Глава 4

Я поднимаюсь вверх по ступеням, веду обратный отсчёт. Девять, восемь, семь, шесть… Сердце глухо ударяется о рёбра, неприятно ноет, что-то пульсирует на уровне диафрагмы и тянет внизу живота. Я чувствую себя… мерзко. Неопределённость подрагивает в вакууме моего «я», привлекая внимание, замыкая в этом странном, подвешенном состоянии. В голове вспыхивают слайды в сепии. Проведенные сутки разбиваются покадрово и никак не желают смыться привычной влагой с обратной стороны век. Я перегнул палку. Знаю. И меня обжигает почти что стыд. Ощущение незаконченности, незавершённости сцены давит, вжимая в пол. И в то же время я не могу сказать, что жалею. Скорее злюсь. На себя, на чрезмерную свою эмоциональность, на то, что не умею держать язык за зубами, когда трепаться излишне. А главное – на то, что мне понравилось настолько, что когда я натягивал на себя джинсы, больше всего мне хотелось, чтобы Дейв предложил остаться ещё на одну ночь.

Он не предложил. Я с самого начала знал это. И в то же время зачем-то глупо надеялся.

Ощущение полёта растворилось, как только его дверь закрылась за моей спиной. Дальше – провал в памяти и момент просветления, когда я искал ключи по карманам, стоя у дверей своего парадного. Теперь – игнорируя лифт, я поднимаюсь домой по лестнице и бездумно бубню цифры себе под нос.

Если останавливаться на каждом пролёте между этажами, позволяя себе перекур, можно заметить, насколько всё одинаково. Стены, выкрашенные в линялый синий, на которых красуются надписи маркером и следы от потушенных сигарет. Двери – три слева, две – справа. Ступеньки – серые и заплёванные. Ничего нового. Почему-то мне думается, что мой дом – миниатюрная модель мироздания со всеми её алгоритмами. Если представить, что в квартире «А» и квартире «А-1», которая находится над ней, и выше, в «А-2», «А-3» и так далее, живу один и тот же я, то, наверное, каждый из них проживает какую-то свою жизнь, различную в некоторых мелочах. Но по сути, всё происходит по одному и тому же принципу, без отклонений от основного маршрута безысходности.

Похмелье наваливается на меня, отражаясь от стенок черепной коробки. Рвотные позывы болезненно сжимают пустой желудок и пищевод. Я чувствую себя больным и простуженным. Я чувствую себя чуть более живым, чем бледные мертвецы из старых американских фильмов ужасов про зомби. И мне всё равно, что будет дальше. Я пуст. Хочется подняться домой, провернуть ключ, забраться в постель, не раздеваясь, не снимая обуви, натянуть одеяло под подбородок и трястись в темноте в своей немой ломке по странным и острым ощущениям. Я зачем-то хочу верить, что после нескольких часов поверхностного тревожного сна всё пройдёт, и чёртов «харлей» покинет меня вместе с этой опустошённостью.

Где тот мотылёк, что расправлял свои тонкие крылышки ещё вчера? Он мёртв, размазан по асфальту голодными шинами. И мне хочется присоединиться к нему, будто бы невзначай пропустить нужный мне этаж, подняться на крышу, подобно сомнамбуле сделать пару десятков шагов к краю и… Интересно, касание шершавого асфальта будет таким же горячим и сладостно-болезненным, как прикосновения его рук? Почти ненавижу себя за эти мысли.

Останавливаюсь на один этаж ниже. Щёлкаю зажигалкой и впускаю в свои лёгкие порцию дыма. Я хочу наполнить себя хоть чем-нибудь. А ещё… Ещё мне противно подниматься к себе домой. Я кожей чувствую, с каким отвращением будет на меня смотреть собственное отражение, как пьяный бардак, плод моей эйфории, застынет немым упрёком в том, что я так и не смог уберечь самого себя и то ощущение, которое поклялся прорастить в своей душе. Когда-то, когда ещё жил с матерью, я останавливался таким вот образом, прежде чем вернуться домой. Моя привычка пропадать на пару дней поселила во мне перманентное чувство вины и страха перед дверными замками и постоянным местом жительства.

Сейчас мне кажется, что это и есть один из барьеров, о которых говорил Дейв. А потому – почти тут же комкаю сигарету в пальцах, не понимая, что обжигаюсь, и иду дальше. Назло или в доказательство?

У двери стоит Клиф. Тот самый бывший, который смешно пыхтит в то время, как трахает меня. Я замечаю и узнаю его не сразу. Так, будто между нами пропасть времени, и за какие-то сорок восемь часов мы стали совершенно чужими людьми. У меня нет сил испытывать каких-либо эмоций. Я выжжен изнутри. Я даже не успеваю испугаться, когда он хватает меня за горло и с силой вжимает в стену.

-Какого хрена, детка, ты творишь? – цедит он сквозь зубы, в то время как мой почти ничего не различающий взгляд скользит по его лицу. Я – машина, похожая на те сканеры, что стоят в аэропортах. Я замечаю, как дрожат его губы, как блестят яростью его глаза. Он напряжён каждой частичкой своей сути. Кажется, если я промолчу, Клиф просто разорвёт меня на части.

- Пойдём ко мне, отымеешь меня как тебе понравится, - выдыхаю я. Почему-то мне кажется, что толчок воздуха – безжизненный, отдающий сладковатым прикусом застоявшейся, разлагающейся крови. Мои действия – рефлексы. Мне почти всё равно, что произойдёт. Мне не хочется беречь ни тело, ни то, что могло остаться от переживаний. Странная такая отстранённость от всего мира и самого себя.

- Обязательно. Но сначала ты объяснишь мне, что за хрень происходит.

А я не хочу ничего объяснять. Не могу, потому, что не знаю тех слов, которыми можно будет максимально адекватно передать всё, что творится внутри. Как передать понятие пустоты, кроме как молчанием – болезненным и безразличным?

- Пойдём, - бездумно повторяю я, когда он отпускает мою шею. Медленно ввожу ключ в замочную скважину. Нарочно растягиваю этот акт проникновения, наблюдая за каждым миллиметром погружения, как завороженный. В этом неуловимо для меня отражается какая-то истина бытия. Железо, погружаемое в железо. Бездушная искусственность. Очередная вспышка тошноты едва не выворачивает меня наизнанку, пробегая болезненной судорогой от диафрагмы до глотки.

Толкаю дверь и вваливаюсь в помещение. Темнота становится спасительным кругом. Я хочу в ней раствориться, вдохнуть её поглубже в лёгкие и захлебнуться. Слышу, как шарит рука Клифа вдоль дверного косяка в поисках выключателя. Этот урод прожил у меня полгода, и до сих пор не запомнил, где он находится. Только сейчас это не раздражает.

Я, как натренированная шлюха, делаю голос мягче, стараясь вкрапить в него нотки похотливой, грязной сладости:

- Не включай… Свет убивает остроту прикосновений…

Он – пожимает плечами. Он не понимает, о чём я говорю. Ему всё равно. Наверное, так у большинства людей – не важно, каким образом, но они хотят получать то, чего хотят. Им плевать, как придётся извернуться дающему, чтобы ухитриться урвать для себя какую-нибудь толику удовольствия от процесса или результата.

Мы пробираемся на кухню на ощупь. Я спотыкаюсь о всевозможные предметы, разбросанные на полу, так, будто даже не подозреваю об их существовании. Так, будто нахожусь здесь впервые. Клиф сжимает моё запястье, он не желает отпускать меня ни на шаг. А мне приходится искать аргументы, почему бы не постараться вырваться, не оттолкнуть его от себя. Я ненавижу влажные прохладные ладони. У меня почти тут же возникает ассоциация с малолетками, активно дрочащими на картинки из эротических журналов. Липкие, пошлые, тошнотворные – они живут в каждом из нас, но развиваются – совершенно по-разному. Клиф – вырос похотливым и мерзким мальчишкой, который любит демонстрировать своё мифическое превосходство, унижая того, кого подомнёт под себя. Последние пару раз, когда он вжимал меня лицом в подушку, я почти ничего не чувствовал. Кроме отвращения.

Человеческая психика, знаете ли, гибкая такая, изворотливая вещь. Моя сейчас – усиленно адаптировалась к заданным условиям, и я даже находил какой-то позитив в том, что не нахожусь один. В одиночестве было бы куда больнее переживать и переваривать новое самоощущение. Сейчас – у меня появилась возможность отвлечься, забыться, растворить себя в коктейле из отвращения, крови и спермы.

Он садится за стол, я – по обыкновению забираюсь на подоконник и стараюсь разглядеть его сквозь полумрак. Он нервничает. Закуривает. Он хочет меня ударить – выдают сокращающиеся время от времени мышцы его сильных рук. Но в нём нет силы и фундаментальности «харлеев». В нём – выправка американских подростков, развращённых наркотиками и доступной порно-индустрией.

- Ты так и не ответил, Энди.

Меня передёргивает. Голос внезапный и отвратительный. Хрипловатый и слишком высокий, как для парней его комплекции. Наверное, это раздражало меня в Клифе с самого начала, но почему-то я долго закрывал на это глаза, подпуская к себе непростительно близко. Теперь эта тварь распоясалась, вошла во вкус и всерьёз вообразила, что я – его игрушка. А ещё я до глубины души ненавидел то, как он меня называет. Прямо как плюшевого мишку. Дрянь.

- Я просто устал, малыш, - пожимаю плечами я. Не лгу, но и не говорю правду. Отделываюсь общими фразами, которые (я почему-то в этом уверен) не доступны для понимания этого деграданта-переростка. – Просто устал, сорвался, психанул. Ты очень злишься?

- А что, не видно? – фыркает и стряхивает пепел на пол. Есть у него такая паскудная привычка – делать мелкие гадости, злящие меня до дрожи, когда он чем-то не доволен. И с одной стороны хочется встать и чем-нибудь двинуть его, почувствовать, как проламывается череп под натиском тупого предмета, как хлюпают его мозги, размазываясь по стенке. Но сейчас моя злость запечатана в желейный куб скользкой и холодной апатии.

- Ну, прости, - меня тошнит от самого себя. Поведение жертвы, вбитое в глубины моей сущности, сформированное обществом в целом и набором конкретных лиц – коробит, ломает, царапает изнутри. Только я абсолютно потерял контроль над происходящим. Ещё в тот момент, когда открывал чёртову дверь в моё чёртово логово. Или… или даже раньше. Когда свою чёртову дверь закрыл за мной Дейв.

- Почему мне кажется, что тебе на самом деле похрену, - Клиф поднимается со стула, делает несколько шагов в мою сторону. Тело моё рефлекторно сжимается, как будто в предчувствии удара.

- Тебе… только кажется, - выжимаю из себя улыбку, кажется, вырывая её с кровью, с мясом из своей истерзанной похмельем и остаточной болью оболочки.

- Правда? – приподнимает моё лицо за подбородок, заглядывает в глаза. Его глаза – грязного, болотного цвета с примесью ядовитого жёлтого. Грязные такие, масляные глаза, вечно подёрнутые влажной плёнкой, видимо, отрезающей Клифорда от мира реальности, позволяя тешить себя иллюзиями собственного восприятия.

- Поцелуй меня.

Кажется, во мне отключается всё на свете. В первую очередь – инстинкт самосохранения. Я не понимаю, как мы добираемся до кровати, не слышу, что мне говорит Клиф, пока срывает с меня одежду. Не чувствую, как он касается моей кожи. Всё воспринимается на другом уровне, будто смотрю я сам на себя изнутри. Дрожащая голубоватая оболочка, чётко повторяющая каждый изгиб моего тела, то и дело вспыхивает грязно-оранжевым там, где скользят влажные пальцы ублюдка. Мне кажется, что меня вскрывают, разделывают, медленно и методично отделяют ткани от тканей, выворачивая наизнанку.

Потом – боль и тяжесть, мои собственные хриплые рыки и бессвязные всхлипывания Клифа. Скрип кровати, липкий холодный пот вдоль моего позвоночника. Кажется, у меня температура. Кажется, я отравился. Меня тошнит, и с каждым новым толчком позывы усиливаются, настаивая на том, чтобы кислота желудочного сока покинула моё тело, разъедая слизистую. Спасительные механизмы моего организма срабатывают в экстренном режиме, я погружаюсь в состояния бреда, горячечной полудрёмы.

Образы плывут перед глазами, размазываются смесью из крови и гноя по сетчатке, придавая миру буровато-жёлтый оттенок. Я чувствую запах. Я чувствую, как что-то вязкое хлюпает внутри. А потом – что-то горячее, твёрдое врывается в мой рот и заливает его солоноватым вкусом устриц.

Бетонный пол, серые стены, покрытые мерзкими зловонными пятнами. Кажется – это засохшая кровь вперемешку с содержимым чужих желудков. Лампочка, раскачивающаяся под потолком на голом проводе. Перепады напряжения. Я лежу на узкой и жесткой кровати, не могу пошевелиться. Кажется, я пристёгнут ремнями. По моим венам течёт отрава. Вязкая, холодная, она с трудом преодолевает давление стенок сосудов, сворачивается тромбами в сердце и погремушкой колотится в грудной клетке.

Я парализован болью. Рваное моё дыхание – дыхание Чейн-Стокса. Поверхностное и бесшумное, оно становится более глубоким и свистящим на седьмом вдохе, а потом – утихает в обратном порядке. До того, как наступает пауза в несколько секунд. И снова. По кругу. Углекислый газ, выталкиваемый моими нежизнеспособными лёгкими, задерживается облачком пара в пустом пространстве комнаты оборудованной для меня. Если долго всматриваться в облачко, можно разделить его на мелкие капли, вместе с которыми тело покидает жизнь.

На противоположной от меня стене – цепи. И кольца на полу. Я прекрасно знаю, зачем это. Для того чтобы меня ломать. То, что держит меня здесь – коварно и беспринципно. Оно не знает ни жалости, ни сочувствия, ни чего бы то ни было человеческого. Оно приковывает меня к стене, заставляя прижаться горячим телом к холодному и влажному бетону. Оно терзает меня, режет на кусочки, разрывает на части, вспарывает живот и выпускает наружу всю мою начинку. А потом – заботливо укладывает на кровать, подпитывает внутривенно, до тех пор, пока я не приду в себя, чтобы продолжить. Мне кажется, это длится месяцы, годы, века. Я устал. Я невероятно устал, а потому сопротивляюсь изо всех сил, отчаянно выжимая из себя капли сознания, выцеживая последние гранулы живительной энергии. И боюсь, что это мне не поможет.

Внезапно – рождается звук. Отличный от шума тонов Короткова. Пульсирующий, режущий слух, заставляющий почувствовать, насколько я всё ещё жив. Он похож на вой сирен сквозь стрекот автоматных очередей. Он пробирается под кожу острыми иглами, заставляя всё тело напрячься, вызревая перед действием. Я знаю, что должен что-нибудь предпринять. Но что? Не помню. Не уверен. Не знаю. Меня охватывает паника, будто бы в эту секунду, прямо сейчас, я теряю счастливый билет на свободу. Дёргаюсь, стараюсь вырваться, бьюсь в конвульсии, жадно хватая воздух ртом.

И просыпаюсь.

Сажусь на кровати, и ошалело кручу головой по сторонам. Здесь, на смятой постели, перепачканной подсохшей спермой и насквозь пропитанной токсическими выделениями, рядом со мной мирно спит Клиф, обнимая подушку и что-то бормоча сквозь сон. Его бёдра характерно двигаются, подрагивает напряжённый член. Наверное, он снова имеет какую-то из своих ****ей. А где-то в глубине квартиры, разрывается телефон.

Поднимаюсь и медленно, будто бы спёртый воздух загустел до состояния клеточной плазмы, двигаюсь на звук. Меня по-прежнему знобит, но я стараюсь не обращать на это никакого внимания. Потому, что меня. нет.

- Алло, - не узнаю собственного надорванного голоса.

- Мистер Эндрю Сейнен? – холодный женский голос по ту сторону линии связи. Таким голосом говорят автоответчики.

- Да, - отхаркиваю в трубку.

- Вас беспокоит районная прокуратура…

Слова сливаются в непонятный поток звуков. Я воспринимаю информацию обрывочно, вырываю из контекста обязательные для понимания тезисы, и группирую их в слитный текст. Кажется, речь идёт о том, что когда-то брал на прокат несколько дисков из магазинчика МакЭванс, но так и не вернул, не проплатив ни залог, ни должную сумму за термин использования. По этому поводу инфантильная сука подала на меня в суд. Мелкое дельце, которое не будет мне стоить больше пяти тысяч в случае проигрыша. Вот только у меня нет этих денег. И не будет. В такие моменты в голове рождаются самые идиотские из мыслей. Начиная с ограбления банка и заканчивая проституцией.

Я больше не верю, что некоторое время сумел прожить, дыша полной грудью.

Я больше ни во что не верю.

«Да-да, мальчик. Ты выбросил свою жизнь в мусорный бак, открестился от своих проблем, как будто их никогда не было, и теперь считаешь, что они никогда тебя не догонят. Так вот, ты ошибаешься малыш. »

Я – ошибался.