Начало и конец или Конец света порно

Кому из нас доводилось заставать родителей в интимной позиции? Я думаю, очень и очень многим. А вот автору, то бишь мне - нет. Я ни разу не заставал родителей врасплох - прошу толковать слово "врасплох" в контексте нашего повествования. Причин тому несколько: во-первых, я был поздним ребёнком и возраст родителей предполагал некоторую сдержанность в супружеской постели, а во-вторых, отец был необыкновенно щепетилен вообще и в данном вопросе - особенно. Но обстоятельства сложились так, что наслушаться интимных проявлений супружества мне всё же довелось.

Было мне тогда лет не так уж и мало - думаю, тринадцать-четырнадцать. Жили мы в Песковке в восьмидесяти километрах от Киева, и меня уже начали отпускать туда одного. А в Киеве жила папина сестра тётя Гита с дочерью, зятем и маленьким внуком. Я садился на пригородный поезд, и через два часа был в городе.

Я очень любил тётю, которая когда-то, до того, как её дочь вышла замуж, жила с нами. Вообще-то после эвакуации она осталась в Уфе и вернулась только,   когда мама забеременела мной, и папа попросил её приехать и помочь в доме. Вскоре вернулась и её дочь Броня, задержавшаяся из-за выпускных экзаменов за десятый класс. Благо дом у нас был большой, так что все прекрасно разместились. Броня, правда, в скорости съехала и отправилась в Киев на вольные хлеба. Снимала в Киеве угол, училась, бросала, находила работу, опять куда-нибудь поступала, опять бросала и т. д. На выходные она презжала домой, и для меня это был праздник - я и её очень любил, думаю, гораздо больше, чем родную сестру, о которой предпочитаю здесь не упоминать, дабы не спускать с цепи собственные язвительность и сарказм. И, если уж на то пошло, тётю Гиту я любил, нет, не больше, чем маму - мама есть мама - но, как минимум, не меньше. Да и как могло быть иначе? Когда мама, женщина резкая и несдержанная, стегала меня ремнём, тётя подставляла руки и ходила потом с исполосованными маминым ремнём предплечьями.

Когда Броня собралась замуж, решили продать большой дом, бывший, как оказалось, общей собственностью папы и тёти Гиты, и деньги поделить. Папа с мамой на свои купили дом поменьше в соседней Песковке, а тётя с Броней купили однокомнатную хибарку в Киеве на Подоле, где и стали жить втроём с брониным мужем. Туда я и приезжал навестить их, когда в школе были каникулы.

"Года немыслимого быта" - эта пастернаковская строчка приходит на ум всякий раз, когда я вспоминаю хибарку тёти Гиты. И, тем не менее, для меня всегда находилось место, мне всегда были рады, и я проводил там несколько дней. И, естественно, ночей.   Тогда-то я этих самых интимных проявлений супружества и наслушался на всю жизнь.

Вообще-то хибарка была не совсем однокомнатная - скорее, полуторакомнатная. Между комнатой и кухней имелся маленький тёмный проходнячёк, в котором стояла супружеская кровать и телевизор КВН с экраном чуть больше столовой ложки. А дверь была одна - на кухню. От гостинной же проходнячёк не отделялся ничем - не знаю, почему, но не было даже занавески. И ночью начиналась свистопляска.

Надо сказать, женщиной Броня была чрезвычайно привлекательной. Натуральноя блондинка, высокая, стройная, с узкой талией и раскошными пышными формами. Таких называют - фигуристые. Муж любил её безумно и шутливо-ласково называл её "моя цесарка", "моя голубка синеокобокая" (иногда, правда, "синеокобокая" трансформировалась в "синеокожопую" - по настроению). Она же его не любила, т. е. не любила как мужчину - так бывает в семьях, и риторический вопрос "как она могла за него выйти, не любя" как правило, ответа не требует и без ответа остаётся. Но с годами стала относиться к нему как к родному человеку, отцу своего ребёнка, и была ему хорошей женой.

А вначале было весело. Броня мужу не давала. А если и давала, то с большим скрипом. Скрипела Броня, скрипел муж, а при благоприятном исходе скрипела кровать -весело, азартно, залихватски: бронин муж, как теперь говорят, оттягивался по полной. Ну, а я всё это слушал. Нет, мужу Броня не изменяла - просто не особенно нуждалась в интимной близости, таких типов немало среди обоих полов, и причина тут,   видимо, в какой-то гармональной недообеспеченности, но ему от этого легче не становилось, и я его понимал, несмотря на свой юный возраст.   Лечь в постель с такой женщиной и не иметь возможности обладать ею - даже мысль такая могла свести с ума. А он в этой ситуации оказывался довольно часто.

Они ложились в постель, и начиналась первая стадия переговоров. Он умолял её  шёпотом. Она отвечала ему вполголоса. Надежда ещё была. Затем наступала вторая стадия. Его шёпот становился каким-то горячечным, навзрыдным, он тяжело и прерывисто дышал. Она по-прежнему отвечала вполголоса, но как-то резко. Теряла терпение. Надежда становилась иллюзорной, но какой-то шанс ещё был. И, наконец, наступала третья стадия. Не полагаясь больше на уговоры, он пытался прибегнуть к такому никчемному в подобной ситуации аргументу, как физическое давление, и тогда Броня прибегала к такому действенному в подобной ситуации контраргументу, как ответное физическое давление, изредка оканчивающееся паденим мужа с кровати, да к тому же ещё и подкреплённое выражениями типа "Отлынь", "На тебя же гхыдко плюнуть" и "Пропади ты пропадом".   Это был финиш. До завтрашней укладки в постель ни о какой близости речь больше не шла. Он вылезал из кровати - в другом варианте поднимался с пола - выходил во дворик, садился на лавочку и остывал.

Как на это реагировал я? В тот момент - никак. Просто засыпал. Но, вернувшись домой и встретившись с друзьями, излагал им всё в подробностях, после чего мы отправлялись в лес, усаживались в кружок, доставали инструменты и начинали кто спринт, кто марафон, а кто - поглазеть.

Но вернёмся к моим героям. Тётя Гита умерла почти полвека назад. Броня жива наполовину - после серии инсультов она пребывает в растительном состоянии и подключена к прибору искуственного не то дыхания, не то кровообращения. А вот муж её жив-здоров, насколько это возможно в девяносто лет, и живёт с их пятидесятипятилетним бобылём-сыном. Когда-то сын был женат, даже дочку родил, но, видимо, унаследовал от мамы упомянутую гармональную недообеспеченность, и где-то через год после рождения дочери жена его оставила. Они тогда затеяли ремонт в своей квартире, и на время ремонта перебрались к Броне. А потом она спуталась с мужиком, который у них работал. "Он поставил эту суку раком и засасадил ей до гайморовых пазух, а мой сын так не может" - лаконично и ёмко изложил произошедшее бронин муж.

Вот уже без малого двадцать лет они живут в Питсбурге. Несколько раз Броню хотели отключить от аппарата, и сын не возражал, но бронин муж устраивал истерики и, рыдая, умолял оставить ему его Бинульку. Каждое утро, в любую погоду, в любом состоянии, захватив бутерброт, он отправляется к Броне и сидит у неё до обеда, а иногда - и до вечера. Он знаком с приборами, к которым Броня подключена, следит за показаниями и немедленно зовёт сестру, когда случаются отклонения. Он разговаривает с ней, рассказывает ей новости, хотя и отдаёт себе отчёт, что она ничего не слышит и никогда уже ничего ему не ответит. Да ему и неважно. Главное - она с ним, в его мире, а не в мире ином, и пока, пускай при помощи аппарата, она будет жить, будет жить и он, а значит, и его великая, пронесённая через всю его жизнь, любовь.