Ай эм

Подарок для моей возлюбленной Марии Захаровой

Я и сам не знал, что это такое : перды перда худойберда, пока в " Вестях " перуанские шаманы наглядно не продемонстрировали, как оно через плечо, на зависть " Свободе " и Би - Би - Си пользуясь непреложностью постулата о Пикачу и шайтанах, что, между прочим, сразу же ухватила за козий рог адресат сказочки, непринужденно антисемитствуя и кощунственно не одобряя святое кино совдепов с рыдающим Леоновым, ужравшимся баварским пивом, укупленным на рубль Афони, стырившего - таки надувной бассейн из полихролвинила у Марии Шараповой и притащивший чудо прогресса к ногам киевской поэтессы, куда она и занырнула по бандеровской своей привычке мало интересуясь содержимым резервуара, что, впрочем, не играло никакой роли, вот совсем - совсем никакой. А как может быть иначе, если Прилепин и Бабченко - один человек ? И не имеет значения, откуда высовывается улыбающийся доктор Геббельс, из ЖЖ Несмияна или ВК Витухновской, статьи на сайте королевской корпорации или репортажа государственного руссиянского тиви, да хоть из кальсон лошадиного графа или ануса Бузовой, не суть. Он, доктор Геббельс - везде. И всегда, думаю. Забавно, но человечество вновь пришло к необходимости седлать лошадей Марко Поло или снаряжать драккар Никитина, чтобы ознакомиться с мышиной возней по соседству, хотя, как и в те времена, большинству просто по х... й. По х... й, что там и как. Мне было не по х... й, а до п... ды, что большая разница. Нетолерантные вскричат о сексизме, но мы выше этого, моя милая Маша, и вернемся к нашим п... дам. А их много.

И подступил неведомый человек к Брижит Бардо, и взял за грудки, потряс слегонца, приятно удивившись наполненности в своих трудовых ладонях, и сразу же подумал о Наташеньке Поклонской, и ломанулся в бункер белорусских вооруженных сил. На месте бункера стоял высокий - превысокий дуб, внутри которого что - то жужжало. Неведомый человек еще удивился, почему жужжит внутри, а не сверху, но думать дальше было недосуг : полуобнажившиеся последней бурей корни зашевелились и оттуда, из под корней, как из под глыб Солженицына, кряхтя и отдуваясь вылез он. Годохма. Многие читатели моих историй часто путаются в родах, по - ореховски считая козленочка Иванушку киноактером, а не шершавым пидорюгой, что более точно и верно характеризует возлюбленного длинноногой теннисистки, что, опять же, сексизм и нетолерантно, ведь есть же бабушки и надежды на русскую весну, благоразумно помещенную еще Ключевским между мартобрем и Днем Независимости России, этим индепендентом от здравого смысла, столь любимого начальником адресата сказочки, что он ни о чем больше и не думает, только о здравом смысле и независимости от него, родимого, мудро выбирая партнеров по танцу среди заждавшихся белого танца сановных дам, конституционно возглавляемых главой Сената, шикарной женщиной из последнего сна Чарли Менсона, когда он проснулся в холодном поту, на полу и обнимая плакат с Ириной Родниной, еще той, настоящей, с гадкими коротенькими и толстыми ногами, гимном Союза и мечтами о мисках мамы Миллы Йовович, полных лапшой лихих девяностых из неразорвавшихся гнид и стоящих навзничь коленями учителях, привычно симбиотящихся с врачами и покемонами научного рая Андрея Чикатило. Короче, чтоб не запутать тебя, Мария, Годохма - он.

- Отчего ты, Годохма, не с неба, а от корней ?

Неведомый человек закурил, сдвинув противогаз на затылок, явив миру жизнерадостную рожу унтерменша в очках. Годохма встал, отряхнул китайские джинсы и осмотрел спрашивавшего, отметив про себя актуальность костюма химзащиты при богом хранимой матушке экологии и животрепещущие куриные лапки, висевшие у человека на шее.

- Я от корней, как Чуковский с его тараканом, усатым, опасным, на днюху фон Тиз, как боль зубовных протезов, пластмассовой стойкостью шведу грозящих, прищуривши глаз, незакрытый ладонью. Я корневой, как меню ресторана, вагонным халдеем открытым всегда, как настройки тиви, плазмоидом синим угрозу тая он стоит у стены, пугая поляков, он НАТО - СЕАТО приводит к абцугу, эрмитажной армадой стуча по паркету, вбирая в себя постепенно раздельных народов привычную грусть о Гляйвице милом, Меладзе козле, о Чойболсане и - никаких. Я корнем ушел к Алехиной Маше, что бы там не орудовал прапор, сержант, старшина предательских масс, сбежавших в тайгу от прогресса шагов, вздымающих пол к потолку расписному, Командором бетонным чугуня страну, вальяжно лежащую вдоль поперек, от просек и до Таймыра, от срубов опричных кромешных приказов и до раскатов, разбегов, катранов, акульих улыбок рапанистых весел, гирляндистых стоек барменских устоев, завешанных польтами, " Кольтом ", зонтами, два портмоне, иллюзии смысл, блеск нищета без запятых и искусство, что брошено прямо сейчас к ногам милой Маши из МИД.

- Ништяк, - докурив, сказал человек и представился, хлопнув Годохму по широченной ладони. - Ивлукич.

- Знаю, - рассмеялся Годохма. - Ты ж сам с собой разговариваешь. Какие, на хрен, Годохмы ?!

Я лежал на постели и курил, пуская дым к потолку, снова улыбаясь. Вот уже который день я тупо лыбился, наконец - то поняв и суть, и смысл намеков Ольги Шервуд о балабановских " своих ", сияя, как начищенный оловянный щит сложных к запоминанию слов Эдгиты Саксонской, от небрежно лежащей на камне тоненькой ручки сестрички, моего любимого Пикачу, от которой не хочется укатываться, что я, в принципе, и делаю, то есть не укатываюсь, вот уже который год, полюбив однажды и - навсегда.