Дамский роман. Из сборника Секс роман

29 июля 2013 г.

И тогда Алексей понял, что разлюбил Катю. Как будто бы щелкнул выключатель и свет разлился перед его внутренним зрением. Чувства и эмоции ушли, оставляя опустелый пляж, по которому бродили тени собирателей раковин, не успевших назад с волной, — тени Заботы, Доброты, Сочувствия. Страсть, которую он испытывал к Кате совсем недавно, стала почти неразличимой. Он с жалостью глядел на ее крашеные рыжие волосы, которые раньше казались ему дерзкими, огненными, вызывающими, а теперь — маскирующими обыденность и банальность представлений, теснившихся в этой голове — той самой, которую он любил нежно сжимать в ладонях и целовать в макушку. Он с грустью прослеживал знакомые черты на чуть заплывшем от родов лице и вспоминал, с каким восторгом он глядел на ее уставшее лицо несколько лет назад, когда она подарила ему первого ребенка. Алексей больше не любил ее, и оттого черты ее лица сейчас казались ему простоватыми и пресными, а в манерах ее, даже в самых мельчайших привычках, он видел теперь только отражение пустоты, самомнения и сложной игры противоречивых чувств: она ведь тоже не любила его, не хотела принимать его представлений о жизни, но ее зависимость долго диктовала и ей и ему наименее конфликтную линию поведения.

Алексей с сожалением вспоминал свои чувства, — когда она сказала, что уходит от него; но он же думал о ней и с благодарностью — ведь она заставила его испытать боль, тоску и страдание. Он знал, что эти чувства — чувства отвергнутого мужчины, — почти все, на что он мог рассчитывать, потому что ему самому было скучно подолгу находиться с кем-то рядом. Он смотрел на нее, зная, что больше никогда не полюбит ее, но это же знание заставляло его относиться к Катерине со все большей нежностью и уступчивостью.

Катя ощущала перемену Алексея и пыталась, — все еще пыталась, — остаться и перевести их отношения к тому типу условных договоренностей, когда люди остаются вместе, не испытывая уже почти никаких чувств друг к другу. Но «паруса любви» Алексея были спущены. Мертвый штиль сковал море его глаз, и даже любовь к дочери не могла бы изменить его решений, если бы он был в силах принять их.

— Ты ведь не любишь меня, правда? Давай не будем продолжать все... Мне, право же, проще однажды пережить это, чем пытаться привыкнуть к пустоте.

— А ты подумал о детях?

— Да. В последний раз ты говорила, что все, что тебе нужно от меня — это второй ребенок. У тебя будет все, что нужно, ты знаешь, а изменится только очень немногое, — я больше не буду претендовать на твое тело. Катя, я любил тебя, — любил по-настоящему, как мог, но по-настоящему. Теперь мои чувства прошли. Наверное, я должен просить прощения. Прости.

Алексей несмело провел по ее рыжим волосам. Катя, всхлипывая, прижалась к его груди. Он неуклюже обнял ее, ожидая, когда рыдания прекратят сотрясать ее тело. Катя же со страхом вслушивалась в биение его сердца, сердца, которое раньше полностью принадлежало ей, а теперь было чужим, незнакомым и неизвестным. Слезы иссякли, она оттолкнулась от груди Алексея и вытерла глаза.

— Нашел уже кого-то? — голос ее стал надтреснутым, сухим и неприятным.

— Катя, зачем это тебе? Чем бы это ни было, это уже не твое дело.

— Ты все время ходишь по кругу. А ты предупреждал, что читаешь ее почту? Что платишь за копии смсок? Знаешь, я думаю, что тебе нужны не романы, а чувство причастности, значимости, о которой никто, кроме тебя, не догадывается, тайны. Ты любишь заглядывать в чужую жизнь, просто потому что у тебя нет своей собственной. Ты питаешься чужой жизнью и чужими эмоциями. И, как только понимаешь, что тебе больше нечего искать, идешь дальше. Так будет и с этой твоей новой любовью.

— Боюсь, что нет, Катя. Дело в том, что... это совсем другое. Совсем. Полностью. Прости, что говорю это тебе, но коль скоро ты собираешься... Да. Прости, катенок, мне пора. Пока.

Алексей сунул ноги в разношенные кроссовки и вышел за. Он вспомнил «Орфея» и странное, слепое, неуклюжее чувство, которое иногда ворочалось в его груди. Чувство, впервые шевельнувшееся оттого, что он увидел, что будет сидеть рядом с Анной.

Это было чувство судьбы, судьбы, взявшей и поведшей его, и он хотел идти вслед, и шел за ней с полной верой, и потому чувствовал облегчение. Он чувствовал свободу, — он сжег мосты. Он больше не сможет вернуться к Катерине, не захочет ее видеть, и больше никогда не полюбит ее. Его сознание очистилось, и он узнал, что те чувства, которые он испытывал, все же не были любовью. Теперь же он был свободен от них, и к этому ощущению примешалась мысль, что этой свободой он тоже обязан Анне.

*

Я не лучший человек на этой земле. Сострадание мое пошло дырами, а интерес к жизни нужно ежедневно реанимировать. Но сегодня голубоглазый уличный бродяга — в прошлом подмастерье философского факультета, — цитировал мне Булгакова, — о белом с кровавым подбоем. Но понял ли он, что сцена-то та же? Избитый философ с посохом в оборванной одежде, говорящий об истине, разве что стоял он не перед прокуратором, но ведь и Пилат — не самый главный герой той истории.

И, что бы там ни говорила Айн Рэнд, я не брошу в него камня, у него и так есть то, что он имеет и чему не позавидуешь. Не думаю, что кто-то всерьез наберется смелости попрекать его обстоятельствами. Уходя, он плакал, потому, что он человек. Но я, пусть и недолго, была в его шкуре и знаю, что человеческое, если оно есть, вытравить из себя сложнее всего.

Помилуй нас, Боже, ныне, теперь и в час нашей смерти. Помилуй нас, Боже, ныне, теперь и в час нашей смерти. Помилуй нас, Боже, ныне, теперь и в час нашей смерти. Дай мне, Боже, сил принять себя.

Странно, как будто я ревную Алексея к тому, что он приехал позже, чем я ушла. Но ведь он ничего не должен делать, так же, как я не должна испытывать эмоций, и я ведь не испытываю их. Я реагирую как будто бы по шаблону, хотя в действительности не испытываю ничего. Зачем мне это? Зачем мне эта парнойя, — якобы он читает мою переписку? Я допускаю, что из любопытства он может читать мои почтовые аккаунты, но вряд ли читает дневник.

*

Алексей чувствовал и понимал, что эти отношения приводили к полному обладанию, и потому держал себя в состоянии искусственного ожидания. К счастью, его партнер понимал игру и не пытался надавить на него. Но каждый день делал будущие, еще не существующие, но неизбежные узы более крепкими и однозначными. И, если раньше он думал, что все может обойтись бурным романом, то теперь он понимал, что его ждут полноценные будни и праздники влюбленного. Последние в его жизни — это он тоже понимал, и потому не спешил давать волю чувствам. К тому же Катя родила сына и он должен был находится рядом с ней, и Алексей был благодарен за то, что эта задержка не служила поводом для проявления эмоций. Но узы становились все крепче, что, в сочетании с накатывающим голодом мазохиста, все-таки запутывало его. Алексей знал, что будет лежать под ней, задыхаясь. Знал, что рано или поздно скажет, что готов, и тогда уже он будет удерживать свои лодыжки, пока пальцы, — ее пальцы, — один за другим не проникнут в его тело, пока она не сожмет кулак, и не заставит его кончить, глядя ей в глаза. Он вспомнил Апулея, — «теперь, когда я побыла для тебя девочкой, я могу побыть твоим мальчиком», — и от этой неопределенности захватывало дух так, как было невозможно в обычной постели, и он знал, что рано или поздно она будет внимательно наблюдать за выражением его лица и за движениями мышц, реагирующих содроганиями на противоречивый комплекс сигналов боль/наслаждение, а потом, когда в его покорности уже не будет сомнений, его перевернут на живот и заставят прогибаться в пояснице. Он знал, что в этих отношениях сможет реализовать свои мазохистские сценарии без существенного вреда для тела, души и духа, и потому он, какой-то частью своего существа страстно желал упрочения этих уз, которые привязывали не только его к ней, но и ее к нему, и это делало его будущее более прочным. И, хотя он искренне желал ускориться, он ловил и ждал знаки, чтобы сделать это как можно более надежно.

Он ждал давно, давность и глубина этого ожидания относились к каким-то полузабытым детским воспоминаниям времени, когда еще был жив отец. Потом отец умер, ремень перешел к матери, и, когда Алексей впервые кончил от порки, мать не подала вида, но наказания прекратились. Алексей же сосредоточился на экспериментах с собственным телом, и через спорт открыл для себя состояние боли и ее преодоления, связанные не с унижением, а с чувством победы и превосходства, — потому что он побеждал на соревнованиях. С тех пор спорт стал необходимостью, а странное возбуждение, сопровождавшее чувство боли и унижения, куда-то сместилось, и вернулось к нему только после развода с первой женой.

Вторым его ожиданием был сын. Он всегда хотел растить мальчика, и, когда Катя сообщила о беременности, он ждал своей реакции на ребенка — в надежде, что радость поможет ему вернуться к привычной жизни с Катей. Проблема была в том, что Анна появилась в его голове и жизни одновременно с беременностью Кати, и он испытал тот как будто бы укол тонкой иглой в сердце, когда понял, что Анна может утолить его голод. И, наконец, он радовался тому, что всё всё-таки происходит в его голове, он был благодарен и за то, он мог спокойно ожидать будущего. Счастье его состояло и в том, что он мог, при желании, ничего не менять, и честно остаться с Катей, дочерью и новорожденным сыном.

С другой стороны он ощущал, что счастье выбора было мороком, неопределенностью и колебаниями, сулившими не менее призрачный результат. За дымкой иллюзии он отчетливо различал оскал скуки, столь привычной ему. Ужас неудовлетворенности, недовоплощенности преследовал его, и он шел, как по тонкому льду, по направлению к самому себе. Иногда он напоминал себе человека, только-только избавившегося от паралича, и потому неловкого. Он разминал свои руки и ноги, будучи готовым к крайне неприятному покалыванию и зуду, но он же знал, что вслед за этими ощущениями по его жилам побежит ясная горячая алая кровь. Нужно было только потерпеть и подождать, и он делал что мог. Но, хоть его партнер и понимал состояние Алексея, все же, в силу своей эмоциональности, торопил события, а Алексей боялся торопиться, — из-за неуклюжести, но боялся и не успеть, — поскольку мог утратить некую возможность, которая, однако, еще не оформилась в нем, и не приобрела собственного имени. Поэтому он предпочитал пока даже мысленно звать своего партнера — партнером.

Очень кстати пришелся осенний марафон. Он вышел на старт с особенной радостью — монотонность и тяжесть физических нагрузок хорошо укладывалась в цикличность его мыслей, и вдвойне рад он был тому, что главный ответ он получил ДО старта — и этот ответ означал добровольный и свободный отказ от изживших себя отношений с Катей. А, значит, он мог потратить время и монотонность на обдумывание тех отношений, к которым, — он был уже вполне уверен в этом, — он шел всю жизнь. Миг беспокойства был прожит, — и прожит в мгновении телефонного звонка, когда он вслушивался только в интонации — и услышал мурлычущий тон в ответ на свое мурчанье. Она походила на большую опасную кошку, но все же прятала когти, когда говорила с ним. Разговор этот успокоил его дважды: она остается и будет оставаться всегда, только если он будет находить нужные слова, и, во-вторых, ей нужен был он — иначе интонация совпадала бы со смыслом ее слов, а смыслом был ее уход. То есть, он ее интересовал уж точно не меньше, чем она его. И если во втором случае он полагался на время и случайность, то для решения первого вопроса у него было все необходимое, и он уверен был в успехе, когда пробегал тренировочную дистанцию. Эти мысли напомнили ему их случайную встречу и обмен взглядами, когда его сознание не угналось за его памятью, — его тело отреагировало салютом на знакомый силуэт и медленную плывущую походку раньше, чем он понял, что видит Анну.

И тогда, на пике удовольствия от бега, он почувствовал, что его стремление к счастью было непреклонным и всеобъемлющим, и что жизнь вдохновляет его.

Он вспомнил этот зов к счастью, зов, который он почувствовал на пыльной вечерней улице, в предрассветных осенних сумерках, когда наносил, перед стартом марафона, смазку на тело. Ощущения от скольжения ладоней по телу пробуждали ассоциации с давними воспоминаниями, связанными со временем, когда он хотел попробовать все. Экстремальный секс довольно скоро попал в этот список, — тогда он еще вел списки, совершенно серьезно вычеркивая пункт за пунктом, — и тогда воспоминания отрочества догнали его и он осознал свои предпочтения. Иногда ощущения возвращались. И, когда эти флэшбэки, — во всей полноте, со всеми звуками, цветами и красками, — накладывались на встречи с Анной, Алексея ждала бессонная ночь.

Он испытал это, и потому мог назвать вещи своими именами, и он знал, что должен быть честен с собой. Он хотел, чтобы его положили на стол и оттрахали прямо на нем. Он смотрел на полированную поверхность, отражавшей его руки и видел на ней себя, судорожно вцепляющегося в столешницу. Он жмурился и рычал, представляя себя лежащим на столе, полураздетым, с раздвинутыми ногами, подрагивающими в такт толчкам. Он хотел отдаваться, он хотел грубости, он хотел насилия, он хотел жесткости. Но он не знал, как объяснить свое желание.

Он представлял себе различные варианты, ни один из которых не выглядел рабочим даже в его глазах. Он не мог выйти за границы эротических фантазий, - он представлял себе, как она войдет, похлопывая по ладони сложенным ремнем, и он начнет расстегивать рубашку, оборачиваясь к стене, опираясь на нее, облизывая губы и шепча «пожалуйста».

Он представлял, как ее руки обхватывают, распахивая рубашку и спуская с плеч на талию. Он знал, что зубы осторожно прикусят затылок, рубашка полетит на стул, а пальцы сожмут соски, слегка царапая, выкручивая, добиваясь стона. Он знал, что прикроет глаза. Возбуждение накатывало, но сознание и желание растянуть удовольствие заставляли его стоять, покорно положив руки на стену. Он знал, что очень важно проявлять покорность, - позой, стоном и откинутой шеей, обнаженной, с бьющимся кадыком. Она, конечно же, прикусила его шею, неторопливо провела пальцами по внутренней поверхности рук, по бокам, огладила тело под ремнем джинсов.

— Прошу, — шептал он, — прошу...

Она провела пальцами по его лицу, он прихватывал ее пальцы стремительно сохнущими губами, прижимаясь к стене грудью, а затем выгибаясь, прижимаясь спиной к ее груди. Он стонал, пока ее руки гладили его тело и лобок, пока ее зубы кусали мочку уха, пока она охватывала его лоб и запрокидывала голову, прижимая к своему плечу. Он приоткрыл глаза, надеясь, что его взгляд выражает только покорность, шире открыл рот, пропуская ее пальцы дальше в глотку. И наконец-то она провела по его спине сложенным ремнем.

— Да, - выдохнул он. — Да, пожалуйста...

Она отступила от него и нанесла, — несильно, — первый удар.

— Да, прошу... — снова попросил он.

Она снова ударила его.

— Можно сильнее, — прошептал он.

Сила ударов росла, и, когда ремень начал оставлять полосы на спине, Алексей расслабился, захрипел и сполз по стене вниз, на колени, вжимаясь лбом в стену и подставляя спину под удары. Он не прерывал ее, он был готов и хотел бы выдержать больше, но не удивился, когда услышал звяканье пряжки о пол. Он заложил руки за затылок, выгибаясь. Ее руки снова огладили его, разделались с пряжкой ремня и застежкой. Она спустила джинсы к коленям и велела ему встать. Он встал и вышагнул из джинсов, поворачиваясь к ней и одновременно усаживаясь на стол. Сидя на столе он раздвинул ноги, зная, что она встанет между его разомкнутых бедер, гладя, укладывая на стол и стягивая с него трусы.

— Смазка. — Он услышал ее хриплый срывающийся голос. — Где?

— Открой шкаф. За твоей спиной.

Она достала, нанесла и прижала скользкие пальцы к входу. Он со вздохом подался ей навстречу, опасаясь, что ее пальцы проявят нерешительность. Но ее пальцы — сразу два — уверенно вошли, нащупали простату. Он застонал, двигаясь навстречу пальцам, и мечтая о том, чтобы она надела страпон. И трахнула его по-настоящему.

*

Но, несмотря на то, что встречи происходили только в его голове, Алексей испытывал стыд и потому был раздражен.

*

Пробежать марафонскую дистанцию, спуститься еще на один уровень диалога в собственном теле, бежать, отталкиваясь от упругой поверхности, ощущая буханье сердца, попытки вдохнуть больше воздуха, ноющую боль в легких и в коленных связках, скрепленных амортизационным пластырем... Именно в этом, ритмичном, странно-медитативном состоянии он только и мог признаться себе в некоторых неприятных вещах и даже иногда решить, что с ними делать. Боль, в сочетании со слогами мантры, вспыхивавшей в сознании алыми чертами, — алыми чертами, складывавшимися, почему-то, в руну Одал, пульсировала уже даже не в сознании и не в теле, а в том странном и почти незнакомом ему существе, которое, как Алексей подозревал, и было им самим, носителем его истинного «Я», проникнуть к которому он мог только через боль. Он предполагал, что возможны и другие пути к этому состоянию-знанию-существу, но не знал их, да и, по правде говоря, не стремился искать. Боль его вполне устраивала. И иногда он даже считал, что это не самая высокая цена за то, чтобы приблизиться чуть ближе. Алексей продолжал бег, с каждым шагом погружаясь в алые всполохи руны и слоги мантры, и, наконец, увидел что-то другое — серые и алые клочки, летевшие на фоне утреннего, рассветного, светло-серого неба, клочки, которые были не только его мыслями, но и чьими-то еще идеями и образами, и, хотя он чувствовал, что и клочки эти принесут ему боль, он обрадовался. Он был признан и призван, и понял, что благодаря этому новому обещанию боли — чисто физической боли, которую он мог вытерпеть, и с которой знал, как обходиться, — так вот, благодаря этой боли, он, его разум, то внутреннее существо, сможет пробудиться от сна и вступить в жизнь. Он понял, что все это было не зря — и ритм бега, и всполохи руны и то, что он НАКОНЕЦ-ТО смог увидеть внутренним зрением, наполнило его счастьем. Его дух проснется и примет участие в Бытии. И он бежал к финишу, уверенный, в том, что его стремления обязательно сбудутся. И он был готов к воплощению, и жаждал его, и хотел приблизить, и боялся спугнуть, пребывая в полной увернности в том, что жизнь выполнит данное обещание. Обещание, данное его собственным духом.

*

Алексей может думать, что я интересуюсь им, хотя он не испытывает ко мне никаких чувств.

Все, что я вижу, происходит только в моей голове.

Я не должна интересоваться тем, что происходит в его голове.

Легче. Легче. Легче.

Мое восприятие Алексея отлично встраивается в цепочку незавершенных гештальтов. Мое дело - завершить их.

Мои комплексы и эмоции, связанные с властью и подчинением имеют отношение только ко мне.

Меня могут ценить совсем не за то, о чем я думаю, а, например, за то, что разбираюсь в истории искусств. Но, что бы ни говорила Надежда, я не думаю, что в моем окружении найдется много людей, способных понять, о чем я говорю. Так что не мечи бисер, душа моя. Не мечи.

Пойми и прими, что не будет ничего.

Свобода.

*

Алексей колебался. Ему было непросто решаться, и он всегда ждал до последнего, надеясь, что события наступят без его участия. Но тут он понял, что его медлительность оставила его с Катей. Это было неплохо, всего несколько лет назад он обрадовался бы такому исходу, но не теперь. Тем временем, окно возможностей закрывалось, последние частицы времени сочились сквозь пальцы синеватым туманом, и он старался привыкнуть к мысли о том, что Анна К. больше никогда не заинтересуется Алексеем В.

Он повернул руль, объезжая люк. Дороги были свободны, Алексей прибавил скорость. Он приближался к желтой церкви на углу, когда из заснеженной обочины под капот скользнула тень. Глухо стукнуло, Алексей ударил по тормозам и выскочил из машины. Под колесом лежал окровавленный человек с разбитым виском. Его грудь рвано вздымалась. Алексей набрал телефон скорой помощи, прижимая пальцы к шее сбитого бродяги, с ужасом ощущая, что с каждым ударом пульс становится слабее.

Николай помнил каждую деталь, - он уходил от ворот церкви во имя Святителя Николая Чудотворца, епископа Мир Ликийских, опираясь на костыль, который ему дали в больнице после того, как ампутировали отмороженную ногу. Подойдя к перекрестку, он остановился, пропуская редкие вечером автомобили, как вдруг на минуту потерял равновесие. Костыль не удержался на ледяной крошке, он потянулся за ним, упал на спину и медленно заскользил сквозь заснеженную обочину прямо под белый капот приближающегося автомобиля. «Умру под фольксвагеном» — с иронией подумал Николай, — он разбирался в автомобильных марках не из любопытства, а ради того, чтобы сохранить чувство причастности к людям, которых видел на улицах. Николай запрокинул голову в нелепой и последней попытке затормозить скольжение головой, и успел еще увидеть зимнее городское светлое небо, ворон, отлетающих от креста церкви и бледную луну, заглянувшую ему прямо в сердце.

Он услышал глухой удар, почувствовал, как висок его стал мокрым, и лунный луч протянулся к нему. Николай встал, отряхнулся и уверенно ступил на голубое сияние. Он чувствовал, что может не торопиться, и потому наблюдал, как голубоглазый водитель прижимает пальцы к его шее и вызывает скорую. Николай даже немного пожалел, что умер, потому что очень давно не ощущал простого человеческого прикосновения. Он много бы дал за него, если бы у него было что-то, кроме собственной, только что оборвавшейся, жизни. Он сделал несколько шагов по лунному лучу, поднимаясь ближе к церковному куполу, и понял, что ему больше не нужен костыль для ходьбы, но Николаю было приятно чувствовать поддержку, и потому он не хотел бросать его. Луч приятно пружинил под ногами. К фольксвагену подъехала скорая и гайцы, и Николай подумал, что от его тела пахнет перегаром, и это может помочь водителю.

Лунный луч превратился в дорогу, усыпанную мраморной крошкой. Ребенком он много раз разбивал колени о точно такие же камушки. Издалека, как в парках его детства, донесся собачий лай, и Николай пошел на звук, опираясь на свой костыль. Он шел в сторону белого плаща с кровавым подбоем, изо всех сил надеясь на встречу.

19 декабря 2013 г.