Страстная Драма на Весеннее Рождество. Глава Страстные истории

Как-то в начале апреля к нам обратилась Эврика Федуловна, учительница литературы.

- Ребята! – сказала она. – Как вы все хорошо знаете, я не только великий педагог, но и гениальный драматург. И вот, значит, я тут на досуге сочинила пьесу по мотивам рассказа Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством». На мой взгляд, было бы очень уместно показать ее младшеклассникам и гостям школы тридцатого апреля. Соответственно, я предлагаю вам поучаствовать в постановке.

- А почему тридцатого апреля? – спросила Катя Озеркова. – Где Рождество и где тридцатое апреля?

Эврика Федуловна улыбнулась, мягко, светло, немного мистически:

- Ну, рождества-то разные бывают… Да и в конце концов: не ждать же до следующей зимы, чтобы поведать малышам эту прекрасную историю любви и дружбы, пронизанную мудростью Высшего Режиссера? Нет, чем скорее мы дадим детям представление – представление о его силе и благости, тем лучше.

- Вы имеете в виду – указать им путь к Богу? – уточнила Катя, видимо, удивленная столь клерикальной трактовкой этой незатейливой хуторской сказки.

Эврика Федуловна возмутилась:

- К какому еще, блин, Богу? Неужто не зришь ты символ Бафомета?

И она ткнула пальцем в значок у себя на левой груди. Раньше мы принимали его за октябрятскую звездочку. И не удивлялись, ибо знали, сколь причудливы бывают привычки гениальных драматургов. Не удивились и сейчас. Мы вообще мало чему удивлялись в нашей школе. В конце концов, если учительница пения – основательница тоталитарной секты Свидетелей Иегуди Менухина, а директор открыто исповедует суфизм и разгуливает в облачении дервиша, то почему бы литераторше не быть сатанисткой?

- Значит, определимся с кастингом, - сказала Эврика. – Ты, Маерзон, конечно, будешь Кузнецом Вакулой.

Что бы в этом подлунном мире могло бы дать представление о размерах и стати Славика Маерзона? Возможно, памятник Карлу Марксу на Театральной площади. Разве лишь, Славик тогда не носил бороду. Вообще же, показателен следующий факт. Всем известно, что многие еврейские родители мучают своих детей игрой на скрипке. И Славик не был исключением. Но только играл он на контрабасе. Который держал, как скрипку. И это было в семь лет. А к десятому классу - он еще немножко подрос…

- Ну а ты, З., - литераторша обратилась ко мне, - будешь, конечно, чертиком.

Я пожал плечами и сказал:

- Да мне, Эврика Федуловна, конечно, не вподляк слетать до Петербурга и обратно, но если у меня на закорках будет сидеть Маерзон – боюсь, я сдохну где-то в районе Клина.

Литераторша патетично вскинула руки:

- Нет, нет! Никакой транспортной эксплуатации! Этот Гоголь все переврал, но я восстановила истину. На самом деле, Кузнец Вакула вовсе не совал Чертика в мешок и никуда на нем не летал – это святотатство. На самом деле, все было наоборот: Кузнец освободил Чертика, когда тот нечаянно застрял в иконостасе. И в благодарность – Посланник Мастера помог Кузнецу на амурном фронте. Вроде как, Гименей. Или, скорее – Ариэль. Да, кое-какие мотивы я позаимствовала из «Бури».

- Догадываюсь… - проворчал я, но, признаться, роль меня заинтриговала. Хотя бы тем, что любопытно было узнать: как черт мог застрять в иконостасе и какого беса он вообще оказался там, где водятся иконостасы?

***

Мы подошли к делу со всей ответственностью. Сами смастерили реквизит. Особое внимание, конечно, было уделено моему сценическому костюму, поскольку в данной интерпретации мой персонаж становился главным протагонистом во всех смыслах.

Девчонки сшили мне коричневые штаны, до того облегающие, что на существе женского пола их уместно было бы назвать «лосинами»; из того же эластичного материала – такая же облегающая водолазка; и короткий, едва до пояса (это существенно!) черный бархатный плащ, очень эффектно шуршавший, когда я «взмахивал крылами».

Трудовик выточил на станке очаровательные рожки, из настоящего дуба. Не слишком витые, но и не совсем прямые; так, малость подкрученные, как раз в моем стиле; да, все отметили, что они чертовски мне идут. Возник, правда, технический вопрос: как их крепить? Маерзон предлагал шурупами, но в итоге решили ограничиться резинкой, незаметно пропущенной под вихрами.

Особую же мою гордость являл, конечно, хвост. О, то был роскошный хвост натуральной кожи, с каркасом из витого провода и с щегольской, баргузинского соболя, кисточкой на конце. Эту кисточку нам подарила учительница Изо, в благодарность за то, что я устроил ее личное счастье с физруком () Как видите, мне и в жизни доводилось «гименействовать», а потому вжиться в роль не составляло особого труда.

Режиссером этой великой мистерии выступала, разумеется, сама литераторша, а помощницей была Катя Озеркова, умница, отличница, но в житейских делах барышня малость тормозная, не от мира сего. Хотя не зануда и вполне милая. В ходе работы над постановкой она необычайно прониклась философским содержанием пьесы и даже вступила в Церковь Сатаны. И на репетициях – непременно напирала на «идейный аспект»:

- Леша, ты должен сказать это с ЧУВСТВОМ! «Воистину, греха нет в том, что нам дарует наслажденье! » Пойми, ты должен сказать это так, чтобы все малыши, вступающие в жизнь, прониклись величием заветов Мастера!

Я осаживал ее менторскую манеру:

- Катюша, поверь, я неслабо искушен в греховных наслаждениях и сам знаю, с каким чувством чего говорить!

Катя хмурилась:

- Я верю, что на практике ты – самый большой грешник из всех, у кого есть две ноги, ***, хвост и рожки! Но сейчас – речь о ТЕОРИИ!

- Да ты чо! Да будет тебе известно, что я давно уж Магистр Церкви, того гляди заделаюсь Магусом, а там – и Князя Тьмы с трона подвину!

Катя осеняла себя пентограммой и строго выговаривала:

- Не богохульствуй! Это слишком серьезно…

В целом – дело ладилось. Все увлеклись, все старались.

***

И вот – день премьеры. Точнее, вечер. В актовом зале – аншлаг на все обилие жопомест, даже пришлось позаимствовать стулья из соседних классов.

Что занятно, несмотря на великую значимость мероприятия, никто из нас не испытывал ничего похожего на тот пресловутый мандраж перед сценой, о котором так любят вещать актеры в своих байках. Да хули там? Мы все были уверены в себе и в покровительстве Мастера.

Но вдруг у меня случился конфуз. Случился он как раз в тот момент, когда я скинул свое повседневное шмотье в «гримерке» (лаборантской физики) и облачился в инфернальные одеяния. Возможно, дело в том, что лосины-рейтузы мне пришлось напялить на голое тело, иначе трусы бы проступали своим рельефом, а в этой лайкре было такое электричество, или что еще… В общем, мой конфуз топырился сквозь эластичную материю столь недвусмысленно, целеустремленно и упрямо, что решительно невозможно было не обратить на него внимание.

Катя – обратила. Критическим взглядом оценила она «первичный тезис» моей любвеобильности, в данном случае не совсем уместной, и молвила:

- Эээ! Ты можешь думать о чем-нибудь… эээ…

- О чем-нибудь непорочном? Это в костюме черта?

- Нет, ну подумай о… звездах в небе!

- Ага! Обожаю звездное небо! Там Персей так нипадецки заправляет свой Алголь Андромеде…

- Подумай об архитектуре! Попробуй вспомнить башни Московского Кремля, поименно!

- Да ты с ума сошла! Это ж сплошные символы разврата! Кутафья -этакая белая отроковица, присевшая на корточки перед Троицкой и посасывающая *** в виде моста, а остальные фаллические башни выстроились в очередь по кругу, чтобы…

- Нет, про архитектуру – это я зря ляпнула! Но, скажем, подумай о машинах! Ты же ведь любишь машины?

- Дык в том-то и дело! И когда сажусь за руль – у меня сам собой задирается, немедленно. Раньше, чем вскрою кожух и скручу провода…

Катя махнула рукой и кивнула в сторону раковины:

- Ну тогда – водичкой холодной сполосни. Я отвернусь.

Я пожал плечами. Все-таки Катюша – неисправимая интеллигентка. Когда трезвая… Да как будто есть смысл кому-то от кого-то отворачиваться, после нашей-то мартовской поездки всем классом в Кёниг?

Клянусь, я со всей добросовестностью устроил ледяной душ своему неуемному «тезису». Но тот, очевидно, решил «заморжевать», потому что в ответ на холодную водяную ласку – воспрянул пуще прежнего, до хруста кавернозных тел.

- Не помогает, - пожаловался я.

Катя вздохнула:

- Ну блин! И чего с тобой делать?

По правде, у меня был рецепт исцеления моего «недуга», и вполне очевидный, но Катя впрямь порой туговато соображает. И сейчас она предложила, немного зардевшись:

- Ну… спустись, что ли, на четвертый этаж… зайди… так, ваш – с другой стороны, да? Ну все равно, там в холле никого народу… Ну и как-нибудь…

Я возмутился:

- Ты что мне предлагаешь? Пойти вдрочнуть в сортире? Мне, актеру, вживающемуся в образ Посланника Мастера? Какое кощунство! Да и потом, прикинь, если кто-то все же наведается туда? Заходит чувак в сортир – а там натуральный черт, и дрочит! Бонджорно, Кащенко!

Катя совсем раскраснелась:

- Нет, а что делать-то? Не пугать же малышей… этим вот, - она указала рукой.

Я пожал плечами:

- Ну, Кать, ты, как бы, помощница режиссера, да? Вот и учись решать проблемы, возникающие за кулисами!

Катя вздохнула, сняла очки и сказала, будто оправдываясь: «Ладно! Но только – во имя искусства».

С этими словами она присела на корточки. Я приспустил свои чертовские «лосины» и возложил руки на ее кудряшки. Раскрыв свой руководящий ротик, Катя, еще раз вздохнув, взяла в свою ответственную голову мою проблему.

Она очень старалась, и я понимаю, что это изрядное свинство с моей стороны, но, к стыду своему, я все никак не мог кончить. Признаться, тогда, в десятом классе я вообще имел некоторые трудности с тем, чтобы салютовать девчонке в рот. Иногда – приходилось вынимать и додрачивать. Наверное, виною тому было мое неистребимое рыцарство: в глубине души мне казалось, что я немножко унижаю барышню, поплевывая своей грешной жидкостью в ее нежные, гостеприимные уста. Лишь много после, наблюдая, с каким энтузиазмом девчонки смакуют мою горячую, из глубин Эго изверженную сперму, сумел я перебороть в себе это ложное джентльменство.

Проникшись сочувствием к добросовестным, но бесплодным усилиям помощницы режиссера, я спросил:

- Катюх, ты ведь не целка?

Это был риторический вопрос. Ведь она ездила с нами в Восточную Пруссию, страну янтаря и пива. И я не помню, чтобы конкретно у меня что-то было конкретно с Катькой, но ясно одно: если кто-то из наших девчонок и привез туда свою девственность – она осталась на фирменных простынях той романтически уединенной турбазы на Куршской косе…

Катя, поняв намек, поднялась, стянула стринги и самоотверженно легла грудью на стол, задрав свою синюю, строго фасона юбочку. Сказала:

- Кондомы в моей косметичке.

- Да у меня своя… косметичка…

Накатив два колечка – мне был уж ведом деструктивный норов моего «брандспойта» - я подступил к Кате сзади, вежливо присунул и завел шаманский танец, взывающий к богу оргазма. До начала пьесы оставалось минут пять, и мой выход был в самом начале. Ведь мне предстояло спереть с неба луну. В данной интерпретации – со словами: «Да будет эта ночь темна _ лишь светом звезд полна _ ведь тьма безлунная дружна _ с пучиною младых страстей _ а потому прости, Луна _ как повелел мне Сатана _ влюбленных бог и друг детей, _ тебя я с небом разлучаю…»

Я уж вот-вот готов был разразиться, когда в гримерку-лаборантскую заявился Славик Маерзон, по своему обыкновению опаздывавший.

Заценив картину, он хмыкнул и сказал:

- Я вам таки не персонаж детского фильма «Добро пожаловать или посторонним В…», и потому не буду спрашивать: «А чегой-то вы тут делаете? » Но таки вы охуительно нетривиально выбрали время и место…

- Понимаешь, - принялась объяснять педантичная Катя, - у Лешки вдруг возникла эрекция… и такая сильная… что было бы неудобно перед малышами… и тем более их родителями… вот нам и пришлось…

Хотя она была еще далека от того, чтобы кончить, но уже начала поохивать и постанывать. Поэтому объяснение вышло несколько сбивчивым и звучало прекомично. У меня, кстати, родилась тогда концепция новостийной передачи, которая смотрелась бы с настоящим интересом. Всего-то и надо – немножко поебывать дикторшу дилдом из-под стола, когда втирает народу про всякие тусовки геополитических ушлепков на высочайшем уровне. По-моему, такой подход привнес бы здоровую живость в эти сухие и скучные реляции. Потом я обращался с этим предложением к руководству ВГТРК, но мне сказали, что их и так ебут по-черному, причем не только дикторов.

Славик снова хмыкнул, раздеваясь для перевоплощения. Снова посмотрел на нас, внимательно и вдумчиво. Сострил:

- Знаешь, Катя, если кто-нибудь скажет тебе: «Черт тебя дери! » - ты можешь с полным правом отвечать: «Уже было! »

Я фыркнул и укорил его:

- Слава, не делай нам смешно! А то ж я вообще никогда не кончу!

Однако ж, участив фрикции до шатунно-поршневой интенсивности жигулевского движка, - все-таки кончил.

Все это время Слава пожирал нас своими не совсем библейскими глазами, и они все более исполнялись вожделения.

- Знаете, - покашляв, сказал он, когда я ретировался из Кати. – Знаете, у меня с вашего разврата – тоже… подъем. Прямо – перед зрителями неудобно.

Он не врал. Похлопав нашу самоотверженную «помрежку» по аппетитно сервированной жопе, я сказал:

- Катюха, не разгибайся!

И Слава тотчас сменил меня. Деликатно приподняв Катю за талию на добрых полметра, он насадил ее на свой сионистский «галил» и принялся надраивать его помрежисерским лоном. Примерно так могло бы выглядеть развитие романа Кинг-Конга с той актрисой, если бы его не заклевали подлые стервятники американского люфтваффе.

Я же, стащив гандоны и прополоскав свое отстрелявшееся орудие под холодной струей, все-таки сподобился кое-как урезонить его. И когда вышел на сцену – задний мой хвост, пожалуй, являл бОльшую жесткость, нежели передний. Но ему, заднему хвосту, и положено было топыриться гордо и рассекать воздух со слышным свистом, когда я выделывал свои бесовские пируэты.

Отыграв первую сцену, я вернулся в гримерку. Слава, тоже изливши в Катю свою «ажитацию», пошел на сцену рассказывать зрителям, как он сохнет по Оксане. «О, Вельзевул! О, Велиал! _ Я душу точно б вам отдал _ Когда б внушили мне надежду _ Что сердце Ксюши получу _ И с нею мы, сорвав одежды _ Сольемся в пляске ярых чувств! »

Да, у Гоголя было немножко по-другому. Не в стихах. Но Эврика Федуловна потрудилась на славу. Причем не столько на Славу Маерзона, сколько на Славу Мастера.

Любовная молитва благочестивого кузнеца полагалась одним из самых сильных мест, средоточием идейного пафоса, и потому Славка взывал к демонам Преисподней, не щадя своих голосовых связок, могучих, как он сам. Раскаты его баса доносились не только до гримерки, но и до школьного подвала, что необычайно обогатило приходы прикуривших там девятиклассников.

Я же, представив себе грядущее совместное счастье Кузнеца и Оксаны, так возрадовался за них, что у меня опять…

- Опять? – изумилась Катя. Она по-прежнему покоилась грудью на столе, только на этот раз ее пялил «Кум», Димка Метельский. Сейчас он был так неистов, что ему больше подошла бы фамилия «Буранский».

Поэтому мне было жаль его обламывать, но пришлось:

- Диман, извини… но подвинься! – попросил я. – У меня снова стояк!

«Кум» поворотил раскрасневшуюся физиономию с накладными усами. Пропыхтел хрипловато:

- А у меня, вот можно подумать, висит…

- Потом доебешь! Тебе еще не скоро на сцену. А у меня прямо сейчас выход. В иконостасе застревать и сделку с Кузнецом оформлять.

- Да иди ты!

- Ах так? – обиделся я.

И, подпрыгнув, вертанулся, что было прыти. «Ай! » - вскрикнул этот несознательный похотливый эгоист. И было с чего: мой мега-хвост, присвистнув грозно и протяжно, смачно хлестнул по голой Димкиной заднице. Тотчас там проступила розовая полоса, алеющая на глазах.

- Намек понятен? – сурово спросил я.

- Ага… - Димка закатил глаза. И, малость смутившись, попросил: - А ты не мог бы… еще?

- Что еще? Стегнуть? Ты чего, мазохист?

- Я флагеллянт! И между прочим, второй ступени! – внес он поправку, со всем достоинством, какое можно изобразить, когда прешь раком девчонку и просишь, чтобы знакомый черт отстегал тебя своим хвостом.

Что ж, верный главному правилу нашей школы – ничему не удивляться – я приступил к исполнению этой просьбы. В данном случае Димкина прихоть никак не противоречила моему желанию – хорошенько надрать эту наглую задницу, так некстати закрывшую мне доступ к разгрузочному порталу. И я постарался от души, исполнив не менее дюжины пируэтов. Под конец – аж запыхался.

Флагеллянт второй ступени впал в полнейший экстаз от этой, наверное, самой необычной порки в его практике, и когда кончал – у него аж волосы встали дыбом. Да так и не опустились. Поэтому Кум из него получился малость похожим на Барта Симпсона… что впоследствии один штатный критик авторитетного журнала «Подмосток» назвал «неординарным режиссерским ходом, апеллирующим к экзистенциальной кросскультурности»

Поспешно засадив своего вечно голодного бультерьера в Катькину норку, уже такую привычную и знакомую, я боковым зрением засек появление нового персонажа. Он стоял в дверях, облаченный в рваный халат и пожелтевшую от странствий чалму.

«Директор? – удивился. – А ему-то что надо? »

Но поздоровался вежливо:

- Добрый вечер, почтенный Хамза ибн Галиб!

Вообще-то, по паспорту он Лев Александрович, но предпочитал, чтобы его звали арабским именем.

- Салям алейкум, о достойные лицедеи! Да пребудет с вами милость Всеведающего… и да пожрет шакал мою печень, если по злому умыслу вторгаюсь я в заповедный оазис вашего блаженного досуга, но лишь любовь к истине движет мною. Скажите, Алексей, - если верно я прозрел вашу сущность под обличием шайтана – та пляска, что давеча исполняли вы тут столь истово и красочно… не есть ли это Аль-Таннура, священный танец дервишей?

Я задумался, не сбавляя, впрочем, темпа, и ответил:

- Можно сказать и так…

Директор просиял:

- О да! Я всегда подозревал, Алексей, что в глубине души вы привержены суфизму!

Мы ожидали, что он, установив родство душ, возжелает и сам смочить свой посох в том же колодце, где я топил свою пламенеющую страстность. Но то был истинно святой человек, чуждый всего мирского и плотского. Просияв, он просто удалился.

***

До самого финала пьесы мне пришлось еще дважды воспользоваться расположением нашей доблестной «помрежки». Собственно говоря, она и не меняла своего расположения в ходе всей мистерии – так и покоилась, возлежа персями на столе да с задранной юбкой, доступная и приветливая, как автоматическая справочная служба МТС.

И это принесло свои плоды. Ни у кого из нас не встал предательски на сцене. Даже у меня. Даже – в том эпизоде, где я имитировал половой акт с Екатериной Великой (А вы думаете, она Вакуле за красивые глаза черевички подарила? Нет, пришлось мне, бесовскому его корешу отдуваться!)

Под занавес Катя (в смысле, Озеркова, а не Екатерина Великая, которую играла сама литераторша-сатанистка) исстоналась, искричалась и разомлела до того, что на поклон перед зрителями ее пришлось выносить на руках… Нет, конечно, юбку мы поправили. И даже стринги вернули на место.

В полузабытьи Катюша всхлипывала, почему-то по-английски и стихами: «Yes, screw me hard… screw me wild… I’m a tart… vicious child…»

Но ее лирические причитания совершенно истаяли в термоядерном Армагеддоне аплодисментов…

Когда же Катя немного оклемалась, Эврика Федуловна погладила ее по голове и сказала: «Ребята, вы все были молодцы, но ты, Катя, просто самая натуральная Мельпомена! И за твое беззаветное служение сценическому искусству, равно как и Славе Мастера, я произвожу тебя в ранг Ведьмы и ставлю сразу пятерку в году! »

Тут мы все так умились, что дружно возрыдали, и то были слезы восторга. А Катю мы с тех пор так и звали – Мельпомена. И обращались с ней очень уважительно. Не то чтобы как-нибудь по-плебейски, вроде: «Катюха, возьми за щечку! », но в самой аристократичной манере: «Катерина, муза моя! Не соблаговолишь ли ты даровать вдохновение моему тирсу своими коралловыми устами? » Типо того.

А то! Искусство – оно ж облагораживает!