Песочные часы любви или Рассказы о любви

В незапамятные времена жила  в одном  южном приморском селении    молодая  художница по имени Мария. Людей она  рисовала как цветы, а цветы как людей.   Руки её  всегда пахли  толчеными пигментами для красок, глаза у нее были голубые, как небо в полдень,   а мысли  лёгкими, словно   плывущие по нему облака.

В последнюю субботу лета Мария проснулась от собственного вздоха и, почувствовав,   юную боль в сердце и томящий  жар в бедрах, поняла, что сегодня  она не  сможет  рисовать.

- То, чего  ты  жаждешь, само жаждет тебя. Но  ты должна выйти  ему  навстречу, - шепнул  ей  голос из ниоткуда.

Внявши  ему, Мария  обернула обнаженное тело  лиловым  шелком и  выбежала  из мастерской.

Гулкий  зов  души и плоти   неумолимо  влёк её  куда-то за городскую стену. Она прошла  мимо  покачивающихся  и скрипящих купеческих  галер, лавок  торговцев,    камышовых лабаз,   миновала портовую  базилику и таверну и не замеченная  дремавшей стражей  вышла из города  через северные  ворота.   Походкой  лёгкой и торжествующей, подгоняемая   попутным  ветром и своим  предчувствием,   точно в забытьи молодая  художница спешила в сторону запретной  Черной бухты, оставляя  на  тонком песке  изящные  рисунки своих босых стоп с отпечатками  бронзовых  витых колец  на больших пальцах.   И губы её  были  горячи от женской  жажды.

В Черную  бухту  стекались с суши и моря контрабандисты, вольные поэты, беглые  каторжники,   начинающие воры, бродяги,   романтики,   авантюристы  и проходимцы всех  мастей. Мария чувствовала, что именно сюда    лежит  сегодня  и её путь.

Она немного прошла   вдоль   сонных  хижин по дороге, усыпанной  рыбьей  чешуей и почти сразу  же увидела то,   что искала. Перед ней покачивался  на  ветру небольшой   шатер  со стойками  из бамбука, выкрашенного кофейной гущей, и завешанный  полупрозрачными  тканями. На пороге  сидел темноплечий и зеленоглазый  хозяин чайной лавки,   одетый лишь в штаны из парусины и полуденный зной.

- Я люблю его! -  шепнула  художница сама себе,   впервые увидав незнакомца, и ей показалось, что  вся  кровь  в  её  венах   в этот момент превратилась  в  кипящее вино.

- Желает ли госпожа чаю? - спросил   чайный мастер  мягким мятным  голосом.

От этого голоса в глазах художницы  раздвоилось, и она  тут же опьянела.

- Желаю, но не чаю, - ответила Мария, не отрывая взгляда  от его губ.

Чайханщик   протянул ей  открытую  ладонь и завёл под тень  своего шатра,   снял с неё шелковую накидку и поцеловал. Женщина  почувствовала во рту  какую-то вязкую  ягоду, которую  мужчина  передал ей вместе  с поцелуем. Она раскусила  её,   зацепив зубами его губу. Сок ягоды  тут же смешался с  кровью. Так она узнала сладко-соленый вкус своего нового любовника.    

Чайханщик, пристально глядя в глаза,   спокойным  жестом  опустил обнаженную  художницу перед собой  на колени и накрыл  ей голову её же шелком. Так Мария познала его  второй и самый главный вкус, который  показался  таким знакомым, будто был её собственным…

После  этого  чайханщик  снял  привязанные к бамбуковой стойке песочные часы и произнес:

- Всякой любви - как и всякой  жизни - отмерен свой срок. И родившись что-то -  медленно ли, быстро - тут же начинает умирать. Так и наша с тобой любовь, родившись сегодня, уже  движется к своему концу... Она будет длиться  ровно столько,   сколько будет  сыпаться песок  в этих часах. С последней же песчинкой  наша страсть иссякнет.

Мария  поднесла  часы  к глазам  и разглядела, как белоснежный  песок тоненькой, едва заметной струйкой стекает из верхнего стеклянного колокольчика в нижний.

- Песок будет стекать  ровно сорок  дней и ночей. И ровно столько мы будет счастливы вместе.

- Кто придумал все это? И зачем?

Чайханщик оставил  первый вопрос без  ответа.

- Чтобы напоминать  нам, как  хрупка  любовь и недолговечно счастье. И чтобы мы наслаждались каждым мигом нашей  близости, зная, что ей положен свой  срок и его все меньше…

Так, не успев  родиться, начала умирать любовь  художницы и чайханщика.   Умирать по капле, по песчинке  прямо у них  на глазах.

В первую ночь  они  ласкали  друг  друга  до рассвета, и вслух  окликали по имени, боясь потеряться  в своей нежности,   словно  дети в неизвестном глухом  лесу. И мужчина испытал  свой  первый восторг  и трепет странника, открывшего своей лаской дверь в неведомую и прекрасную  страну.

Во  вторую ночь  от наслаждения   тело Марии запахло зрелыми персиками, переполнилось густыми соками  и  из груди  потекло молоко, которым она напоила допьяна  своего  любовника.

На третью ночь он целовал её в сердце.   И сердце  её ликовало. Тело соединилось с телом, душа с  душой, влажное с влажным, тёплое с тёплым   и живое с живым.

Всю четвертую ночь  они  дышали, не размыкая в поцелуе   губ,   так  что выдох  одного  становился  вдохом  другого  и наоборот.

В пятую  ночь он   держал  её  ступни в своих  ладонях   и ласкал  их  так, что ей  казалось  будто она  вся, от макушки до пяток,   в это время была в этих  мужских ладонях.

В шестую   ночь   чайханщик  обдувал  тело  Марии  своим  горячим  дыханием, и та,   тая  от блаженства,   чутко впитывала каждой  клеточкой  своего  существа это священное  живое тепло,   ставшее для нее и хлебом, и вином, и словом.

На исходе  седьмой ночи, когда мужчина  был  глубоко в ней, Мария  впервые услышала  его голос у себя внутри, как если бы он разговаривал  из ее собственного чрева.   Тогда она поняла, что слышит его  мысли. Она окликнула возлюбленного, не произнося  его имени вслух, и по улыбке поняла, что чайханщик  тоже  слышит  ее.

Днями  они  подолгу  лежали на  подушках, набитых шерстью юных  верблюдиц, и    Мария    выпускала из своих разомлевших губ  слова,    перемешанные  с кольцами  кальянного дыма:

- Как  хорошо!..   Как хорошо мне  под  этим навесом у моря, в этой уютной  лачуге, укутанной   яркими цветными тканями. Они так красиво  колышутся  и раздуваются на  ветру, точно паруса на шхуне… Воздух так благоухает, что с каждым вздохом ты пьянеешь  все сильнее. И слышен  запах роз и мускуса, базилика и вербены,   всяких живых и мертвых цветов и трав … И перед нами   покачиваются  верхушки мачт и мы сами  точно странники, покинувшие  родной край в поисках  своего рая  на земле, плывем по морю.   А сквозь  нас плывет  это сонное  лето.   И  необъятная лазурь над нами, вокруг   и внутри… Так хорошо, мой  милый друг, что среди всего этого хлама и многообразия   вещей, среди  этих забытых  дорожных  посохов и треножников,   подносов, топчанов и подушек, глиняных  кувшинов и  стеклянных чаш, я люблю тебя,   даже не зная, ангел ты  или демон, удача  ты моя или  беда.    

В восьмую  ночь  Мария в миг наивысшего  блаженства вдруг нашла  себя  невесомо  парящей  в космосе и поняла, что сила земного тяготения сейчас  над ней  не властна.   Она щупала своё тело, но пальцы лишь  скользили в пустоте, от того что оно было соткано из света  звезд и она  сама  вся  - это парящая в бесконечной пустоте  галактика. И самые  яркие, сверхновые звезды  в бешеном ритме пульсируют у неё  где-то в районе сердца и внизу  живота.

Девятой ночью он ласкал  её, не дотрагиваясь, одним лишь  теплом своего тела. А она  сходила  с ума от медленного, тягучего   томления и умоляла   прикоснуться  к ней.

В десятую  ночь  они пели и любили одновременно. Мария  вдруг впервые  почувствовала своё безумное желание  обрести  в этой  близости новую  себя, найти  новый смысл  своей  жизни, познать себя в  другом и другого узнать в себе. В тот момент, когда  дыхание  стало прерывистым, ей  показалось, что на какое-то мгновение  открылась  её собственная  сокровенная  суть.

Одиннадцатой  ночью было столько нежности и тепла, что к утру  на их лицах расправились все морщинки, исчезли  все шрамы на их телах, и они оба помолодели на десять лет.

Двенадцатая  ночь обострила их чувствительность  до  такой  степени, что каждое  прикосновение, каждый  поцелуй вызывали болезненную  дрожь  и заставляли вздрагивать, как от  ожога.

Тринадцатую  ночь они  провели порознь, чтобы  перевести дух, но оба так и не смогли уснуть до утра, мучаясь и тоскуя друг по другу.

Днем чайханщик  привечал своих гостей, поил их  терпким чаем и развлекал  историями и баснями, подыгрывая  себе на лютне, а Мария  сидела подле него и рисовала  людей  и цветы, смешивая  краски со своими капающими слезами, отчего те становились еще ярче. Она с тоской  смотрела, как  струится  под  тонким  стеклом их  умирающая в вечности  любовь.   Печаль  одного  порождала печаль  другого, и их взаимная грусть ходила по кругу.

В четырнадцатую ночь  при полной луне ей открылась истинная  красота любившего ее мужчины,   и ей хотелось  рыдать от  того, что сердце  не могло вынести этой красоты.

Всю пятнадцатую  ночь он обливал  вином её тело и пил его с её кожи, но так и не опьянел. А она на следующую, шестнадцатую, целовала его  мокрыми от слёз  губами. И её возлюбленный был мокр с головы до пят.

В  семнадцатую ночь он плакал сам, когда целовал,   возвращая ей слёзы вчерашней  ночи.  

Восемнадцатой  ночью она как никогда  почувствовала  всю соль и сладость этого  таинственного   счастья – мужчине  и женщине  быть  вместе, быть вдвоём   волнующе  одним …

Девятнадцатой ночью они уснули, не дождавшись рассвета, но и во сне  продолжили свой любовный танец.

В разгар  двадцатой  ночи, Мария  почувствовала, что лоно  её  распускает свои  лепестки, как кувшинка-полуночница, а к утру  ей показалось, что между  влажных бедер всходит солнце.

Двадцатой ночью она не проглотила  семя любовника, а выбежав из шатра,   выпустила его в море. И мужское семя поплыло по морю тающим облачком.   Художница проводила  его взглядом,   пока оно не растаяло совсем. Её умилению в тот  момент  не было предела.

На двадцать первое свидание их пот стал пахнуть одинаково,   и слюна приобрела один  вкус, а на двадцать второе они одинаково задышали. Сердца у них забились в одном ритме, удар в удар.

Двадцать третьей ночью они обменялись цветом своих глаз.

В конце  двадцать четвертой ночи в миг последнего экстаза  с пальцев её ног  слетели кольца и укатились в море.

Двадцать пятой ночью в момент слияния  словно  опустился   мост между их мирами, по которому мужское тело вошло в женское,     в то время как женская душа  вошла в мужскую.

В ночь двадцать шестую по счету Мария  почувствовала, что её уже почти нет, что она дышит, питается, видит и слышит только через своего любовника, что ей всё тяжелее размыкать с ним объятия и они срастаются, словно   пара сиамских  близнецов.

Она  говорила  ему при свете дня:

- Вот так можно встречаться в жизни  с разными мужчинами,   но в каждом находить  одного и того же, кого и совсем не искала. А можно  быть с одним, словно со многими…

В разгар их  двадцать седьмой  ночи она  захотела чувствовать его  ещё  сильнее  и просила  кусать её  до боли.

Всю двадцать восьмую  ночь он писал на её теле  кончиком  языка  свои стихи, а на следующую - рисовал  на нём  при свете   масляного фонаря райский сад, обмакивая кисточку в её  жидкий  мед, который  ручьём тёк  от медленного  и мучительно тонкого  наслаждения.

Тридцатой  ночью она  не выпускала   изо рта его пахнущие  корицей пальцы.

В тридцать первую ночь течение унесло их в открытое море, но им было хорошо как никогда.

На следующую ночь они любили друг друга лежа на мягком дне, забывая даже дышать. Вернее, дыша одной  своей страстью, которая  заменила им к этому времени  воздух.

В тридцать третью  ночь  они были  медлительны,   как  две  виноградные улитки.

Всю тридцать  четвертую   сверкали и били  молнии. И с каждой новой вспышкой и раскатом грома  они  вздрагивали от экстаза.

В тридцать пятую ночь из моря вышел  смерч и разметал  бамбуковую  чайхану, но любовники,   поглощенные  друг другом,   этого даже  не заметили.

Тридцать шестой  ночью  Мария  и чайханщик  лежали, сплетя руки и ноги,   почти не дыша, не смея обмолвиться между собой даже словом, даже мыслью. Каждый чувствовал себя новорожденной плотью, а другого - колыбелью для неё. И масляные светильники  горели над ними, и луна смотрела сверху на них как на своих детей, и тихие звёзды  укрывали их своей   тонкой  астральной мантией.

Тридцать седьмой ночью  они  играли  в любовные  шахматы, когда  каждый  поочередно  делал ход  своей  лаской  и матом становился  пик блаженства другого.

В тридцать восьмую ночь Мария  с тоской увидела в лунном свете, что песчинок  осталось  совсем  мало и значит, смерть их любви была уже  близка.   Она плакала, а  он пел ей все известные ему колыбельные на восьми языках и баюкал на руках, точно своего маленького  ребенка.     Обласканная и успокоенная, она засыпала, начиная  изнутри  светиться  мягким  изумрудным  светом, зажженным  в ней  мужской  нежностью. Так  начинали  прощаться  друг  с другом их души.

Всю  тридцать девятую   ночь, когда  песчинок в любовных  часах стало еще меньше, Мария и чайханщик      зачарованно  наблюдали, как  оживают на  их коже   тайными  знаками и неведомыми  письменами, причудливыми  узорами и рисунками  все их  прежние  ласки и прикосновения. Так  начинали  прощаться  друг  с другом их  тела .

На исходе последней сороковой  ночи они вдруг  почувствовали в запахе друг друга  что-то чужое и незнакомое. И в тот же миг оба поняли, что все кончено.

В  стеклянных часах  их любви упала последняя песчинка.

Они долго молчали, пока морской рассвет печально смотрел им в уставшие  глаза.

- И что дальше? – наконец  спросила Мария. - Неужели мы теперь просто расстанемся, как будто и не встречались никогда? Что делать, если любовь никуда не делась из сердца и она все еще с нами.

Чайханщик протянул ей песочные часы и, улыбнувшись  той же самой мятной  улыбкой, которую она увидела в первый раз при  их знакомстве, сказал:

- Возьми их  себе. Принеси  домой и переверни. Пусть теперь начнется обратный отсчёт.   Теперь сорок дней  ты будешь понемножку забывать, что случилось с тобой за предыдущие сорок.   То, что останется в твоей памяти и в твоем сердце, когда  упадёт последняя песчинка, и будет тем, ради чего стоит быть вместе. То, что останется на сорок первый  день разлуки  и будет настоящей любовью.   Если там что-то  действительно останется,   тогда и приди  ко мне снова. И тогда нам уже не понадобятся никакие часы.

Мария взяла   песочные часы и, прижав их  к груди,   побрела к себе домой. Она шла медленно, опустошенная и усталая,   как солдат, которому уже  было   всё равно,   выиграна война или проиграна.   Главное, что она  закончена.

Художница вошла в свой дом, поставила  у изголовья часы любви, превратившиеся теперь   в часы  забвения  у изголовья, и тихо  смахнула с лица долгожданную слезу.

В первый же  день разлуки  Мария  забыла, как в свою первую ночь  ласкали  они друг  друга  до рассвета, и вслух  окликали по имени, боясь потеряться  в своей нежности,   словно дети  в неизвестном  глухом   лесу…