Се человек, или небесная арифметика

Отвратная вещь подземка. Раньше-то удовольствие было ниже среднего, а уж с тех пор как по вагонам в массовом порядке начали бродить «люди неместные», так и вовсе тошно стало. На каждой станции или грязный мальчик гадко поёт под гармошку, или заезжая мать-героиня, с парой полудохлых от димедрола детей, тебе в нос стригущем лишаём тычет. От всего этого тошнит, трясёт и очень хочется пива.

В этот раз я пёрся через весь город. На своей станции с наслаждением толкнул в спину активного паразита, настойчиво пытавшегося всучить мне просроченный иллюстрированный журнал для женщин, и, в состоянии близком к панике, рванулся к эскалатору. Покидая подземное безобразие, всёж-таки замешкался. У эскалатора стояла слепая женщина, а к слепым я отношусь хорошо. Они вызывают сочувствие и уважение. Во-первых, потому, что молчат, а во-вторых: они действительно слепы. По-моему гораздо логичнее подать нищему инвалиду, чем здоровому беженцу с золотыми зубами. Может, я и не прав. От собственной жалостливости меня бросило в жар, и пива захотелось ещё сильнее.

Выбрался, наконец. И смотрю: что-то странное творится. Там, где усталый народ с наслаждением пил холодное пиво, никто пива не пьёт, даже тёплого. Вот несколько раскисших от жары бомжиков -- что-то пьют из несимпатичной пластиковой бутылочки. Настойку боярышника. На них скучно смотрит опухший мент. Не мешает наслаждаться. Тут мне и стукнуло в голову – закон вышел о пиве. Приличным людям пить пиво нельзя. Что за страна, а? Стою, мучаюсь сомнением: вдруг ошибся? Может спросить кого? Девушка стоит симпатичная. Вот к ней подойти, спросить,… угостить пивом. Почему бомжам боярышник можно, а пиво с девушкой нельзя?!

Вляпался бы, да девушка из состояния эффектного профиля перешла в анфас. Внутри у меня ёкнуло. Вторая половина лица набухла нездоровой синевой, будто её ненароком лягнула лошадь. Плавающий в кровавой лужице зрачок прицелился в меня, прикидывая кредитоспособность. Профессионалка. Почему я это знаю? Потому, что ко мне постоянно цепляются мошенники обоих полов. Дёргают за рукав нищие, просят прикурить проститутки и «добавить на жетон» наркоманы. Меня трезвого безошибочно выдернут, как репку, из толпы пьяных, и единственного из всех упакуют на все деньги. Однажды, пока патруль добрых десять минут сверял мою славянскую рожу с, не менее славянской, фотографией, я насчитал шесть граждан кавказской наружности, прошедших мимо нас в метро с огромными сумками.

Я ушёл от этой побитой жизнью девушки, мента и возможных несчастий. На переходе мне попытались погадать восемь неприятных цыганок, но я только посмотрел на них букой. Бабка стоит у торгового центра, денег требует на жизнь. Активная такая бабка. Я ей раньше давал мелочь, регулярно. Она побулькала благодарно, а потом страх потеряла, и как-то предлагает: « Может, ещё пороетесь, молодой человек, в кармане-то…» Больше не даю.

Иду, по сторонам поглядываю. И такое впечатление складывается, что подземку не покидал. Народ, загруженный по самое не хочу. Грубый до невозможности. На скамейке сидят тинейджеры. На четверых – одна извилина, штаны обвисшие, пупки голые и морды в заклёпках. Выбирают пепси, пьют и писают. Говорить не научились. От обиды ругаются во весь голос. В ларьках окопалась чернота, а за ларьками пьяные великороссы. Стая бездомных собак, грязных и недружелюбных. Во дворах такие же подлые дети.

С высоты птичьего полёта город напоминает мозг. По извилинам пролетают упакованные в иномарки активные нейроны. Метро выплёвывает сгустки усталого подсознания, растекающегося по коре потоком больных, полумёртвых, нервных клеток. Одна из этих клеток – я.

Больной, перегруженный мозг, не способный родить светлую мысль.

Моя самая светлая мысль – о светлом пиве. Горячая мысль о холодном хмельном забвении. Чуть не налетел на старушку в этих размышлениях. Рот сам собою раскрылся… Присмотрелся, и успел закрыть. Она и сама себя виноватой чувствует за то, что я её чуть не сбил. Лишний человек, а значит – во всём виноватый. «Прости, --говорю, -- бабуля. Не зашиб? » Она даже прослезилась от удивления, неизбежно цветастого не услышав. Смотрю, чего-то не того с бабулей. « Заблудилась, что ли? » Очень может статься, головёнка то уже не сильно варит, а в этих новостройках…. «Не-е-ет, -- заулыбалась, махнув маленькой ручкой – Пошла в магазин, а денег на батон не хватило» Помолчала чуток, и, стесняясь и мучаясь, спрашивает: «А у вас не будет рубль семьдесят копеек? Мне до «Пятёрочки» два квартала, а ноги уже больные…. Там дешевле…» Выгреб из кармана пивные деньги, пару чириков и железа горсть, сунул ей. Хорошо, что пива не пил. Бабка чуть не заплакала, топчется на своих слабых ножках, а я на своих варикозных ходу дал, чтоб самому не взвыть от её униженной благодарности.

Иду – настроение всё хуже и хуже. Почему я ей хотя бы сотню не дал? Мелочь дал, а на пять батонов уже не дал? Почему эта сволочь в магазине ей батон не выделила? Ну не пересчитала бы эта толстомясая дрянь бабкиных копеек, приняла на веру – и что? Ей ведь легче батон дать, чем считать! Сколько она за день народу обула? Может она к концу рабочего дня хоть одно доброе дело сделать?

В том и дело, что не может. Ссучились все, измельчали и оскотинились. И я такой же. У нас в душе – тёмный лабиринт страстишек, а все углы подёрнуты плесенью страха. Боимся стать лишними. Попрятались лишние старики, их места во дворах заняли незапланированные дети. Лишние, в стране с демографическим кризисом. Усталые люди возвращаются по домам, и узнают из новостей, что плохо живут из-за вот этих самых зажившихся стариков и во время не сделанных абортов. Муж может стать лишним по причине низких заработков на гнусной, каторжной работе. Стоит ему начать зарабатывать, и лишней окажется старая, усталая и неопрятная жена. Подрастающие дети холодно поглядывают на родителей, в уме просчитывая варианты устранения этого, лишнего, по их мнению, геморроя. А под покровом темноты на пустынной улице могут покусать ставшие лишними четвероногие друзья.

Почти дошёл до дому и до точки кипения. Пива от кипящих в груди страстей хотелось уже клинически. Дошёл. Куплю парочку, включу ящик, послушаю, что о нас, дармоедах, думают народные избранники. Ясно, что трудно руководить страной, где девяносто девять процентов населения своим избранникам глубоко антипатичны. Они с нами мирятся только потому, что мы электорат. А озверевший электорат и порвать может….

Стоит на входе в лабаз местный абориген, Вован. Гражданин мира. Неопределённого возраста, национальности и пола. В сумерках можно принять за беженку из теснимых всеми курдов. Чёрные волосы до плеч, нос крючком и исключительный загар, приобретённый в результате постоянного пребывания на свежем воздухе. Аляповатая ветровка узка в плечах, явно женская. Широкие треники, заправленные в носки, ассоциируются с востоком. «Шальвары» Подойдя поближе, убеждаюсь, что это хоть и не прекрасная турчанка, но человек в целом неплохой.

-- Шакалишь, Вован?

-- Да не…дело тут одно…

-- Какое у тебя дело, Вова? У тебя одно дело – как до утра ласты не склеить. Трясёт?

-- Да не…. правда, дело…все кудысь провалимши…а ты кого тут делаешь?

«Кого делаешь» -- псковская тема. На псковщину, в гости к Кутузову князь Багратион пожаловал погостить. С немалой свитой. Гостили тогда по уму, с размахом. Долго. После на псковщине появилось много горбоносых, чернявых, псковитян с не очень правильной русской речью.

-- Никого. Пивка решил принять пару штук на долю населения. Погано что-то на душе, как кошки накакали…. Поправить тебя?

-- Да не….

Очень странно. Он или с ума сдвинулся, или….

-- Слушай, Антоныч… -- это он мне. – Тут такая тема…сейчас баба одна приходила, жирная такая, насосаная. Надо ей там из квартиры погрузить в машину. Двести колов платит. Помоги, а? То я в эту блуду вписался, а никого нет, ети их! Она щас вернётся…. во, во! Вон она шлёпает!

Нет, мне точно везёт, как утопленнику. Цыгане не сумели – пскопской сподобился. Не откажешь же мужику в маленькой просьбе? Он ведь пообещал. И хоть очень странное у него лицо, но терять он его не хочет.

Знакомая какая-то тётя. Где-то я её видел. Щёки трясутся при ходьбе, и вообще вся в складочку, как шарпей. Морда, правда, не такая добродушная. Глаза навыкате, губки бантиком, носик пупочкой. В целом – не очень приятная особа.

-- Ну? Идём? – это Вовану. – Где остальные?!

Он смотрит на меня умоляющим взглядом:

-- ……………..?

-- Ладно. Чего грузим? Только не пианино. – пианино я не понесу никогда в жизни, хоть озолоти.

-- Мужа. – вот тебе на! Надеюсь, что не по частям. – Где ещё двое?

Голос у неё жёсткий и глазёнки гадкие, как у осьминога.

-- А что с мужем? Инвалид?

-- С сердцем у него плохо! – оскорбилась. А чего оскорбляться-то? Что я, местный кардиолог?

-- Вытащим, может, вдвоём…. А, Антоныч? – Вован нервничает, опасаясь, что я не хочу тащить больное тело.

-- Вытащим, конечно…Пошли. Куда? – тётка недовольно поджимает губы. Чем она недовольна, а?

Ба! Мой подъезд. Поднимаемся на восьмой. В принципе, дотащить мужика не проблема. Проблема будет внизу. Эти юродивые крылечки спроектировал либо безумец, либо садист. Сложить на такое крыльцо все…ну, так скажем – определения, которыми обкладывают люди при переезде этого недоумка, -- и крыльцо обвалится.

Заходим в квартиру. Хрусталь, ковры и мягкая мебель. Вместо книг – безразмерный телевизор. На экране донья Эсмеральда прижала к стенке дона Патрисио. Напротив, на диване, лежит толстый, потный и бледный мужик. «И что ты можешь сказать в своё оправдание, старый развратник? » Это интересуется донья. Наш дон, ещё не очень старый, лежит молча, и, есть опасение, уже никому ничего не скажет.

-- Вон его. – кивает наша работодательница, кося глазом на экран. Она явно раздосадована тем, что супруг решил сковырнуться так не вовремя. «Я просто старый дурак. » -- признаётся Патрисио. Наш дон ни в чём не признаётся, только бледнеет ещё больше.

-- На чём потащим? – возвращаю я в реальность уже уходящую в визуальный мир тётку. Она исчезает, возвращается с какой-то попоной, бросает её на пол и вновь погружается в созерцание волнительных мексиканских заморочек. «Тогда мне не за чем жить! » -- бьёт себя ногой в грудь дон Патрисио. И наш, похоже, такого же мнения.

-- Давай, ты за ноги, а …. – беру его подмышки. Вован довольно скоро перемещает дядины конечности на попону, но у меня всё не так весело: он весит раза в полтора поболее, плюс расшарниреный. Вроде мешка с дробью. «Сам – шепчет мужик. – сам…» Упирается ватной рукой в пол и с моей помощью стекает на пол. Вован бы и рад помочь, но у него так неважно с вестибулярным аппаратом, что я могу доверить ему только ноги. Сам тащу вялый дядин стан и большую голову.

-- Осторожно, Вован… -- он пятится задом, поминутно оглядываясь. Я мелкими шажками передвигаюсь ему вслед, стараясь не поддать коленом по безвольно катающейся в люльке голове. Углы попоны я намотал на кисти рук, и теперь, если ноша и ухнется, то только вместе со мной. Не хотелось бы. В лифте стою раком, не решаясь высвободиться. Уж очень хорошо взялся.

У бордюра припаркована карета «Скорой помощи» Пара здоровенных лосей в униформе равнодушно наблюдают за нашими потугами. Закалённые ежедневным созерцанием человеческих мук, они даже не пытаются облегчить их раньше времени. Лишь когда мы, пыхтя и пукая, подтаскиваем тело к машине, они быстро и чётко выкатывают носилки. Возложить на них тело предоставляется опять же нам. Мужик смотрит на меня всепрощающим взглядом. Предсмертная форма благодарности. Силится что-то сказать, но не успевает, одним рывком затянутый внутрь фургона.

Я закуриваю, чувствуя, как дрожат руки и тянет спину.

-- Как договаривались. – возникает вдруг тётка, и прежде чем я успеваю отказаться, суёт мне в нагрудный карман купюру. – В расчёте.

И бодро трясёт целлюлитом по ступенькам. Дверь хлопает.

-- Пошли.

Мы идём к магазину, в который так и не успели заглянуть.

-- Тебе какого? – интересуюсь у коллеги-спасателя.

-- Мне фауст… «Три топора»…или…нет, лучше….

-- Бери сам. – раздражаюсь я, чувствуя бессмысленность и жестокость мира. Он как-то неуверенно улыбается и не знает, куда деть корявые руки. И тут меня осеняет:

-- Она тебе денег дала?!

Вован мотает башкой. Я лезу в карман. Сотня. Одна.

-- Держи! – Вот ведь ….! Скроила ровно половину, сунула мне, как более приличному на вид и сделала ноги. Разбирайтесь, мол, сами. Обула. Развела.

-- Нет, давай пополам. – Вован убирает руки за спину от честно заработанной сотни. – Я так не могу…. Нечестно.

Взяли на сотню. Сидим под грибком, благо площадка так засрана, что дети сюда и сами не идут.

-- А почему эти козлы из «Скорой» его не потащили?

-- Так это…дай, Антоныч, папироску…они же меньше, чем за пятихатку не понесут. Да! Точно говорю, у них всё строго…

Сэкономила, значит. Правильно. Пусть алкаши несут. Пусть несут торчки, сифилитики, чахоточные…Зато экономия. И ещё напарила до кучи!

-- Ну как… она же думала – четверо, а нас двое. Двести на четверых, а на двоих…..

Я смотрю на Вову и понимаю, что его математика вернее моей. Больше ко времени. Тётку я эту вспомнил, и дядьку тоже. Как-то сидел прошлым летом на лавочке с девушкой. Пили пиво и смеялись. Они шли, и не понравились им ни наше пиво, ни наш смех. И сами мы не понравились. Что-то бубнили нехорошее и в милицию обещали позвонить. Я их забыл, а они меня, видно, нет. Может дядька боялся, что я его выроню? Может тётка в тайне надеялась на это? С них станется, экономов. Они бы меня выронили, дай шанс.

Вован пошёл по другим делам: посвежевший, бездумный и жизнестойкий. Я пошёл ещё за одной. Сидел потом дома, пил, думал. И что-то забрезжило.

С математикой у меня и впрямь не очень. Зато у этих математиков с совестью нелады. Стерва в булочной, что у бабки копья не досчиталась…Эта дрянь в мелкую складочку… Ужас, сколько таких счетоводов. При случае – обсчитают. Но зато Господь Бог считает верно: хоть и отдал я бабуле пивные деньги, но на пиво он мне через эту тётку выдал. Пива я попил, старушку выручил. Денег людям сэкономил. Вована подогрел и, может статься, дядю спас. Не так всё плохо, если подсчитать…

.;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;