Тонкие стены

###

- Погоди… Вынь.

Он поднимется над ней на руках – голый над голой, между её раскинутых коленей.

А она, глядя ему в глаза, быстро шевеля пальцами, как чулок, соберёт с члена презерватив.

Изумится:

- Хочешь без?

- Я тебя не чувствую.

Невесомый, ставший белёсо-непрозрачным, липкий комочек кинет у постели на пол. Член ляжет ей на ладонь толстым багетом.

Она бережно оттянет кожу с его приплюснутой головы. Направит себе между ног, шёпотом скомандует: – Ну?..

Мужчина надавит.

- О-ох. Чё-орт? Ещё, ещё… – пропоёт она, поощрив его живостью своих глаз.

И поищет, потянет простынку, прикрыть себе и ему ноги, – как будто видит их кто-то. Закачает собой внизу, засасывая мужской батон. Стиснет, стиснет ногами, он почувствует тепло её ляжек, её колени, её пятки у себя на крестце.

Да, теперь станет волшебно, обнажённо-тесно. Этой теснотой, играя бесстыдно бёдрами, она выгладит ему тело пиписьки – всю длину, невесомо, горячо, электрически.

Вперёд, назад. Скрип, скрип. Шлёп, шлёп, – влажный звук в тишине, в окутавшей их тайне.

- Нет, нет… Не спеши… Давай медленно, долго, – дохнёт в ухо.

Она выставит перед собой ладонь. Он даст свою. Плетут пальцы, трут, нажимают, вывёртывают. Ноготки аккуратно обрезаны. Кольцо на безымянном, под шишечкой сустава. А на другой руке кольцо на среднем.

Шлёп, шлёп, шлёп, – оба вдруг потеряют время. И очнутся внезапно под этот мерный звук в тишине комнаты.

Скрип, скрип, скрип, – пружинит диван.

За стеной, у соседей, звонко завопят дети.

Вздрогнут. Засмеются. Им покажется: стены стали прозрачными.

- Им не слышно? – Животом в живот, мягким в мягкое, потное, стиснуто мужское тело с женским.

Не ответив, она погладит ему лицо. И подсунется под него ниже, головой к его груди. Вытянет, всосёт, прикусит сосок. Смотрит мутно – снизу – ему в глаза.

Странно – не мужчина сосёт женщину, а она его. Пальцы мнут ему грудь, и кольцом в неё впиваются губы.

Светлый вечер. Им всё видно – вся нагота друг друга.

У него на груди мало мышц. Белый, костлявый, голый дядька.

А она вся рябая, неровно, веснушчато ложится пигмент на кожу. Мяты веки, мята шея. А когда сожмёт губы – много-много впадинок, ямок, холмиков вокруг рта и на подбородке.

Опять детские голоса – дальше, ближе, почти над ухом.

Шлёп, шлёп, шлёп. Вздрагивает под его бёдрами тело женщины.

Прямо перед ним откинутая набок голова. Незакрытый, влажный, с поволокой, зрачок в траурной обводке крашеных ресниц.

Под его грудью – её веснушчатая грудь. Два соска торчат розовыми носами в кругах наморщенной, как будто клеймённой кожи.

Он возьмёт её руку, просунет между их потных грудин ладонью к себе: бух-бух, бух-бух, – печатает его сердце.

И не успеет удивиться – ему дадут раскрытый кольцом мягких губ рот.   Быстрый дрожащий язык потребует впустить. Меньше всего это похоже на поцелуй: его месят, вминают, катают, чмокая. Губы обхватят, – так мягко обхватывает вагина, – сожмутся, дадут объять себя, продлевая вторжение конусом напряжённого языка: как будто головкой члена.

Дети плачут, вопят, стучат в стену мячом. Пальцами он прижмёт ей соски. Почувствовав, как груди стало жарко, почувствовав лихорадку в себе везде, внизу, – она заноет, застонет у него под губами болезненно, по-детски беспомощно. Путаясь в простыне, завибрирует ногами. Затискает ими быстро-быстро.

- А! – Крикнет он. И пустит струю. – А! – И ещё такую же. И ещё, ещё, но уже слабей.

Он лежит на женщине. Плавает в блаженстве потерявшегося времени.

«Как же мы поцеловались? – думает. –  Она – меня, сама? А ведь не хотела? Я боялся первым».

Дёргается, слабеет, выползает батон пиписьки из женского тела. Высвободится, пометит каплями ямку на ноге, в нежном и тайном месте, у сгиба. Сейчас станет мокро под ними на простыне. Это их не заботит.

Вечер. В углах комнаты темно. Светится размытый занавеской квадрат окна. Сколько сейчас, часов девять, больше? В одном кресле, кучкой тряпья, – штаны и юбка, чёрные кружева лифчика, рубашка, тонкий шёлк комбинации. На столе вино, бокалы. В вазе букет лилий, запахом пропитавший комнату.

- Не забеременеешь? Не боишься?

- Ты серьёзно? Ты хоть знаешь, сколько мне?

Ей за пятьдесят, но она ни за что не скажет, сколько точно.

Скажет её тело – мягкость всего, что кругло – рук у плеч, живота, ягодиц под его пальцами. Но красив изгиб бровей, а морщины лица прячутся в две портьеры густых волос – тёмные, с красным винным оттенком, подвиты концы.

Волосы красила вчера вечером. Встряхивала эту гриву, гребнем разделяя и вытягивая мокрые пряди. Сидя в ванне, скоблила станком выпуклости подмышек. Выбрила, оголила беззащитно-белую булку лобка, расщепленную надвое глубокой складкой. Узкой кисточкой трогала ногти на ногах. Разглядывала – вертела стопой, выгибала пальцы, блестевшие свежим лаком.

- Слышишь? – Губами ему в висок, коснулась, замерла.

- А...

- Оставайся? Это... ну, до утра.

- Я? Да? Ты хочешь?

В щёку ей уткнут крупный мужской нос, колет щетина. Своим чистым лобком она чувствует его лобок: клейко, плотно, как никогда остро.

Тихо. Не слышно уже детей за стеной.

015 март.