Полынь и корица

Не знаю почему, но всякий раз я вспоминаю эту историю с чувством непередаваемой горечи - хотя закончилась она хорошо; может быть, так, получается, из-за того, что вся она пропитана терпким горчащим запахом корицы и полыни, запахом настоящей мужественности. Или настоящей печали, потому что есть вещи, которые человек может лишь принимать со смирением, и одна из таких вещей - это время.

Мужское семя - до того, как она увидела его впервые - представлялось ей тягучей соплевидной жидкостью, в которой плавают похожие на помидорные семечки сперматозоиды. Она не могла допустить, что такие важные "зверушки" могут быть невидимыми на глаз; может быть, это происходило из-за общего механизма действия: и растительное, и мужское семя, попадая в благоприятную среду, через положенное время являли миру новую жизнь. Ну, понятное дело, с появлением контрацептивных средств, всхожесть человеческих семян резко упала, но все-таки... Все это - любовь, желание, отношения между мужчиной и женщиной, отношения первородные, греховные - манили ее с детства и были тем самым центром, вокруг которого вращались все ее мысли. Раньше ее назвали бы похотливой, распущенной, возможно, даже более грубо, но какая уж она была, такая была, а была она, как говорится, рождена для любви.

Прекрасная, юная - все давали ей не больше пятнадцати - с ясным взором живых черных глаз, смоляными ресницами и бровями, длинными кудрявыми черными волосами, она непередаваемо соединяла в себе черты детства и искушенности, честности и бесстыдства, наивности и сладострастия. Ей не надо было как-то особенно одеваться и украшать себя - она сама была как цветок и, глядя на ее свежие губы, невольно приходило в голову старинное сравнение про розы, напоенные снегом. Она душилась или просто пахла чем-то, что напоминало запах малины, меда и майского ландыша, томящий запах солнечного дня. Всему этому цену она знала, и ей всегда не терпелось показать всю себя, скорее, всю целиком - невысокую, но идеально сложенную, с тяжелой красивой грудью, тонной талией и гладкими округлыми бедрами. Волнение мужчин, в первый раз увидевших ее обнаженной, всегда умиляло ее; раздеваясь перед очередным партнером, небрежно отбрасывая в сторону одежду, переступая через край юбки, она замечала изумление, и даже подобие страха в глазах мужчин, собиравшихся переспать с нею. Казалось, что ее красота пугала их, настолько она была совершенной, соблазнительной, желанной - до боли; блистали из-под густых ресниц нежные глаза, вороными завитками ложились на бархатистые плечи и спину локоны волос, возбужденно твердели сосцы, прекрасные, "как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями".

Иногда ей казалось, что она безумна - так завораживало ее это действие, настолько любимым был ей каждый мужчина, спавший с ней, настолько новым было это для нее каждый раз. Позднее, лежа на смятых простынях, она с недоумением вспоминала свое неистовство, свои стоны и ласки, ей становилось стыдно, тошно и она, как правило, с негодованием отказывалась продолжить отношения с человеком, ради которого пять минут назад она отдала бы целый мир. Ее никто не забывал сразу - она была сама сладость, волшебная сказка, утренний туман, завораживала, опьяняла. Когда в постели она говорила: "ты самый необыкновенный", ей верили, и немудрено - ведь в эти минуты она говорила правду. И забывала об этом сразу же, маленькая черноволосая бестия, а они помнили. Ей это было непонятно - для нее все заканчивалось тут же после оргазма. Да, она ласкала, лукавила, подгоняла, обещала - но ведь это же был только секс, сплошной обман. Чего же вы хотели от женщины, занимающейся любовью, чтобы она была объективна, сухим голосом комментировала "да, милок, а у тебя поменьше будет, чем у моего предыдущего". Так, что ли?

Член лишь одного мужчины вспоминала она как что-то особенное; и так уж получилось, что это был - член ее отца. Она не видела родителя лет с четырех, и сейчас, встретив на улице, наверное, не узнала бы. В ее доме всякие воспоминания об этом человеке были под запретом; разведясь с отцов мать переехала в другой район, дала дочери свою девичью Фамилию и отчество деда и навсегда запретила хотя бы словом напоминать ей про этого "грязного изменника, этого бабника, этого проходимца", который без устали "блондил" по женщинам и этим "загубил ей жизнь". Она и не вспоминала, кроме нескольких эпизодов, главным среди которых был тот, когда она однажды случайно увидела выходящего из родительской спальни обнаженного отца. Он шел в ванную; малышка прижалась к стене в темном углу коридора, и он прошел мимо, не заметив ее- прекрасный, мужественный, черноволосый, как она, с огромным еще мокрым членом, уже опавшем, но еще несущим в себе отпечаток грозной силы. Видение этого мужчины поразило ее тогда; их разлука, когда она не могла видеть, как ее отец болеет, ежедневно по пустякам пререкается с матерью, неизбежно стареет, не дала развенчаться образу черноволосого хищника, от которого всегда так приятно пахло чем-то горьковатым, толи эвкалиптом, толи полынью, толи какими-то другими ароматными травами, даже сейчас, в свои двадцать два года она была уверена что ее отец был человек исключительный, один

ИЗ ТЫСЯЧИ

и подсознательно искала в любом мужчине, с которым сходилась, черты его позабытого лица. Начиная со старших классов школы, все ее любовники были гораздо старше ее; постельные игры с мальчиками своего возраста казались ей пустой тратой времени, чуть ли не извращением.

Но, конечно, в этот раз она хватила лишку. Мужчина в шикарной иностранной машине непонятного цвета, не то синей, не то сиреневой, не то темно-голубой, подсадивший ее на улице, был старше ее лет на тридцать. "Господи, рухлядь, какая"- брезгливо дернула она уголком рта, но отступать было поздно. К тому же ее охватил чисто исследовательский интерес - да неужели такие старички тоже еще балуются? Присмотревшись, она немного успокоилась. В общем он был не самым страшным - среднего роста, с длинной серебристой гривой волнистых волос, бывших когда-то иссиня-черными, в добротном костюме и - тут она была покорена - с дурманящим, волнующим кровь, густым терпким запахом корицы и полыни. Сильно старило его изборожденное морщинами лицо, и лишь глаза полны были жизни. Он окинул ее быстрым изучающим взглядом и после этого смотрел лишь на дорогу.

Как же это дальше у них случилось - да господи, как, сейчас это так запросто. На поле боя они встретились в этот же вечер, и он, как и все, был поражен, не смог скрыть этого.

Их словно окружил солнечный день, переливы розового и перламутрового; корица и полынь слились с майским ландышем. Он был сдержан и немного медлителен; она шла ему навстречу, покусывая от нетерпения его губы, пьющие свежесть мяты и первого снега, мягкость его члена /веек не восемнадцать лет/ была ей даже приятна; уловив его ритм, она подчинилась ему. Инструмент его не причинял ей боли, он мягко касался стенок ее влагалища, не насилуя, а лаская их. Это сводило ее с ума. В нем чувствовалась опытность мужчины, доставившего удовольствие многим женщинам. Она страстно захотела познать его, желала принять в себя его семя, желала доставить ему то, что называется любовью, и получить это от него. Она легким движением показала, как ей приятнее всего, и он удовлетворил ее так, что неожиданно для себя она зашлась в мучительном блаженном крике, сдерживаемым его рукой, легшей на ее губы. После того как она испытала оргазм, сам он кончил по-деловому быстро, не утомляя ее дополнительными половыми инсинуациями /это она в мужчинах ценила/ и тоже не смог удержаться от короткого стона. Подождав минуту, она высвободилась из-под него и легла рядом на живот, с неожиданным любопытством разглядывая его дряхлеющее тело. Он потянулся, взял в руку прядь ее упругих волос и поцеловал их, пряча свои глаза.

Я был очень неприятен тебе? - спустя какое-то время спросил он, не поднимая взгляда.

О нет, нет, - с неожиданной нежностью ответила она, пытаясь поцеловать его руки.

Да что ты, - остановил он ее, взяв за плечи, и впервые взглянул прямо в ее темные глаза. Она увидела, как в этот момент промелькнули на его лице скрываемая ласка и любовь. Он тут же осторожно прижал ее к себе, но ее уже что-то смутило в его взгляде, точнее, в самих его глазах, в разрезах век, когда-то, наверное, красивых, но теперь покрытых дряблыми мешками, что-то до боли знакомое, до боли родное. Это чувство, настолько непривычное в данной ситуации, насторожило ее, и она с некоторой холодностью отстранилась от мужчины, рукой случайно задев его поникший член. Он истолковал это неправильно.

Больше я не могу.

Большего не надо, - рассеяно отозвалась она, пытаясь понять, что же озадачило ее в глазах случайного знакомого.

На ночь он предложил ей остаться у него; спали они раздельно и ночью она слышала тяжелый надсадный кашель в соседней комнате. "Хм, надо бы поберечь старичка",- решила она, засыпая, и тут же внутренне содрогнулась от своего цинизма, будто кто-то враждебный походя задел в ее сердце самое дорого

Следующие три месяца были подобны безумию. Они занимались любовью везде, где их застигало желание, однажды даже на откинутых сиденьях синего "Рено", загнанного в лесок у Волги, хотя, по его словам, он давно уже забыл про секс в машине. Украдкой глядя на его член, она всякий раз испытывала мучительное чувство, называемое "дежа вю" - чувство, что это уже когда-то было с вами. Этот пикантный момент доводил ее страсть до умопомешательства. Иногда прямо на трассе она тянулась к нему с неожиданным поцелуем, и он тут же притирал машину к обочине и целовал ее с пылом, неожиданным для пятидесятилетнего мужчины.

-Ты любимое дитя мое,- с горечью говорил он ей; разница в их возрасте,

забавлявшая ее, причиняло ему бессильное чувство ярости.

Везде, и в городе, м в поездках на природу их верным спутником был его крутой "Рено" цвета "медео" - синий в сумерках, сиреневый на рассвете, темно-голубой в сиянии дня. Машина была дорогая, в Германии он отдал за нее 30 тыс. долларов, выбрав автомобиль у дилера, как он шутил:

ИЗ ТЫСЯЧИ МАШИН ТАКИХ ЖЕ

Постепенно разлука даже на час стала непереносимой для обоих. Она удивлялась вспыхнувшему в ней чувству, такому полному, такому радостному, такому постоянному. Все, что бы он не делал, наполняло ее душу восторгом; она часами могла любоваться красоте его сильных рук, небрежно лежавших на руле "Рено". Он словно шутя, вел мощную машину; отчаянность его езды восхищала ее, он был, да, он был богом для нее. Она не замечала его старости, его болезней - он стал желанен для нее, как никакой другой мужчина на свете. " Нард и шафран, аир и корица с всякими благовонными деревами,

мирра и алой со всякими лучшими ароматами... Возлюбленный мой лучше десяти тысяч других. Голова его - чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон",- шептала она, хотя, сколько уже в этом чистом золоте было неподдельного серебра, уж даже и не половина.

Я не могу вас обманывать - уж он-то вполне сознавал весь трагизм случившегося. Связать свою жизнь с двадцатидвухлетней девчонкой, похотливой, как кошка, в его возрасте, когда никто не знает, сколько еще осталось до полного сексуального бессилия. И так уже в те дни, когда он особенно выматывался на работе, и приходил домой с твердым намерением не брать ее этой ночью, одно прикосновение ее шелковистых ягодиц разжигало в его сердце огонь. Увы, только в сердце. В такие вечера ему приходилось долео ласкать ее, чтобы добиться каких-то результатов, да и то половой акт был возможен только на боку... да, в эти минуты ему хотелось наложить на себя руки. Вся беда была в том, что он любил ее. Он не мог, не имел права удерживать ее при себе, и не мог отказаться от нее. Он с ужасом думал о том, что будет, если она забеременеет, и в то же время страстно желал этого. Он думал о том, что будет, если они сойдутся и он познает всю горечь ее неизбежных измен, ее лжи, ее неприязни - о, а уж она-то в свое время появится, это он знал точно, несмотря на все ее клятвы, появится, как только его совсем одолеет радикулит, как только он перестанет зарабатывать, как только на ее руках окажется больной немощный старик. Впрочем, в последнем случае, он уверен, неприязни не было бы - была бы ненависть.

Впрочем, все равно вышло так, что она жила у него, занималась хозяйством, делая это с присущей ей импульсивностью: то в доме был пир горой, а то приходилось довольствоваться горкой наскоро приготовленных бутербродов. Вопрос о браке завела она сама..

Я хочу, чтобы ты целиком принадлежал мне. Я боюсь потерять тебя.

Господи,- он покачал головой, сжав руку в кулак,- да посмотри ты на меня. Это за меня ты боишься, что я куда-то денусь? Но будь что будет. Я не могу без тебя.

Наверное, надо сообщить маме,- неуверенно сказала она.

Мать, конечно, была в курсе, что дочь живет с каким-то мужиком, но в. подробности ее не посвящали. В этот же вечер ему предстояло пройти тягостныи ритуал знакомства с женщиной моложе его на семь лет, на дочери которой он собирался жениться. Ради нее он был готов и на это. Когда мать открыла дверь и увидела его рядом с дочерью, услышала ее слава о том, кто это, случилось чудовищное. Женщина побледнела и,. схватившись за сердце, хрипло закричала на него голосом, полным ненависти:

Убирайся отсюда! Немедленно!

Мама, да что ты... - начала успокаивать ее недоумевающая дочь, и тут увидела, как он тоже стал белее стенки, его глаза расширились и он ни ело: не говоря быстро вышел из подъезда.

Ты куда? да что это такое с вами?

Дура,- сквозь зубы прошептала ей мать, борясь с болезненными сердечными толчками.- Неужели ты не помнишь? Это же твой отец!

Так наступил конец. Он не звонил, не писал, никак не давал о себе знать. Конечно, она могла сходить к нему на работу или домой, но что-то внутри нее не давало ей этого сделать. Может быть, это была гордость. Никогда в жизни она не бегала за мужиками. Только теперь она узнала, как мучительна, может быть любовь; она ничего не могла делать, кроме как ждать, ждать, ждать его. Почему-то для нее не имело значения, что это ее отец. Конечно, в первую минуту ее это ужаснуло, но затем... ведь они расстались, когда она была еще совсем маленькой, она не помнила его как своего кровного родственника, он существовал для нее лишь как любовник, как мужчина. Дорой, сидя у телефона и тщетно ожидая его звонка, она начинала кричать и выть в полный голос, не обращая внимания на яростные протесты и ругань матери. Ночами она обнимала пустоту, ласкала воздух и чувствовала, как проникает в нее воображаемая плоть, овладевая, лаская и тревожа ее. Быть может, если бы эта связь продлилась своим естественным путем еще несколько месяцев, она бы просто охладела к нему и вскоре забыла, но то, что его насильно оторвали от нее в самый разгар любви, оставило в ее душе незаживающую рану. С каждым днем она любила его все сильнее, и однажды, увидев в городе - случайно - мелькнувший синий "Рено", не выдержала и послала ему короткое письмо, состоящее всего из двух строчек:

ИЗ ТЫСЯЧИ МАШИН ТАКИХ ЖЕ УЗНАЮ Я «МЕДЕО» ТВОЕГО «РЕНО»

Письмо дошло через день, утром в пятницу. Вечером она стояла на балконе. В далеко послышался шум приближающийся машины, за деревьями мелькнуло что-то синее, сиреневое, темно-голубое, и она поняла, что через минуту, наконец-то она ощутит вкус его нетерпеливых губ, темнота их глаз сольется в одно, и она почувствует терпкий, горький, выматывающий душу, запах корицы и полыни….