Эротическая сага - 25. Из книги Эротические рассказы

ЗРОТИЧЕСКАЯ САГА – 25

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ЛУЧШЕ УЙДЁМ В ТЁМНЫЙ ЛЕС  И ЗАРОЕМСЯ В ЛИСТВЕ

Наконец беспокойство первых дней улеглось, и синьоры остались одни. Было раннее утро, и солнце, просунувшись любопытным пяточком в форточку утренних облаков, оглядело до мелочей знакомый мир, чтобы всякий раз, уступая место луне, не испытывать ничего, кроме разочарования.

Именно поэтому, солнце не стало уделять больше, чем положено, внимания двум, по-видимому, без цели и смысла, бредущим неизвестно куда, мужчинам, тем более, что и они не проявили к обычному ритуалу светила никакого интереса. Это было неприятно, но не обидно. Много всего и разного повидало на своём веку солнце, чтобы удивляться человеческой неблагодарности.

«Каждому своё, а некоторым и чужое», – подумало солнце, и, задержавшись на время, самому себе отведённому, проследовало по знакомому маршруту на запад.

– Ну, что скажешь? – обратился один синьор к другому.

– А что бы ты хотел услышать?

– Правду, только правду, и ничего, кроме правды. – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Какое впечатление на тебя произвели фотографии.

– Сильное, но неоднозначное.

Оба остановились и поглядели друг другу в глаза.

– Послушай, Руди, не темни. Мы с тобой здесь именно потому, чтобы ничто не помешало нам говорить друг другу правду.

– Именно правду, Клаудио, ты от меня услышал. Вернее, часть правды. Оставшаяся требует осмысления, причём куда более глубокого, чем я предполагал.

– Неужели всё так сложно. А я-то думал…

– Признаться, я тоже…

– Продолжай, не молчи.

– Подыскиваю нужные, а, главное,   точные слова.

– Достаточно, по-моему, одного: проститутка.

– Разумеется, можно и так.

– Значит, ты так не думаешь?

–  Я не так скор на определения, а потому подыскиваю к нему синонимы.

– Пытаешься заменить известное неизвестным?  

– Похоже на то.

– Выкладывай!

–  А, может быть, сирена?  

– Сирена? Я не ослышался?

– Ничуть.

– Знаешь, дружище, я в мифологии не силён и в своей юридической практике не очень-то злоупотребляю наскоками на интеллект участников судебных споров. Хотя бы потому, что не за это мне платят.

– Но для тебя, надеюсь, это понятие не в новинку?

– Наслышан. Но не более того.

– Не так много, но достаточно, чтобы осознать, однозначность не лучший способ решения любой сложной проблемы.

– Стало быть, если найти новое определение тому, что представляется очевидным, устоявшееся мнение можно не только оспорить, но и вообще изменить? Но для меня, очень серьёзно относящегося к происходящему, твой, с позволения сказать, «синоним» напоминает, в лучшем случае, плохой анекдот, а в худшем — издёвку.

– Как по мне, сирены — это всегда серьёзно.

– Значит, всё-таки Гомер и его неутомимый Одиссей?

– Для полноты впечатления добавим сюда и Орфея.

– Боюсь, что мы отдаляемся от темы, но раз ты настаиваешь…

– Таков мой способ мыслить. И, коль скоро меня пригласил, придётся смириться.

– Смиряюсь. Продолжай…

– Ничего нового не скажу. Более того, уверен, ты легко припомнишь, что сирены жили на таинственных и прекрасных островах, сами были таинственны и прекрасны, а голоса, как и песни, несравнимы ни с чем, известным до сих пор даже самым глубоким знатокам музыки. Неудивительно, что проплывающие мимо моряки, забыв о цели своего путешествия, сворачивали на зов соскучившихся хитрюг, и здесь, полагаю, их ждали, прежде им неведомые, радости любви, а после, как водится, неизбежная расплата.  

– Продолжай!

– В отличие от древних, мы должны бы, кажется, поумнеть, но ведь не умнеем.

;

– Я не намерен дискутировать, но узнать, к чему клонишь, было бы интересно.

– К тому, как не поддаваться на сладкие призывы этих певуний.

– Заткнуть уши ватой. Тебе смешно?

– Не без того. Тем более, что ты близок к истине. Уже древние нашли то, что мы с тобой ищем сейчас, и было бы грешно и неразумно, нам не воспользоваться.

– Не томи.

– Есть всего два способа по определению англичанина Бэкона. Первый, предложенный Одиссеем, а теперь и тобой, заткнуть уши, но не ватой, а воском. Впрочем, эту операцию он проделал только со своими спутниками. Сам же, не отказался познать неведомое, но сладостное, однако, ценою подешевле, чем его драгоценная жизнь, приказав прикрутить себя к мачте корабля, и не освобождать, не обращая внимания на его вопли и сопли. По-другому поступил певец Орфей, заглушив своим мощным басом голоса сирен. Но обычным смертным этот вариант недоступен, оттого и приходится ориентироваться на Одиссея.

– И всё же, почему сирена?

– Да потому, что своим пением сводит мужчин с ума.

– Что-то не замечал за Агнесс таланты такого рода.

– Ничего удивительного: она поёт телом. Её тело — та же арфа. Она не зазывает — она влечёт. Разумеется, без намерения убить, хотя погубить может. С другой стороны, мужской отклик ей необходим, чтобы звучать во всей красоте и силе. От естественного, скажем так, равновесия сил не могут отказаться обе стороны. Ибо для шпаги нужны ножны. Но это не похоть, по ошибке именуемая страстью, а страсть, по ошибке не воспринимаемая как взлёт духа. В этом и сложность нашей с тобой задачи. Шла бы речь о проституции, никаких проблем. И хотя запретить женщине продаваться, не в нашей власти, зато укоротить руки сутенёрам вполне по силам. Что мы и сделаем, если придём к такому решению.

– Не слишком ли борец за нравственность потакает безнравственности? Или считаешь всех женщин подряд существами высшего порядка и, следовательно, не подлежащих ни обсуждению, ни осуждению?

– Всех нет.

– Но на всех распространяется твоё всепрощение?

– Я их, как ты выразился, «прощаю» потому, что не ведают, что творят. Они, по природе своей, чувственность, нуждающаяся в совращении. Иначе их существование бессмысленно. Мужчина их заряжает, рождение ребёнка — даёт разрядку. Между этими двумя точками весь смысл их существования. И разница в том, кто и с какой мерой успешности, осуществляет сей божий замысел.

– А как же с очевидным стремлением обойти предначертанное их полу свыше, став теми, кем до сих пор не были? Причём, довольно успешно.                

– Вопрос спорный. Как по мне, они просто пытаются заместить желаемое, но не полученное, возможностью компенсировать видимостью успеха в чём-то другом, отыгравшись за главную неудачу. Говоря языком спорта, не став победительницами в том, что представляет для них жизненный интерес,   считают необходимым побороться за следующие места в турнирной таблице жизни.

– Что ты предлагаешь?

– Прежде всего, разобраться не с женщинами вообще, а именно с интересующей нас особой.

– Это как?

– Понять её правду, несмотря на твой очевидный скептицизм. А чтобы признал мою правоту, скажу то, что меньше всего ждал от меня услышать. Ты сам увлечён ею, а когда в ночном одиночестве просматривал эти фото, готов был на многое, чтобы испытать наслаждение, которое дарят сирены. И хотя препятствие отцовства было снято, благоразумие подсказало тебе привязать себя к «мачте». Вопрос, надолго ли?

Они свернули с дороги на тропинку, ту самую, по которой, ещё недавно, бывший отец и бывшая дочь прошли к реке, и чувства, им испытанные, когда Агнесс полностью разделась, почти подтверждали истину, обнаруженную логикой не теоретика-психолога, а полицейского, наблюдающего нравы, находясь внутри них, и потому прибегающего к выводам практикующего психиатра. В чём практикующий юрист вынужден был, пусть и нехотя, признаться самому себе. Ведь и он мог бы порассказать о нравах, вынесенных из зала суда, немало интересного и поучительного. Но уверенная аргументация полицейского, от его самонадеянности не оставила и следа. Человек закона вовсе не идентичен самому себе перед лицом страсти.

Впрочем, «страсть», пожалуй, сказано слишком сильно. Да и откуда страстям взяться? Рационалист до мозга костей, занят был только прибылью, тогда, как от страстей, одни убытки. Как говаривал некий остроумец, женщины воспринимались им не в качестве существительного, а прилагательного, используя их как необходимую отдушину в бесконечном путешествии по коридорам юридической казуистики. Они же, по умолчанию, укладывались под него по нужде, а не душевным порывам. Даже Анна расчётливо воспользовалась им для прикрытия «ошибок молодости». В какой-то момент синьор Бульони отключился от разглагольствований собеседника, воспринимаемом как бормотание, и, спохватившись, попытался исправить свой промах, поведав, неожиданно для самого себя, как Агнесс и Женни навязали ему роль Париса, оценивающего их красоты.             

– Спелись девочки, – съязвил комиссар. – Надеюсь, ты вёл себя достойно в столь сложной ситуации?  

– Просто не было другого выхода.

–  Удивляться не приходится. Для женщины испокон веков обнажение не было трудной задачей.  

– Обнажёнка для меня не в удивление, как и сексуальные выверты особо экзальтированных особ. Но в некоторых ситуациях чувствуешь себя, не то, чтобы неловко, а глупо.

Руди Лаурини расхохотался.

– С кем не бывает, а с некоторыми чаще других. Но женщины, если и ошибаются, то в полной уверенности, что даже ошибки идут им на пользу. Как, впрочем, и нам.

– Но ведь…

– Ничего не «ведь», дружище. Просто надобно скромно осознавать свои возможности и не воображать себя Гераклом, чистящим авгиевы конюшни. Мы может только то, что можем. Ни больше и не меньше.

– Уточни.

– Я возвращаюсь к содержателям притона. Взять их несложно, поскольку многие их них есть в нашей картотеке. Но конкретика подчас противоречит нашим желаниям. Арест, следствие, суд… Справедливость торжествует. Но всегда ли нам выгодно её торжество?

– Разглашение, оглашение, оглушение?  

– Бесславие. О преступниках забудут — о тебе никогда. В случае со слайдами, можно сказать, обошлось. Но когда подробности выясняются в ходе следствия… Мне ли объяснять и тебе ли слушать? Правда, Агнесс ничего, кроме радости, такой исход не доставит. Женщина постоянно на взводе: она согласна быть изнасилованной, принуждённой к  сожительству, оклеветанной и даже убитой, но только не незамеченной. Она даже будет собирать вырезки из газет. Но ты! Кому, как не тебе, подумать о последствиях?

– Похоже, ты отвергаешь самое понятие проституции и возможности борьбы с нею?

– Бороться можно, победить нельзя. Действия женщины, движимой страстью, легко можно подвести под понятие проституции, даже, когда она отдаётся супружеским ласкам или незаконной любви. Всё зависит, на какой «кочке» зрения удобно примостился наблюдатель.

– По-твоему, разницы между женщиной, отдающейся по любви, и проститутки — никакой?

– Опять всё сначала! Есть разница, её не может не быть. Проститутка — это механизм, включаемый и отключаемый по необходимости, тогда как страсть — изменчивое, как всё живое, состояние. Разве, что действия, ими совершаемые, одинаковы.

– А как ты воспринимаешь однополые связи?

– Женские мне не мешают и даже почему-то кажутся более естественными. Ведь первое впечатление будущих мужчин и женщин связаны с материнской грудью, и это, в какой-то мере, определяет влечение женщин друг к другу. Но мужчины к мужчине? Сие нонсенс  с логической точки зрения, но поскольку существует, значит это болезнь, бороться с которой бессмысленно, но и гордиться тоже нет оснований.

– Может быть, по-своему, ты прав, но ведь правы и те, кто утверждает, что среди «больных» немало выдающихся, а то и гениальных личностей.

– И что это доказывает? Только то, что болезни не обходят никого. Правда, у однополых присяжных есть другой весомый аргумент, будто в древней Греции и в Римской империи, равно, как до того и после, влечение к красивым мальчикам среди мужчин считалось как бы в порядке вещей. Больше того, даже родители не препятствовали однополой любви мальчиков к мальчикам. Но об этом известно по описаниям высшей знати, поощряемой к извращённости избытком благ. Что до пристрастий простолюдинов и рабов, история умалчивает. Хотя нельзя исключить, что пример знати в какой-то мере затронул их тоже.

Между прочим, у Плутарха в его «Жизнеописаниях» упоминается примечательный факт, связанный с Александром Македонским. После очередной победы Александра, некий прихлебатель, желая подольститься, написал, что у него есть возможность купить и прислать в подарок двух красивых мальчиков. Возмущению Александра не было предела. Он долго не мог успокоиться и повторял: «За кого он меня принимает»? Добавлю только, что в ту пору, влечение к мальчикам, не отменяло радостей женского тела. Заботы о продолжении  потомства никогда не считались второстепенными, и если бы кому-то пришла в голову мысль о создании однополой семьи, его сочли невменяемым. Видимо, они не были столь цивилизованы, как мы.

– Но вернёмся к тому, с чего начинали. Что делать с  Агнесс?

– Плетью обуха не перешибёшь. А женщина покрепче любого обуха. Изменить её не в нашей власти. И лучшее, что мы можем придумать, приспособиться к её нравам и привычкам. Тем более, что не противоречат нашему представлению о радостях жизни.

– И когда начинать нам вкушать эти радости?

– В любое удобное для нас время. Что мы и делали прежде, немало об этом не задумываясь. Потому, что первая женщина обыкновенно приходит к нам неизвестно откуда и исчезает неизвестно куда.

– Любопытно. И как же она пришла к тебе?

– О, это было почти преступление, по счастью, оставшееся тайной. Мы эту радость разделили на троих, а предметом наших усилий была учительница, только год проработавшая в школе до того, как мы перешли в выпускной класс. Она была нашей любимицей и мечтой. Но мысль о возможности овладеть ею, самой бесшабашной голове  могла, разве что, присниться. Не потому, что были целомудренны, а потому, что казалось невозможным.

– И всё же овладели?

– Был грех.

– И как же это случилось?

– На выпускном вечере. Как я уже сказал, нас было трое, не то, чтобы друзей, но сексуальных мечтателей, сговорившихся на ритуал прощания прихватить с собой чего-нибудь «крепенького», дабы, втайне распив после официальной церемонии, почувствовать себя, наконец, по-настоящему взрослыми. И, по возможности, проверить свою взрослость на податливости наших соучениц. О них ходили неясные слухи, к нам, к сожалению, отношения не имеющие.

Вышло, однако, не так, как хотели, но получили именно то, что хотели. Когда мы вошли в помещение школы, ещё пустовавшее, если не считать тех, кто в поте лица трудился на кухне, желая угодить, ошалевшим от ощущения свободы, выпускникам. Учительница встретила нас при входе, поскольку была назначена ответственной за порядок. И сразу же заподозрила в чём-то нехорошем. Мы уверяли её, что не принесли с собой никаких противоправных мыслей и не расположены к противоправным действиям. Не позволив себя обмануть, улыбаясь и обнимая нас за плечи, вырвала всё же признание, предварительно пообещав, что узнанное ею останется между нами.

– Так и быть, – сказала она, – обещанное придётся исполнять, а потому беру грех на душу. Пусть один из вас найдёт удобный класс, а двое со мной на кухню, выберем закуску, чтобы не опьянели.

Мы радостно согласились на её предложение, вырвав, однако, согласие вместе с нами отметит великое событие. Так и произошло. После нудного официоза и некоторого пребывания за пиршественным столом, дабы примелькаться в неразберихе общего веселья, один за другим стали отходить на заранее приготовленную позицию. Оставленные без свидетелей и, к тому же, подкрепившись спиртным, дали волю словам и мыслям, к школе, не имеющих отношения, но с сочувственным пониманием нашей соучастницы. Языки развязались, как ни  странно, не столько у нас, сколько у неё. Она то и дело вздыхала, что приходится расставаться с теми, к кому не только привыкла, но и полюбила.

– Что я буду делать без вас? – вопрошала она и, как мне показалось, обронила слезинку.

– Тоже, что и с нами, – буркнул я.

– Может ты и прав, – согласилась она, – но от этого мне не легче.

Тут чёрт дёрнул меня сказать :

– Но раз вы так нас любите, хоть бы поцеловались с нами на прощание.

– С радостью, – ответила, не задумываясь, и, обернувшись, поцеловала одного, потом другого. Я же сидел напротив, и, чтобы довершить ритуал, встала и обошла вокруг стола. Когда склонилась надо мной, выпитое и её близость довершили то, на что бы никогда не решился, будучи в трезвом уме и в доброй памяти. Её дыхание, такое тёплое, что хотелось закутаться в него, как в одеяло, аромат духов и запах алкоголя, словно дьявольская смесь, провоцировали, затаившееся чувство беззаботности и безнаказанности, заменив реальность смутными картинками воображения. Раб страсти, я не задумывался ни о том, что делаю сейчас, и меньше всего о том, что будет после.

Решительным жестом,   которому позавидовал бы и кинолюбовник, усадил, ошеломлённую и потому вяло сопротивляющуюся женщину, на колени, дав волю, не ведающей удержу руке. Все, кроме меня, онемели. Казалось, соблазняемая с интересом ждёт продолжения, что избавило от последних колебаний, коль скоро таковые были. Тем более, что ни увильнуть, ни превратить всё в шутку, не представлялось возможным.   Я целовал её грудь, откликавшуюся благодарным вздохом. Потом, словно спохватившись, воскликнула:

– Уймись, Лаурини! Не забывай, я твоя учительница!

На что последовал, найденный без особых усилий, ответ, которым горжусь и по сию пору:

– Были. А сейчас просто красивая женщина, от которой мы в восторге.

И тут же, локтем, освободил стол от ненужной утвари. Она же, осознав неизбежность происходящего, покорно подняла ноги и возложила на мои плечи. Рассказывать дальше не имеет смысла. Остаётся лишь добавить, что представившейся возможностью воспользовались и мои приятели. Она плакала, умоляя нас о прощении и тайне. Мы уходили после всех. Школа была заперта снаружи и выбираться приходилось через окно, хотя и первого этажа, но достаточного высокого, чтобы навредить себе при неосторожности. Сначала спрыгнул я, затем стали спускать нашу любвеобильную учительницу. Принимая её из рук в руки, я заметил, что она без трусов. Таковые нашлись под одним из стульев. Нас охватил смех, и хотя она смеялась вместе с нами, в нём было больше нервов, чем веселья.

С тех пор с ней не встречались. Хотя через несколько лет до нас окольно дошли слухи, будто её лишили учительских прав из-за недозволенных сексуальных отношений с учениками.

– Ничего не скажешь, есть о чём вспомнить. Предстань ты перед судом, я бы не хотел оказаться твоим адвокатом. У него в руках никаких аргументов, разве что ссылка на молодость, по определению, неопытную и глупую. Короче, адвоката никто бы не заметил, а, обуреваемые гневом присяжные, не стали бы долго спорить о том, что, по их мнению, бесспорно и обсуждению не подлежит.

– А с тобой случалось нечто подобное?

Лицо бывшего отца развратной дочери расползлось в похотливой улыбке, но так и осталось неизвестным, о чём мог поведать в приступе откровенности. Ибо в этот момент, появились, держась за руки, Агнесс и Женни. Возможно, мы лишились истории, не уступающую по занимательности услышанной. Но поскольку разочарование синьора Бульони было очевидным, не исключено, что сумеет выбрать предлог в нашем дальнейшем повествовании,   дабы облегчить душу воспоминанием.

Похоже, девушки подслушали исповедь юного взломщика женской чести, потому что их взгляды, любопытные и восторженные, были устремлены на полицейского. Но когда взаимное смятение прошло, осведомились, притворяясь непонимающими, куда направляются мужчины и напросились к ним в попутчицы.

Борис Иоселевич

/ продолжение следует /