Или читает что-то. Как обычно.

Всё как обычно. Вот и хорошо.

А когда ты в последний раз играл в футбол? Сто лет назад, ещё в школе. А, может, футбол затеять?

Я озвучиваю:

– Я думаю, может, нам на работе команду собрать? Играли бы между предприятиями. Как считаешь?

Настя оборачивается ко мне и улыбается. Она красивая, и у неё белые ровные зубы.

– Соберите. Но что-то я сомневаюсь, что кто-то у вас играть будет.

– А почему нет? – возмущаюсь я  и прикладываюсь к бутылке.

– Да ты на живот свой посмотри, – она делает жест головой в направлении моей майки. Под ней раздулось пивное брюхо.

– Так это не живот, а холодильник, для солидности.

Мы оба смеёмся.

Настя тоже уже не та стрекоза, в которую я влюбился пятнадцать лет назад. И чувства не те, нас больше держит привязанность, мы родные, привыкшие друг к другу, а родные никогда не могут быть влюблёнными. Только почувствовал родство, влюблённость уходит, и на её место заступает долговременная любовь. Такая же, как любовь к родному дому, городу, родителям. Спокойная и независимая ни от чего, любовь, как факт. И к чему эта страсть? Страдания, переживания? Хорошо. И уютно.

Настя гладит меня по щеке, я целую её пальцы.

– Ладно, я пошла, – она уходит, шаги удаляются, а мужики на экране ведут упорную борьбу за мяч. Я открываю вторую бутылку. Когда дело доходит до третьей,   хлопает входная дверь.

– Пошла! – последнее предупреждение перед уходом.

Всё прекрасно. Лучше только в кино. Надо собраться с мужиками в баню на следующие выходные, если, конечно, жена возражать не будет.

Бутылка следует за бутылкой, а мужики так и бегают за мячом. Красивая игра, и главное с пивом хорошо идёт, только рыбы не хватает. Да простят меня поклонники футбола.

Алкоголь знает своё дело, и через час приятная мутная волна застилает взор. Экран дёргается и расплывается. Футболисты сливаются с зелёным полем, а мяч просто исчезает. Такое впечатление, что мужики бегают по траве просто так, от нечего делать.

Пойду полежу. Я поднимаюсь и, держась за стену, бреду в спальню. Ноги путаются, отказываются вести в нужном направлении, они вообще ни в каком направлении не желают идти. Прохожу мимо комнаты сына, за дверью удивительная тишина. Обычно у Максима играет музыка.

– Массим, – хватаюсь за дверную ручку. Та скользит в непослушных пальцах, вырывается. Я цепляюсь за неё и толкаю чертовку от себя.

Дверь открывается и…

НЕТ!

…моментально трезвею.

Максим смотрит на меня из петли. Руки повисли по швам, язык распухшей губкой застрял во рту. Сморщенная, бледная кожа. Люстра лежит на полу, вокруг неё грязные крошки. Кресло, на котором он сидит, читая книги, сдвинуто в сторону. Слева стол, справа компьютер, в дальних углах комнаты шкафы, при входе кровать, а в центре композиции висит безвольный человек с распухшим синим языком. Кажется, что он дразнит меня.

И вот моё счастье рушится, как карточный домик. Я мычу и тяну руки к сыну, но они висят, как плети. (Ванна, наполненная красной водой и покалеченные звери.) Сын показывает мне язык, и я понимаю, что он меня обманул. Он украл у меня счастье. А то, другое счастье, которое надо было взять вовремя, я оттолкнул.

Я не могу сдвинуться с места и беззвучно плачу. Крупные слёзы пересекают щёки и обрушиваются вниз. Подошвы приросли к полу, точно их приколотили гвоздями.

– Ммммм, ммммм, – издаёт рот истошные звуки.

А Максим, там за стеклом открытых глаз, наблюдает за мной.

За стеной у соседа забили гол, и сосед на пару с комментатором ревёт: «Го-о-ол! »

В голове звучит гулкий удар колокола – Бабам! – пальцы немеют, в горло заползает сухость. Мои ноги помимо моей воли подкашиваются, потому что этот человек – подросток, и он мой сын. Я медленно сползаю на пол, ноги гнутся под всевозможными углами. Боль пронзает тело, и я падаю. В падении я замечаю на чистом столе листок, вырванный из тетради в клетку. На нём крупными печатными буквами накарябаны пляшущие слова. Всё, что я успеваю разобрать перед тем, как погрузиться во тьму: «Я Т…К Н… М…ГУ».

Темнота наплывает на меня, и я чувствую солоноватый вкус крови, смешанной с тёплой водой. Запястье пульсирует и сигнализирует о том, что в нём теплится жизнь. Я люблю её тепло и ненавижу её же холод. А она меняет температуру, когда захочет и как захочет, и мне остаётся либо играть по её правилам, либо прекратить игру. Сидя за зелёным сукном, я борюсь с желаниями встать из-за стола, хотя явно проигрываю, и продуться до нуля. А жизнь мухлюет и то и дело меняет и правила, и игры.

23.02.2004 – 29.01.2005