Фрегат Вадим 2

SASCHA FINSTERNIS

ОКНО ВО ТЬМУ

(FENSTER IN DIE FINSTERNIS)

…И в самый низ, и в самые верха…

Глеб Самойлов

ФРЕГАТ

«ВАДИМ»

…Сны тебе не снятся.

Сны тебя боятся.

Сны тебе не снятся.

Просто сны тебя боятся…

Вадим Самойлов

Святочный рассказ с закосом под готику.

Просто иногда хочется чуда.

И всё сносящей на своём пути и всё побеждающей любви.

Альтруистка хренова! А вот впредь тебе урок: никогда не жертвуй. Жертвы не принимаются. Красивыми, благородными людьми, людьми любящими – точно нет. Или и ему хорошо, и тебе…

Ну… Или обоим плохо. А так, что ему б хорошо стало за счёт того, что тебе плохо… это только если не любит.

Не любит? И ты в это поверила?!

Да бред же! Любит!.. А проблемы… Проблемы – они у всех есть. И запах чужих сигарет, кстати, не обязательно другая женщина. Новый друг, например – а что такого?!

Да вот для идиотов повторяю, ещё раз разжёвываю, всё по полочкам раскладываю: делая что-то во вред себе ради любимого, ради того, чтобы ему стало хорошо, хорошо ты ему не сделаешь, а сделаешь только плохо: тем, что плохо тебе – он же этого не хочет!! Так что ищи выход, чтобы спасти его, не вредя себе, иначе не спасение это никакое, так только…

Впредь урок…

Понадобится ли?! Не все ли надежды на будущее убиты этой дурацкой жертвой твоей?!

***

Она резко встала – губа закушена, рыдания пока ещё наружу не вырвались. Решила так решила. Пойдёт, значит. Только как же это больно… как всё болит… душа болит… во всём теле…

Она сделала несколько шагов к двери, не замечая, что за ней тянется кровавый след из часто падающих на пол и вдребезги разбивающихся живых капель. Но пока она думала, что это так болит душа, потерявшая…

Она не знала ещё того, что давно понял он. Она не знала того, что привело его в такое замешательство, ибо уже не давало выбора – остаться смертным или идти за ней в вечность.

Она не знала ещё того, что беременна.

И вот теперь, сделав роковую ошибку, приняв за отчуждение смятение и состояние неадекватности – оно с ним не в первый раз, просто, бывает, накатывает полоса – и сломав всё вот так фатально – всё их такое возможное, но не до конца ещё понятое и завоёванное счастье, она не только его отрывала от души – плод своей любви ведьмаческой и человечной от тела, сама того не желая, отрывала…

Пачкая кровью пол, она добралась до дверей из квартиры. Что-то не то, понимала она, слишком уж больно. Слишком уж сознание мутится, туманится, уходит.

…Совсем ушло.

***

Когда страсть перерастает в не осознавшую ещё себя любовь, когда только начинаешь понимать, что он для тебя важнее, чем ты сама, что она для тебя важнее, чем ты сам, когда больше не своё желание удовольствий движет, а забота и бережность к любимому, к любимой, очень легко в своём вновь нахлынувшем альтруизме всё сломать, не поняв…

Просто не понять. Не амбиции даже. Просто – дать свободу, которой он не просил, которой ему не нужно, которая ему в тягость. Просто – принять за отчуждение желание поберечь тебя… Просто в отчаянии кромешном наломать дров…

Ошибки делать легко. Вот исправлять потом – замучаешься. Если получится. Может и не получиться. И тогда что? Всегда жить порознь?! Но это же невозможно! Вообще не жить? Похоже на это…

Но ведь если не будет он жить, для неё это – хуже собственной смерти?! Лишь бы жил, пусть хоть как, пусть без неё, был бы счастлив… Не получится… Просто не надо ему такого счастья. Ой, девочка, поняла теперь, чем пахнут эти дурацкие жертвы?

Но ведь надо же как-то её спасать – пусть путём своей живой жизни, пусть путём стёртой её памяти о нём…

***

Не отчуждение, говорю же. Не амбиции, повторяюсь, даже.

И не не хотел, просто не сумел. Не знал как.

…Надо было сразу ей всё рассказать. Сложно, да, но – как-то же можно было?! Не сумел… А теперь… Теперь может оказаться поздно…

Она приняла за отчуждение его печальные мысли, когда он пытался смириться с необходимостью остаться навсегда в её мире. Да, для него это было непростое решение, тоже в каком-то смысле жертва, но и не хотел в этом себе признаваться: он любил свой земной смертный мир. Но и её он любил, и скрывать свои чувства, своё решение от неё он совсем не собирался. Но решение… Его ведь нужно было принять. А это было совсем не просто. На это требовались силы и время. Не только сила духа нужна была – её-то хватало, сила воли там, но и сила ума. А её вот как раз… Путалось сознание… Он думал, что всё ей потом объяснит. Или не думал. Не в том состоянии мозги были, в котором думают. Думал, во всяком случае, что обрадует её. Некого теперь радовать. Не устраивало её это его «потом», ей нужно было – а она промолчала об этом, тоже промолчала, так кто же не доверял, кто отчуждался? – чтобы вместе всё решали, а он молчал, а она страдала. Может быть, и хотела понять. Не смогла. Поверить не сумела, что любит он её, в горькой безысходности почувствовала себя ненужной, обузой для него почувствовала себя. И ушла.

Не обида, просто отчаяние. Понимание, что теперь любит его. И неуверенность в том, что нужна ему…

А и надо-то только было сказать что-то вроде того, что сам, мол, ничего не понимаю, путаюсь, бешусь, становлюсь, мол, чужим тебе потому лишь, что и себе – чужой…

Он стоял, комкал в руках её письмо и понимал, что они потеряли всё. Что она, похоже, не знала, что беременна. И что ребёнка своего он потерял, и на это похоже, безвозвратно. И теперь надежда на то только, чтобы и она его не потеряла.

Не будь ребёнка, всё было бы так, как она надеялась, как написала в прощальном письме: она бы ушла в его человеческий мир, но он нашёл бы её там, нашёл бы обязательно, может быть, вернул бы сюда – не надо, да и не хочет он, делать её смертной, да и сам он – с ней – уже почувствовал прелесть вечной печали…

Беда в том, что беременная она не сможет пробиться в этот его земной мир. Ребёнка потеряет – скорей всего, увы, потеряет, но в какие пространства занесёт её сейчас, когда она – уже не только она, но и ребёнок, который и его часть, и тоже, как и она сама, рвётся к отцу и поэтому сбивает её с прямого пути…

Можно попытаться – всего лишь попытаться! – найти её, спасти ребёнка, но только для этого надо решиться на всё – быстро и бесповоротно. На всё. Да, абсолютно на всё. На смерть? Ха, вот и не угадали – не очень-то его, гота, смертью запугаешь. Нет, не на смерть – на муки, которые много страшнее смерти. На то, чтобы забыть всё и себя в первую очередь. На то, чтобы не роптать, что бы ни случилось.

Решиться? Полно, у него и вопроса на этот раз так не стояло: это когда она рядом и безраздельно своя, родная, можно было и покобениться. А сейчас… Да просто всё уже решено. Само собой без малейших усилий и сомнений.

Глаза бы не смотрели на все эти глупости! – зло подумал он. В сердцах сбил письмо в бумажный ком и бросил на пол – в дальний угол, туда, где уже валялось два таких комка. И очки туда же швырнул – нет, действительно, больше сил смотреть на всю эту порнографию…

И понял, что его спасительный кошмар уже начался.

Позвоночник превращался в киль, рёбра становились шпангоутами, глазницы – клюзами, уже смоченными слезами морской воды, зрительные нервы принимали вид якорных цепей, глаза – якорей. Оскорблённые штилем воды Амурского залива тихо и почти ласково качали фрегат, но не могла его, не совсем ещё потерявшего память, обмануть эта ласка. Ветер должен был наполнить воздухом лёгкие парусов, но штиль был ныне хозяином залива, лишал дыхания и надежды на скорый путь к ней.

Носовая фигура вместила в себя лишь мозг, но внешне она была полной, правда, деревянной, копией его обнажённого тела. Если она найдёт его, такого, каким он стал теперь, она, может быть, подумает, что он весь воплотился лишь в эту вот носовую фигуру, попробует снять её с корабля, оживить её – и тогда он умрёт, ибо не может мозг жить один, без тела. Впрочем, если она действительно любит так, как ей это кажется, она не придумает таких глупостей, которые бы его убили.

Это скользнуло ощущением по краю отключающегося, надолго консервирующегося сознания. Это всё было неглавным. Важнее было то, чтобы из вод Амурского залива какие-нибудь межпространственные ветры, победив проклятый штиль, вынесли его туда же, куда забросили её, чтобы они могли ещё встретиться.

«Мёртвый штиль над водою царит.

Ветра нет. Успокоилось море.

Огорчённый шкипер глядит

на замершие воды. О горе!

Ветра нет ни с какой стороны.

Мёртвый штиль – моряку наказанье.

Даже в дальней дали не видны

долгожданные волн колыханья».

Для кого важнее? Для него? Но его уже не было. Сознание угасло.

Его – не было. Был фрегат, но это, как частенько говорят, совсем другой разговор. Или история – всё равно ведь другая…

***

Боль… это уже хорошо. Это уже не небытие, она чувствует эту боль – она существует, чёрт возьми! Только вот она, эта чёртова боль, такая огромная, что на ощущение чего-то другого сил просто нет. Что ж тогда она чувствует, в чём существует?!

Боль опять накрыла тяжёлой волной – и откатилась. Медленно, плавно…

Это была уже не боль, а сперва мучительное, а потом этой муки лишающееся и потому почти приятное – ощущение собственного тела. Ощущение сохранившейся в нём жизни. Своей жизни. И не своей тоже. Назло всему – сохранившейся.

Иглы капельниц буравили вены на локтевых сгибах, но какой-то раствор по иглам этим в вены же и втекал, сберегая эти две хрупкие жизни…

Она попыталась шевельнуть головой. С трудом… ох, с трудом… но удалось…

Она открыла глаза.

Тот, кто сидел на табуретке возле её койки, был, несомненно, врач. Не только врач. Не просто врач.

Он ещё не видел, что она открыла, нет, всего лишь приоткрыла глаза. Кто-то заглянул в дверь, поманил его – он помотал головой и остался сидеть. Из-за двери требовательно прозвучало:

-Алексей Игоревич, Вас ждут же!

-Давайте без меня, - сказал врач. – Я пока здесь нужен.

-Но…

-Начинайте. Я не приду.

Алексей Игоревич… Ведь он один из немногих, с кем расставшись, не хотелось до угольков всё сжигать, с кем она хотела остаться друзьями. С кем осталась бы друзьями, если бы умела чем-то или кем-то в этой жизни дорожить, если бы не разбежалась с лёгкостью по разным вселенным….

Её сил хватило лишь на то, чтобы чуть-чуть – чтобы лишь видеть своего спасителя, своего доктора – приподнять веки – открыть крохотную щелочку, которую он заметить, конечно же, не мог. И не надо. Пусть думает, что она не очнулась ещё. Просто ей приятно на него смотреть. Она хочет на него смотреть. Она будет на него смотреть.

Уже смотрит.

Длинные светло-пепельные, почти совсем белые, волосы выбиваются из-под совсем белой медицинской шапочки. Тонкое, хорошо прорисованное лицо. Нос с горбинкой – аккуратный такой, и горбинка аккуратная… Изящные руки привыкшего к рефлексии интеллигента. Улыбка, которая никогда не бывает вполне улыбкой, а всегда несёт в себе немалую даже толику печали.

Ещё двое вошли в палату. Две женщины. Медсестра и? Ещё один врач?

-Анечка, смени капельницу, - сказала одна (видимо, врач) другой (видимо, медсестре).

-А что капать, Надежда Александровна?

Дальнейшее стало то ли совсем неясным, то ли ясным до такой степени… Надежда Александровна?! Сама нашлась – и искать не надо?!

Она рывком поднялась, выдёргивая из вен иглы капельниц, забыв боль, страх, тоску и отчаяние тоже забыв:

-Надька, сука, ты что ли?!

Надька оказалась то ли стоящей на одном колене, то ли сидящей на полу возле её койки, но главное – прижавшейся к ней, найденной, пусть и без поисков – но ведь она уже собиралась искать, уже об этих поисках мечтала, думала, планировала их…

Немая сцена, что называется…

-Так капельницу ставить? – спросила медсестра.

-А не пойти ли вам всем?! – разозлилась она. – Я встаю.

-Вот уж нет! – возразил белокурый эльф (как ей сейчас вспоминалось, он и в самом деле был эльфом, и редко когда она называла его Алёшей, чаще – Алекс, Эл, Эль, Эльф – это всё  использовалось как имена) Алексей Игоревич. – Лежать, я сказал! Всё слишком серьёзно. Ты же не хочешь беды?! Лежи! – И, обращаясь к медсестре: - Пошли. Мать и дочь встретились…

***

Пока ещё она не задала себе этого вопроса. Пока она ещё не сообразила, о чём себя можно спросить, не могла ещё вспомнить, чего же именно она не помнит. Только отдельные крохотные куски воспоминаний – и никакого даже намёка на какую-то там не то чтобы стройную, но – хоть какую-нибудь – картину мира… её мира…

…И всё же…

Почему они расстались?

Просто поняли, наверно, что не они судьба друг друга.

В том ли дело, что этот мальчик – единственный её на свете – появился в её жизни, или потому, что в его жизни появилась её дочь?

Впрочем, сейчас она даже и о мальчике этом не помнила – лишь смутное беспокойство, невысказанная и непонятая боль, намёк на ощущение беременности – осознание того, что всё было и могло быть как-то иначе – и не более того. Могло быть, не сваляй она такого дурака… Но даже и это – не воспоминание ещё. Предвоспоминание, предчувствие воспоминания. Но ладно, пускай хотя бы это. Но – расстались-то почему? С Эльфом?!

Мальчик, дочь… Нет, не в этом дело. Они не знали уже этого друг про друга, раньше они расстались, и это было так нужно, это правильно было. Тихо расстались, без ссор и обид. Просто открыли друг другу и себе путь к тем, кто был предназначен именно им.

И он был действительно единственным, с кем она осталась после… даже не разрыва, а просто расставания – действительно если не друзьями – да, чего греха таить, потеряли друг друга  в мирах и пространствах – но всё же друзьями, ибо встретились, когда так зримо оказалась нужна именно его помощь…

И сейчас видеть его означало практически то же, что надеяться.

Надеяться – на что?!

Вспомнить бы…

Когда-то она по нему с ума сходила. Как она хотела его, этого Эльфа – тонкого, извращённого, холодного, лишь снисходящего до её огненного секса – как она хотела его – когда-то…

А сейчас… Он несомненно очень приятен, симпатичен, нравится ей. Она находит его весьма привлекательным сексуально – но и не хочет при этом.

В чём же дело?! Что она силится вспомнить – и не может?!

***

«Стоят часы, обрезан телефон.

Не лает пёс, хоть с сочной костью нынче он.

Пускай молчат рояль и барабан.

Выносят гроб. Ты волю дай слезам.

Пусть самолётов реактивный след

выводит в небе синем слово «Смерть».

В перчатках чёрных будет постовой.

Птиц пустим в небо с траурной каймой.

Он был мой юг, мой запад и восток,

труды и отдых, горе и восторг,

Луна и полночь, песнь и разговор.

И счастье – вечно. Но ведь это – вздор.

Зачем мне звёзды?! Погасите их!

Луну и Солнце надо отключить!

Пусть сохнет океан! Рубите лес!

Да пусть бы нынче хоть весь мир исчез…»

…Это она когда-то переводила… Где-то не в сознании, не в подсознании даже – в каком-то над-сознании, вне-сознании сохранилось. Просто для него теперь – неосознанно – эти строки теперь – о ней… А этого он не допустит. Человек идёт к своей цели сам. Фрегат тоже движется к своей цели. Только его несут ветра. Откуда эти ветра знают, куда нести? Но откуда-то знают. Они ведь добрые…

Но и злые встречаются…

Встала впереди по курсу стена огня – не помнил – и всё же где-то как-то и помнил – было у них с ней и так, и такое. И что теперь? И как?

Дерево сгорит, если оно просто дерево.

Но неправда ведь, что он «деревянный по пояс с обеих сторон». Пусть во что-то глупое и непонятное превратилась память, пусть не бьётся сердце, но оно есть и не сгорит в огне. Ну а если и сгорит… Ведь иначе не найдёт он её!

Он не говорил себе этих слов, он не думал так – и всё же думал.

Что за дело: думал – не думал… Это было правдой.

Он врубился в огонь без страха – корабли не боятся! – и он не сгорел.

И он продолжил свой межпространственный путь из Амурского залива в Амурский залив.

***

-Всё-всё-всё! Тихо-тихо! – сказал Алексей Игоревич, заходя в палату. – Надь, иди дома комнату приготовь. Я её вечером приведу. – Помолчал и добавил: - Любимую тёщу… - И, обращаясь к ней: - Надеюсь, ты не в претензии, что стала моей тёщей?

Способность шутить, как ни странно, вернулась уже к ней – через боль, через ощущение непонятой ещё потери.

-Против, конечно! Буду настоящей тёщей из анекдотов – змеючкой подколодной! Ой, Лёшка… - И она рассмеялась. И ослабила наконец железную хватку объятий, сжимавших дочь. – Ладно, Надь… Мы тут поговорим, а потом он меня приведёт. Да?

Доктор кивнул. Надька громко чмокнула в щёку сперва мать, потом мужа – и ушла.

-Ну вот… - Эльф смотрел на неё с лёгкой, почти забытой нежной улыбкой. – Ты в курсе, что беременна?

-Н-не-ет… - удивлённо протянула она. И поняла, что в глубине души, ещё не отдавая себе отчёта, уже догадывалась об этом. Во всяком случае, это что-то делает понятным. Да, она беременна. И это уже зацепка, чтобы вспомнить всё остальное.

-Была угроза выкидыша, - продолжал Алексей Игоревич. – Вернее, он даже уже начинался. Да и ко всему прочему – разве можно беременной женщине курить – и причём – так курить? Но – ладно – за это дело я тебя всегда ругал, а сейчас – не в ругани спасение. Начинался выкидыш. Да, но мы с твоей Надькой – с моей Надькой! – спасли её брата. Он жив и будет жить. Чей это хоть ребёнок-то? – с намёком на запоздалую ревность спросил Алёшка.

-Не помню… - удручённо развела руками она, понимая уже, что именно это-то и хочется ей вспомнить сейчас больше всего, что это очень важно, что, похоже, это было совсем не просто так, очень даже не просто так, что она как-то очень его любила… Как?! И, главное, кого?! Но не приходили воспоминания… Пока – не приходили…

-Вспомнишь, - ободряюще улыбнулся любимый зять. – Непременно вспомнишь.

-Да?! – с сомнением произнесла она.

-Я тебе обещаю, - заверил он. – Похоже, вы расстались не по его и не по твоему желанию, а просто по стечению обстоятельств, по глупому недоразумению, что вы всё ещё любите друг друга. И вы друг друга найдёте. И всё будет замечательно.

-Откуда знаешь? – недоверчиво спросила она.

-Ну да я бы ещё не знал, - с некоторым самодовольством сказал врач. – Всё в своё время. Не мучь зря свою память – всё само всплывёт. Просто живи.

-А где мы? – спросила она. – Что это за мир? Ты – эльф, и вдруг почему-то ты врач. Глупо как-то. Эльфы ведь бессмертны.

-Эльфы бессмертны, - согласился он. – Условно. Их не касается старость, обычные для человека болезни – инфекционные, возрастные. Но эльф может погибнуть от несчастного случая. Может быть убит или сам убить себя. И с этим мы можем бороться. А без борьбы совсем скучно. Ты сама ведь сходила с ума от несобытийности своего существования, которое поэтому перестало казаться тебе жизнью. Сама счёт времени в этом гнилом мире без событий потеряла. Ты сама… Ты ведьма. Ты считала себя бессмертной. И вот едва не умер твой ребёнок… Да и сама – очень рисковала…

-Не умер ребёнок, - удовлетворённо согласилась она. – Это главное, остальное всё будет. Мне нравятся событийные миры. Я хотела бы тут остаться.

-Вот и оставайся. – Он ласково взял её за руку. – Тем более внук сейчас у тебя появится раньше, чем сын. Тебе здесь есть что делать. Остаёшься?

-Остаюсь, - рассмеялась она.

***

Всё же с Надькой всё было иначе. Хуже было. Её, случалось, спрашивали, почему у Надьки отчество такое – по отцу или по матери?! А она и ответить не могла ничего. Кажется, Надькиного отца тоже звали Сашей. Или не звали. Она этого не помнила и не хотела вспоминать. Это было неважно. Она его не любила. Просто хотела иметь ребёнка. А поскольку не любила тогда никого, то и всё равно ей было, от кого родить. Надьку – любила.

Не так уж, значит, и любила, если спокойно рассталась с ней и не пыталась даже узнать всё это время, где она и что с ней. Хотя всё же да, любила…

Теперь же этот ребёнок был для неё всем. Всем миром. А себя чувствовала – мадонной. И младенец этот должен был связать её навеки с тем, кого она любила. Всё же ребёнок от любимого человека – это не то же самое, что просто ребёнок.

От того, кого любила… но не помнила…

Да что же это?!

Нежность и тоска… А раньше, вспомнилось вдруг, было чуть иначе: нежность и смех…

Но невозможно же так! Ну не может же она так больше!!!

***

Трепали шторма, изводили безнадёгой штили… Толку то…

Что-то было не так, неправильно. Что?

Путь из Амурского залива в Амурский залив почему-то никуда не вёл.

Сознание иногда всё же включалось, но и тогда он знал лишь одно: чтобы достичь цели, надо идти к ней. Неправильно идёт? Идти и идти. Когда-нибудь выйдет на верную дорогу. А если сидеть сложа руки, пусть деревянные руки – не получится ничего. Чтобы найти, надо искать. Ну что ж… Значит, надо искать. И быть готовым ко всему.

Когда-то давно он называл себя готом. Но только эта готичность его… В их компании ходила фразочка – «готишно – ажно до усрачки». Ну вот… В его «готишности» тоже не так уж много серьёзности было.

Ему всегда нравилась эстетика смерти, эстетика мрачности – просто потому, что это действительно эстетика, потому что это на самом деле очень красиво. Не то чтобы в этом не было боли – просто он к этой боли – своей собственной в том числе – хорошо относился. Ни в коем случае не жалел себя никогда. Да и мрачным человеком тоже, почитай, никогда не был. Ну больно и больно. Хорошо, что больно. Хуже было б, если б было – никак.

И вот случилось, что стало – никак.

Иногда, в проблесках сознания, случалось посокрушаться, как ему плохо сейчас – но и при этом он считал, что не сокрушаться надо по этому поводу, а искать выход. Вот только то, что выход не находился, доводило его сейчас до отчаяния.

И всё равно искал.

У него на сайте была, помнится, куча кладбищенских фотографий.

Кладбища – это места, где похоронены люди, где находят они свой последний приют и вечный покой. Где лежат, преданы земле, их останки. Бренные тела…

Тела кораблей тоже бренны. Но не собирает никто их обломки в одном месте. Где убил шторм, там и остаются, пока не сгниют. Долго этого порой приходится ждать…

Печальны людские кладбища, но там бывает порой, если они зелены и обихожены, уют, покой и умиротворение.

Погибшие корабли не знают покоя…

А ещё у людей есть крематорий. Тело, превращённое в пепел, уже трудно чем-то оскорбить или озаботить. А вот кораблю сгореть в битве дотла нечасто приходится…

Чтобы попасть из Амурского залива в Амурский залив, понял он вдруг, надо для начала из того, первого, Амурского залива выйти. Покинуть, да, правильно, этот самый первый Амурский залив – без страха и сожаления.

Был один из тех редких моментов, когда сознание – не то чтобы слишком ясное и однозначное, но всё же – сознание – возвращалось к нему.

Он стоял на своей собственной палубе, одетый пиратом, но не это важно. Важно то, что он думал: а какие ветра несут его теперь, когда он ушёл из Амурского залива? Где он сейчас?! В каких пространствах таких?!

В печальных. В готических…

Не готичных, не готишных, тем более – воистину в готических.

Здесь и там, слева и справа, впереди и позади, даже вверху и внизу – везде и повсюду, повсеместно и повсевременно – громоздились обломки кораблей.

Не единственным наделённым душой кораблём на свете он был – у каждого корабля есть своя живая душа – но теперь, сам ставши кораблём, он знал это не теоретически, не умозрительно – нет, он сам чувствовал всю боль этих погибших и не нашедших приюта даже в вечности кораблей.

Он стоял у борта, курил чудом сохранившуюся со времён жизни в людском мире сигарету – и вбирал в себя всю боль своих погибших братьев. И понимал, что помочь им найти свой Ewigheim* сейчас важнее, чем даже конечная цель его направляемого ветрами

пути. Что же делать?! Как навек успокоить их души?!

Он выбросил окурок за борт и понял, что нашёл выход. Останки… обломки… они должны сгореть… от его окурка. Должны… Уже горят.

Корабельные обломки полыхали, зловеще и величественно, зло и как-то даже религиозно, ритуалом языческим очищения жертвенным огнём, успокаивая их души навеки, меняя унизительные следы существования на полное и гордое небытие, и в его душу тоже спустился покой. Больной и горький – но всё же покой.

Он найдёт её. Он на верном пути. Вот он – этот его верный путь – в клубах дыма…

***

Этот город был – и всё же не был – Владивостоком. Владивостоком какого-то другого пространства. Владивостоком, приглаженным (хорошо это или плохо?) и очищенным. Владивостоком, лишённым всех своих болевых точек. Владивостоком, заселённым не людьми-владивостокцами, и не тем её (А ведь не одна она там была, а с ним – кто же он?! Кто он, наконец!!!???) пустым, незаселённым Владивостоком, а – Владивостоком, в котором жили эльфы.

Нет, пожалуй, так: это был Владивосток, но не совсем её Владивосток – с натяжкой, но принимала. Всё же принимала.

И эту квартиру трёхкомнатную, которая по странной какой-то межпространственной логике была такая же – Надькина память в чём-то, во многом даже, совпадала с памятью её – как у них там – вот это помнилось почему-то – тоже полюбила. Она поселилась в проходной комнате – той, в которой у них стоял диван, который был только для сна¬ у них с этим мальчиком, которого так хочется вспомнить, Алёшка с Надькой жили в маленькой, но не в той, в которой тогда жили они, и это было правильно, справедливо. Другое было неправильно и несправедливо: она помнила даже диван, где они так любили друг друга, помнила, как сильно любили, только вот его – не помнила. Кого любила, не помнила. Это так он хотел её защитить?! Глупо, по меньшей-то мере… Тоже, блин, жертва – его жертва, не принёсшая ей ни счастья, ни даже утешения маломальского…

Она полюбила носить свою печаль на Корабельную набережную: сидела там на кнехте и вспоминала. И не вспоминала ничего – пыталась вспомнить и не могла. И с каждым днём печаль её становилась всё плотнее, неизбывнее и… печальнее.

Вспомнить было – жизненно важно – и не получалось…

***

Можно ли то, что снилось, назвать снами? Там, во сне, она его, конечно же, видела. Это даже и не сны были, просто куски их прежней жизни. Просто всё заново повторялось, вспоминалось отчётливо.

Но как вытерты оказались местами старые её воспоминания – там, где был он сам, его лицо, его нежнейшие заботливые руки, его юное упоительное тело, имя его, наконец, неземное – какое?! – а не её к нему чувства, её восторг, её радость – так вытирались и новые – на тех же местах… Вот бы остаться в этих снах-воспоминаниях навсегда – если нельзя читать заново новую книгу – ну вот пусть не умер, но ушёл далеко, за грань, из-за которой нет возврата, автор – то вновь и вновь хочется перечитывать старые тома…

Но, похоже, уходя за эту самую грань, он и книги эти старые, образно выражаясь, с собой прихватил.

Чтобы раны старые не бередить?!

А если она хочет бередить?!

Да всё равно же она вспомнит!!!

--------------------

* Вечный приют (нем.)

Больше, чем вспомнит! Найдёт выход. Всегда находила. Не одна – так помогут.

***

-Так нельзя, - сказал Алексей Игоревич. – Я врач, ты – беременная женщина и моя пациентка, и я со всей ответственностью заявляю: так нельзя. Твоя печаль опасна для ребёнка. Тебе нужна радость.

-Ты что-то можешь предложить?! – усмехнулась она.

-Ты раньше любила хороший секс, - сказал Эльф.

-Я его и сейчас люблю, - почему-то немного смутилась она.

-Ты раньше хотела меня… - Он тоже, кажется, был немного смущён.

-Хотела, - подтвердила она. – А Надька? Она же моя дочь.

-Надька в курсе. Это, если на то пошло, Надькина идея и есть. Или ты думаешь, что ей чего-то жалко для матери? Эта твоя печаль – она ведь и её убивает. Она…

-Не надо… - сказала она. – Я не пойду на это. Не из моральных принципов. Даже не из жалости к дочери. Я просто этого не хочу. Извини, я тебя не хочу. Ну-ну… Ты очень привлекательный. Нет, правда. Но – вот не хочу.

-Странно, - слегка уязвлено сказал он.

-Нет, - возразила она с полной уверенностью. – Не странно. Этому есть две причины. Во-первых…

-Во-первых, - повторил он примирительно, - то, что ты беременна. Так иногда бывает: беременная женщина не хочет никого, кроме отца ребёнка. Но вторая-то причина?

-Во-вторых, - вздохнула она, - это, похоже, была такая любовь, что никого другого я не хочу сейчас и не захочу потом. Даже и после родов…

-Я правда хочу тебе помочь… - сказал Алексей. – Можно попробовать найти его. Я знаю, ты любила моего сына. Но до сей поры я знал и то, что ты с ним не была. Хочешь увидеть его? Я могу попробовать, хотя это и сложно, даже очень сложно – слишком редко бывает он в доступных нам пространствах. Но я попробую.

-Твой сын?! – только и смогла сказать она.

-А ты не знала?! – изумился он. – Общалась с ним и не знала, что он мой сын?

-Я вообще не знала, что у тебя есть сын. Но нет! Не может мой мальчик быть твоим сыном! Нет! Хотя бы просто потому, что я знала, вот вспоминаю их сейчас, его вспомнить не могу, а их – помню – как смешно! – его родителей. Хотя всё же в моей жизни был ещё один, кого я из неё ну никак не хотела бы вычёркивать. Как зовут твоего сына?

-Илья.

-А… ну да… конечно… Илья… это немыслимое создание.… Одинокий Странник Мёртвой Луны. Но… Я его любила, но это не он. Хотя я действительно с ним не была. Но я очень хотела бы увидеть его.

***

Путь его на какое-то время стал прямым и ясным. Его сознание даже и не нужно почти было: ветра всё поняли и несли его прямиком к ней.

Несли-несли – и вдруг перестали. Что там? Усомнился в чём-то, сам того не подозревая, даже опять же – в сознание не приходя? Но вот…

Очнулся, частью самого себя, снова пиратом средневековым – вышел на свою палубу. Огляделся.

Фрегат застрял в болоте. Как попал туда – ни намёка ведь на связь с Мировым Океаном…

Да, похоже, действительно какие-то непростительные сомнения не в сознание – в душу закрались…

Нет, а делать-то теперь – что?! Как отсюда выбираться – и выбраться, как продолжить путь?!

-Вадик, можно с тобой поговорить?

Как же он обрадовался этой почти человеческой речи!

Перегнулся через борт, посмотрел вниз. Что-то напоминающее чёрную крысу, а вернее – действительно крыса, крыс, то есть, как потом выяснилось, только с человека ростом – плавало возле борта.

Он бросил крысу штормтрап:

-Лезь давай сюда.

Крыс вылез. С комичной серьёзностью протянул ему лапку-ручку:

-Ратус Ратус.

-Вадим, - представился он.

-Знаю. И куда ты – тоже знаю. И могу помочь. А вот захочу ли – зависит от того, захочешь ли помочь ты мне.

-Да с радостью. А что надо?

-Я предводитель этого племени. Мы крысы. Хотя и не простые. Умные. Только давно в этом болоте торчим. Осточертело!.. Уже почти ондатрами стали. Нам здесь не нравится. Мы мечтаем стать корабельными крысами. Поможешь?

-С радостью, - повторил он. – А как?

-В твоём трюме места хватит. Берёшь?

-Да с радостью, - в третий раз сказал он, вспоминая, что есть на самом деле на свете радость и тоже действительно радуясь.

-Прекрасно! – возрадовался крыс. – Ты не думай, что попал в это болото, потому что что-то неправильно сделал. Нет. Это просто мы позвали тебя. На помощь. Ну так мы грузимся?

-Ага, - безмятежно (опять стало почему-то спокойно и хорошо) отозвался он.

-И помни, - подчёркнуто серьёзно сказал крыс. – Меня зовут Ратус Ратус, а не Рат Усратус, как иногда произносят моё имя некоторые непочтительные подданные. Не будешь насмехаться?

-Не буду, - заверил он.

-А впрочем я не обижаюсь, если не со зла, - сказал крыс.

-Хорошо, грузитесь.

-Всё будет, и даже очень скоро, - заверил крыс. – Твой путь близится к концу.

***

Нежные, добрые, заботливые – но и холодные, чужие, неземные руки прижимают её голову к своему плечу. Гладят её по этой голове. Нежность без намёка на эротику. Этого намёка никогда и не было, и не могло быть – слишком уж он запределен, этот Илюша, этот Одинокий Странник с Мёртвой Луны. Эта запредельность, было, сводила с ума, пугала – но теперь не важна и не страшна – он просто друг, и нет смысла терять дар речи или что-то ещё: он действительно друг, он действительно хочет – и может! – помочь… И он всё понимает. И эту её любовь, потерянную в глубинах памяти, предательством не считает – это просто совсем другое… Он даже готов помочь вспомнить. Ведь он однажды пытался помочь им остаться вместе. Но он его не видел. Хотя она про свою любовь эту ему тогда рассказывала…

Странник… Он не останется здесь надолго. Но и сама эта недолгая встреча с ним – неожиданная и непередаваемая почти радость – огромная, почти как эта её тоска.

Надолго не останется. Но – уходя – обещает помочь в поисках.

И, значит, может быть, что-то да изменится к лучшему?! Изменилось уже?

***

-Чей Илюша сын? – спросила она Эльфа.

-Мой, - ответил тот.

-Я понимаю. Но я не об этом, - терпеливо объясняла она. – Не сам же ты его родил. Кто его мать?

-Зачем тебе это? – не хотел говорить любимый зять.

-Просто. Хочу знать. Он всё-таки очень дорог мне. Не бойся, я не буду ревновать или обижаться. Сам же видишь: не переживаю же я по поводу того, что у вас с Надькой будет ребёнок. Всё нормально, и воспринимаю я всё тоже нормально.

-Тем не менее это тебя убьёт… - вздохнул Эльф.

-Вот ещё! Скажи, - настаивала она. – Я должна знать.

-Надька, - покорно сказал он и вздохнул. - Илюша…

-Илюша – мой внук… - закивала она. – Что ж… Это делает хотя бы понятным, почему мне никогда не приходило в голову захотеть его, почему мысль сама даже о сексе с ним казалась кощунственной.

-А то, что у тебя есть взрослый внук, тебя не убивает? – спросил Алёшка. – Просто осознание того, как надолго ты, оказывается, расставшись со мной и до встречи с тем, нынешним, оказалась выпавшей из времени? Нет? Не убивает?

Вопрос она пропустила мимо ушей. Лишь к одному слову прицепилась.

-Нынешний? Ты считаешь его нынешним?

-Естественно, - уверенно сказал Эль. – Да тут и думать не о чем. Всё ещё есть и будет. Непременно будет.

А какие у неё основания Алёшке не верить?!

***

Безалкогольное пиво – глобальный, конечно, идиотизм, но для беременной женщины, пожалуй что, выход. Хотя, наверно, идиотизм не больший, чем название магазина, в летней кафешке возле которого она сидела: «Рыбный рай». Вот уж, действительно, рай – загробная мечта! – для рыбы – попасть на прилавок рыбного магазина…

Странное существо опустилось в соседнее с ней кресло. Подняло на неё глаза. Усмехнулось. Сказало недовольно:

-Ну?

Больше всего существо напоминало чёрную крысу, но ростом было с человека. И на неё смотрело без особых симпатий.

-Что «ну»? – спросила она.

-Почему это я должен тебя искать? Вместо того, чтобы ты сама уже давным-давно была у нас – и действовала.

-Стоп, - сказала она. – Давай всё по порядку. Почему ты должен, ты считаешь, меня искать? И где это – «у нас»? И что я должна была бы делать? И вообще – кто ты?

-Я – Ратус Ратус, - рассмеялся крыс, – предводитель корабельных крыс вон с того, - он махнул лапкой-ручкой в сторону горизонта, - корабля. Хотя некоторые непочтительные подданные произносят моё имя как Рат Усратус. Тебя я ищу – потому что Илюша просил. А Илюше, по-моему, ещё никто никогда ни в чём не отказал. А что делать? Да ты сперва давай на борт, там сама всё поймёшь. Не бойся. – Похоже, крыс уже не сердился.

-Как? – спросила она.

-На спину мне садись, - вздохнул крыс. – Смотришь? Смотри. Хорошо видишь? Может, название прочтёшь…

А она действительно пыталась прочесть название фрегата… пыталась… и прочла наконец…

Всё поплыло перед глазами: фрегат носил имя «Вадим».

И теперь она вспомнила… почти вспомнила… всё… почти всё…

Так звали её любимого.

И это была… Черт побери, вот это была любовь!...

А перед глазами уже вставал его облик, руки вспоминали уже шелковистое прикосновение его кожи – плечи, запястья, живот – о, от этих прикосновений можно умереть – а можно и ожить, уже сладкая судорога оргазма сводила (О, нельзя же, наверно, она ж беременна, это, наверно, для ребёнка – его ребёнка! – опасно!) живот… Это всё не смертельно. Это всё уже было – был Драконом, был и фрегатом. Будет и человеком! Обязательно!!

Какое там – крысу на спину?! Зачем?! Она же ведьма! Она может быть бестелесной – где угодно, какой угодно, с кем угодно, может делать, что угодно – плыть, лететь, любить…

И её Вадим будет – её. Потому что она всё вспомнила. И он вспомнит. Даже если тоже всё забыл.

***

Носовая фигура была обнажённым мальчишеским телом. Всё правильно. Все очертания выверены до микрона, сходство полное. Это действительно он – её Вадим, её Дракон – да, она и это помнит, вспомнила уже. И он должен тоже всё вспомнить. Ведь это правда он. Это его тело одеревенело почему-то, но даже покрывающий его лак пытается, не очень, впрочем, успешно, имитировать (не очень-то такое сымитируешь, но – пытается же) то самое божественное, что довелось ей испытать в своей ведьмачьей долгой жизни – шелковистое прикосновение его кожи.

Милый мой! Родной! Любимый! Вспомни! Да вспомни же!! Вспомни, чёрт тебя раздери!!! Ведь ты же сам – любил!!!

Бестелесная, она летала вокруг него, осыпая ласками и поцелуями деревянное тело, но что соль слёз дереву, избороздившему моря?! Ну а зачем бестелесная-то?! Она и тело в состоянии сделать невесомым. И опять вся любовь, бесконечная и выстраданная, та, которая по идее должна все преграды с пути запросто сметать и в самых трудных ситуациях побеждать, обрушивалась на деревянное тело – тело оставалось деревянным…

Живые, горячие, жадные губы обрушивали шквал нежности и ласки на деревянный член. С деревянным членом случилась эрекция, но…

Деревянный член остался деревянным.

Да, он жив, он что-то чувствует, всё чувствует, просто не осознаёт этого, он может вернуть свой прежний облик – живой, тёплый, плотский. Но… как?! Как  расколдовать его? Продолжать осыпать ласками деревянный эрегированный член – что-то будет дальше? Полноценный половой акт?

Да что за приапизм, в конце-то концов?!

А ведь было же, ну вот правда было: он – фрегат, она – пучина. И он вспарывает килем её нутро – как же это мучительно и божественно здорово! И она разбилась волной о его борт – и… И ничего не произошло. Опять не произошло.

Нет, хватит этого садо-мазо! Ведь, наверно, ему сейчас, когда он не может до конца всего ощутить, ещё тяжелее – с этими намёками на чувства.

Она, конечно, ещё вернётся. Но не сейчас. Сначала надо узнать, как его расколдовать. Её нынешнее присутствие наверняка мука для него. Или он хочет этой муки?! И всё же нет, нельзя так мучить его, нет и нет, хватит…

Она всё сможет. Что бы ни надо было сделать – сделает. А сейчас пора уходить.

Лишь шепнуть тихонечко в самое деревянное ухо: «Вадик, милый мой, родненький! Я люблю тебя! И я тебя обязательно спасу! Ну потерпи ещё немножко, ненаглядный мой, мой сильный, мой смелый, мой любимый, мой единственный – совсем чуть-чуть! Я вернусь!! »

***

Ночью шепталась с дочерью – хорошо всё-таки той: и рожать раньше, и любимый – вот он. Но она не завидовала, рада была за дочь. Надька же успокаивала: у тебя, мол, мамка, всё ещё лучше – нам вот не пришлось пережить такой боли – но и той радости, того счастья, которое будет у тебя, когда эта боль разрешится, мы тоже не испытали, хотя у нас действительно всё хорошо. Разрешится, да, да, обязательно разрешится. Да ты что, мать! И думать не смей! Ты же любишь! Значит, спасёшь. И ведь мы все с тобой: наш Эльф по прозвищу Цвёльф, я, Рат, даже Илюша и то помогает. Хотя Илюша всё в каких-то совсем уж запредельных мирах зависает.

-Как-как? – переспросила она. - По прозвищу Цвёльф? Это Алёшка-то? Никогда не слышала у него такого прозвища! Почему Цвёльф-то?   Это в смысле по-немецки elf – одиннадцать, а zw; lf – двенадцать? Простая игра слов?

-Не игра. Во всяком случае – не слов. Он умеет делать карманы на времени. В двенадцать, когда часы бьют, он может уйти или кого-то другого отправить в другой мир или другие миры так, чтобы там, откуда ушли, время не шло. И это, наверно, может тебе пригодиться. Конечно, не всё будет просто – но так и не может быть, но так ведь этого и не надо. Мам, ну… Ну не надо так всё трагически воспринимать. Ну ты подумай, что ты его любишь и он тебя тоже любит. Очень-очень. Ну как можно сомневаться, что всё у вас с ним ещё впереди?! Жаль, вы с Алёшей сегодня не успели обо всём переговорить…

Переговорить действительно не успели. Алёшка пришёл поздно, измотанный, более чем усталый – и у эльфийского мирного народа случаются порой проблемы, требующие серьёзного и вдумчивого медицинского вмешательства. И спал беспокойно – метался, вскрикивал – дискомфорт, похоже, ощущал, что жена не рядом лежит, в ухо тихонько посапывает, а с матерью разговаривает. Но дискомфорт дискомфортом, а претензий не было.

Ведь когда-то он любил её… Но не будем сейчас об этом. Ведь тёща-то – всё равно – любимая…

И она успокоилась. Как-то всё разрешится. Обязательно. Должно разрешиться. Обязано.

И стихи, застучавшие в мозгу днём трагично и больно, к утру окрасились оптимизмом. Назывались они «Вадим плюс-минус Саша». И к утру ей казалось уже, что из двух знаков этих математических будет выбран, конечно же, прогрессивный плюс.

***

Ещё глаза мои черны как ночь,

но будет так лишь сутки, двое? Нет,

не больше… Тело тоже сгинет – прочь,

душе сбежавшей из него – вослед…

Оставит здесь – всего лишь силуэт.

Ещё я слышу музыку и плач,

но лишь последним краем бытия.

Смерть – слишком уж разборчивый палач

для счастья, Солнца, света и удач.

И смерть настала. В этот раз – моя.

Всё так же я люблю тяжёлый рок,

в гроб садо-мазо унося прикид.

Мне душно! Мой корсет стянул шнурок.

Как хочет он душить меня, душить.

А люди шепчут: леди – словно спит…

А мой Дракон… Потерян – не вернёшь?

Фрегат «Вадим» расправил паруса.

Но режет дерево зачем-то нож.

Зачем?! Ну как бы это вам сказать…

Фигура носовая… Как похож!

Какой финал! Я – в гроб, а он – в моря

и всё забыл. И вряд ли сможет он

меня спасти. Мне Смерти лик смешон.

И всё же страшен – честно говоря.

И ясно: все надежды нынче – зря.

Всего страшней, что нет его в толпе,

что не проводит он в последний путь.

И знаю я, что нынче лгу себе,

когда смиряю слёз посмертный бег,

когда твержу себе, мол, ну и пусть.

…Пусть смерть – лишь сон, пусть это снится лишь… 

Но то, что есть – желанней ли, чем смерть?

Вадим! Мне не вернуть тебя, малыш?

Ты – деревянный? Ты теперь – молчишь.

Коль так – мне лучше правда умереть…

Но страшно мне в могилу уносить –

и знать об этом – общее дитя.

Ведь только я для чада – к жизни нить.

Смерть эту нить небрежно рвёт шутя.

И коль меня казнить – его казнить.

Плюс-минус Саша – это жизнь его.

Но ты отдал пространственным ветрам

и жизнь свою, и страсть, и естество.

Взамен же – не осталось ничего.

И где ж любви величие и срам?!

Разбей свой деревянный плен, ещё

пока черны как ночь мои глаза.

Твой или мой – но глупым был просчёт,

и все обиды – нынче всё не в счёт.

Ещё мы можем узел развязать.

Но человек – всего лишь человек,

и для тебя – лишь пройденный этап –

и краткий человеческий твой век,

и мой ведьмачий. Если был ты слаб,

то это в прошлом. Ты теперь – корабль.

Для корабля и сила и позор –

не более чем глупые слова.

Моя спасти надежда – просто вздор.

Нет, не случится этот разговор.

К тебе хочу, и в этом я права.

Советов ждать, что делать – труд пустой.

Сама должна придумать выход я.

Услышь меня, любимый мой, родной!

Ты вечно мой, и вечно я – твоя.

Не уходи в небытие! Постой!

Не ждать спасенья, а спасти самой

тебя, себя и наш запретный плод,

наш плод любви, что в животе растёт.

Кроме меня никто нас не спасёт.

О Дьявол! Как всё просто! Боже мой!

Я знаю заклинание одно.

Я верю, нас оно спасёт сейчас.

Люблю тебя! Да! Мне любить дано

всё, что уже люблю давным-давно –

и боль и смех твоих развратных глаз.

И мне любовь моя подскажет путь

к тебе – такому, как ты был всегда.

Мне будет трудно, но – пусть будет! Пусть!

И пусть мой путь – на долгие года.

Разлука, знаю я – не навсегда.

Пусть даже будет многое в пути

случайным, глупым – всё же будет путь.

Он будет, знаю, очень непростым.

И всё же он ведёт к тебе. Прости,

Фрегат, меня забывши – не забудь.

Ещё не знаю, где же выход, но

я точно знаю: этот выход – есть.

И я найду, я знаю, всё равно

его. Пусть даже встретимся не здесь.

И встречи счастье – всей разлуке месть.

Всё колдовство сломаю я, любя,

Чтоб ты услышал, громче говорю:

«Дракон! Вадим! Фрегат! Люблю тебя!

И я спасу тебя, дитя, себя!

Ты слышишь заклинание?! Люблю!!! »

***

Утро сморило сном и её и дочь, и был этот сон спокойным и полным надежд: Надежда не добрела до супружеского ложа, прикорнула рядом с матерью, положив руку на начавший уже (впрочем ещё едва-едва заметно, много меньше, чем у неё самой) округляться её живот и ощущая первые робкие толчки братишки.

А утром Надька с Алёшкой ушли на работу, а она, личность творческого труда, чьё рабочее место – компьютер и чей рабочий день не нормирован, села ду-у-умать. Сперва она вполне оптимистически полагала, что всё очень быстро придумает, стоит лишь сосредоточиться. Она сосредоточивалась, но ничего не придумывалось. Она запаниковала. И теперь уже сосредоточиться стало очень трудно, почти невозможно. И она впала в меланхолию, почти в депрессию. Даже думать уже не могла. Вернее думала так: специально придумать она ничего не сможет. Просто надо ждать, когда осенит…

Осенит, верила она. Всё ещё верила. Осенит обязательно.

Вот только время бежит – каково Вадиму в его деревянной тюрьме!..

***

Несколько дней прошло в бесплодных ожиданиях вдохновения.

Наконец дождалась. Не вдохновения. Явился Ратус Ратус по прозвищу Рат Усратус.

-Ну, - опять сказал.

-Не знаю! – она вскинула на крыса измученный взгляд.

-А надо бы! – назидательно произнёс Усратус. – Пораскинь мозгами на квадратную милю! Что делает глаза зоркими?! Может быть, и деревянные… - И медленно, переваливаясь на коротких ножках-лапках, крыс пошёл прочь, не обращая внимания на её просьбы остановиться, подождать, пока до неё дойдёт – или что-то объяснить.

А что тут, собственно, объяснять? Ей нужно, чтобы он очнулся, почувствовал её, весь мир и себя в нём – живым. Да-да-да! чтобы чувствовал, слышал, видел! чтобы глаза были зоркими!

Так что же глаза-то зоркими делает?! Да очки же!!

У Вадима были очки, у деревянной носовой фигуры их нет. Это ответ? Это – спасение?!

***

-Лёш, у тебя где-то были очки?

-Да, посмотри в ящике стола. А зачем тебе?

-Ратус сказал, что может это выход. Может быть это шанс вернуть Вадима.

-Так прямо и сказал?

-Ну конечно – «прямо»! Скажет он прямо. Намекнул – и на том спасибо. Вот, нашла. Можно взять?

-Бери, конечно. Только вряд ли они ему помогут. Кажется мне, что неправильно ты Усратуса поняла. Хотя чем чёрт не шутит…

…Она взлетела в воздух, телесная, но невесомая. Нежно гладя деревянное лицо, водрузила ему на нос Эльфовы очки. Коснулась тёплыми живыми губами деревянных – и всё же таких любимых! – губ.

-Ну же, милый! Живи! Дыши! Смотри! Слушай!

И ничего не произошло.

Лишь волна, ударив в борт фрегата, разбилась на капли и оросила ими лица – его и её – словно слезами…

И в этот миг она услышала голос:

-Ну ты и дура… Разве чужим – спасёшь?! Кому-то плюсовые очки нужны, кому-то – минусовые. И пусть даже диоптрии совпадают… Всё равно они чужие.

Чужие…

Только вот в каких пространствах остались те, которые – его?!

***

По этим пространствам можно кружить годами. Веками кружить можно… Знать бы, где потерял он их, знать бы, как попасть туда. И сколько лет прокружит она там?! Ни сын её, ни внук её нынешний ждать не станут – родятся… Вся жизнь здешняя, событийная, которую она в своём грустном эгоизме пробрасывает сейчас, но от которой совсем отказаться не готова, пройдёт мимо – без неё. Это у Вадима сейчас время не идёт – что ему сейчас время – он пока что деревянный…

Только каково это – быть деревянным, каково это – не чувствовать даже, насколько тебе плохо…

Значит, наверно, готова отказаться от этой жизни – насовсем? Ради Вадика?!

Не подумала опять, насколько глупы и напрасны все жертвы, готова была в очередной раз о те же грабли споткнуться. Не успела, к счастью…

И в тот миг, когда сказала она себе, что да, что согласна, готова жизнью пожертвовать, появился Илюша.

-Тебе ведь Надежда рассказывала, - сказал.

Ещё не поняв ничего, она слепо и безоглядно поверила, что Илюша поможет.

Она вскинула на него вопросительный взгляд.

-Про отца, - пояснил он. И рассмеялся: - Эльф по прозвищу Цвёльф. Пойдём, он время задержит.

-Куда?! – опешила она.

-В вашу квартиру, - пожал Илюша плечами. – Куда ж ещё?! Только это тоже не так-то легко – пространство это ваше найти – оно ведь признавало только вас вдвоём, вместе, а по отдельности изгоняло. Но мы с тобой найдём его. Я найду, я умею. Это долго, но отец поможет. И ребёнок твой в это путешествие не пойдёт, не бойся, для него время идти не будет.

-А они там?! Очки, в смысле?

-А где ж ещё-то им быть?! – изумился Илюша. – Ты что-то, извини меня, слегка отупела. То ли от нервности жизни, то ли от беременности. Саш, ты извини, я не хотел тебя обидеть, но хватит уж тормозиться-то… Пошли.

-И ты правда можешь туда попасть?

-Легко. То есть трудно, конечно. Но я – легко.

-Одинокий Странник с Мёртвой Луны… - вздохнула она. – Мой самый-самый любимый внук… ладно, пошли.

…Рядом с двумя сразу скомканными ею и одним исписанным и скомканным потом им – рядом со всеми этими листками бумаги очки его и валялись. Это его слова «Глаза бы мои не смотрели! » запустили жестокое колдовство. Хотя – жестокое ли?! Смог ли бы он иначе спасти сына? А так – спас…

Подняла его очки, бережно к груди прижала.

А Илюша, этот Одинокий Странник Мёртвой Луны, тянул уже за руку:

-Пошли… Не надо ностальгии. Всё у вас с ним будет, и будет хорошо, и какая разница, где. Правда, пошли. А то мне уже пора. Хотя папа время и попридержал. Тяжело мне, понимаешь?..

Она вернулась в квартиру, где жила с дочерью и зятем – такую же, как и у них с ним была, только в другом пространстве, в другом Владивостоке. Одна вернулась – Илюша сбежал по дороге.

Но Надька с Алексеем тоже умели убеждать…

А убеждать пришлось. Ибо она откровенно боялась…

***

Когда оба поняли, что были неправы, когда оба раскаиваются в тех неосторожных глупостях, которых не хватило ума предотвратить…

Когда оба поняли, что их первая серьёзная ссора была непростительной роскошью, с которой они не в состоянии справиться и не знают, что делать…

Когда он знает, чувствует, понял со всей ясностью и надеждой, что и она чувствует всё это, когда она знает точно то же самое про него…

Когда в ссоре этой нелепой – и не ссоре даже – нелепом, абсурдном расставании – жить больше нельзя…

Когда оба готовы простить всё друг другу и знают, что и сами будут прощены…

Тогда остаётся одно – встретиться и не помириться даже – излишняя трата времени – а просто быть неразрывно вместе – просто потому, что иначе нельзя. Они пытались – сдуру, потому что ей вдруг показалось в болезненном беременном бреду, что он хочет этого, а он и не хотел, нет, не хотел, ни боже ни – и не вышло, естественно, ничего.

Просто встретиться и быть вместе.

***

…Убеждения дочери и зятя возымели действие. Она, напружиненная, взвинченная, решилась: будь что будет. Словно реально крылья выросли. Всё получится! Не «словно», а на самом деле выросли. Взмахнула. Полетела. К нему.

Одна, конечно.

Но знала, что и Надька, и Эльф, и сын их Илюша даже – мысленно с нею.

И даже этот хитрый и ехидный, но добрый и честный крыс Рат Усратус…

Подлетела. И не Лёшкины – зачем ему, действительно, Лёшкины? – очки оказались наконец у него на носу. И вздрогнули деревянные ресницы, нет, не деревянные уже, живые, влажные. Зелёным и коричневым горели уже родные глаза. И непередаваемо прекрасным было прикосновение шелковистой его кожи – такой долгожданной, такой тоже родной…

И, массируя затёкшее, одеревеневшее тело, разгоняя кровь, возвращая его к жизни, обрушивая на него лавину любви и нежности, слёз и поцелуев, она была бесконечно счастлива, ибо знала, что так же счастлив будет  и он – когда вспомнит.

В позвоночник превращался киль, рёбрами становились шпангоуты, глазницами – клюзы, ещё мокрые от слёз морской воды, якорные цепи принимали вид зрительных нервов, якоря – глаз. Она не заметила этого. Она просто знала: этот ещё не совсем человек и не совсем уже корабль – её Вадим, и он уже с нею – и была счастлива.

И сжалился штиль, превратился в лёгкий ветерок, бросивший их на пустой – ветер же всех и разогнал – берег Амурского залива.

***

Вспомнил? Да нет, ничего он не вспомнил пока, конечно. Лишь желание, сдобренное верой в возможность, бросило к ней. Да ещё, пожалуй, подспудное понимание: эта женщина – его женщина. Та единственная, что нужна ему. И та единственная, которой нужен он один и только он. Он, конечно, много кому нужен, но остальным – наряду со многими другими. А ей – только он.

Было то, про что потом ничего нельзя вспомнить – истерика с выпадением памяти. Каким-то образом они оказались в объятиях друг друга – и сорвалось дыхание, и было такое, когда терпеть больше нельзя ни секунды, ни мгновения ничтожного, когда поцелуи – быстрые и путаные – беспорядочно гуляют по телу, попадая, куда уж попадут, а не всё ли равно, каждая клеточка драгоценна, когда перепутываются руки и ноги, губы, носы и языки. Они лихорадочно срывали друг с друга одежду, невесть как прикрывшую вдруг – просто так было нужно, так было правильно, так было красиво, наконец – их тела, и рвали её, забыв об осторожности, и пусть, ерунда, ведь если они не соединятся прямо сейчас – задохнутся, умрут, уже умерли, но нет, он уже в ней, как там, что, да как-то, в спешке, в погоне за убегающей жизнью – тяжело и отрывисто дышащий, обливающийся потом, и уже всё, уже кончил, и она тоже – ещё, наверное, раньше него. И шепчет его имя – нежно, устало…

-Ты знаешь меня?! – он устало и вымученно блаженно падает на спину, чувствуя себя отваливающимся от человека клещом, досыта насосавшимся крови. – Или прочла моё имя на борту фрегата?!

Она смеётся сквозь слёзы:

-На борту фрегата, говоришь?! Милый мой, родной, единственный. Знаю ли я тебя?! Вот и случился у нас первый раз – после множества непервых. Он должен был случиться. Я так ждала его. Спасибо тебе. Теперь я знаю, что даже не помня меня, ты меня всё равно любишь, что отчуждение было лишь глупой моей ошибкой. Конечно, я знаю тебя, родненький мой. Конечно, знаю… Я ж беременна от тебя.

Память сошла с ума. Она возвращалась так бурно и больно, так быстро и неожиданно, что тряхнувшая и чуть не разнёсшая черепную коробку боль казалась спасением от сумасшествия – когда столько разом всплывает в сознании, можно сойти с ума, и боль отвлекла и оставила сознание в состоянии, хоть как-то ещё граничащим с нормой. И он, конечно же, рад был этой боли.

-Сашка! – теперь он ласкал её бережно, тихо и устало, словно весь их безумный и безумно длинный – уж не месяц никак! – медовый месяц случился только лишь сию секунду, и все сексуальные подвиги забрали его физические силы до донышка, и никогда эти силы сами не вернутся, пока она ему их не вернёт. – Сашка! Моя Сашка!.. Постой!! Беременна?! Хотя я-то это знал даже раньше тебя…

ВАДИМ ПЛЮС-МИНУС САША

Мои глаза черны ещё как ночь,

но будет так лишь сутки, двое? Нет,

не больше… Тело тоже сгинет – прочь,

душе сбежавшей из него – вослед…

Оставит здесь – всего лишь силуэт.

Ещё я слышу музыку и плач,

но лишь последним краем бытия.

Смерть – слишком уж разборчивый палач

для счастья, Солнца, света и удач.

И смерть настала. В этот раз – моя.

Всё так же я люблю тяжёлый рок,

в гроб садо-мазо унося прикид.

Мне душно! Мой корсет стянул шнурок.

Как хочет он душить меня, душить.

А люди шепчут: леди – словно спит…

А мой Дракон… Потерян – не вернёшь?

Фрегат «Вадим» расправил паруса.

Но режет дерево зачем-то нож.

Зачем?! Ну как бы это вам сказать…

Фигура носовая… Как похож!

Какой финал! Я – в гроб, а он – в моря

и всё забыл. И вряд ли сможет он

меня спасти. Мне Смерти лик смешон.

И всё же страшен – честно говоря.

И ясно: все надежды нынче – зря.

Всего страшней, что нет его в толпе,

что не проводит он в последний путь.

И знаю я, что нынче лгу себе,

когда смиряю слёз посмертный бег,

когда твержу себе, мол, ну и пусть.

Пусть шепчут люди: леди – не мертва,

что леди Саша – розыгрышей бог.

Ведь это всё – напрасные слова,

что растревожить могут лишь едва,

но не спасти. Спасти – он только б мог.

Всего страшней в могилу уносить –

и знать об этом – общее дитя.

Ведь только я для чада – к жизни нить.

Смерть эту нить небрежно рвёт шутя.

И коль меня казнить – его казнить.

Плюс-минус Саша – это жизнь его.

Но он отдал пространственным ветрам

и жизнь свою, и страсть, и естество.

Взамен же – не осталось ничего.

И где ж любви величие и срам?!

Разбей мой гроб! Есть пара дней ещё,

пока черны как ночь мои глаза.

Твой или мой – но глупым был просчёт,

и все обиды – нынче всё не в счёт.

Ещё ты мог бы узел развязать.

Но человек – всего лишь человек,

и для тебя – лишь пройденный этап –

и краткий человеческий твой век,

и мой ведьмачий. Если был ты слаб,

то это в прошлом. Ты теперь – корабль.

Для корабля и сила и позор –

не более чем глупые слова.

Моя спастись надежда – просто вздор.

Нет, не случится этот разговор.

Я жить хочу, я в этом не права.

И вдруг… Я знаю – плакать и скулить,

просить, чтоб спас ты – это всё потом.

Сперва я жизнь твою должна продлить,

сумев с фрегатом горе разделить,

а может – счастье, дело-то не в том.

Не ждать спасенья, а спасти самой

тебя, себя и наш запретный плод,

наш плод любви, что в животе растёт.

Кроме меня никто нас не спасёт.

О Дьявол! Как всё просто! Боже мой!

Я знаю заклинание одно.

И я из гроба поднимусь сейчас.

Люблю тебя! Да! Мне любить дано

всё, что уже люблю давным-давно –

и боль и смех твоих развратных глаз.

Пусть дальше будет многое в пути

случайным, глупым – всё же будет путь.

Он будет, знаю, очень непростым.

И всё же он ведёт к тебе. Прости,

Фрегат, меня забывши – не забудь.

И, страшная, умершая, любя,

из гроба я встаю и говорю:

«Дракон! Вадим! Фрегат! Люблю тебя!

И я спасу тебя, дитя, себя!

Ты слышишь заклинание?! Люблю!!! »

ИМЯ СТРАСТИ

Какое случайное имя!

Красивое имя – и всё ж

совсем он делами своими

на имя своё не похож.

Не смута, а шизофрения.

Не спор, а до драки порой.

И слишком случайное имя,

и он – ну совсем не герой.

Но было – раскинулись крылья,

прошла по ним мелкая дрожь.

Конечно, случайное имя…

Нездешнее имя… И всё ж…

УТОПИТЬСЯ В БУХТЕ ФЁДОРОВА

Эта жизнь будет вечно и вечно длиться, длиться и длиться.

Поколенья детей, и внуков, и правнуков – сколько ещё? – придут.

Этот город – Смерти и Моря столица.

А море – приют души, потерявшей приют.

Море – это покой души, неспособной к покою.

А над русской бухтой звучит швейцарский вальс.

Это море – для нас. Навсегда для него мы с тобою.

Эта музыка жизни и смерти – тоже для нас.

Коль не ставится грань – значит смысл тоже потерян.

Мы навечно с тобой – или это фантазии бред?

Ты – земной человек. В этом ты стопроцентно уверен.

Там, где вечное «да», всё равно ищешь ты своё «нет».

Там, где вечная жизнь, вечность страшнее небытья.

Этот круг разорвать – мне дано и мне не дано.

Вечность и Смерть. Смерть – это в Вечность отплытье.

Вечность нам не убить. Она есть, но без меня, но

без тебя. Всё что нужно – минуты счастья.

И над русской бухтой – швейцарский вальс.

Вечность не чужда нам. Но и смерти мы сопричастны.

Жизнь и Смерть, Море и Вечность – всё для нас.

ДО ПОЛНОЛУНЬЯ

Оседлавши помело,

не дождавшись полнолунья,

полететь, к кому влекло.

Что там ведьма?! Так, шалунья…

Опротивела Земля,

и осталось только Небо.

Можно всё начать с нуля,

смыться крысой с корабля,

можно былью сделать небыль.

В небе смуты беспредел.

Это что за хулиганство?!

Всяк нашёл, кого хотел.

Здесь любви и секса пьянство.

В чёрном небе под Луной

твой Дракон с тобой повсюду –

дикий, близкий и шальной –

еженощно это чудо.