Животное. Кровь, пот и слёзы с элементами эроса и парфюма

Приснился сон из прошлого. Странный сон, потому, что являл он собой документальную киноленту снятую невидимым оператором, и во сне этом не было ни единого элемента неправды. Все было верно в деталях. И тогда я решил вспомнить эту историю и попытаться изложить ее на бумаге. Она стоила того, поверьте)

В те, не очень давние времена, жена моя, утомленная моими нескончаемыми домогательствами, и требованием от нее выполнения супружеского долга «здесь и сейчас», устало вздыхала, и все чаще говорила: „Нашел бы кого-нибудь себе, что ли.. Я уже не могу…“

Я бесился, и по утрам, уходя из дома, хлопнув дверью, в расстроенных чувствах двигался на работу. Мужчина, обделенный женской лаской опасен для окружающих!

Такая жизнь становилась дальше невыносимой. Меня обманули – выйдя за меня замуж, мне давали одну десятую часть того, что мне было необходимо. Моя нерастраченная нежность и энергия стали проблемой, пульсирующей в моем мозгу. В конце концов, озабоченность такого характера могла иметь непредсказуемые последствия.

И тогда я нашел.

Это была пластичная хрупкая маленькая девушка двадцати трех лет, с великолепными пропорциями, огромными синими глазами инопланетянки, и невероятно красивой формы грудью, как в кинофильмах с дамами из девятнадцатого века. Сексуальность, которую излучала она, можно было почувствовать даже спиной, – мурашки предательски бежали по позвоночнику от крестца к затылку, оставляя за собой ощущение озноба. Надо сказать, я запал на нее давно. Когда она входила в аппаратную и уверенно двигалась ко мне, чтобы получить допуск на выполнение работ, я отслеживал каждое ее движение – и видел, как изящно двигаются тонкие красивые ноги, играют бедра, чувствовал жар ее тела, проходящий сквозь тонкую ткань одежд, и распространяющийся на расстоянии нескольких метров. Мне всегда казалось, что это красивое животное, источающее тончайший запах созданный ювелирами от парфюма где-то в сердце Европы, предназначено для любви, и все эти рабочие журналы, и приборы в ее руках, провода и инструменты - вызывали во мне протест. Когда она работала одна за приборной панелью, – я оказывался там же, шипел как закипающий чайник, и подходил к ней на расстояние, ломающее представление о рамках приличия. А однажды, потеряв чувство меры, загородил её тоненькое тельце своей девяностокилограммовой массой в углу между работающими приборными панелями с высоким напряжением, и рука моя, обхватив ее челюсть, отклонила назад ее прелестную голову, а рот мой, открывшись, собрался сожрать ее. Вероятно, в тот момент я был страшен. От страха быть убитой током или погибнуть в засосе, она подняла на меня большие спектрально-синие глаза, и со сдавленным:“Уй!“ – опустилась на колени, зацепив спиной тумблеры, и включив тем самым, - аварийную сирену и автоматическую систему пожаротушения. Когда в аппаратную ворвалась команда в оранжевых комбинезонах и ломанулась за приборную панель, - я, матерясь, выкручивал подряд все предохранители, в попытке остановить этот электронный беспредел, а девушка, - стояла на коленях, наклонившись лицом к полу, и искала, выпавшие из рук какие-то важные для нее предметы.

Позже, когда она приходила работать, а я появлялся неотвратимо за панелью, - она вздрагивала и пропавшим голосом говорила: “Близко не подходи! Закричу!“

Так было еще некоторое время. А потом она уехала писать диплом, в Питер.

Мне стало чего-то не хватать. Я по привычке ждал, что она вот-вот придет, а это не происходило.

Ее ждал даже не я, а весь мой организм, он нуждался в ее запахе, движениях, мелодичном тонком голосе, - он требовал необходимых инградиентов, и начинал болеть, как болел бы от отсутствия витаминов. Казалось, что изменились атмосферное давление, состав воздуха, влажность и температура окружающей среды. Появившаяся апатия, ломота в суставах, тупая боль в мозгу мешали чувствовать себя полноценным. Так или иначе, к этому нужно было все равно привыкнуть.

Проходили месяцы и недели, день и час, когда все должно было вернуться «на круги своя», точно были обозначены, – время сматывалось назад, - до обведенной простым карандашом даты в календаре.

И этот момент наступил.

Она вошла как кошка, мягкая и бесшумная, изящная в каждом движении, неся свою очаровательную восточную голову на тонкой египетской шее, и прищурясь, улыбнулась мне:

- Запиши меня!

Эти простые слова прозвучали в ее исполнении как мягкий шепот плаща на ветру, и вышли из нее одним дыханием, обдав меня таинственным жаром: „Запишименя, запишименя…“

- Да, конечно! Журнал в кабинете. – я чувствовал явное головокружение.

Мой тренированный вестибулярный аппарат, не подводивший меня никогда, вдруг дал осечку и меня начало «штормить». Это была сильная эмоциональная реакция, впрыск адреналина, заставивший сужаться и расширяться сосуды в мозгу, а также изменивший силу и ритм сокращения сердечной мышцы. Она была опасна для жизни.

Мы зашли в кабинет и я, глядя на нее во все глаза, только и смог сказать: “Я тАк ждал тебя!“

- Ты-ы-ы…? – удивление мелькнуло у нее в глазах, и она посмотрела на меня с интересом.

Глаза ее остановились на мне, а сочные пухлые губы стали плавно расплавляться в улыбку.

И тут, руки мои сами потянулись к ней…

Я сгреб ее. Сказать, что я обнял ее, прижав к себе, пил ее вишневый влажный рот, не отрываясь, поглощал ее, как добычу – не сказать ничего. Но мои скромные творческие возможности не позволяют мне описать то чувство, которое возникло во мне и внезапно вырвалось наружу. Я пытался положить ее на стол, - она слабо сопротивлялась, - на пол посыпались канцелярские прибамбасы, рабочие журналы, упал и жалобно запищал факс…

Диспетчер по рации кричал мою фамилию.

Звонил телефон…

Она лежала парализованная на письменном столе и губы ее безжизненно шептали: “Только не здесь… Я прошу, только не здесь“.

«Здесь и сейчас» - принцип нормального здорового человека.

Руки мои на какое-то мгновение растерялись, и пытались расстегнуть на ней змейку, - она не расстегивалась, тогда они пробовали порвать ее…

Но тут, совсем некстати, кто-то дернул дверь и раздался голос:

- Олег, открой.

Я всегда знал, что мир полон бесчувственных мудаков, называющих себя «административным персоналом». Один из них явно стоял за дверью.

- Да, щаас, – как бы лениво, сказал я, пытаясь судорожно и быстро собрать с пола упавшие предметы.

- Ну, открывай, нет времени!

Я открыл, и пропустил в кабинет заместителя директора по общим вопросам.

- Что тут у тебя за бардак… Слушай, сейчас пожарные приедут, огнетушители проверять, дай команду своим, пусть посмотрят - все ли у нас опломбировано.

Девушка, облокотившись на стол локтями, пряча вниз лицо, строчила шариковой ручкой на бумаге какой-то бред:“…ввиду аварийного отключения… прошу предоставить отгул… государственного поверителя…“

Дверь закрылась.

Я уселся на стол, посадил ее к себе на колени, а она, обхватив меня за шею, прислонилась своим красивым слегка курносым профилем к моей груди.

Запах ее волос, я почему-то помню по сей день, – от них исходил атомарный кислород с легкой примесью сирени и чего-то еще. Этим запахом хотелось дышать. Мне кажется, женщины используют запахи, которые они носят с собой, как средство нападения. Правильно подобранные ароматы – угарный газ для мужчины: несколько минут и он уже парализован.

Иногда, в общественном месте я попадаю в облако чужого запаха, и бывает, что он тащит меня за собой.

Но ее запах был особенный – может быть, именно он и был во всем виноват.

Через пару дней я уже плохо чувствовал себя на работе, когда ее не было и, выглядывая в окно второго этажа, сканировал глазами дорогу, в попытке обнаружить ее.

Она задерживалась.

Я плохо слышал и видел окружающих, дышал, как больной человек и не отходил от окна. Ко мне обращались какие-то люди, я даже слышал их, но голоса их были где-то вдали, и я думал, что это не ко мне…

Когда она, наконец появилась, я забеспокоился еще больше, - у меня начались какие-то неуправляемые процессы внизу живота, - я засунул руки в карманы, чтобы меньше было заметно. Но это не помогало и пришлось надеть белый халат.

- Ты как доктор, - сказала она, зайдя в аппаратную.

Я пригласил ее в кабинет.

- Нет, туда не пойду, - легкая румяность выдала смущение.

Я открыл ключом замок, подхватил ее правой рукой и, поставив на пол, уже в кабинете, - захлопнул дверь. Вероятно, глаза мои в тот момент наливались кровью, потому что давление в сосудах головы ветром зашумело в глубине.

Я надвигался на нее как танк, а она пятилась молча назад, пока не уперлась спиной в стену. И вдруг зашептала быстро-быстро:

- Нет, нет, только… – выскользнула из моих рук, едва коснувшихся ее, кинулась к

двери, и распахнув ее, побежала вниз по лестнице.

Я бросился за ней.

- Сука! Я прикончу тебя!

Мои ноги несли меня, перепрыгивая через несколько ступеней, сбивая сотрудников, которые поднимались навстречу, и перед тем, как вылететь на улицу, я увидел удивленное лицо отлетающей в сторону толстой химлаборантки, сверкающие пробирки веером рассыпающиеся от нее, и успел услышать слова брошенные мне вслед:

- Охуел, не иначе!

Определение было точным.

Я – охуел!

То есть превратился в один большой уй без единой мысли в голове.

Гормоны, замешанные на весне и приправленные каким-нибудь ароматом - а ля «Зори Парижа», способны вызвать реакции со спонтанным выделением энергии страшной силы.

Я не видел дорогу перед собой, и лишь только ее ноги на тонких каблуках, как-то очень торопливо двигались перед моими глазами. Ее рабочий кабинет был совсем рядом. Она торопливо открыла его, я влетел туда, и ударом ноги захлопнув дверь, кинулся за ней. Она сделала пару шагов, облокотилась руками о стол, и опустила голову – бежать было некуда.

Я достал ее, достал! Она не смогла уйти! А может и не хотела. А скорее всего, не знала куда она бежит и зачем, какая сила ее несет, и от кого. Инстинктивное бегство не спасло еще ни одну самку от настигающего самца…

Я обхватил сзади руками ее хрупкое тело и, шаря своими лапами по ней, хапал ее грудь, живот, бедра и слышал только лишь ее частое дыхание, и слабый стон. Она терлась о меня маленькой теплой попкой, а я озверев вконец и, схватив ее за волосы и притянув к себе, вцепился зубами поперек ее шеи, в загривок, с каким-то диким рычанием, из последних сил контролируя силу сжатия своих челюстей.

Толстой в «Крейцеровой сонате» описал лишь часть того, как способна действовать женщина на мужчину.

Когда я вспоминаю что было тогда, - на несколько минут на меня находит коматозное состояние. Глаза мои закрываются, и я возвращаюсь в те далекие (или недалекие) дни, слышу ее голос, чувствую на себе ее холодные пальцы, жар ее дыхания. Я как бы вновь и вновь перечувствываю все происходившее, и понимаю сегодня, что если бы этого никогда не случилось в моей жизни, то я бы так и не узнал силу животного резонанса, возникающую при соприкосновении двух начал – мужского и женского. И не открыл бы в себе многого, что потом удивляло меня, влекло к женщинам, заставляло в минуты интима оставаться возле них до последнего их всхлипа, до последней возможности их тел совершать какие-то движения, до того момента пока спокойный сон не забирал их с собой.

Ей уже было все равно, что с ней делают. Я разметал руками все, что лежало на столе, полностью очистив пространство, резко развернул ее к себе лицом, ударом лапы завалил на спину, взял за пояс ее джинсы, поставив ее на лопатки, - и с силой рванул их вверх так, что они с треском слетели с нее вместе со всей атрибутикой, называемой в народе «белье».

Но на сей раз, то ли от резких движений, то ли еще от чего – не расстегивалась молния на моих брюках. Я дергал ее, повторял как заклинание непотребные слова и, - о мамма-мийа! – достиг успеха. Она лежала белая, со слегка разведенными расслабленными свесившимися ногами, запрокинув голову назад через дальний край стола - безжизненно и, казалось, не дышала.

Зрелище обнаженной очень тоненькой женщины, распростертой передо мной в бесстыдной зовущей позе, ее какая-то растаявшая, едва ощутимая влажность – все это вместе, доконало меня. И я, потеряв ощущение времени и места, набросившись на нее, творил с ней что-то невообразимое, хрипел, ревел, физически пытался ощутить всю ее, изнутри, колол ее щетиной, мучил ее тело так, как будто хотел вытрясти из него всю ее невесомую, сорокачетырехкилограммовую жизнь. А она кричала дрожащим голоском: “Мамочка, мама! Что ты делаешь со мной! Олеженька…. Милый… Мамочка…“

«Все смешалось в доме Облонских…», - как сказал бы великий классик.

Может быть, он сказал бы еще круче, сильнее, потому, что он «глыба», «матерый человечище», но ему, скорее всего не довелось испытывать ничего подобного.

Что я делал с ней? И почему я весь порос волосами и ушел в какое-то не мое, чужое животное состояние, которое полностью подчинило меня и ее себе? Налитые кровью пещеристые тела вонзались в ее горячие глубины, а руки, не слушаясь, входили в какие-то другие не занятые пространства, танцевали по ее телу, мяли его, пытались ощутить ее всю. Я проникал в нее с желанием поселиться в ней и никогда из нее не выходить, а она, в свою очередь, пыталась меня поглотить, засосать в себя, и слова ее уже были нечленораздельны, – она выла или пела в разных тональностях, не соблюдая элементарную нотную грамоту, так, как воют волки, или кричат по ночам кошки, или голодные шакалы, а может это были неведомые силы, которые от происходящего пришли в смятение и обозначали себя подобными звуками. Если какой-нибудь гомодрил из сотрудников прислонил бы ухо к двери, или просто оказался бы рядом в тот момент, то он стал бы свидетелем рождения Великой Симфонии Любви. Ее нужно было бы записать на магнитофон, переложить на музыку и издать в серии «Классика и современники» в исполнении Оркестра Лондонской Филармонии.

Неужто эти дикие грубые инстинкты есть проявления любви? И если правда, что мы созданы по образу и подобию Создателя, не является ли он сам носителем этих страшных животных основ?

Если бы взломали дверь в тот момент, и попытались бы меня от нее отодрать – ничего бы не вышло. Погибли бы люди, а мы бы продолжали быть одним целым. Нас можно было только убить, но разделить надвое эту страсть, слившуюся из двух половин в одну, было не возможно.

Что я делал с ней тогда? Почему при наших дальнейших встречах, едва мы оказывались наедине, у нее подгибались колени, ее начинало трясти, она плакала, причитала, звала маму, болезненно смеялась, беспорядочно гладила меня, просила сделать ей больно, закатывала глаза, и временами, мне казалось, что эта девушка находится в глубоком трансе или сошла с ума.

Что это было?

Я не знаю, имело ли это отношение к любви, но то, что это была непобедимая страшная сила – это точно.

Она дрожала так, как будто это были последние минуты ее жизни – это была агония страсти, я, на мгновение, даже испугался за нее, - пальцы ее, державшиеся за стол, разжались, и она слетела с него, зацепившись за кресло, на пол, а я, пытаясь удержать ее, упал на колено, и уже под столом, увидев ее лежащей на полу, стал тащить ее за ногу к себе. И только после ее слабых, едва слышимых слов протеста: « Нет, нет… Все, не могу больше…» - пришел в себя и смеясь из последних сил, помог ей встать.

- Выпить хочешь? – голос ее напоминал голос больного ребенка, у которого болезнь забрала все силы.

- Наливай! – ответил я, не узнав себя из-за хрипоты.

Она налила мне пол стакана лабораторного спирта и я, одним махом всадил его, и только потом, «заколдобившись», перестав дышать, подумал о том, что хорошо бы было запить.

На улице по громкой связи меня разыскивали и требовали зайти к главному инженеру.

Я прибыл к нему в кабинет через пятнадцать минут.

Он стоял напротив и смотрел на меня немигающим взором, с одним прищуренным, а другим широко открытым остекленевшим глазом, в какой-то остановившейся эмоции, и усами был похож на Сталина:

- Вы себя в зеркало когда последний раз видели? – после паузы спросил он.

- А что такое? – ответил я вопросом на вопрос.

- Ну, так пойдите и посмотрите…

Я увидел себя в огромном зеркале туалета финской постройки, в полный рост, и пришел в ужас: красный, со слипшимися волосами, с изодранной до крови шеей, с засосом под челюстью, с двумя оторванными пуговицами на рубашке, с расстегнутой молнией, почти вырванной из штанов, весь в каких-то пятнах подозрительного происхождения, - и все это, кроме того, было перепачкано красной маркировочной краской.

- Пойдите проспитесь, а потом напишите объяснительную. – сказал мне с сочувствием главный.

Лучше б он мне этого не говорил.

Я вернулся в ее небольшой кабинет и там, допив остатки спирта для регламентных работ, мы с ней очнулись голыми на маленьком диване только в два часа ночи: ее влажные ноги лежали у меня на голове, предметы в комнате слегка пошатывались, в воздухе стоял легкий сладковатый аромат женщины, было жарко, мокро, липко, хотелось пить и воздуха.

А за окном была тихая южная весенняя ночь, пахнущая морем.

Так продолжалось год…

Когда она уволилась с работы, я почувствовал себя животным, которого посадили в клетку и забрали оттуда что-то, без чего жизнь невозможна.

Она уехала в Канаду, насовсем. Недавно, говорят, ее видели на карнавале в Рио.

Пытаясь найти ее, я перекопал весь русский и англоязычный интернет, но ничего не обнаружил.

Мне кажется, что если бы я нашел следы, то уехал бы к ней в любую страну, и мы прожили бы счастливую жизнь, и умерли бы в один день, обнявшись, и слившись воедино…

Порой, во сне, я чувствую ее запах, и иногда по утрам ее голос пытается разбудить меня: „Проснись, уже утро“, – шепчет она и целует в губы. Я не открываю глаза, растягивая это сладкое мгновение. Потому, что знаю, открыв их, я не увижу ее рядом.

Это было недавно. А иногда кажется, что очень давно.

Тогда я еще не увлекался фотографированием в жанре «ню» и не знал, что еще можно делать с обнаженной женщиной на столе…