Мужской роман. 9. Из сборника Слушать читать эротические секс рассказы романы измены бесплатно без регистрации

Стрельский.

Уже третий день в этом подвале. Американца увели вчера, до сих пор он не возвращался. Убили? Отпустили? Остается только гадать. Он рассказал, что на его глазах расстреляли несколько женщин из ООН, так что надеяться на спасение не приходится. Но если он еще жив и на воле – надеюсь, передаст письма. Мы договорились связаться с близкими друг друга, если сможем бежать или если наши страны сумеют как-то иначе нас освободить. Писали под свет моей зажигалки, пока не кончился газ, у меня была ручка, а у него несколько листов бумаги.

Не знаю, есть ли хоть какая-то надежда. Просто не знаю.

Меня захватили на одной из самых слабозащищенных баз. Мы снимали солдат, репортаж о жизни под пулями, интервью. Талибы напали внезапно, наши не успели отразить атаку. Целью был оружейный склад, но наша съемочная группа так не вовремя оказавшаяся там попадала под одну из любимейших статей террористов – похищение и вымогательство. Гражданских взяли в плен, правда не знаю, куда повели остальных – мне почти сразу одели мешок на голову и связали. Очень жалко солдат. Я видел, как погибают под пулями те, кто еще несколько минут назад стрелял у меня сигареты и рассказывал о войне, гордо демонстрируя шрамы.

Попал ты, Стрельский. Теперь-то уж точно попал, иначе не скажешь. Кис или Кит – я так и не разобрался, как вернее произносить его имя, который попал сюда раньше меня, не давал мне полностью отчаяться. Все-таки американский оптимизм и патриотизм дорогого стоит. Он сказал, что написал жене, чтобы не засиживалась во вдовах, если его все-таки грохнут. Его письма сейчас у меня в нагрудном кармане. С адресами, телефонами. На всякий случай. Теперь, когда его увели, я остался один на один с давящей гнетущей неизвестностью.

Я сглатываю и сажусь на деревянную доску, которая служила мне постелью уже вторые сутки. Сигареты отобрали сразу. Как и все остальное, так что даже не закурить. Мрак такой, что нихуя не видно. Подвал. Зачем тратить на пленника электричество или свечи?   Не надо. Эта сырая землянка с гниющими досками – твой гроб, Стрельский. Но почему-то мне совсем не страшно. Мне не страшно за свою жизнь, только горько за тех, кого оставил в Москве. Перед кем бравировал глупо и самонадеянно, как подросток, говоря, что со мной ничего не случится, я же сильный, я сумею. И что же? Я сижу в каком-то гнилом помещении и подыхаю от голода, потому что кормить пленников – дело неблагодарное. Точнее, они придумали еще более унизительную вещь, чем голодовка. Нам спускают сюда два ведра. Одно с водой, другое с отбросами и черствым хлебом. Кит преспокойно грыз при мне корочки и посмеивался. Побудь тут две недели, - говорил он, - и для тебя это станет сытным ужином. Я усмехался и только пил из второго ведра, зачерпывая воду ладонью. По крайней мере, вода не воняла.

Мне как-то особенно запомнились глаза моего сокамерника, когда его выводили. Не могу отделаться от этого странного неприятного блеска в них. Он как будто умирать шел. Я стараюсь не думать об этом, но этот взгляд постоянно перед глазами.

Я написал два письма. Одно родителям, небольшое, с припиской для Ксении в два абзаца. А второе Калинину. Длинное. Я усмехаюсь и провожу сжатым кулаком по губам. Щетина отросла.

А что я написал Калинину? Сам не знаю. Мне немного стыдно за это письмо. Я постарался объяснить американцу, что отправлять его стоит только в случае моей смерти. Не знаю, понял ли он. Что там было-то в письме? Я закрываю глаза и представляю лицо Киры читающего эту, по сути, предсмертную записку. Я не помню ни слова из нее. Только какие-то общие идеи. Что не успели толком пообщаться, что зря я его не послушал, еще что-то невразумительное. Пока писал, вспоминал фразу Германа Гессе, которого читал во времена своей журналисткой рас****яйской литературной юности. Я помню ее почти дословно - «Как ты же будешь умирать, если у тебя нет матери? Без матери нельзя любить. Без матери нельзя умереть». Это, наверное, не о матери как таковой, а в принципе о женском образе, архетипе, а может и какой-то скрытой женской стороне в нас самих. На меня внезапно наваливается это сравнение нас с Кириллом с героями книги. Он остается в своем писательском «монастыре», в своем «отшлифованном мире дерьма и глянца», в котором все понятно и просто, а я мотаюсь по свету, рискуя жизнью, разрывая себе грудную клетку, чтобы впустить в нее что-то новое, ища, ища, ища и не находя. Я поражаюсь своим мыслям. О чем ты, е***ь, Стрельский? О чем ты думаешь?

Я смеюсь в голос. Я думаю о том, что не успел прочитать его книгу. Там такое захватывающее начало, я начал читать в Москве, в ночь перед самолетом, и сразу понял, почему Калинин так популярен. Это не банальная проза, она так же витиевата и глубока как его эфиры. Да о чем я? Глубже. Его проза прорастает внутри, как в этой страшной китайской казни, когда человека растягивают над побегами молодого бамбука, и за несколько суток он прорастает сквозь тело, причиняя дикую боль. Наверное, так и с его книгой. Ее сложно читать в транспорте по дороге на работу, как какой-нибудь детектив. Это настоящая литература, которая требует к себе внимания. Поэтому я не взял ее с собой в дорогу, не хотел просто так между делом пробежать глазами. Ей надо наслаждаться. Я почему-то вдруг смеюсь, вспомнив его слова. Он говорил, что хотел назвать книгу «Член», просто чтобы прикалываться: «смотри-ка, в руках у тетки в метро калининский член». Я смеюсь.

Потом замолкаю, задумавшись. Как много я еще не сделал. Дохуя всего надо узнать, понять, сделать. Кажется, я и об этом писал в письме. ****ь, какой-то ебучий бред. Я опираюсь лбом на кулак и глотаю слезы. Не плачу, нет, я не умею плакать. Просто сглатываю комок в горле и тяжело дышу, вглядываясь во мрак.

Если я выйду отсюда я первым делом позвоню ему. Не знаю зачем, не знаю что скажу, не знаю, почему это так важно. Хотя знаю, наверное. Ну как не знать, если в этом мерзком подвале тоскую не о родителях, не о девушке своей и не о тех друзьях, с которыми много лет рядом. А о Калинине. Коллеге, с которым познакомился всего-то пару недель назад. Я смеюсь и хлопаю себя по колену. е**ть-колотить! Я смеюсь и не могу остановиться, пока меня не отвлекает какой-то шум сверху.

Люк медленно открывается, мои похитители светят мне в глаза фонарем. Потом будто гавкают друг на друга, говоря на своем языке, и сбрасывают вниз какой-то предмет. Еда? Я подхожу, стараясь уловить хотя бы направление, в котором надо искать, пока закрывается люк. Нахожу довольно быстро. Это сверток цилиндрической формы. ****ь, неужели, наконец, какая-то нормальная еда? Кусок копченого мяса? Колбаса? Я поспешно разворачиваю и хватаюсь рукой за центральную часть предмета. Холодный, но мягкий вроде снаружи. Я продолжаю ощупывать его, и вдруг в груди холодеет, а волосы ***** дыбом. Я застываю и не могу пошевелиться. Потому что это рука. Это чья-то рука, кисть и еще часть почти до локтя. Я вздрагиваю, но не отбрасываю ее, хоть и противно до жути. Судя по форме ногтей и пальцев, да и по размеру – рука мужская. Левая. Я заворачиваю сверток обратно и опускаю его на землю, медленно отходя обратно к доскам.

У меня нет мыслей, эта отрубленная конечность вгоняет меня в ступор. Рука Кита? Может быть. Я сижу, наверное, несколько часов ни о чем не думая, просто глядя в пространство.   Потом поднимаюсь и снова дохожу до места, где оставил сверток. Разворачиваю и опять щупаю мертвую конечность. Совсем остыла, одеревенела. Значит, до этого была свежее, совсем недавно. Я сглатываю. Зачем бы им бросать мне чью-то руку? Потешаются? Или это что-то значит? Помню, у Хаммурапи были законы отрубанием конечностей метить воров. Но Кит не был вором, он военный. Американский солдат. Мне становится дурно, и я сижу, держа отрубленную руку, пережидая приступ тошноты. Сейчас, сейчас пройдет.

Кит?

Если рука его, то он либо мертв, либо покалечен. Я снова заворачиваю сверток, крепко перетягивая его наощупь вечерками. И вспоминаю разговор с Калининым перед отлетом.

- Ты вернешься, Стрельский? – спрашивает он глухим каким-то голосом по телефону. Я отшучиваюсь, типа, от меня так просто не отделаешься. Он не смеется. Долго-долго молчит. Я слышу его дыхание на том конце провода, слышу, как он затягивается сигаретой, как прочищает горло. Сижу в зале ожидания и слушаю, глядя пустыми глазами сквозь пространство. Странный был момент, мистический какой-то. Воздух сверкал и вибрировал, а друг провожал меня молчанием.

- Я вернусь, - говорю я, наконец, просто в какой-то момент, решая, что уже можно нарушить это молчание. Кирилл выдыхает дым и желает мне счастливого пути.

***

Несколько суток спустя меня вытаскивают из подвала, естественно с мешком на голове ведут по узким коридорам, судя по звуку, и наконец, срывают с головы мешок. Я вижу еще несколько человек из нашей группы, стоящих на коленях. Меня тоже заставляют опуститься рядом с ними. Разговоры запрещены, у наших похитителей взведены курки, так что мы только молча обмениваемся взглядами. Нас всего пятеро. Повар в гражданском, двое из ООН, оператор и я. Талибы чего-то ждут. Наконец я понимаю чего. По тому коридору, через который привели меня, тащат еще одного человека с мешком на голове. Вместо левой руки у него культя, перевязанная грязными бинтами. Его толкают рядом со мной, срывая мешок. Кит страшно избит, лицо опухло, местами посинело. Но когда он видит меня – его взгляд проясняется. Кажется, что он вот-вот растянет губы в национальной белозубой улыбке и скажет «хэй! ». Талибы что-то говорят на своем языке, обращаясь к Киту, и среди гавкающего наречия я слышу вдруг свою фамилию. Он кивает, а потом тяжело хрипит на английском, обращаясь ко мне, что по ходу дела, если моя фамилия Стрельский, то они хотят, чтобы я встал и четко произнес ее вместе с именем.

Я медлю, но потом поднимаюсь на ноги и выполняю приказ. Похитители снова обсуждают что-то, а я смотрю на Кита и на своих товарищей. Мне что-то резко выкрикивают, но я не понимаю и продолжаю стоять на месте. Кит хрипит что-то совсем неразборчиво. Один из талибов обходит меня со спины и видимо размахнувшись, ударяет в спину прикладом. Я падаю и с трудом поднимаюсь на колени, руки связаны за спиной.

Один из террористов подходит к оператору и приставляет к его виску дуло автомата. Гавкает что-то Киту. Тот переводит – кто это? Вопрос задается мне, сам Сергей молчит. Я объясняю американцу, он переводит. Талиб хмурится, шагает к повару. Кто это? Снова я объясняю, талиб слушает и вдруг совершенно спокойно нажимает на спусковой курок, прошивая пулями солдата. Я вздрагиваю, глядя на оседающее мертвое тело. Следующий человек из ООН. Я не уверен, что стоит говорить правду, миротворец смотрит на меня широко открытыми глазами, делая какие-то знаки. Я недрогнувшим голосом говорю, что это звукорежиссер. Кит переводит. Талиб как будто удивлен. Последний человек. Тоже ооновец. Я назначаю его режиссером. Террорист странно смотрит на нас. Подзывает к себе помощника с распечатанными листами А4. Вглядывается в текст, а потом поднимает на меня лукавый взгляд.

- Иващенько? – произносит талиб глядя на заложников. Оператор поднимается на ноги и один из террористов оттаскивает его в сторону, пихая прикладом так, что тот падает.

Двое парней из ООН начинают кричать по-английски, что они гражданские, что у них миротворческая миссия, но талиб открывает огонь, безжалостно начиняя их пулями. Оператор смотрит на меня, не отрываясь. Я сглатываю, глядя на троих мертвых.

Талиб отдает приказ, указывая на Сергея, его уводят. Нас с Китом поднимают, уже не надевая мешки, и тащат в сторону коридора. Но он снова окликает подчиненных. Медленно приближается к нам, глядя холодными бесстрастными глазами на меня. Он ниже меня на две головы, но у него оружие и от этого взгляда мороз продирает.

- Стрэлскы? – с трудом произносит он. Я киваю. Потом обращается к Киту.

- Они спрашивают у тебя кто я, и хотят, чтобы я перевел, - говорит мне сокамерник с усмешкой на разбитых губах. Я смотрю на него, стараясь принять верное решение, потом говорю – скажи правду. Тот переводит, видимо представляясь. Талиб доволен. Похлопывает меня по плечу, вроде как – вот это другое дело.

Нас отводят в одну из комнат без окон и почти сразу приносят еду. Настоящую еду, не отбросы. Мы жадно набрасываемся на съестное под присмотром охраны, но потом и они удаляются, закрывая нас в комнате. Набив животы, мы с Китом сидим молча, переглядываясь. Потом я пытаюсь узнать у него, что произошло с рукой, за что-то они сделали это или просто по прихоти. Кит удивленно смотрит на меня и говорит, что если я хочу остаться целым – то лучше мне не знать. Я предлагаю осмотреть его, но военный кривится и говорит что это бесполезно, к тому же я не врач, а других бинтов в наличии у нас нет. Выглядит он неважно, побелевшее лицо, взгляд сквозь пространство. Он засыпает, привалившись к стене. Ближе к ночи к нам снова заходят и затаскивают в комнату матрас, бросая его посреди комнаты. Они говорят о чем-то между собой, спорят. Мы с Китом стоим, молча ожидая развязки.

- Спорят из-за того, что у них один матрас, а не два, - переводит мне американец. На шум заходит их главный. Его быстро ставят в курс дела, и тот поворачивается к нам, а точнее именно ко мне, улыбаясь. Поднимает висящий через плечо автомат и наводит на меня. Я стою, не шевелясь, не зная, что сделать, что сказать. Но террорист усмехается и, повернувшись, расстреливает Кита.

И я снова остаюсь один.