Газель и похороны

Like the memory of a long-dead clerical uncle

Reclines St. Paul s Cathedral

Собор Святого Павла, словно дивный след

Дядюшки-священника – его уж нет.

Адриан Митчелл «Оглянись вокруг»

Лара, будущая Газель появилась на свет странным и непостижимым образом, она была дитя приворота, то есть родилась в браке, который нормальным и естественным путем состояться никак бы не смог.

Мать Лары, будучи от природы некрасивой, тощей и нервной, успехом у мужчин не пользовалась, а замуж отчаянно хотела, да и как не хотеть когда вся жизнь деревенской женщины протекает между мужем, полем и коровой.

Имея о себе мнение явно завышенное, что свойственно всем почти без исключения истеричным особам, выбирала себе не просто рядового  и столь же непривлекательного парня, а замахнулась сразу высоко и круто, предмет ее вожделений был первый парень на деревне, красавец, буян, гармонист, цыганская кровь вперемешку с еврейской.

На нее он никакого внимания не обращал, и она раз за разом наблюдала, как он уходил с танцев в обнимку с очередной деревенской красоткой, далекий и недостижимый как созвездие Орион.

Сердце и тело ее сохли не по дням, а по часам, душа же металась от молитвы к злодеянию и никак не могла успокоиться.

Бог явно был занят чем-то другим или молитвы до него в срок не доходили, в судьбе несчастной влюбленной ничего не менялось: будущий отец Газели все так же пел и гулял, а будущая мать все так же изнывала. Как говорится, ничего не предвещало скорейших перемен к лучшему.

Вечность ждать ей было некогда, такого только зазевайся, вмиг уведут, поэтому она и стала искать способ ускорить события.

Раз молитва не помогла, всегда можно решительному человеку обратиться в другую сторону, которая как раз-то и помогает, за умеренную плату и имеет везде свое представительство.

Удивительно, но этот шаг ей подсказал ни кто иной, как мать того самого гармониста, честная, но с цыганской кровью другая решительная женщина.

Ей тоже уже надоели выходки буйного сына и она, видя такую преданность, сама надоумила девицу: « Да, приворожи ты его, и дело с концом, свадьбу сыграем, заживете как люди! »

Сговорились, и как-то теплым летним вечерком напоили весельчака ведьминым зельям.

С той поры глаз его изменился и душа, опьяненная дурманом, приклеилась к нелюбимой и некрасивой. Чему и мать немало поспособствовала, расписывая будущую невестку со всех обольстительных сторон.

Девушки же все в деревне ахнули: « Ну, все, пропал человек! Присушила жаба! »

Поженились, зажили, хозяйством обзавелись, курами, утками и коровой.

Только с той поры он горько запил и все былое буйство его из веселости превратилось в мрачность. Дома он органически не мог находиться; сбегал то в хлев, то в поле, напивался и спал там, пока не являлись за ним и не водворяли на место, домой, под супругин тощий бок на железную с шарами кровать.

Пышные кудри засалились и повисли, а лицо приобрело тупо-покорное выражение вечно виноватого вола.

От греха подальше, послали их жить и работать в город, где строился огромный завод, и давали рабочим квартиры.

Там Газель и родилась в городском роддоме, как порядочная.

В городе отец пить не бросил, а наоборот запил еще сильнее, будто в нем открылось второе дыхание. Родные поля его уже не баюкали, так что напивался и засыпал, где падал, чтоб быть поближе к земле, будто хотел спрятаться на ней как под теплым коровьим боком.

Так и заснул однажды в сугробе, не успев доползти до тепла.

- Отмучился, сердешный, - сказали люди, и схоронили беспутного всем селом на его родном деревенском кладбище.

А в Лариной жизни начались с той поры мытарства.

В первое лето после смерти отца, приехали они с матерью в деревню к бабушке.

Мать с бабушкой плакали, бабушка смотрела на Газель большими цыганскими глазами и все подливала ей, горемычной, парного молока, ведь сирота же, несчастная, кутала в пушистый козий платок, хоть и жара стояла, а в окно неистово пахли цветущие яблони.

Затем в баньке попарились и легли спать на той самой железной кровати с шарами, где проводили первые брачные ночи счастливые молодожены.

Луна золотилась в окне желтая, масляная, яблони тянули свои ветви-руки прямо в комнату, подходи и нюхай, будто девушки хотели похвастаться новыми духами.

Газель не спала.

Думала о бабушке, о красивом парне, ее отце и некрасивой матери.

Нежность переполняла ее маленькое детское сердце и в теле не умещалась, она готова было обнять ею всю эту ночь, мать, бабушку, всю спящую деревню, ей казалось, что отец живой и веселый под оком стоит и поет, поет, только для нее.

В порыве вселенской любви потянулась она к спящей матери и обняла ее, прилегла головой на плечо.

В этот момент раздался такой страшный грохот, что весь дом содрогнулся до основания, и запахло гарью.

Бабушка вскочила, соседи на улицу высыпали: « Пожар, пожар! »

Деревянный конек на крыше их дома горел как факел в ночи.

Ни грозы, ни дождя в ту ночь не было, среди пышно белеющих яблонь полыхал алый цветок пламени, указующий в небо огненный перст.

А на кровати беспомощно пытаясь подняться, извивалась ее мать, парализованная на всю левую половину тела.

Правая, на которой лежала голова Газели, не пострадала.

Со временем мать поправилась и даже вторично вышла замуж за рабочего с завода.

Зажила с новым мужем, как ни в чем не бывало, а бедная Лара, словно задвинутая в угол ненужная мебель, предалась грусти и чтению.

И за что грех на душу взяла, - будто говорил взгляд матери, - вот и все, что от любви осталось, головная боль и сирота.

Лет с двенадцати отчим начал ее поджидать после школы и, пока дома никого, пытаться валить ее на кровать.

Это был кошмар, старый, омерзительный с сальными глазками боров лез на тонкую как прутик глазастую мечтательную Газель.

Матери она боялась сказать, но когда рассказала, то пожалела.

Мать еще сильнее на нее взъелась за такие глупые фантазии и запретила ей об этом даже упоминать; отдалилась, замкнулась в неверии, вцепилась в мужа и накрепко закрыла уши и глаза.

Это было крушение всего хрупкого мира Лары, с этого момента и зародилась в ней природа Газели.

Оставалась одна бабушка, только она могла еще как-то пожалеть, согреть юную испуганную душу, укутать платком.

Отчим приставал даже к подругам, и они перестали к ней приходить, говорить об этом все боялись и молчали.

Кое-как она дотянула до окончания школы и, поступив в институт, зажила уже своей, как она думала, жизнью, надеясь встретить такого, как Сережа Есенин – гривастого, светлоголового и сероглазого.

А через пол - годика жизнь Газели, вместо Есенина, поступила под мою юрисдикцию.

Мне с моим более чем респектабельным детством все это представлялось чем-то нереальным, в моей жизни все встреченные до сей поры мужчины были рыцари и герои, я вообще не могла в ум взять, что такое бывает на свете, впечатлительная, чувствовала ответственность за каждое такое несчастливое дитя.

Оказалось – бывает, отчим привычек не менял и однажды на дне рождения Лары протянул свою сальную лапу в мою сторону, отводя глазки, будто это не он, а рука его сама по себе старается нащупать мою грудь под теннисной майкой.

И вот в этом была большая разница между мной и Ларой, инстинкт самосохранения пересиливал во мне инстинкт размножения во много раз – я, чуть не подскочив от неожиданности, засандалила ему кулаком в мерзкий широкий, бородавчатый нос.

Путь в этот дом отселе мне был закрыт, и я была объявлена персоной нон – грата, «бандитом, криминальным элементом и по мне тюрьма плачет»!

Прошло много лет, у Газели уже была своя дочь и небольшая квартира, но по-прежнему не было никого ближе бабушки, а мой бандитский имидж вырос почти в легенду – страшилку.

Бабушка, жила – жила, пока резко, вдруг не слегла.

Соседи под видом помощи растащили все ее немногие сокровища, которые она трепетно хранила в сундуке для Лары, ни одного козьего платка не осталось.

Застала Лара почти полностью разоренный дом, даже ворота добрые люди унесли.

Дом она продала, а бабушку забрала к себе в малогабаритную городскую квартиру.

Это была уже не ее бабушка в строгом смысле этого слова, беспомощное, лишенное сознания тело, могло только безобразно много есть, никого не узнавая.

Бабушка – овощ лежала, не вставая на кровати, а рядом на столике стояла ее фотография в молодости. Веселая женщина, разбросав косы по плечам, чему-то мечтательно улыбалась, держа за руку девочку-дочь, среди майских знамен и транспарантов.

Когда я зашла в первый раз после ее здесь появления, случилось нечто странное: к бабушке вдруг вернулось сознание и она, заулыбавшись отрешенным лицом, заговорила: « Мама, мамочка, ты пришла за мной, мама.. »

Мы с Газелью приросли к полу, волосы зашевелились на наших головах.

- Бабуля, это моя подруга, это не мама! Совсем крыша поехала!

- Мама - настойчиво повторяла ожившая бабушка, - Мама!

Во всем этом было что-то такое ирреальное, что мы, притихшие, удалились на кухню и там закурили. Я, как всегда села у двери, устремив взгляд в окно, и свою сигарету потушила, едва прикурив.

Нам пришлось пощелкать друг у друга перед носом пальцами, чтоб вернуться к реальности, из комнаты доносилось бормотание, всхлипы, смех.

- Тебе лучше уйти, - сказала Газель, - я ее не уложу.

Бабуля воодушевленно пыталась встать, чтобы обнять меня, но тяжко с грохотом падала на пол, и нам приходилось ее переваливать обратно на кровать, после каждой попытки. Я еле оторвала от себя ее цепкие пальцы, когда она, наконец, схватила меня за плечи.

На других людей она вообще никак не реагировала и на имя не отзывалась, только ела и поправлялась день за днем. Привезли ее совсем исхудавшей, теперь же тело весило килограмм восемьдесят, но когда надо было его переворачивать или поднимать с пола на кровать, она казалась железобетонной, будто у нее как у корабля была еще подводная невидимая часть.

Я должна хоть чем-то отплатить ей за добро, - говорила Лара и безропотно кормила бессознательное тело, оно забывало о трапезе почти мгновенно и снова требовало еду настойчиво и агрессивно.

Потом, когда я приходила еще не раз, а иногда и оставалась с ней надолго, ничего не менялось, она по-прежнему величала меня мамой и слушала мои окрики с блаженным лицом, что-то мне рассказывала про свою жизнь, смеялась.

А мне приходилось кричать ей короткими командами: « Лежать, сидеть! », когда она снова направлялась ко мне, будто ведомая каким – то инстинктом.

Я не испытывала ни ужаса, ни отвращения, хотя не каждый день к тебе на шею бросаются безумные, голые старые женщины, как зомби.

Я философически думала об иронии судьбы, ведь мои бабули и в сто лет помышляли о политике, читали газеты, рассуждали о « Парижской Коммуне» их же внучка оказалась «мамой» такой вот простой цыганистой русской бабе..

Вскорости бабушка умерла.

В момент ее смерти я варила кофе и ни с того ни с сего вдруг включила «Реквием» Моцарта, который обычно слушала по весне, это был февраль и для «Реквиема» рановато.

Под его прекрасные звуки к дому, будто на волне музыки подплыла машина друга Газели, я в момент всё поняла и засобиралась.

Мозг мой после «стоп – кадра», зафиксировавшего лицо Газелиного друга,   перешел в режим «замедленной съемки», время поползло и ткнулось тупой мордой в причал.

Тело лежало посреди комнаты в заранее купленном гробу, рядом стояла растерянная Газель, воняло хлоркой, и было как-то особенно бесприютно, будто тепло из дома улетучилось в некую дыру, шторы обвисли, и вся мебель смотрелась старой и чужой.

Игрушки испуганно толпились в углу, вместе с живым рыжим котенком.

Котенок то и дело что-то рассматривал в воздухе, пытался тронуть его лапой, ощетинивался, скалился, и, наконец, забился в свой угол спать.

Раньше это была добрая бабушка, потом прожорливый овощ, но, по крайней мере, овощ подавал признаки жизни, теперь же это было вообще невесть что и непонятно что с этим делать.

Друг перекурил и уехал, ему как патологоанатому мертвые вообще были ближе живых.

Среди мертвых он проводил большую часть своего времени и неплохо зарабатывал на вещах для нормального человека противоестественных, вроде продажи каким-то укутанным платками суровым женщинам воды с покойника или тех тряпочек, которыми им завязывают руки-ноги. Оказывается, это целый налаженный бизнес.

Стемнело.

Мы остались втроем, я, Газель и тело. Будто в черно – белом фильме мы, все трое, медленно погружались во мрак, не догадываясь включить свет.

Близость тела парализовала в нас волю к действию.

Родственники куда-то вмиг все пропали, телефоны не отвечали, так что пришлось нам самим решать как поступить в этих странных обстоятельствах.

Тело тоже ничего посоветовать не могло и покорно ждало наших действий.

Ни я, ни Газель никого в своей жизни не хоронили и понятия не имели, что вообще надо думать, делать и чувствовать.

Ни страшно, ни грустно нам не было, было просто тупо и устало, ничего не хотелось делать, хотелось бросить все и сбежать куда  подальше.

- У тебя есть « Реквием» Моцарта, - спросила я, по прежнему в темноте, желая ухватиться за что-нибудь возвеличивающее момент, - давай включим.

- Я на  секунду вышла в магазин, а она, - сказала Лара и разрыдалась.

До этого месяц, убирая за ней нечистоты и кормя, по пять раз в день, она не стеснялась в выражениях, перейдя на мат после недолгих попыток культурной речи, теперь же рыдала: «Бабушка, господи, это же моя бабушка, понимаешь, ее нет больше, нет, у меня никого теперь нет! »

Обездвижено лежащее в своей последней постели нечто вновь стало напоминать бабушку, гораздо больше, чем тот овощ, что сопел здесь еще несколько часов назад.

Такому телу легче было придать родные черты.

- Кончай ныть, - сказала я, зная Газель не первый день,-  потом поплачешь, да и смерти нет, ты же знаешь! Не смеши ее душу, она сейчас здесь. И вообще, нет никаких родственников, нет ни бабушек, ни дедушек, ни пап, ни мам, есть одна большая на всех божественная любовь, а мы в ней плаваем как рыбы в воде.

Помнишь у Хайама:

Прощалась капля с морем вся в слезах

Смеялось бурно море все в лучах

Взлетай на небо, упадай на землю

Конец один – опять в моих волнах.

Как ни странно, Газель утешилась и замолчала, будто стихи потеснили смерть со сцены.

- Блин, и правда, чё делать-то!

- Включи «Реквием»!

- Да откуда у меня реквием, смеешься что ли!

- Тогда включи джаз, ей же все равно, а нам веселее, не хочу я страдать, уж извини!

Хотелось снять свою голову и бросить ее об пол как хрустальный бокал, чтоб обрести, наконец, ясный взгляд на вещи, чтоб ясное незамутненное сознание вылилось вином из смертного сосуда и заискрилось истиной вселенской вечной любви.

Мы  включили было свет и музыку, но под веселые звуки оркестра Глена Миллера все это приобрело такой дико сюрреалистический вид, что мы выключили и застыли в раздумьях, вышли на кухню, затем снова зашли, посмотрели и опять вышли.

Скурили, наверное, пол пачки.

- Воняет, - поморщилась я, - ну, ты хлорки не пожалела, это ж месяц не выветрится, давай духами ее обрызгаем, прикинь, она на том свете с этой хлоркой, а не отмоешься.

Она скоблит себя скоблит, а источник вони, как документ, открытый в другой программе, не удаляется, его можно только здесь исправить, знаешь ведь, покойники иногда после смерти являются, то туфли просят на тапочки заменить, то сигарет им туда передать со свежим покойником. Помнишь у соседки твоей, как отец помер, так достал всех, то ему костюм тесен, то сигареты не те, всей семье покоя по ночам не давал, в жизни и то тише был.

Судя по их просьбам, они там вообще как в санатории, ходят расслабленные в мягких тапочках, знай покуривают.

Надушили тело духами  Кензо "джангл". отчего вонь в комнате стала  просто невыносимой.

Ходили туда-сюда, наверное, с час, пока первой не нарушила молчание Газель, с нервным смешком, - я слышала надо мертвым на глаза пятачки положить, зачем не знаю, но надо.

Нам это показалось очень разумным.

Нашли не пятачки, а рубли, рубли было даже как-то солидней.

Положили, каждая свой рубль со своей стороны.

Зрелище оказалось настолько жутким, что пришлось тут же их убрать.

- Кончай ржать, - сказала Газель с суровым видом, хотя и сама не могла сдержать хохот.

Мы ржали как ненормальные, пока это не перешло в нервный тик.

Пришлось пить чай, чтоб успокоиться.

- А она крещенная?! - наконец нашлась я, - это ж отпевать надо или что-то в этом роде.

- О, точно, - подскочила Газель, - надо кого-то позвать из церкви.

Я осталась с телом, она пошла звонить, сама не зная кому и куда.

Пока ее не было, я старалась читать, но мозг упорно рисовал такие ужастики, что сосредоточиться было нереально, мне мерещились шаги, шорохи, вздохи, я раз сто проверяла, не пошевелилась ли она. Если долго смотреть на недвижимое тело, то начнет казаться, что оно шевелиться и дышит.

- Скоро придет мальчик из семинарии, давай пока что-нибудь приготовим, - вернулась она уже почти целеустремленная, в струе чистого влажного воздуха, как - никак дело сдвинулось, к телу кто-то кроме нас проявил интерес, оно будто враз ожило, задвигалось уже в правильном направлении и как на конвейере поехало по служебной лестнице исхода.

Теперь в нас проснулась бешеная активность.

- Так он, наверное, вегетарианец, сейчас пост или как!? – хотелось бегом начать уже что-то делать, готовить, стирать, хоть траншею рыть, только не сидеть, сложа руки.

Решили от греха подальше приготовить постное, на всякий случай, чтоб не ошибиться.

Нажарили картошки с луком, салат нарезали.

Сидим, курим, уже веселее.

Приход мальчика, тем более неизвестного очень тонизирует, невольно думаешь: « Красив ли, молод, а почему он стал священником? »

При таких обстоятельствах фигура даже самого простого мальчика обрастает значимостью, задолго до его появления; придет сейчас к нам, такой сильный, знающий, чистый - всё наладится раз и навсегда.

Мальчик пришел часам к девяти вечера и сразу, только повесил пальто, деловито, как врач «ну – с – с, где наш пациент? »  прошел в комнату.

Мы выглядывали на него из-за стены как нашкодившие дети, в голове у обеих крутилась одна и та же мысль: « А он ничего себе так! », и ведь он действительно был ничего!

Глазки у нас заблестели, он так трогательно молился, стоя на коленях.

Юный румянец во всю щеку, расстегнутая на шее рубашка, обнажала красивую, свежую шею с крестом.

Что скажешь, могилы вмиг зарастают травой.

Оказалось, он играл в футбол, когда его позвали исполнять обязанности.

И был свеж как маргаритка.

Сидя на кухне, все это время мы курили и фантазировали.

- Тебе он больше подходит, - наконец щедро решила Газель, - ты у нас к религии ближе, забирай! Да вы и похожи чем-то, такие не от мира сего.

- Не, - возразила я, бери себе, - мне поумнее надо, слишком юн, мне б его папочку.

Да и потом, ты ж знаешь, я темноволосых люблю, а этот совсем как одуванчик.

- Да ладно тебе, - не унималась Газель, - попробуй, молодые, они знаешь какие, ух! Говорю тебе, он в сексе настоящий жеребец! Смотри, как глазки горят, не заметила, как он на тебя взглянул, когда вошел?!

Когда надо насводничать, Газель всегда прёт танком.

Я ничего не заметила, по-моему он сразу на труп уставился, что, конечно, оскорбительно для двух живых красивых девушек, на любой, так сказать, вкус.

- Блин, Лара, - взбунтовалась моя природная скромность, - он Бога любить обязан, пусть себе живет. Поимей почтение к его выбору, он же священник, не мужчина.

- Ну, как хочешь, -  миролюбиво согласилась она, - но я попробую, мне он нравится, все они кобели, а ты просто романтическая натура, в облаках витаешь. Священники тоже мужчины, уж поверь и еще какие! - тут она загадочно уплыла в какие-то свои воспоминания и улыбалась сытой кошкой, поглядывая на меня снисходительно и лукаво.

Тем временем семинарист все исполнял свои обязанности, не ведая об угрозе своей нравственности. Опасная, оказывается, у них работа.

Наконец, встал и прошел к нам на кухню.

Ларкину дерзость как ветром сдуло: « Поужинаете с нами?! » - так прям бисером рассыпалась, скромница, будто не она только что тут его со всех сторон обгладывала своими игривыми мозгами.

Он весело и охотно согласился, видно жизнь в семинарии событиями не баловала, а молодость есть молодость хоть ты в джинсах, хоть в сутане.

Заспорили о прошлых и будущих жизнях, личной жизни священников, каре божьей и прочих столь же животрепещущих вопросах.

Ларка ехидно озвучила историю про некоего семинариста, который женился на дочери большого церковного чина по расчету, без любви, только ради карьеры, а она потом кааак загуляет после свадьбы, как давай изменять ему направо и налево, а развестись-то он с ней не мог, так и пришлось сан слагать.

- Да, увы,-  сказал наш мальчик с тяжелым вздохом, - корысть плохое качество, особенно для священника, - он чистый как агнец, был сама наивность.

-  Вот, - не унималась Ларка, - нет настоящих священников, вымерли как динозавры, в душе они такие же сволочи, как и все, только б им деньги, сделали из бога источник дохода, торгаши и похотливые блудники.

- Нет, нет, не все,

- Это потому, что ты провинциал, - продолжала наседать беспощадная, как правда Газель, - города не знаешь. Как запрут тебя в дальний бедный приход с тремя бабками – прихожанками, невольно задумаешься, зачем было учиться столько лет, я точно знаю, у меня дядька – поп, это ты пока учишься на всем готовом такой умный, а потом поживи на зарплату.

- А про того попа я тебе скажу так, бог шельму метит, так ему и надо! – бог-то все видит!

Моя душа заалела невинной влюбленностью, я точно знала, что он не корыстен, мне и вправду не доводилось встречать такую чистую душу.

Наконец я осмелилась поднять глаза от пола и встретила его прямой чистый взгляд.

- А вы верующая? - робко спросил агнец немного напряженным голосом.

Я терялась перед такой верой, как Газель перед интеллектом.

Невинность меня убеждала лучше всех проповедей вместе взятых.

Я напряглась, мои отношения с верой простыми было не назвать, Бога я любила, но с определениями всегда выходили накладки.

Моя вера была пантеистической, ведантистской и признавала все возможное многобожие, не отрицая никого и ничего.

Это была вера тотального утверждения.

Я была адвайтисткой, даже не подозревая об этом.

Но не стала всё это выкладывать, а только ещё больше потупилась и сказала: « Это долгий разговор»

- А ты бы вышла замуж за священника, - уже смелее наседал агнец, -  была бы матушкой? Я серьёзно!

Что- то у меня внутри ёкнуло и оборвалось, сначала этот Моцарт, теперь эта странная ночь, замуж за священника, будто это было и повторялось со мной тысячи раз.

Замуж, замуж, за священника, где-то это уже было, опять дэжавю, перед глазами вдруг возникли какие-то джунгли, костры, кровь жертвенных животных, еще немного и я бы потеряла сознание от вдруг нахлынувшего ужаса древней ночи, я стремительно проваливалась в какой-то тоннель.

Опять всё подстроено, моя паранойя видела во всех брачных предложениях козни дьявола, в нормальных условиях мне никто руки и сердца не предлагал, так что всё сходилось один к одному. Правда, вот так вот, у гроба было впервые.

Ларка хмыкнула, она ничего не знала про мою злосчастную карму со священниками, еще немного и ее расперло бы в гомерический хохот.

Ничего смешнее, чем я в роли матушки было не вообразить; сидит такая красавица в глухой деревне под лампадой, носки вяжет, философов своих читает и деток малых баюкает. Посидит год, потерпит другой, а потом сбежит босиком через бурелом и болота.

Я строго глянула на

нее и заявила: « Знаешь, мне кажется, что у меня другая судьба, я козел отпущения! »

- Как это?!

- Карму отрабатываю!

- Глупости, - сказал агнец, Иисус пострадал за все наши грехи и его кровью мы все спасены.

- Я – нет, - возразила я, -  я не спасена, я знаю, я отрицаю церковь, мне в аду гореть! Тебя с твоей верой я не отрицаю, а вот церковь другое дело, церковь – монстр и чудовище.

Это как каждый сенатор в отдельности хороший человек, а сенат – злая бестия.

- Церковь не сенат!

-  А в чем разница?! Те же распри веками! Та же кровь, казни и войны. Тот же дележ добычи.

- И потом душа моя пришла с Востока, я древняя грешница, не прощенная.

Агнец вздохнул, посмотрел на меня как на тяжелобольную и засобирался, я увязалась его провожать.

Провожались мы еще часа два, бродили вокруг дома, но непреодолимые религиозные противоречия развели нас, в конце концов, по разным углам.

Ночь была необыкновенно торжественная и тихая, все фонари вдоль улицы горели в тумане, освещая нам путь.

В белом венчике из роз, впереди Иисус Христос!

Я поскользнулась, он поймал меня на лету за руку и весь передернулся от этого прикосновения.

- Ну, как тебя отпускать, такую неловкую, - и затем быстрее, его будто прорвало, - да что ты себе надумала, тебе лечиться надо, а не грехи отрабатывать, это психология, понимаешь, это просто твои страхи, комплексы.

Я, гордо вырулив из очередной скользкой лужи, бросила: « Возомнил себя спасителем?! Мне пора! Давай, пока! »

- Никакая ты не грешница, - крикнул на прощание агнец из тумана, - ты просто дура! Передумаешь, знаешь, где меня найти, поговорим.

- Сам дурак! Опыта у тебя нет, опыта, опыт отец сомнений, а гений – парадоксов друг.

Вот! Церковь отрицает культуру, а без культуры жизнь не жизнь, вы все примитивизируете, все у вас по писанному, а жизнь другая, многоплановая. Где вы и где жизнь, все вразрез идет. Ну, какое нам сейчас дело до древних евреев с их царями, зато сжечь Коперника это правильно. Где Бог евреев сейчас, почему в Библии он чуть не каждый день вмешивается в их жизнь, а в наше время, где он был, когда они миллионами горели в лагерях. Какое дело до нас всех Богу Израиля?! Мы все сироты, сироты, никто никого не любит, всё фикция, иллюзия, обман, кругом одна жестокость, а вы там довольные, карьеры делаете.

Все это мы орали друг другу, уже не видя, сквозь туман.

Я осталась одна в промозглой ночи и расплакалась от жалости к себе, его сгорбленная фигура удалялась медленно из моего сознания, пока не растаяла как призрак.

Меня будто покидал сам Иисус.

Хотелось догнать его, со всем согласиться и сказать: « Да, дура! Да, ты прав, приведи меня как овцу к своему пастырю! » - и изойти в слезах покаяния.

Но только вместо этого я шла по лужам обратно в прокуренную комнату и рыдала невесть о чем, словно хоронила не Ларину бабушку, а свою душу и всех несчастливых, сбившихся с пути истинного, заблудших, как и я в вечной нескончаемой ночи.

Вернувшись, я застала взбешенную Лару: « Я здесь одна чуть с ума не сошла! »

От ее простых слов шум в моей голове улегся, и всё стало на места.

Спать мы устроились прямо рядом с гробом, свернувшись калачиком на одном не разложенном диване, места там было и одному-то маловато, однако мы, каким-то чудом утрамбовались.

Никогда в жизни сон мой не был столь благостным, будто надо мной держала Покров сама Богородица.

Не знаю, то ли доброе дело было таким щитом от злого мира, то ли наши нежные чувства, то ли молитва, но спала я как убитая и проснулась счастливой.

Ларка была уже на ногах и суетилась на кухне.

Приехал ее парень  с машиной, и мы все поехали на кладбище

Сама смерть не так страшна, как зрелище опускаемого в могилу гроба.

Тут мы разрыдались и никакие доводы разума не действовали, когда комья земли, будто с тяжким вздохом падали на крышку  – этот звук не спутать ни с чем.

- Да нет же смерти, блин, это всего лишь сброшенная одежда, театр, шоу, иллюзия, она сейчас здесь с нами, живая и освобожденная, - куда там, мы неистово рыдали, вокруг нас кто дальше, кто ближе среди деревьев рыдали участники других похорон.

Картина смутно напоминала какую-то картину Брейгеля, не хватало еще тощих собак между тощими деревьями.

Жизни всех тех людей менялись с этого момента непоправимо, и что-то было во всем том торжественное и страшное одновременно.

Вот дерево, - думалось мне,- сбрасывает листву по зиме и стоит как неживое, а затем снова зеленеет и так много раз, пока живы и сильны корни, может, и человек, так как это дерево имеет такие же корни в земле и никуда отсюда не уходит на самом деле.

Только мысль эта меня отчего-то не радовала, представлялось, как корни этих деревьев оплетают гробы там, в земле намертво и не пускают души улететь на свои небеса.

Одна компания хоронила юную супружескую пару, разбившуюся на машине в день свадьбы, прекрасные гробы были как дворцы среди дивного сада пышных венков и букетов, принесенных прямо со свадьбы, кроме них в аварии никто не погиб.

Другая -  бедного старца в простеньком социальном гробике.

Плакать ли, радоваться ли, ведь они умерли влюбленными и окрыленными, не успев хлебнуть разочарования, ушли как ангелы в белых одеждах, в юных неизношенных телах.

Наш гроб тоже был беден и не красив.

Домой приехали, прибитые горем, помянули и разошлись, нам будто нечего было сказать друг другу после перенесенных волнений.

Надо было переварить все это в одиночестве, заползти в свою раковину, отмыться, отдышаться, снова обрести смысл.

А потом, через некоторое время отправился вслед за бабушкой Ларин отчим, старый омерзительный развратник.

Перед смертью он сильно болел, распух весь, исчадие ада принимало свой истинный облик.

Никто о нем особо не переживал, хоронить было не в первой, так что Лара больше думала о его припрятанных сберкнижках; он, оказывается, всю жизнь прятал от них деньги и складывал на счета.

Каким-то образом Ларе удалось не сдать его паспорт, и в ее криминальной голове возник почти мгновенно гениальный план, как получить деньги, на них она имела полное моральное право, а юридическое ее никогда не волновало.

Надо было найти бомжа похожего на него, напоить и затем прийти с бомжем в сберкассу снимать все с книжки.

Меня все это привело в ужас, особенно, то, что бомжа надо напоить и одурачить, хоть он и бомж, опустившаяся личность, мне даже сама мысль о подобном оболванивании была противна.

Я бы предпочла, раз уж такое дело, пригласить его честно на чай, все объяснить, выдать бутылку и гонорар, хотя все равно – мерзость, как ни крути, грязь!

Но она сделала такое просительное лицо и так нуждалась в деньгах, что я согласилась принять участие в проекте поиска двойника гнусного отчима.

Мы обошли не одну трущобу, с паспортом и фонариком, заглядывая в опухшие небритые лица, потратили не один день, но ничего похожего не находилось, там была настоящая кунсткамера уродства, но такого именно урода как отчим, как назло не было.

Бомжи не верили своим глазам -  к ним пожаловало такое дивное видение, томная Газель с лицом мадонны и я, спортивная арийская блондинка.

В это время ей приснился сон.

Она брела среди огромного темного зала, уставленного двухъярусными нарами, на них на всех беспробудным сном спали заключенные -  она искала своего отца.

Наяву не думая и не вспоминая о нем, во сне она явственно ощущала, что не видать ей счастья в жизни, и она всегда будет идти не туда, пока его не найдет.

Рядам нар не видно было ни конца, ни края, везде, куда ни кинь взгляд, одни спящие небритые, помятые мужики, тела здесь были и совсем молодые и среднего возраста, а то и вовсе дряхлые.

Она почти уже было отчаялась, когда вдруг один из спящих встрепенулся как от удара и, резко вскинув голову, произнес « Дочка, Лариса! »

Он был страшен и небрит, но она упала к нему на грудь и рыдала, как никогда не рыдала в жизни: « Можно я останусь с тобой, папа, я не хочу там жить! »

- Нет, - сказал он, - нет! – гладил по волосам.

Никто и никогда не говорил ей «дочка». Как только не называли « крошка, пупсик, малышка, детка», а надо-то всего одно слово – «доченька» и всё!

Это был так долго желаемый ею покой, все в ее беспутной жизни вдруг встало на свои места, очистилось и прояснилось, душа взмолилась к Господу: « Позволь мне, боже, здесь, остаться здесь, здесь мое место! »

- Нет, - повторил отец, - нет, уходи, тебе еще рано!   Я тебя подожду, не переживай, мы здесь надолго.

Она проснулась в слезах, ей уже казались невозможными все ее поступки, поиски бомжа, деньги отчима, которыми он будто посмертно платил ей как шлюхе. Бред, бред! Спасаться, срочно спасаться, пока помнишь от чего бежать, пока чувствуешь себя человеком, пока чист.

Но через пару дней сон из головы выветрился, и она встрепенулась, приснится же такое!

А еще через день нашла, наконец, искомое в соседнем дворе, оказывается, даже у такого безобразия бывают дубли.

Все прошло как по маслу, кассиров как всегда обманул ее невинный вид, да еще в паре с таким контрастом, ей выдали деньги без всяких возражений.

И она, наконец, купила себе новое дорогое кожаное пальто.

Лилового цвета, разлетайкой, а к нему еще сапоги на тонкой шпильке, черные – красота!