Медовый Спас (Медовый секс)

(из цикла «Госпожа Журавлёва»)

- Развяжи меня, старая клизма! Курва! Ненавижу! Душу выну! Развяжи!...

Пьяная Любовь Петровна валяется на полу в избе Евдокии Сапруновой, которую в деревне кличут Сапрунихой, и голосит благим матом.

Любовь Петровна походит на бьющегося кашалота, приливом выброшенного на сушу. Оранжевая кофточка сползла с плеч, коротенькая чёрная юбка лопнула и задралась, обнажая неповоротливые ляжки в телесных колготках и часть шафранно-жёлтых трусиков. Руки Любови Петровны туго связаны за спиной бельевой верёвкой, помада томатным соком размазалась по подбородку. Подведённые тушью глаза побелели от злобы.

Хозяйка Евдокия Сапруниха насупленно подметает осколки стеклянной банки и не обращает на буйствующую гостью ни малейшего внимания. Лишь один раз прикрикивает:

- Цыть, заср@нка! Раскидала копыта! Погоди, дойдёт черёд до тебя.

Веник ловко цепляет обломок стекла под лавкой и толчком отправляет его в общую горку мусора почти с той же меткостью, с какой шайба Владимира Тарасенко обескуражила голкипера «Рэйнджерсов» Кэма Тэлбота.  

Любовь Петровна пытается сесть, но без помощи рук ничего не получается. Женщина поминутно морщится и вскрикивает от боли.

- Вонючка старая! Хоть бы м@нду не связывала! О-ой-ё в три колена мать!...

Сапруниха не только скрутила гостье руки, но и для острастки подхватила Любовь Петровну верёвкой между ног. Отвратительная петля трёт и дерёт горячую промежность связанной женщины сквозь шафранные трусики, мешая высвободить руки, перекатиться или резко дёрнуться. Изгибая шею, Любовь Петровна в изнеможении сводит и разводит обтянутые капроном ляжки, не зная, как уменьшить боль.

Вдова Сапруниха на секунду оглядывается, обнажив в ухмылке редкие зубы.

- Мой старик бычков в загоне так успокаивал. Обвяжет за шею, сунет бечеву в пахи, да подвесит к балке. Не побрухаешься сдуру. Режет в бабьем месте верёвка-то? Мало тебе, лахудра! Мёд ей не понравился!

- Падла грёбаная! – всхлипывает с пола толстая пьяная пленница. – Жопу до костей уже раскурочило!...

Кажется, верёвка вросла между пышных ягодиц Любови Петровны вместе с колготками и трусиками, как жёлоб для берёзового сока год за годом врастает в древесные кольца. Забитые в промежность ловкие узлы, сетка капрона, швы трусиков, невидимые ворсинки дразнят и раздражают Любови Петровне женское естество. Эффект такой же, как если бы женщина мастурбировала колючим напильником.

- Развяжи меня, уродка! – во всю мощь лёгких гаркает Любовь Петровна и снова ложится щекой на половик.

Инцидент начался с того, что Любовь Петровна приехала погостить в родную деревню к Насте Самохваловой и сегодня сходила до пчеловодки Сапрунихи купить литровую банку мёда. По возвращении от вдовы Любовь Петровна заподозрила, что старухин мёд разбавлен сахарной водой. Женщина боевая и скандальная, она не потерпела жульничества, выпила два стакана водки и вернулась к Евдокии разбираться.

Не на ту напала! Евдокию Сапруниху бог тоже не обделил ни сноровкой, ни нахальством. На голубом глазу вдова заявила, что мёд натуральнее детской слезы, за ним профессора из города приезжают, а шлюхи наподобие Любови Петровны пускай не умничают.

Услышав про шлюху, Любовь Петровна в сердцах грохнула злополучную банку посреди горницы. Жидкий мёд выплеснулся Евдокии на халат, отскочивший полумесяц стекла оцарапал старухе варикозную ногу пониже колена. Сапруниха взвилась и ястребом кинулась на гостью. Сражение кончилось не в пользу Любовь Петровны. В праведном гневе Евдокия подбила ей глаз, повалила на пол и скрутила руки прорезиненной бельевой верёвкой.

- Охолони, проститутка! – приговаривала Евдокия, опутывая плечи и талию Любовь Петровны, словно паковала багажный тюк. – Молодая ещё – в моей избе хайло разевать! Ногу мне стеклом посекла? Я тебя посеку, зараза.

Для верности Сапруниха задрала женщине лопнувшую вельветовую юбку и пропустила крепкий узел через пах – вспомнила, что таким макаром покойный муж дрессировал мнущихся телят. Теперь шумная покупательница попала в полное распоряжение Сапрунихи.

Склочная Евдокия бухтит под нос, оттирая липкую лужу мёда тёплой водой, ищет по углам обломки стекла. У лежащей Любовь Петровны ноет подбитая левая скула, голова разламывается от зноя, ярости и выпитой водки. Руки, вывернутые за спину, стремительно затекают, бёдра чешутся под потными колготками, а главное – не даёт покоя изуверская шлея в интимной части тела.

Почему Сапруниха просто не вытолкала в шею назойливую покупательницу? Зачем связала ей руки? Поведение старухи настораживает. Зря она, Любовь Петровна, вообще сюда пришла. Неужели её хотят наказать за разбитую банку?  

Евдокия всегда с презрением относилась к Журавлёвой после того, как в юности Любовь Петровна отказала во взаимности её сыну Федьке. Но с тех времён минуло пятнадцать лет. Федька вроде бы давно женат.

Смешно выбрасывая вверх лайкровые ноги в поисках равновесия, Любовь Петровна всё-таки усаживается на полу, хотя её лицо искажается от дикой боли. Шлея в паху чудом не разрывает пленнице детородные органы. Она буравит тело, как  раскалённая проволока режет кусок обычного пенопласта. При посадке узлы стягиваются ещё крепче.

Оглушённая болью, женщина приваливается плечом к печке, стонет и боязливо смотрит себе между ног, ожидая увидеть там реки крови. Но вместо кровотечения пленница видит лишь многоэтажные складки собственного упругого жира, запрессованные в капрон, и хвост перевязи, уходящей в низ живота. В нос ей бьёт сладковатый запах раскалённой, возбуждённой промежности.

Послеполуденное солнце, глядящее в окошко, соблазнительно золотит колготки узницы, переливаясь на синтетическом волокне. Любовь Петровна чувствует, что истекает в трусики интимной росой от грызущей, насильной половой стимуляции. В очередной раз шевелит за спиной запястьями, и снова тугая верёвка больно откликается в стянутом заду. В бёдрах становится влажно.

- Развязала бы меня, Евдокия? – уже тише просит Любовь Петровна, поняв, что криком от злопамятной вдовы ничего не добьёшься. – Развяжи, я домой пойду.

Сапруниха торжествующе выпрямляется и складывает перед пленницей кукиш узловатыми пальцами. В другой руке совок с осколками банки.

- Выкуси, профура! С тобой разговор впереди. Как чистый мёд хулить да посуду бить – она смелая, а как отвечать – так в кусты? За всё ответишь, Любовь Петровна! Может, в трусы тебе энти осколки высыпать? Ладно будет?... Али жопой на совок посадить? – и с завистью добавляет: - Твои колготки, поди, тыщу рублей стоят… помогут ли?

Несмотря на летний зной, Любовь Петровна холодеет. Неужели Сапруниха хочет её мучить? Совсем рехнулась на старости лет. Сажать Журавлёву нежной задницей на стеклянные осколки?  

- Знаешь, как в деревне по молодости г@вённых баб уму-разуму учили? – щерится Евдокия Сапруниха. – Ох, учили потаскушек! Была одна шутка, называлась «журавль». Положим сучке на плечи коромысло да привяжем вожжами от руки до руки через плечи. Коромысло ей не снять, ручонки в стороны растопырены. Сидит девка, словно Христос на распятии…

Связанная Любовь Петровна хмуро смотрит на разбитые галоши Сапрунихи, но деваться ей некуда, и она слушает.

- А опосля приносили бадейку воды и заставляли бабу пить – кружек двенадцать, пока из ушей не потечёт, - тарахтит старуха, кладя совок с осколками на печной шесток. – Хе-хе! Матерится да пьёт, иначе косы грозим отрезать. Не было бабе шибче позора, чем косы лишиться! Стриженых баб на селе не водилось. Только артистки да проститутки в городе стриглись.

Сапруниха с намёком глядит на короткую белокурую причёску пленницы. Любовь Петровна не носит кос, поэтому отсекать нечего. Пленница понимает, что её сравнивают с проституткой, и злобно сжимает опухшие кулаки за спиной. Яркие длинные ногти впиваются в ладони. В паху немилосердно болит и зудит от ворсистой верёвки.

- Потом все гуртом берут вицы, мётлы, половники и орут: «Погнали журавля! » - смакует Евдокия, расхаживая вокруг невольной собеседницы. – Вытурят сучку на улицу и стегают по мягким местам, ровно ярмарочную лошадь. Бежит баба по деревне с коромыслом, сзади ей жару поддают, народу потеха, а пузо-то булькает, как бурдюк, хе-хе! И остановиться не дозволяют, и руки связаны – ни юбку поднять, ни трусов на ляжки спустить!... А нужда подпирает, милая!

- Дряни вы, и шутки у вас дрянские, - бурчит беспомощная Любовь Петровна, уже понимая, к чему клонит гнусная Сапруниха.

Евдокия хлопает себя по коленкам, заходится каркающим смехом.

- Ульётся на ходу, горемыка! И юбку, и ляжки усвищет, и мокрый след за собой оставит! Мужики гогочут: мол, журавли пролетели, следья по тракту тянутся. Умчится сырая баба в лес, затаится там. Ждёт, кто сжалится, ручки ослобонит? Если ловкая, то сама о пенёк перетрёт. Обычно девки на выгон к пастуху Ваньке-Глухому пробирались. Ванька развязывал, помогал коромысло снять… если баба взамен титьки пощупать предоставит! Мнёт ей пастух груди всласть, а она стоит спутанной козой да терпит. Сколько вашего добра Ванятка перемял!..  

Старуха громко лязгает помойным ведром, из которого мыла пол. Словно точку ставит.

- Хочешь журавликом полетать, Журавлёва-лярва мордастая?

Любовь Петровна испуганно таращится на Сапруниху. Что? Евдокия всерьёз предлагает до отказа напоить её водой и прогнать связанной по деревне? В задранной юбке, с резиновой верёвкой между ног?!

Только не этот срам! На улице прорва зевак, дети гуляют, бабки скрипят на скамеечках. Любовь Петровна на веки вечные превратится в посмешище. Ей без малого тридцать пять лет, она солидная полная дама, да к тому же иногда курит. У неё лишний вес и повышенное артериальное давление. Госпожа Журавлёва и ста метров не пробежит, как придётся вызывать «скорую».

- Жалко, девонька, мне за тобой бегом не угнаться, - огорчается колченогая  Евдокия, отсмеявшись. – Артрит, радикулит-собака. И пару раз по жопе не успею поддать!

У Любови Петровны чуть отлегает от сердца. Впрочем, она понимает, что пытать её можно и не выходя за порог - спокойно, больно и эффективно. Подлая Сапруниха наверняка уже перебирает варианты.

Если бы только встать на ноги и удрать отсюда! Но старуха начеку, она не выпустит, да и верёвка так теребит сквозь трусики, что шевельнуться толком нельзя.

К тридцати пяти годам Любовь Петровна побывала жертвой всевозможных издевательств и приобрела печальный опыт по этой части. Впору издать энциклопедию «Пытки пьяной женщины, которые я перенесла».

Любовь Петровна сполна хлебнула горя в случайных приключениях. При различных обстоятельствах её связывали, подключали к слабому электрическому току за разные части тела, наказывали кожаной плёткой. Подвешивали к потолку, макали в воду, заклеивали рот. Запирали скованной в шубе, сапогах и лосинах в раскалённую сауну. Почти на сутки оставляли сидеть в наручниках. Заматывали в смирительную рубашку, приковывали полуобнажённой к горячей батарее. Ох, доставалось скандальной красавице Журавлёвой! Будь она сексуальной мазохисткой, её жизнь превратилась бы в сплошное удовольствие.

Евдокия с любопытством вперивает взгляд ниже пояса пленной Любовь Петровны, где нескромно желтеют шафранные трусики и золотятся сексуальные колготки.

- Что скажешь, барышня, коли мы тебе сладкие места мёдом помажем, да на пасеку мою сведём? – ласково спрашивает Сапруниха. – Растёт на пасеке рябина, прихвачу тебя к ней ремешком за локотки, да оставлю на солнышке! Там пчёлки летают, благодать. Я на трусики тебе мёду не пожалею! Покусают за кое-что - вдвое распухнешь и наорёшься!

Любовь Петровна в панике делает движение, будто хочет подняться с пола, но ахнула сквозь зубы и привалилась обратно к печке. Лучше бы ей сидеть смирно! Сволочная верёвка моментально смещается в промежности, терзая набухшее влагалище. Похоже, его скоро издерёт в лохмотья. Женщина сбивчиво дышит. Боль стрельнула от паха в каждый закоулок тела, даже в пятки и соски.

Она с детства боится пчёл. Страшно представить, что произойдёт, привяжи её старуха вблизи ульев в колготках, испачканных мёдом. От Любови Петровны пахнет вкусной туалетной водой, потом, испугом, помадой и сексуальным возбуждением. Пчёлы Сапрунихи не пролетят мимо такого аппетитного букета. Скорее всего, полосатые твари сожрут Любовь Петровну заживо. Забьются в спутанные волосы, лифчик, уши, в рот и глаза. Изжалят насмерть сквозь оранжевую кофточку и тонкий капрон колготок.

- У меня аллергия на пчелиные укусы! – кричит Любовь Петровна первое, что пришло на ум. – Горло раздувается, поняла, старая кикимора? Вот отброшу коньки на твоей пасеке, и сгниёшь в тюряге. Так тебе и надо!

Евдокия разочарованно скребёт морщинистый лоб. Вероятно, в мыслях она уже воображала, как пчёлы поедают смазанную мёдом обидчицу Журавлёву со связанными руками. Но рисковать боязно, вдруг и вправду помрёт?

Глубоко вдохнув, Любовь Петровна осторожно сгибает сверкающую ногу, стараясь не беспокоить ноющий пах. Чешется румяной щекой о капроновую коленку, встряхивает затёкшими пышными плечами. Просительно говорит:

- Развяжи меня, старая, я даже деньги назад не потребую. Давай разойдёмся по-хорошему. Развяжи?

Сапруниха вроде бы поумерила пыл, но и отпускать зубоскалку Журавлёву  безнаказанной не спешит. Грех упускать удобный момент, пока горе-покупательница сидит надёжно скрученной, с верёвкой между пухлых ляжек! Настало время за всё поквитаться.

И Евдокия придумала месть.

Любовь Петровна опомниться не успела, как старуха придвинула к ней слева тяжёлый сундук, а справа – дубовую кадку с мукой. В следующую секунду Сапруниха взяла с печки ремень и проворно связала женщине ноги в колготках, похожие на двух толстых блестящих индийских питонов.

- Э-э! Ты что, сдурела? – перетрусила бедная Любовь Петровна, неподвижно стиснутая между печкой, кадкой и сундуком. – Мамочки! Ещё и ноги вяжет, г@вноедка!

Евдокия полюбовалась творением своих рук. Теперь связанная Любовь Петровна, зажатая у печки, лишилась свободы маневра. Женщина не способна кататься, пинаться и уворачиваться, тем более в промежности её мучит тугая верёвка. Порядочек! Не обращая внимания на выкрики разъярённой Журавлёвой, вдова порылась в буфете и вынула литровую банку мёда – точно такую же, какую разбила Любовь Петровна.

- Уговорила, девонька, не поведу тебя на пасеку, - Евдокия достала из ящика алюминиевую ложку, отёрла её фартуком. – Мымра городская, бл@дь! Напудрилась, накрасилась, колготки натянула… От твоей вони все пчёлки, поди, сдохнут. Но моего медку ты отведаешь, не обессудь. Досыта накормлю, я не жадная…

В припадке злости Любовь Петровна попыталась плечами растолкать кадку и сундук, рванулась грудью вперёд, но путы крепко стягивали ей руки и ноги, а в паху саднила и резала пакостная «телячья» петля Сапрунихи. От боли, злобы и сексуального напряжения женщина стала багровой, чувствуя, как её трусики наполняются интимным соком.

- Уйди! Развяжи! Ненавижу!

Подоткнув старушечьи юбки, Евдокия бочком села на сундук. Зачерпнула столовую ложку мёда, прицелилась и отправила в раззявленный криком рот Журавлёвой.

Любовь Петровна поперхнулась, лязгнула о ложку зубами, мотнула головой. Душистый, ещё не загустевший мёд медленно потёк по крупной нижней губе на подбородок. Прозрачные липкие нити протянулись от щеки к ушной раковине, испачкали светлые волосы. Отдельные капли россыпью легли на вырез оранжевой кофточки и обнажённое плечо.

- Тьфу! Тьфу! – связанная женщина заизвивалась, пытаясь вытолкнуть нежеланное лакомство языком. – Убери свой херов мёд, отпусти!

- Не плюйся, а глотай, сучка! – схватив пленницу за кудри, Сапруниха сунула под нос следующую ложку. – Съешь всю литру до донышка! Чем быстрее съешь, тем быстрее развяжу, домой пойдёшь. Иначе майся хоть до утра, натирай м@нду верёвкой, шлюха журавлёвская... Хорош пчёлкин продукт?

Властной крестьянской дланью Евдокия удерживала запрокинутую голову пленной скандалистки и с цикличностью метронома вкладывала в неё порцию за порцией. Вскоре миловидное лицо Любовь Петровны было покрыто слоем пота, мёда, слюны и горьких слёз. Кляксы «пчёлкиного продукта» заляпали ей обвязанную грудь, живот и колготки. Мёд попал в вырез оранжевой кофточки, в ноздри и даже на завёрнутые за спину локти. Мёд был всюду.

Сапруниха цепко удерживала пленницу за космы на загривке и приговаривала:

- Смотри, шкура! На все деньги тебя попотчую, без обмана. Ложку-то, ложку чище вылизывай! А то вторую банку скормлю, и за неё заплатишь, поганка. Вкусный медок? Не слышу! Скажи: «вкусный»?

Выбора у Любови Петровны не было. Затравленная, связанная, запертая в угол, она плакала, выла и через силу ела мёд. Верёвка в паху сдавила её железным обручем. Натёртые интимные губы вздулись, распирая трусики.

Жёсткая верёвочная подпруга и облегающие колготки неожиданно растревожили женские рефлексы. Мышцы таза непроизвольно сокращались. Иногда по телу пленницы проходила волна жара, напоминающая сексуальный оргазм. Это было приятно, но одновременно гадко и болезненно: какая-то гипертрофированная подделка полового удовольствия. Голова у Любови Петровны кружилась, подташнивало, хотелось лечь на пол и забыться. А нависающая старуха всё совала и совала ей в рот ложки с мёдом.

- Жри! Наворачивай, шлюха! Ложечку за ногу мою порезанную – ам!... Ложечку за банку разбитую – ам!...

Не выпуская волос женщины, Евдокия аккуратно собирала с её губ пролитое мимо, ухмылялась и продолжала «сладкую» пытку. Любовь Петровна физически ощущала, что её нутро склеивается, во рту приторно першит, тяжелеет живот. Боже, она в жизни больше не съест ни грамма мёда, дайте лишь вырваться от ненормальной пчеловодки!

- За моего Феденьку ложечку – ам? – внезапно сказала сверху Сапруниха. – Помнишь Феденьку, потаскуха? Кушай за него ложечку! Две, три!

Любовь Петровна сердцем чуяла, что сегодня дойдёт и до этого! Евдокия ничего не забывает и не прощает.

В юности кособокий и шепелявый сынуля Евдокии Федька Сапрунов начисто извёл сверстницу Любку своими домогательствами. Можно было ещё мириться с тем, что Федя шпионит, как Любовь Петровна нагибается над грядками в огороде или купается в речке. Смотри, не убудет! На крупную развитую Любку заглядывались многие парни – яркая, голосистая, голубоглазая, с великолепной полной фигуркой. Федька ведь не виноват, что родился картавой обезьяной. Мамаша Евдокия и сама вылитый Франкенштейн.

С гугнявым Сапруновым никто не дружил и не брал в компанию. Зато Федька часами сидел в зарослях черёмухи, наблюдая, как сексуальная Любка полет морковь в коротком платьице или окучивает картошку в блестящем купальнике из пары тесёмок. Злые языки утверждали, что Федька был неоднократно замечен на черёмухе за онанизмом, пока Журавлёва демонстрирует в огороде округлую попу в крошечных трусиках.

При встрече с Любовь Петровной на улице Федя Сапрунов или улыбался, словно имбецил, или понуро отворачивал нос. Периодически утром на Любкином крылечке оказывалась охапка наломанной сирени или полевых ромашек, колокольчиков, васильков, вырванных с землёй и корнями. Это были Федькины знаки нежности.

А что Любка? У неё отбою от кавалеров не было. Знай себе трясла на дискотеках грудями, гуляла по деревне в мини-юбочках, пробовала самогон, каталась на мотоциклах с бойкими ухватистыми парнями. Подумаешь, корявый сапруновский выкидыш нашёлся!

Мало-помалу тайная страсть Федьки переросла в тайную злобу. Он пытался подглядывать за интимными занятиями Любки в дощаном нужнике, воровал с пляжа её пахнущую женщиной одежду, а потом подкараулил Любку после дискотеки, напал, скрутил руки за спину и потащил в кусты.

Федька допустил ошибку: прежде чем связывать Любовь Петровну, следовало бы заглушить ей рот тряпкой. Будущая Журавлёва, а до замужества – Курахова, сопротивлялась как пантера и подняла жуткий крик. Подоспевшие из клуба парни отбили у доморощенного маньяка сельскую прелестницу и наваляли Сапрунову всерьёз. Сломали Федьке челюсть и запястье.

О побоях сыночка Евдокия Сапруниха никуда не заявила, но остановила Любку в деревне и сказала прямо:

- Слышь, кобыла? Ты уже не целочка, я знаю! Дай моему Федьке женского тела? Деньгами расплачусь. Хоть один раз, чё тебе стоит? Может, успокоится?

Разумеется, Любовь Петровна послала старуху на три известных буквы. Пусть Васька Рубаков и лишил её девственности в стогу сена, но лечь под страхолюдину Федьку?...   Ни в жизнь!

«Нашла, у кого нынче мёда купить, у гадюки злопамятной! » - стонала теперь про себя обездвиженная Любовь Петровна. Она захлёбывалась, фыркала, икала. Связанные руки и ноги сводило судорогой, а в промокших трусиках под «телячьей» уздой никак не опадали кровеносные сосуды набрякших половых губ.  

- Это ложечка за «старую клизму», это за «г@вноедку», - монотонно перечисляла Евдокия, пичкая мёдом несостоявшуюся сноху. – И за Феденьку ешь! Ешь и облизывай, проститутка! Одной ночки ему пожадничала, цаца голозадая! Ох, позвонила бы я ему, сказала: здесь твоя первая зазноба гостит, ручки ей связаны, юбка задрана. Только трусы с колготками сорви – и пользуйся! Верёвкой между ног натёрло, всё течёт, баба к сексу готовая, хе-хе-хе!...

Любовь Петровна вновь отчаянно дёрнулась и звонко получила ложкой по лбу. Мёд побежал по воронёной брови, капля повисла на круто изогнутых ресницах.

- Стрелою бы Федька прилетел, святой истинный крест! – Евдокия уже трясла перед губами пленницы следующей ложкой мёда. - Вот незадача, далеко живёт мой Феденька, в Южно-Сахалинске. Досидишь ли до его приезда, Журавлёва? Мёду у меня много. Давай, милая, за детскую любовь – ам?!..  

- Фука! Отпуфти, фазфяжи меня! – выдавила Любовь Петровна, уловив промежуток между ложками. Рот и язык плохо слушались, онемели, слиплись от мёда и слюны. – Фама ефись фо фоим Феденькой!... Хфатит! Не могу больфе! Хфатит!

Но Евдокия сдержала слово и не отставала, пока не скормила пленнице литровую банку.

Наконец она развязала осоловевшей женщине ноги, выдернула из застенка за сундуком и кадкой, вытолкала во двор. Любовь Петровна едва соображала. От желудка до гланд в ней столбом стояла тошнотворная сладость. Казалось, мёд сцементировал ей почки, печень, кишечник и мочевой пузырь. Оранжевая кофточка, колготки и юбка изгвазданы мёдом, облеплены пухом и мусором. Липкие светлые волосы свалялись колом.

Рачительная Сапруниха не стала резать верёвки на запястьях, груди и паху пленницы, а потратила ещё несколько минут на распутывание узлов. Когда Любовь Петровну перестало сдавливать в паху, она машинально потрогала шафранные трусики, словно удостоверяясь, все ли «женские игрушки» на месте? Измочаленная промежность скулила, мокла и трепетала от боли и грубого сексуального желания.

Сдёрнув с покупательницы последнюю петлю, Евдокия выпихнула жертву за ворота и поспешно заперлась на засов.

- Приходи ещё, Любка, если мёду надо будет! – загоготала в дверную щель. – Может, и петелька телячья в трусах понравилась? Сызнова свяжу, коли ласково попросишь. Федьке-то поклон передавать?

Дойдя до бочки с дождевой водой, Любовь Петровна долго полоскала лицо и рот, затем её вырвало. Кое-как привела в порядок перемазанную одежду и заковыляла восвояси, зажимая на бёдрах лопнувшую вельветовую юбку.

«Действительно, повезло мне, что Федька с мамкой больше не живёт, - думала Журавлёва, вспомнив похотливую мордочку сапруновского сынка с низким лбом. – Врёт, поди, что он жить в Южно-Сахалинск уехал? Стопудово по этапу ушёл. Сослали извращенца на зону, дальневосточную тайгу теперь валит, на белочек онанирует вместо Любки, ха-ха-ха».

Измождённая Любовь Петровна закашлялась. Голос у неё охрип, словно тоже склеился.

- При Федьке меня бы здесь не только мёдом изнасиловали, - вслух добавила женщина, оглянувшись на ворота Сапрунихи. – Чтоб ты сдохла, короста. Запалю вот ночью избу с четырёх углов. Мёдом тушить будешь, сука. В жопу тебе эту ложечку – ам!…

До того дня Любовь Петровна была великой охотницей до мёда, но после «гостинца» Евдокии Сапрунихи раз и навсегда утратила интерес к главному деревенскому лакомству.

(использована иллюстрация из открытого доступа)