Репетиция отменяется

РЕПЕТИЦИЯ  ОТМЕНЯЕТСЯ

Андрей  Федорович  Захарчук,   режиссер,   по  обыкновению  запаздывал.   Случалось,   не  приходил  вовсе,   не  отменяя  репетиции.   И  Анна  ждала.   Безропотно.   Что  толку  роптать,   не  ведая  на  кого  и  за  что.   Разве  на  любовь  к  театру.   Она  не  притворялась  наивной,   а  была  ею.    Назови  её  кто-нибудь  дурой,   поверила  бы.   Умные  люди  не  любят  мечту,   превращают  её  в реальность  и  подчиняют  себе.   И  не  стоят  с  разинутым  ртом  посреди  дороги,   провожая   взглядом  проходящее  мимо  будущее.   Но  она и  впрямь  любит  театр!   Подумать  только,   что  человек   в  здравом  уме  и  памяти  способен  на такое.   Господи,   как  затаскано  это  слово:   любить…  любоваться…любовник…  А  вот  ещё:   любвеобильная  или,   как теперь  принято,   сексуальная…  Не  об  ней  сказано,   хотя  к  ней  относится.    Но  причём  здесь  она,   мурлыка  Аня?   Откуда  взяться  в  ней  этому  самому,   сексуальному?     Вся  в  длину,   как  верста.   Кость  о  кость  –  донжуану  трость.   Ну  и  что?   Она  стала  бы  для  него,   вечно   ожидаемому,   кем  угодно,   даже  тростью.   Но  ведь  прежде,   чем  такое  случиться,   он  должен  увидеть  её  настоящую,   а  не  бездарную,   за  каковую  все  её  принимают.   И  не  жалеть  её,   а  уважать.   Как  уважает   других.   И  пускай   другие  применяют  массу  усилий,   чтобы  он  выделил  их  из  общего  ряда,   она  готова  остаться  в  строю,   но  только  в  том,   где  каждый  солдат  нужен  своему  командиру.

Но  за  что  ей  такие  привилегии?   А  за  что  другим?   Ах,   они  талантливы!   А  ей  за  то,   что  старается  быть  похожей  на  них. А  то,   что  из  её  стараний  мало  что  получается,   может  случиться  с  каждым.   Она  невезучая.   Другие  тоже,   но  она  невезучей  всех,   потому  и  не  поверила,   когда  Он,   сойдя  с  облаков  на   подмостки,    предложил,   вернее,    снизошел  до  неё, позволив  самой  подобрать  пьесу,   в  которой  хотела  бы  сыграть  главную и,   желательно,   заглавную  роль.   Она  не  поверила.   А  ведь  Он  так и  сказал: «Попробуй-ка  из  обширного  репертуара  мировой  и  отечественной  драматургии  выбрать  то,   что  тебе по  сердцу,   а  я  погляжу,   что  с  твоим   выбором  можно будет  сделать.   И  если  твое  желание  совпадет  с моими   намерениями,   поставлю,   чего  бы  это  мне  ни  стоило.    Мне  и  театру».   Она  растерялась,   не  зная,   что  и  подумать.    А  Он  подумал,   что  она  ни  о  чём  не  думает:   в  голове  сплошной   ветер,    даже  платье  раздувает.    И  потому  был  беспощадно  жесток,   требуя  от   неё  невозможного:   ответа,   которого  не  найти  и  не  придумать.

–  Ну-с,   с  чего  начнем? –  прогнусавил  он,   но  был  так  прекрасен  в  своем  неправедном  гневе,   что  она  не  только  не  обиделась,   но  преисполнилась  благодарных  чувств  за  устроенное  им  прилюдное   аутодафе.    «Так  тебе! Так  тебе!   –  мысленно  хлестала  она  себя  по  щекам.–   Так  тебе  и  положено! ».   А  он,   не  догадываясь  о  происходящем  на  его  глазах  самобичевании,   настаивал:

–  С  чего  начнем?   Молчишь.   Хорошо,   подскажу  тебе  я.   Но  не  с  чего  начнем,   а  с  чего  начинать  не  будем.   А  не  будем  мы  начинать с Шекспира.   Он  мне  вот  где  сидит…–  и  провёл  ребром  ладони  где-то  в  области  печени. –  Будя,   будя, –  поспешно  сказал   он,   заметив  навертывающиеся  на  её  глаза  слезы. –  Плачешь  ты  грамотно.   Сказывается  институтская  закваска.   Ах,   ты  не  плачешь.   Умение  притворятся  для   актрисы  достоинство  не  из  последних.   Шекспира  этим  не   вернешь,   как,   впрочем,   и  Чехова  и  Шоу.   Но  мы  поищем - порыщем   на  заднем  театральном   дворе   и  что-то,   хотя  бы  приблизительно  нас  интересующее,   обнаружим.    Полной   уверенности  у  меня  нет,   но  и  неуверенности   тоже. Кстати,   позволь  поинтересоваться  книгой,   чтению  которой  я  помешал.    Ах,   Жан-Кристоф. А я-то,   по  невежеству  своему,   думал,   что  Роллан  давно  уже  в  запасниках  литературы    и  не  скоро  его  оттуда   извлекут.    Находятся  все-таки  археологи-читатели,   спасающие  репутацию,   от  которой  вроде  бы  ничего  не  осталось.   Надеюсь,   что   этот  господин,   со  своим  подверженным   музыке  персонажем,   не   имеет  отношения  к  моему  проекту.    Или  все-таки?   Значит,   интересная   любовная  линия  или  характер?   Не  характер,   а  скорее  харакири?   В  принципе,   не плохо,   хотя,   если  вдуматься,   и  не  хорошо.   А  как  эту  бедняжку  зовут?   Франсуаза.   Почему-то  я  так  и  думал,   раз  Франция,   то  непременно  Франсуаза.   Вот  как,   Франсуаза  Удон.   Спасибо  за  уточнение.    Когда  имеешь  дело с  классикой,   точность  необходима.   Она аристократка?    Из  низов,   стало  быть.   И,   тем  не  менее,   аристократический  Париж  захлебывается  от   восторга  перед  её  артистическим  искусством,   нисколько  не  смущаясь  противоестественностью  происходящего.   Когда  дочь  шлюхи  и  сама  шлюха  бросает со  сцены  свои  обвинения  тем,   кто  вытащил  её  из грязи,   отмыл,   приодел,   причесал  и  позволил  выкаблучиваться  перед    трясущимся  в  эпилепсии  восторга  залом.  

Понятно,   что  красива.   Некрасивой  нечего  искать  на  парижских  подмостках. И  то,   что  утонченно  красива, тоже  понятно.   Французы  большие  мастера  утончать  даже  телеграфные  столбы.   Что  они  время  от  времени  и  делают.   Не  всегда  с  одинаковым  успехом. Но  ведь  и  то  следует  понимать,   что  успех,   о  котором  речь,    никогда  не  бывает  одинаков. И  заглавный  персонаж,   ну  этот,   как  его,   Жан-Кристоф,   мог  бы,   кажется,   разглядеть  то,   что  даже   от  непосвященных,   вовсе  не  скрыто  за  семью  замками.   А  он,   наивный,   предположил,   что   Франсуаза – Золушка, возникшая  из  пепла,   подобно  мифической  птичке.   Неужели  во  всем  призналась?   Это  становится  интересным!   Во  всем, во всем? И  с  кем  и  когда,   и  почему? И  ни малейшего  словоизвержения  о   ЛЮБВИ  К  ТЕАТРУ?   Ах,   вот  как.   Значит,   штампы  никуда  не  делись, ибо  без  них  не  обойтись  даже  в  искусстве.   А  как  это  выглядело?   Я  люблю  театр,   возьмите  меня   вместе  с  моей  любовью?   И  брали.   Кто   мог  и  хотел.   И  Жан  Кристоф  счёл  возможным  не  упустить случай.   Браво,   брависсимо. Ведь  тело,   которым  его  хозяйка  столь  долго  и  упорно  прокладывала  себе  дорогу  к славе,   не  только  не  износилось, но  и  сделалось  ещё  прекраснее.   Ни  глаз  не  отвести,   ни  рук  не  оторвать. Надо  же,   какая  оторва. Всех  обвела  вокруг  этого  самого…  С  наивным  Жан-Кристофом  всё  ясно.   Но  ведь  и  автор,   судя  по  всему,   не  устоял  перед  чёртовым  зельем,   исходящим  от,   им  же  созданного,   падшего  создания.   А  уж  Ромен-то  Роллан  наверняка  был  дока  в  такого  рода  вещах.   Да  и  предшественники  могли

бы   его  кое-чему  научить,   разве  что  он  их  невнимательно  читал.   Несомненно  одно,   порывы 

. смекалки  и   интуиции, у  столь  любовно  изображенного  им  создания,   так  велики  и  значительны,   что  следовало  бы  перечитать  забытого  автора  заново.   Впрочем,    и  в  твоем  изложении,   если  не  всё  понимаешь,   то  о  многом  догадываешься.   Непонятно  только,   зачем,   в  сущности,   такому  интеллигенту  как  Жан-Кристоф  эта  сучка  Удод?   Да,   конечно,   Удон.  

Но вернемся  в  Париж,   чтобы  проследить  за  отношениями  между  Франсуазой  и Жаном.   Что  ему  Гекуба  и  зачем  Гекубе  Жан?   На  предмет  духовного  взаимообогащения?   Если  угадка  моя  верна,   кое-что  проясняется.   В  его  объятиях  она  познает   тайны  мужской  психологии,   без  знания  которой  не  обойтись  вечной  любовнице,   как  в  жизни,   так  и  на  сцене,    а  он  в  её  чреве  стремится  уловить  голоса  страстей,   дабы  насытить  ими  свою,   в  общем-то,   пресноватую  музыку.     Получая  свою  долю  телонаследства,   должен,   казалось,   мучаться  мыслями  о  предшественниках,   но,   оглушенный  их  количеством,   безропотно  сделался  «очередным»,   подобно  очередным  режиссёрам  в  театре.    

Никакой  иронии,   уверяю  тебя.   Всего  лишь  иду  по  следу,   как  собака-ищейка.   Моя  задача  привести   хитросплетения   сюжета   к  простой  и  ясной   для  зрителя   аксиоме,   ради  которой,   собственно,   устремляется  в  храм  искусства.   А  в  момент,   когда   Франсуаза,   сообщит  Кристофу,   что  мысли  её  всегда  с  ним,   но  тело  принадлежит  другому,   притом  личности  отвратительной  и  гнусной,   зато,   как  всегда  в  таких  случаях,   не  лишенной  мужских  достоинств,   зал  замрет  от  восторга,   а  зрительницы  смахнут  слезу,   найдя  подтверждение  тому,   что  им  было  известно  и  прежде,   женщина  вольна  в  своей страсти,   но  не  в  выборе  избранника.

Ах,   какие  вы,   женщины,   пройдохи!   Сколько  бы  ни  валялись  в  грязи,   не  только  сумеете  отмыться,   но  и  выглядеть  чистюлями. Но  и   наш  герой  не  остался  внакладе,   заполучив  не  только  тело  Франсуазы,   но  и  мысли, доведенные  многочисленными  потребителями  её  неувядающих  прелестей  до  афористического  блеска.   Мысли,   созвучные   его  мыслям,   не  столь,   правда,   осознанным,   да  и  душе  тоже.   В  особенности  в  отношении  актёров  и  публики.  

Ему,   мечтающему  о  публичности  собственного  творчества,   важно  было  понять  механизм  воздействия  актёра  на  зрителя  и  наоборот.   К  месту  пришелся  и  Дидро  с  его  знаменитой  фразой: «Питать  надежду,   что  пьеса будет  разыграна  с  успехом,   можно  лишь  сообразив  характеры  действующих  лиц  с  пороками  комедиантов».   Вот  мы  и  подошли  к  тому,   с  чего  начинали.   Осталось  лишь  набрести  на  такую  пьесу,   которую  можно  было  бы  сообразить  с  нашими  с  тобой…недостатками.   У  тебя  их  нет?   С  чего  ты  взяла,   будто  не  верю?    Недоумеваю,   да.   Но  не  верить  у  меня  нет  никаких  оснований.   Зато  у  меня  пороков  в избытке,   и  я  не  прочь  сделать  из  тебя  Франсуазу  для  собственного  употребления.   А  то,   что  я  не  Жак-Кристоф,   ерунда.   В  моей  власти  им  стать.   Ведь  я  режиссер.   И  тогда  я  и  ты…  Ты   и  я…  И  тогда  мы…

—Вы  что-то  сказали?–  очнулась  Анна, уставившись  на  помрежа  Дудинца с таким удивлением,   как  если  бы  он  вывалился  не  из-за  кулис,   а  свалился  с  неба.–  Нет,   я  не  сплю,   Фёдор  Кузьмич.   Вам  показалось.  

–  Который  раз  тебе  толкую,   а  ты  –  ноль  внимания.

–  Напротив,   Фёдор  Кузьмич,   я  вся  внимание.

-  Тогда  слушай  ещё  раз.   Он  не  придет.   Репетиция,   стало  быть,   отменяется.   Да  что  ты  пристала  со  своими  почемульками?    У  него  спроси.   Я,   что  ли,   его  любовница?

И,   ехидно  ухмыльнувшись,   исчез  в  лабиринте  декораций.

Борис  Иоселевич