Любовь двадцать один (Истории про любовь)

(Рассказ-дипломант прозаической части Волошинского конкурса - 2007)

Это случилось в новом тысячелетии. Это было время подъема так называемого национального самосознания на Украине. В этот весьма многообещающий период украинской истории странное влияние на национальную интеллектуальную элиту, бойко хромающую на обе свои интеллектуальные ноги, получили идеи пресловутой украинской диаспоры США и Канады. Конечно, интеллектуальная элита Украины была по-прежнему глубоко провинциальна. Конечно же, и наследники бежавших в послевоенный период ополченцев ОУН УПА точно также зависели от своих новых хозяев, как их отцы и деды зависели в своей непоколебимой ненависти от самой черной и беспринципной фашистской наволочи. Но всем им вместе взятым почему-то исключительно правдоподобно казалось, что, вот, они построили уже новую “навикы вильну” Украину, и только один русский язык стоит на пути объединения всех ее граждан в один монолитный, прилежно “балакающий” украинский народ. Им хотелось скорее выполнить и перевыполнить, но русский язык и впрямь самым неприличным и возмутительным образом нарушал в их головах сложившуюся уже было в причудливый визэрунок национальную идиллию.

Со всем этим что-то нужно было делать, что-то нужно было обязательно предпринимать. И хотя русский язык был родным не менее, чем для трети всего украинского населения, статуса на Украине он не имел никакого. Русский язык последовательно вытесняли из вузов и канцелярий, из телевизионных программ и с театральных подмостков. На самом деле, было бы удивительно, если бы события развивались как-то иначе. Ведь кем были лет двадцать-тридцать тому нынешние украинские власть имущие? Были они все теми же пресловутыми комсомольскими лидерами, бодро проклинавшими со своих кумачовых трибун мировую буржуазию и национализм. А поскольку никакие проклятия на земле не проходят даром, став со временем и буржуями, и националистами, украинские поводыри так и не избавились от своего горьковатого на вкус гордого комсомольского прошлого. В их мыслях, по сути своей неизменных уже до самого гроба, отдельный человек с его уникальным набором привычек и предпочтений не имел почти никакого значения и веса. Вернее, он приобретал какое-то значение только с точки зрения вселения в него новых идей и новых способов действия, удобных и необходимых для существующей власти. Это опять была власть для власти, отдельно взятый гражданин болтался при ней ненужным довеском. Не чертям суждено построить рай, – но многие, очень многие в нашем безумном мире отказываются верить в эту совершенно очевидную для всякого здравомыслящего человека истину.

Так или иначе, но задача развития и пропаганды украиномовной литературы здесь, на Украине, и по всему белому свету стала в итоге одной из основных в идеологическом списке молодившейся украинской власти. Национальная спилка письменникив Украины трудилась над этим, не покладая ручек. Кто знает, почему, но в недрах спилки совершенно неожиданно вызрело волевое решение – организовать в Ялте, в роскошном Доме творчества литераторов, оставшемся еще от советских времен, фантастический форум молодых украинских литературных дарований. Форум наметили на самое начало лета. Поскребли по сусекам и пригласили всего только около восьмидесяти участников, по три делегата от каждой области Украины. И только Крым, эта клокочущая Вандея, эти ходячие аборигены, выторговал себе чуть не с десяток мест – знай наших!

Делегат фестиваля – он на то и делегат, чтобы ему все на свете и около было совершенно бесплатно: дорога, проживание в полулюксах, почти что ресторанное питание, обширная и многообразная культурная программа. Подумать только! Десятую часть всего годового бюджета спилки деды на все это удовольствие угробить сподобилось! А море, а эта сияющая недолгой свежестью поначалу лета котловина Ялты, а эта чарующая причастность делегатов к зарождению – здесь и сейчас! – уже сегодняшнего дня мировой (да-да, вы не ослышались, мировой и никак не меньше) литературы… Так и чувствуешь по ходу дела, что у тебя точно появляются в запасе полцарства, которые тут же не грех будет отдать за простую шариковую ручку и хотя бы сияющую невинной прелестью обратку использованного троллейбусного билетика. Одним словом – поэзия!

Несколько школяров, кто был не старше семнадцати, – зеленоротая молодежь; те, кому перевалило за двадцать пять, – глубокие старики. Делегатов собирали ясным, последним в этом году майским утром посреди симферопольского железнодорожного вокзала. Девчонки из крымской делегации стояли с начала света на самых бойких местах и перекрестках, вздымая над собой весьма изящного вида таблички: “Всеукраинский форум молодых литераторов”. С шести утра дарования начали ловиться на удочки плакатов во всевозрастающих количествах.

Первый эксцесс форума произошел на первой же платформе ажурного, свежеотремонтированного, сияющего белизной и свежестью симферопольского вокзала. Танечка Зиганиди, с чемоданом наперевес выскочив из своего свежеприбывшего ровенского поезда, стремительно подскочила к ничего худого не подозревавшей крымской делегаточке с плакатиком и самым что ни на есть отчаянным образом изволила провозгласить: “Так. ото так! Негайно попэрэпысуйте плакаты украинською мовою. Вы ж паплюжыте честь нашои краины!” У молоденькой крымской делегаточки в первую минуту “с пэрэляку” отнялся язык. А Зиганиди все не успокаивалась, все наступала, все частила новыми нелицеприятными оборотами на ридной мове. И только усилиями нескольких, вовремя подоспевших человек из компании организаторов форума удалось объяснить ей: плакаты все одно уже никто переделывать не будет, потому что пока переделают, делегаты уже все и соберутся, если, конечно, не заблудятся без спасительных путеводных плакатиков по дороге.

Пока три комфортных автобуса, стоящих посреди вокзальной площади, наполнялись прибывающими делегатами, начались первые знакомства, первые обмены впечатлениями, первые стихи и споры. Борис Галинин, добиравшийся из родной Феодосии до Ялты прямым автобусом, в составлении веселой предыстории литературного форума никакого участия не принимал. В Дом творчества он явился раньше автобусного каравана с делегатами, однако в номер он уже подселялся к хорошо знакомому поэту-керчанину, который умудрился прибыть к месту назначения еще раньше Галинина.

Гаснущим вечером первого дня, после бравурного открытия форума и недолгой экскурсии по территории Дома творчества, начались секционные семинары. Все участники форума были разбиты на три секции: поэзии, прозы и “ни то, ни се” (то есть те, кто баловался и поэзией, и прозой одновременно). Надо сказать, что на Украине всегда много писали по-русски – едва ли не больше, чем по-украински. Так или иначе, но на форуме получилось, что из более чем восьмидесяти делегатов только восемь крымских делегатов представляли на суд именно русскоязычное творчество; ну, плюс еще двое-трое белых русскоговорящих ворон с континента. Все остальные делегаты были авторами сугубо украиномовными. Вряд ли это было случайным совпадением…

А поскольку девять русскоязычных авторов оказались чистопородными поэтами, на поэтической секции тут же сформировалась достаточно кусучая фракция неугомонных российскомовных лабухов. Такая ситуация организаторами форума совсем не планировалась. Но уже в первый вечер обсуждения обнаружилось плохо скрываемое противостояние “мовных партий”. Поздним вечером, когда вокруг вдрызг усталые, но еще слегка бодрящиеся литературными баталиями делегаты чинно расходились по своим номерам, одна миленькая и вполне нейтральная девчоночка из Житомира предсказала: “Это все еще только цветочки. То ли еще будет денька через два-три. Хрэстысь та тикай!”

Маститые организаторы, а в оргкомитете присутствовало не менее четырех шевченковских лауреатов, на торжественном открытии форума тоже не преминули подлить масла в огонь. Украинские корифеи весьма завзято и снисходительно похлопывали крымчан по плечу своими словесными пируэтами. Кое-кто из хозяев-крымчан тоже не остался в долгу, заметив, что было бы, однако, неплохо создать на Украине такие экономические условия, чтобы последние молодые литераторы из нее все-таки не сбежали. Короче говоря, все шло и развивалось по вполне привычному для молодого украинского государства сценарию.

Наутро второго дня поэтические секционные семинары продолжились с новой силой. Во главе поэтической секции оказался прославленный лауреат шевченковской премии Дмытро Йорданюк, хотя, по правде говоря, даже несмотря на всю его шевченковскую лаурятливость, половина делегатов так и не сподобилась до самого конца форума выучить хотя бы его имя-отчество. После достаточно бодрых выступлений украиномовных представителей Мыколаива и Сум настала, наконец, очередь Бориса Галинина, “нашего делегата от солнечной Феодосии, города Грина и Айвазовского”.

Борис был явно в ударе. Он читал много и выразительно, а под конец, для пущей острастки зала, прочел забавный шарж на литературные фестивали и пару стихотворений по-украински – их у него всего-то было два или три. По окончании декламации в уютном, обклеенном приятными цветочными обоями секционном зале нависла зловещая тишина. Робкие хлопки быстро оборвались и замерли сами собой.

По сложившейся традиции после выступления автора слово для отзыва предоставляли землякам выступавшего. Первой встала Анюта из Евпатории, с которой Галинин был хорошо знаком, так как она училась заочно в одном из феодосийских вузов и частенько наведывалась на феодосийские литературные тусовки. Анюта принялась, сперва слегка сбивчиво, но после куда уверенней, говорить о том, какой, мол, Борис хороший автор, и о его “незаурядных” человеческих качествах тоже не забывала. Понемногу ее поддержал и Женька из симферопольских. Он даже сподобился найти в представленных Борькой стихах какое-то блоковское звучание. “И где он его там надыбал?” – недоумевал про себя Галинин.

После крымчан заговорили делегаты с континента. И выходило у них все больше, что стихи Борины никуда не годятся. То, что он любовно написал “на ридной мове”, и вовсе стихами называть не стали. Континентальные делегаты один за другим стремительно вырывали дымящиеся куски борькиного стихотворного мяса и наотмашь бросали их под ноги руководителям поэтической секции: одно глуповато, другое неблагозвучно, третье и вовсе ни в какие ворота не лезет. Били не то чтобы умело, не научились еще, но зато со страстью, не без оттяжки, били всем скопом и по очереди одновременно.

Впрочем, надобно сказать в утешенье, что это был совершенно классический случай, когда ребята не на того напали. Двадцативосьмилетний Галинин уже давно был тертым калачом в поэзии. Все-таки у человека, которому в разное время с десяток небезавторитетных ценителей говорили в той или иной форме, что его стихи – полное фуфло и что с поэзией ему стоит скоренько закругляться, должен, по-моему, вырабатываться против подобных эксцессов стойкий и разнонаправленный иммунитет. Видавший виды Галинин явно не собирался мириться с ошалелыми наскоками ошалелых украиномовных студиозочек. Столкнувшись со столь юниорским контингентом, Галинин совершенно четко определил для себя, что он прихеал на этот форум “слишком молодых дарований” не учиться, а скорее учить. “Ну, ну! – подумал Галинин во время очередного припадка окололитературной брани в его адрес. – Подождем-ка мы, ребята моего заключительного словца, пожалуй! Там то мы с вами и переведаемся…”

Посреди всего этого патетического литературного шабаша в кресле на самом видном месте невозмутимо восседала Танечка Зиганиди. Нога на ногу, в почти предельно короткой юбке, она словно не замечала царившего вокруг полуохотничьего оживления. Бориска меж тем принялся весьма успешно огрызаться, сыпал цитатами из Пастернака и Пушкина, и о Бродском тоже старался надолго не забывать. И так бы он, быть может, и вывернулся без большого скандала, но тут в дело таки вступила тяжелая артиллерия “ридномовников” в виде полуразлегшейся в своем уютном креслице Танечки Загиниди. Она переменила ногу и начальствующим тоном в свои то двадцать один – двадцать два года, тоном, принципиально не терпящим никаких возражений, сдержанно-повелительно произнесла: “Алэ ж послухайтэ!” Зал покорно притих и весь обратился в слух.

“У цих виршах вэлычэзна килькисть пэрэкручень. Це якийсь жах! Та було б щэ нычого, якбы вин зосэрэдывся на якийсь-нэбудь любови до росийськых бэрэз. Та вин жэ лизэ туды, куды його ныкто навить и нэ запрощував. Як вам оце:

“Севши на свои таланты,

На понтах и на закате,

Едут, едут спекулянты

На шевченковои хате”.

Це ж навить не суржык – цэ заяложэный жаргон. Окрим того, панэ Борисэ, скажить, будь ласка, до чого вы тут Тараса Грыгоровыча прыплутали? Чого самэ вы домагаетэсь?”

“Так скажить нам, будь ласка, що ж вы маетэ на увази?” – торопливо присоединился к Таниным претензиям растерявшийся было шевченковский лауреат.

Борис в ответ на прямое искушение задать жару откровенно подставляющей себя под удар украиномовной партии весь внутренне сжался. При всем поверхностном эпатаже своего выступления, он вовсе не хотел нарываться на открытый конфликт и нисколько к нему не стремился. Ему вполне довольно было слегка пощипать, подразнить своих оппонентов. И тут на тебе. Все-таки не простушка эта Танечка Зиганиди; в свои-то всего ничего хорошо же она научилась орудовать в литературе державным трызубом!

Собравшись в комок, Галинин принялся вдруг стремительно оценивать все многообразные последствия изложения правды-матки открытым текстом. Где-то секунд через десять-пятнадцать внутренее добро на публичную экзекуцию украиномовного авантюризма все-таки было получено. Галинин весь сразу как-то выпрямился, поднял голову и сказал приблизительное следующее.

«Глупо спорить, ведь это исторически неопровержимый факт, что успешных литературных опытов на русском языке накопилось несравнимо больше, чем на украинском. Это ни хорошо, ни плохо, это только готовая историческая реальность – какая уж есть и другой не будет. На ближайшие годы, во всяком случае. Но зато, в отличие от прошлой многовековой истории полутюремного прозябания украинской литературы, нынче у украинской литературы, да и культуры в целом, очень неплохие условия для возмужания и развития. Только ведь это еще не полная гарантия грядущих успехов. Одно дело, если украинские литераторы, засучив рукава, кинутся в погоню за ведущими мастерами мировой и, в частности, русской словесности. Пусть даже это иногда мучительно трудно и больно… И совсем другое дело, если украинские литераторы просто соберутся в кружок, скажут друг дружке, какие они хорошие, что они друг дружке очень нравятся, что им больше никто особенно и не нужен, и на этом, собственно, с большой украинской литературой все будет кончено раз и навсегда.

И уж если вы, ребята, хотите быть достойными Шевченковои лиры, вам надобно идти дальше и пытаться достичь большего. Нету в украинской поэзии двадцатого века ни своего серебряного века, ни своего Пастернака или Бродского, ни своего Галчинского или Милоша. Да и из самого Тараса Григорьевича не след икону делать в золотом окладе, совсем не след. Вон, кто-то из вас только что к слову сказал, что в американской поэзии нету такой глыбы, такого патриарха, как наш Шевченко. Так это все потому, что вы, ребята, видно, вообще не читали ни Эдгара По, ни Лонгрфелло, ни Уитмена, ни Фроста, ни Элиота, ни Одена. Вы радостно ловите дружеские похлопывания по плечу доброжелательных европейцев, но те же самые доброжелательные европейцы не посчитали нужным включить статью о Тарасе Григорьевиче в Британскую энциклопедию. Вот вам и все похлопывания…»

Красноречие Галинина далеко еще не было исчерпано, но что-то, что совсем недавно бросило его в опасную откровенность, минуту спустя столь же властно заставило его остановиться. Абсолютное большинство делегатов, даже тех, кто открыто выступал за русскоязычную партию, было в глубоком шоке. Лишь одна парочка где-то на заднем ряду активно и многозначительно перешептывалась. Слово поспешил взять руководитель секции, шевченковский лауреат Йорданюк (в книжные магазины как раз поступил только толстый сборник Йорданюка, и делегаты не без веселого ехидства потешались в кулуарах над тем, что в каждом третьем стихотворении Йорданюк не забывал помянуть не мытьем, так катаньем свое гуцульское происхождение). Несколькими вполне профессиональными словесными мазками он охарактеризовал стихи Галинина как глубоко любительские и предложил, не слишком фиксируясь на прозвучавших антиукраинских сентенциях, прервать семинар на обед. Заманчивое предложение было обречено на успех, на том и порешили.

После обеда излишние споры постарались унять, но Татьяна Зиганиди (“гнида-зиганида”, так прозвал ее Галинин на крымских междусобойчиках) по-прежнему восседала в своем эротическом кресле и по сложившейся традиции привычно творила суд и милость по отношению к робевшим докладчикам. Следующих двух русскоязычных авторов она раскритиковала в пух и прах, возвышаясь над миром не только окололитературной, но и подчеркнутой сексуальной твердыней. Галинин уже на третий день форума почти не спорил с ней, да и что было толку спорить с этой неугомонной, вконец разошедшейся чертовкой. Расстройство одно, а толку – ноль. В украиномовных кулуарах над Зиганиди слегка посмеивались, но больше все-таки уважали и некоторым образом даже слегка побаивались. Эдак можно посмеиваться над акулой или крокодилом – а вот всплеснет поблизости в мутной воде такое и невольный холодный пот прошибет недавнего остряка до самого его основания.

На следующий день, ближе к вечеру, Галинин выбрался на пляж в самом центре ялтинской набережной. Мерно покачивалась вокруг успокаивающая душу морская зыбь. Заходящее солнце все еще приятно пригревало освобожденную кожу. А как иначе – летнее солнцестояние совсем на носу. У поверхности воды согласно курсировала жидкая стайки кильки. “Как раз на одну консервную банку потянут”, – лениво прикинул Галинин. Неподалеку в толще воды он заметил прозрачный кишечнополосной мешочек с изящно позолоченными продольными ребрышками, едва заметно переливавшийся в лучах постепенно ниспадающего светила.

“Вот так и душа человеческая – снаружи переливается, что твоя радуга, а внутри того гляди, чтобы пусто не оказалось”, – подумал Галинин, привычно проваливаясь в глубокую пляжную нирвану. И напоследок почему-то добавил: “А сучка все-таки эта Татьяна. Но до чего же все-таки сладкая, наверное, сучка. А?!”

Украиномовное большинство поэтической секции молодежного литературного форума раскололось надвое. То есть при случае на выступавшего Галинина наваливались всем скопом, кто круче, кто легче, фигуральным образом нависали на руках, выливали зараз не один ушат холодной воды или чего там еще покрепче. Галинин, однако, стоял “як та скэля”. То едучей системой простроенных и выверенных аргументов, то стремительным и всепроникающим рычагом какого-нибудь яркого образа он почти неизменно давал понять: может быть и родился на земле человек, способный заткнуть Галинину рот в словесных баталиях, но на форуме молодых дарований в Ялте такого не сыщется и в помине. Только Танечку Зизаниди он, по возможности, старательно обходил стороной. Тем же немногим украиномовным делегатам, которые не чурались здороваться с ним за руку, Галинин весьма по-дружески втирал свое непременное: “Вот вы говорите, что я вас недолюбливаю. Так я то вас как раз и люблю. Ради чего я, собственно, подымаю весь этот сыр-бор? Чтобы в итоге вы стали сильнее, чтобы видели много дальше своего собственного носа и носа вашего… гм, пионервожатого. А вот вы нас любите? Да? А давайте проверим. Ну, кто из вас подымет руку за то, чтобы сделать русский язык еще одним государственным языком на Украине? Что-то не вижу леса рук. А ведь, на самом то деле для доброй трети жителей Украины русский является родным языком! И после этого вы опять станете говорить, что вы нас всех усиленно любите? Возможно. Но научитесь же тогда сперва хотя бы немножечко нас уважать!”

Надо сказать, количество здоровающихся с Галининым украиномовных авторов от этих страстных речей нисколько не убавлялось. Только Танечка Зиганиди по-прежнему держалась, будто нерушимый бастион. Даже проходить мимо Галинина она считала возможным только на изрядном, не располагающем к какому-либо вербальному контакту расстоянии. Живописно раскинувшись в кресле, она избегала на семинарах обращаться к Галинину напрямую, а по большей части пользовалась словесными пируэтами, вроде “на думку дэякых росийськомовных авторив…” Ситуацию нисколечко не спасало даже и то, что оба они, и Галинин, и Зиганиди, оказались историками по образованию. Все же у них на этой почве могли бы обнаружиться ну хоть какие-нибудь точки соприкосновения.

Гроза грянула на четвертый день славнозвистного форума. То есть на семинарах все было, как обычно. Много обсуждали выступления делегатов с трибуны на набережной Ялты, ну, то есть “турнир поэтов”, состоявшийся прошлым вечером. Собственно, и сегодняшний день благополучно клонился к своему естественному завершению. Перед вечерним семинаром Галинин, не торопясь, – ведь полчаса еще! – подался было к одной днепропетровской делегатке-прозаику, которая обещала безвозмездно снабдить его парой своих новелл. А отчего бы и не почитать надурнячка, даром что по-украински?!

Галинин уверенно вошел в женский блок, проследовал по коридору к нужной двери, забыл даже и постучать – его ведь ждали! Дверь была открыта и Галинин, будучи слегка задумавшись и забыв всякую осторожность, машинально закрыл дверь и выступил почти что на середину комнаты, чтобы наверняка увидеть пригласившую его днепропетровку. Он понял, что он ошибся дверью, только когда совершенно внезапно столкнулся лицом к лицу… с Танечкой Зиганиди. Именно так, в шаге от него, в своем “домашнем” костюмчике – в футболке и в шортиках, которые куда более напоминали цветные трусики, стояла никто иная как Танечка Зиганиди, удивленная, почти испуганная, и все-таки ничуть не опешившая.

Бывают такие секунды в жизни человека, когда перед ним в мгновение ока проносится весь его жизненный путь со всеми его ошибками и удачами, несбывшимися чаяниями и неуспевшими окончательно зачерстветь надеждами. Чаще всего подобную ретроспективу открывают перед человеком ситуации смерти или экстаза. Ни смерти и ни экстаза не пронеслось тогда между Галининым и Зиганиди. И все-таки какая-то невидимая и невиданная сила властно, помимо всех возражений, и даже не замечая их вовсе, толкала Бориса и Таню навстречу друг другу. Сколько это было – две, три, пять, семь секунд? – все они ушли только на то, чтобы понять очевидное: их захватило что-то, что было выше них, и оно неумолимо, оно добьется своего, отпустит, когда захочет, и не потерпит никакого сопротивления. Это была не любовь и тем более не страсть, это была судьба, которая пришла к ним, не скрывая своего лица, в своем настоящем, ничем не засоренном или щадяще задрапированном обличии.

После Галинин отчетливо ощущал каждой клеточкой своего тела, что такого поцелуя, как тот первый поцелуй с Татьяной, у него никогда прежде не было и никогда больше не будет. Он это точно знал. И еще – он так после и не смог никогда вспомнить, как они раздевались тогда, хотя со временем пытался вспомнить это несчетное количество раз. Бесконечно глупо пытаться описывать то, что в те безумные полчаса происходило с ними. Разве это не насмешка Создателя! Ведь те драгоценные минуты человеческой жизни, что люди после невольно вспоминают со страхом, восторгом или благоговением, в словесном изображении невольно оказываются пошлым опереточным бенефисом. Но это же была настоящая, живая опера, классическая опера с нешуточными страстями, с невольной и неизбежной горою трупов посредине! Вернее, величественная опера еще только начиналась посреди всеобщего поверхностного расчета и хваленого курортного безразличия.

Они даже успели вовремя к вечернему семинару, благо его начало, как это нередко бывало по самым разнообразным причинам, задержалось что-то минут на десять или пятнадцать. “Йды пэршым”, – только и сказала Татьяна замешкавшемуся было Галинину. Кажется, это были первые и единственные слова, промелькнувшие тогда между ними.

Никто из семинаристов не заметил и не почувствовал случившейся существенной перемены. Разве что Татьяна Зиганиди была малость сдержаннее, и там, где она ранее непременно вставила бы в общий разговор с десяток предложений, нынче ограничивалась двумя-тремя, но почти столь же увесистыми. За полчаса до окончания семинара Татьяна резко поднялась и вышла, словно бы в туалет или покурить, как это обычно водилось между делегатами. Через пять минут приблизительно таким же макаром вышел и Галинин. Когда по окончании семинара соседка Тани по комнате имела неосторожность войти, то увидела на таниной кровати очертание двух переплетенных под одеялом тел. Буркнув себе под нос что-то вроде “неплохо придумали”, она быстренько ухватила с тубчочки две-три крайне необходимые ей вещи и пошла в соседний блок к своем землячкам откуда-то из западной Украины. Переплетенные тела как-то даже и не подумали обратить на это какое-либо внимание…

Может быть и лишнее об этом распространяться, но Татьяна была скорее пассивна в сексе. Ленивая кошка – а Галинину так и нравилось. Впрочем, и пластом она совсем не лежала. Без лишних экспериментов он входил в нее снова и снова, пока позволяли его достойные сексуальные силы. Обменивались, бывало, отдельными словами, не больше. Говорить не хотелось. Уснули уже под утро и утреннюю экскурсионную поездку делегатов в Ласточкино Гнездо, естественно, проспали.

К вечеру пятого дня о невероятном повороте событий на секции поэзии знали абсолютно все – только об этом и было разговоров. Нет, конечно же, в окололитературной молодежной среде в начале двадцать первого века никак не могло обойтись без нескольких неказистых романов и даже отдельных моментов откровенного блуда, но все это, уже состоявшееся или еще только наклевывающееся, было не слишком ярко, совсем не бросалось в глаза и, что самое главное, было напрочь лишено какой-либо политической окраски. А тут – ярые оппоненты, лидеры негласных литературных партий – и вот такое!

Мнения по поводу нарисовавшейся связи расходились кардинально. Одни Татьяну и Бориса вполне поженили – крайности сходятся! Кто-то даже сострил по этом поводу: “Любовь и разделенье ложа/ Для женщины – одно и то же”. Другие скептически предрекали, что нынешним же вечером жестокие идеологические противники выйдут на исходные позиции – каждый в своей постели. Типа: статическое электричество накопилось – статическое электричество разрядилось. К тому же ведь на людях эти причудливые друзья-соперники словно бы и не замечали друг друга. А о том, чтобы перекинуться парой слов, не могло быть даже и речи. “Ну и влюбленные!” – в сердцах удивлялись третьи.

К ночи, однако, все повторилось по новой необычайно координированно. Вконец растерянная соседка Тани, когда убедилась в случившемся, навсегда, с некоторой досадой в сердце, переселилась к своим подружкам-западэнкам. (Самое интересное, когда на следующий день она попыталась пристать к Татьяне по поводу бытового неудобства перманентного интима в комнате, та в ответ недурственно и по-русски откровенно заявила ей: “Иди ты на …”).

Время от времени соседи за стенкой слышали изрядные постанывания. И не случайно. К всеобщему удивлению сторон во вторую ночь их близости ласки стали еще сильнее, еще неистовей. И если Борис обращался с Татьяной решительно, пряно, но бережно, не пересаливая, то днем на пляже делегаты с нескрываемым интересом разглядывали среднесочный торс Галинина, во многих местах покрытый бороздами царапин и темнеющими ободами засосов. Галинин не был в большом восторге от красноречивых знаков на теле, но все же оценивал их скорее как некие ордена и медали, полученные им на некоем особом фронте. Верно, однако, и то, что люди, которым медали достаются по делу, нет-нет, да и вспомнят поновой их горьковатую цену… Галинину завидовали…

Этого же дня к Татьяне в номер заглянул рабочий распорядитель форума, пожилой киевлянин, далеко не первый в табели о рангах среди присутствовавших литераторов, но весомый хотя бы уже как представитель и главный куратор той общей линии, которую по статусу должен был неукоснительно соблюдать на вверенном ему государственном мероприятии.

“Ты, Тэтяно, май на увази: якщо вы оцего не прыпынэтэ видсегодня, мы нэодминно выженем твого Галинина додому. Знайдэм за що. Ты зрозумила?”

Татьяна зло, по-азиатски глянула прямо в глаза распорядителю: “Йды, йды звыдси, а то вбью. Зрозумило? Гарно зрозумило?!” И она стала медленно, не отрывая взгляда, надвигаться на низенького и давно уже полысевшего, совершенно опешившего от неожиданности распорядителя… Короче говоря, все так и осталось по-старому…

Ночью Галинин Татьяну баловал. Никогда не был он завзятым охотником до женского полу (так уж воспитали!), но, однако, определенный арсенал любовных “пэстощив” имелся у него на вооружении. И весь этот арсенал Борис применял, как мог, как только позволяло ему внезапно вспыхнувшее нежное чувство. А чувство ли?!.. Только заметил он, что к танюшкиному телу после четвертой да пятой ночки стал он решительным образом привыкать: все эти скаты, выемки и бугорочки! – Чувствовал он себя, словно пашущий бык, всем сердцем своим прикипающий к горячей, свежевспаханной, живительной борозде. Что греет лучше, чем рядом лежащее, приятно нежащееся, сродственное тебе “духмяное” женское тело. – Мысли?!. Но мысли приходили к нему днем, и он гнал их от себя подальше, куда ни попадя.

Несмотря на все дневные табу и жаркое ночное немногословие, Галинин стал больше с ней разговаривать. Причем, что за черт, его неудержимо тянуло говорить с ней именно по-украински. Но что за разговоры в постели? “Люба”, – шептал ей он. “Коханый”, – задумчиво отвечала она. Бывало, когда ей надобно было сказать что-то действительно важное, она вдруг, видимо, тоже неожиданно для самой себя переходила на русский. А утром они снова расходились каждый по своим баррикадам. Ездили на многочисленные экскурсии – раздельно. Максимум, что ему порой удавалось – это не при большом стечении народа, украдкой, ненадолго, как бы походя, сжать ее ладонь в своей. Она едва заметно посмеивалась и совсем скоро высвобождала свою ладонь.

Форум тем временем непреклонно клонился к вечеру. Всего две ночи осталось. В какой-то момент предпоследней ночи, в недолгий час отдохновения, Галинин, положив голову где-то возле соска ее груди и совсем на нее не глядя, сказал, будто и не ей по сути, а так – в космическое пространство:

– Ну, то й ще мы дали робыты будэм?

– А нычого… – неожиданно скоро отозвалась она.

– То хоча б адрэсу свою ты мэни дасэ?

– Зовсим ни – навищо?

– Чи в тэбэ е сэрцэ, кохана?

– Так, можэ…

– То, можэ, у ньому знайдэться хоча б якийсь клаптык для мэнэ?

– Мабуть… Мабуть, вжэ знайшовся…

– Так. Ото так… Чи ото я нэ играшка?

– Бовдур… Ты краще кохай мэнэ. Чи я не уся отут, поряд из тобою. То що тоби ище трэба?

– Багато чого… – тут он потянулся выше, достал губами ее горячие губы, завязался ленивый, ласковый, влажный поцелуй, и все опять началось сначала.

Ну и что, в конце концов, что у них обоих уже не первых день темнеют хорошо заметные круги под глазами! И ей завидовали…

Борис не привык отступать перед женской волей, но и навязываться тем более не привык. В последний их вечер вдвоем, пока она была в душе, Галинин рассовал ей в сумки и в ее аксессуары с полдюжины записок со своим адресом и телефоном. И в чем-то добился таки своего: последнюю такую записку она нашла где-то через полтора года, зимой, темным унылым вечером, едва только уложив спать ребенка; прочла, села в ближайшее кресло, почти как тогда, на форуме, и горько, хотя совсем не громко и почти бесслезно, заплакала. Может быть, вспомнила, как он любил ее тогда, в последнюю ночь, – кто знает. Последняя ночь, если уже известно о будущей разлуке, – она же как первая ночь…

Душа управляет телом, не тело – душой. Может сделать его слабым через час посильного труда, а может – сильным и свежим на десятый день тяжелого. Бог знает, откуда у Галинина силы на то взялись, но только он не дал ей уснуть до рассвета. Собственно, вообще не дал ей уснуть. Поэтому день отъезда прошел для них обоих, как в тумане. Кажется, на торжественном закрытии с праздничным концертом, выдержанным в глубоко национальном духе, Татьяне не без пафоса вручили какую-то грамоту или даже диплом за значительные успехи на ниве… Поэтому расставались они сонные, вплоть до самого вокзала в Симфи, где он сажал ее на ненавистный ровенский поезд. На вокзале у обоих сон как рукой сняло.

Там, уже в вагоне, еще почти пустом, он поцеловал ее, совсем как тогда, в решивший все первый поцелуй. И нет – совсем не как тогда, дрожаще, нежно, совсем по-другому. Потом Галинин несколько отстранился от нее, будто собираясь с силами поглядел на Таню внимательно, и с толком, с расстановкой по-русски стал говорить заранее обдуманные и тщательно подготовленные слова:

“Ты должна знать, что я очень люблю тебя. Как не любил еще никого и никогда. Хочешь – хоть завтра поведу тебя под венец и не изменю тебе до самой смерти?.. Знаю, что ты не хочешь… Адрес и телефон мой у тебя, конечно же, есть. Звони и заходи в любое время дня и ночи. Дня и ночи нашей жизни, ты меня понимаешь… Неволить или навязываться тебе я не буду…”

“А можешь?” – только и сумела навскидку произвести из себя Татьяна.

“Дикая ты, но, наверное, за это я тебя и люблю. Если вообще люди любят за что-то”, – ровно сказал Галинин и вдруг развернулся, поднял свою сумку и, не прощаясь, быстро пошел вон из вагона. И так он и добирался дальше до самой Феодосии – нигде более не оборачиваясь.

Конечно, как вы сами, наверное, хорошо понимаете, Татьяна никогда ему так и не позвонила, и не зашла. Если спросить ее, почему, не стала бы отвечать, да толком бы, наверное, и не ответила. Может быть, придумала что-нибудь о том, что хотела доказать кому-угодно или даже самой себе, что человеческая натура должна преобладать над натурой животной, или, вернее, сказала бы, что все равно эти отношения явно были рассчитаны не на всю жизнь. Но это, по-моему, была бы далеко не вся правда… Через восемь месяцев после Ялты она родила мальчика и назвала его Богданом Даниловичем. Ведь в ту неделю никто даже заикнуться не пожелал о предохранении… Матери сослалась на изнасилование – отца не знает и знать не желает, и мать нескоро смирилась, но в общем так ни до чего и не допыталась…

Адрес Татьяны Галинин раздобыл запросто еще на форуме – через третьи руки. Но написать ей так и не решился: обещал, обещал же, сукин кот, совсем не навязываться! Много воды утекло с тех пор. Борис Галинин изрядно вырос в литературной среде – даже украиномовные корифеи стали понемножечку с ним считаться, правда, почему-то все более как с прозаиком. В поэтической же папке Галинина со временем появился все более разраставшийся в объемах цикл “К Т. З.”, причем когда непосвященные нескромно спрашивали его, кто же эта загадочная и невероятная Т. З., Галинин безо всякого лукавства замечал в ответ, что по большому счету причудливо сложившийся необычный женский образ его стихотворного цикла является сборным. Плод невероятно богатой фантазии автора, так сказать…

Постепенно, по мере удаления от “славнозвистного” ялтинского форума, Танюша Зиганиди совсем забросила литературные занятия. Все-таки рождение ребенка, потом – окончание вуза, потом – замужество. Года через три – три с половиной присмотрел ее небедный сорокалетний предприниматель; совсем не щирый украинец, да и предпринимал он, в общем, не крупно, а так, по-мелкому. Так сразу с ребенком ее и присмотрел. Поэтому на всеукраинских литературных сборищах Галинин с ней более никогда уже не встречался. Только-то и узнал из пятых-десятых рук, что вышла замуж и детей у нее уже то ли двое, то ли трое. Ну и ладненько! Ну и Бог ей судья!

А украинский литературный бомонд, где-нибудь на фрушете иронично поглядывая на одинокую фигуру Галинина, по-прежнему отчаянно боевого и несговорчивого, долго еще вспоминал эту невероятную, хоть вместе с тем и вполне обычайную окололитературную любовную историю. Русофилы сдуру, невесть с чего вспоминали по этому поводу Григория Мелехова и Аксинью, русофобы все больше упирали на вещи Корнейчука и Моэма. И обе партии после недолгих споров и препирательств единодушно заключали что-нибудь вроде “козлы”, “придурки” или же, в лучшем случае, “чудаки”. И чем далее – тем с большею теплотою в голосе…