Би-жутерия свободы 150

Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014

(Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Часть 150

В прорыве воспоминаний самозванный штангист икромётно сверкнул китайскими фонариками оплывших от беспробудных пьянок глаз и, остановившись, хлопнул себя по широченному лбу, который мог бы спокойно поспорить с тургеневским затылком в ванной выложенной шоколадной плиткой, где по стенам был развешен этикет, чтобы придерживаясь его не поскользнуться.

– Ах, я распоследний болван! – воскликнул Амброзий – коньяк «Сходняк» пить следует до дна, а танцевать при геморроедальных свечах! (если бы эти слова услышали Опа-нас с Зосей, они бы обменялись инфарктами от радости). Но их не услышал даже политкаторжанин и фармацевт-любитель Феррапонт Макрота по итальянской кличке Железный мост с Пятой улицы Драйтона, бившийся над созданием препарата из пряностей для растворения желчи, не допускающей одновременного разжижения мозгов. Но Макрота мог себе это позволить, как поговаривали между собой его подельщики, у него было восемь инчей (он никак не мог умерить свой сантиметровый пыл на торжественной пионерской линейке) при дневном освещении и наличии ферамонтов Феррапонта.

От неожиданности Фрумочка опустилась в этот великодушный вечер на плетёный стул и интенсивно заёрзала – давал о себе знать  застарелый геморрой, после проведения хирургами операции в том месте, где торс непредвиденно обрывался. Плотно прилегающее нательное бельё потно прилипло к телу. Спасло одно – несмотря на её аристократические ужимки подвыпившего матроса, с памятью стёртой в кокаиновый порошок, она научилась фантастически мыслить песчаного цвета промежностью сдобренной сосновым ароматизатором, навевавшем воспоминания о Юрмале. В голове одержимой Фрумы звучало танго «Бритва на рельсах», в котором, как рассказывали Свидетели Иеговы, исполнитель долго и глубоко вздыхал полиэтиленовыми лёгкими, а не верить им было нельзя.

Изыскано, безоблачно

паркетом гарцевало танго.

Вам представлялась я как «чмо»,

В миг трепанации трепанга.

Так прысните шампанских брызг

на золотые ананасы.

Мне хочется напиться вдрызг

и головой скатиться в насыпь.

– Оркестровка моя, вечно пилящий языковый инструмент – ваш. Моя путеводная ... и ваше навигационное устройство – два компонента грядущих взаимоотношений, – нашлась Фрума, упустив припев, и с трудом отправляя свои растущие потребности куда подальше. Постепенно страх в ней улёгся, занимая кушетку.

Садюгу это устраивало и он твёрдо решил, что будет, на ночь глядя, регулярно устраивать Лукулловы пиры, дабы по-настоящему почувствовать себя в шкуре римского императора (говоря о диете, он относил себя к побочным, но полезным продуктам общества). Почему-то в его мозгу, работавшем с быстротою молнии на не сходящихся на животе брюках, застряла цитата из ненавистного Опа-наса: «От третирования до четвертования одна подцифра». Казалось уже ничто не сможет отсрочить момент их близости. Фрума всё больше и больше напоминала ему пышнотелую классную даму, которую он хотел и из-за которой его исключили в пятом классе,   в наморднике, которую он однажды встретил в парке с эрдельтерьером. Как потом он узнал из достоверных источников, внушаемая дама, напилась крови пьяницы мужа и лечилась от алкогольной зависимости, но несмотря на это она не раз исполняла роль энтузиастки застолий и тамады на собачьих свадьбах. Номинально Садюга с его смолянистым взглядом на женщин представлял себя плавильщиком, разливающим Золотой бульон по чугунным тиглям. Опьянённое предвкушаемым успехом и коньяком отяжелевшее тело Амброзия плавно оседало у выдвинутой нижней челюсти комода. Левый специалист по филейной части с усмешкой невправорот, он представил себе как берёт её на алтаре любви и интенсивно ищет новые пути продолжения в можжевельнике отношений.

– Простите за вторжение в ваши сферы, – прохрипел он, галантно хватая её за груди и принимая их за бруствер. Ему хотелось по старой революционной привычке выкрикнуть «Все на баррикады! » под танго «Груди, вы словно две большие птицы... », но он уткнулся в них, пытаясь утешиться в силиконовых тисках. Сообразив, что она избегает подношений, так как под юбкой ничего не было, Садюга почувствовал себя танцевально-пальцевым паломником в непривычных па. Онемевшими от возбуждения заскорузлыми сосисками левой руки (до операции на суставах ему не составляло особого труда петлять кривыми пальцами) писатель-эрот набрёл в правом выдвижном ящике на обещанные свечи. Непредсказуемая реакция правой кисти не подчинялась ритму танго и бесконтрольно выделывала немыслимые кренделя-па вблизи Фрумочкиной Тускарорской, или, как принято её называть, Мариинской впадины. Умело используя природные особенности налившихся персиковых половинок губ и непредсказуемые рельефные условия её загубного ускользающего органа, зашедшегося в импульсивных сжатиях, Садюга, в пенопласте волн которого купались хлебные крошки и остатки пищи, ненадолго задержался в раструбе преддверия, где упорно искал утешение негнущимся пальцам своим. Наконец нащупав, он схватил то, чего не ожидал встретить ни при каком раскладе. Её ландшафтный пышноволосый колобок отличался от своих собратьев излишней усатостью. Под его блудливой рукой что-то крепло, скользило и утолщалось, взывая к прочёсыванию местности. Тогда он запустил пятерню в её соусницу, что лишний раз подтвердило его изначально порочные намерения. Незыблемая поверхностность манер этого доходяги до 60 градусного угла её равнобедренного любовного треугольника поразила Фру-Фру. Её охватила догадливость и после. Грязно выругавшись, на манер неразумного дитя, Фрума упрекнула нахального поэта:

– Вы ищете близости, попирая моё тело одновременно в нескольких местах своими перемещениями в подюбочном пространстве! Послать бы вас на перевоспитание на галеры, но Египет весь в раскопках и уже не тот, что был в древние времена, – задыхаясь, констатировала Фрумочка, изо всех сил стараясь сузить своё половое ущелье каньона «Компаньонов», в надежде, что он выполнит свой мужской долг и пополнит чем-то более увесистым её никому дотоле не раскрываемый «внутренний мир». В разговоре Фру-Фру прибегала к словарному выпендрёжу и любила заливать... бетоном через заложенный в ренитном ломбарде утрируемый платком нос, вспоминая, что её табельным оружием были отметки за неделю.

– Не волнуйтесь, у нас не будет детей. Я не записался в монахи потому, что был расстригой в носу, – процедил Амброзий сквозь зубы, как голубой кит планктон в Саргассовом море. Это с полной ответственностью за свои действия говорит вам поэт-эрот, приболевший душой и участком тела, по-своему привязанным к стульчаку и лишённый избавительниц-ножниц и доказавший, что самое гуманитарное сооружение – это Бастилия, и очень жаль, что недальновидные французы снесли её. Если желаете знать, я завершил цикл речных сонетов «От устья к верховью Пюльпитер». Разрешите  продекламировать отрывки из него. Если где-нибудь оборвётся нить повествования, я призову на помощь прядильщицу Память. Когда созерцаю ваши кружевные усики, выглядывающие из-под мини-юбки я люблю вас, Фрума, кислосладкой любовью и за это ненавижу самого себя. После вас я не буду искать рентабельную женщину со всеми удобствами. Это не извращение, я хочу заняться любовью в противогазе с активированным углом зрения. А теперь не кажется ли вам, что вы ошибаетесь во мне? – горячо нашёптывал он, пытаясь разгадать назревающую головоломку в её промежности и ощутить как она мокнет от призывных заклинаний любви.

– Жаль, я не ошиблась в вас раньше, мне не пришлось выпутываться из этой истории сегодня. Но я попытаюсь соскрести нанесённое вами оскорбление, если вы отвернётесь. «Ярмарка тщеславия» какая-то, Теккерей вам в ребро, любимый, – страстно простонала она, стараясь не испачкать обивку кушетки вывороченными пунцовыми губами. Её ресницы исполняли тушь, сдобные ланиты пылали, а ноги нервно вскинулись в «Цыганочке» готовые еврейской халой переплестись вокруг его бычьей шеи.

В любви Садюга слыл педантом и стойко сносил наносимые ему обиды на помойку времени, особенно, когда питательная среда переходила в голодный четверг. Когда-то он безумно любил хоккей, но разлюбил его из-за того, что жена знаменитого нападающего оказалась финтиклюшкой. Теперь прежде чем схватиться за грудь, предмет его обожания и потрепать соски с целью их возбухания, он подробно изучил карту полушарий, чтобы мясистые пальцы не плутали бесцельно. Большим, указательным и средним пришедшей в себя левой... левой (так пелось в 20-е годы в марше тельманца и рот-фронтовца Эрнста Буша) после массажно-процедурных ласк Садюга, не ущемляя ничьих прав, и пытаясь найти успокоение в поиске, пошарил рукой в ящике. Он нащупал спасительную овальную коробочку «Троян».

Вперёдсмотрящий Амброзий не зря ждал прихода Фрумочки, и шёл на значительные материальные издержки, полагаясь на припрятанные в приземистом комоде презервативы. Садюга, потрёпанный, как увлекательный роман, сорвал зубами «чеку гранаты» – пластиковую крышечку и незамедлительно раскатал резинку, не предназначенную для жевания, на Фрумочкин увеличивающийся не совсем женский орган. При этом существенно сказались диспропорция его ума и её тела.

В принципе Фру-Фру признавала, что абитурьент любви призван быть настырным хорьком и вызывать фобии у женщин, притом, что желательная резинка презерватива эластична, и не стесняет движений животного. Никогда прежде она не принимала такого активного участия в застолье и коитусе одновременно, хотя её отличительной чертой была одержимость.

Поначалу Фрума задумала протерпсихорить в угол комнаты на своих бутылочках-ногах, но расхотела. Игра есть игра, подумала она, если азартная и без правил. Некто делает предложение – женщина разбивает его на части. Главное не опоздать на пересменку поколений. Фрума вспомнила дамочек, в страхе бежавших от неё, когда предлагалось померяться красотой и безразмерными идеями в неосвещённом помещении. Это принесло ей временное удовлетворение потребительских запросов и слегка скрасило мимолётные секунды унижения. Природа не обделила Фру-Фру практическим умом. Она скрутила нюни в клубок на манер запутанных следов, чтобы при случае распустить их вместе с портупеей грации, хотя с годами обрела форму и потеряла содержание, на котором прозябала до долгожданной смерти мужа. Уговоры нападавшей стороны не возымели успеха. Перемирия не предвиделось.

Квартира «чистоплюя» Садюги, в которой он не сорил... деньгами, и где в избытке производилась его литературная стряпня, огласилась Фруминым декольтированным контральто:

– Что вы наделали, хам! Это сучий произвол! Вы – Ниагарский водопад страсти – исчадие спада! – вопила она (её испортившееся настроение угадывалось по сдвигающимся шторкам густо накрашенных бровей). – Вы раскрыли мою сокровенную тайну, как когда-то хвастунишка-гасконец д‘Артаньян увидел лилию на плече у очаровательной миледи в «Трёх шахтёрах». И тогда на обочине их интимных отношений замаячила угроза взрыва необычайной мощности в штольне их  неподконтрольных чувств. В связке с вами я ощущаю дискомфорт «Тутто дритте кому это надо». Не донимайте меня, оставьте меня в первозданном виде и верните прокладку!

– Почему вы плачете? – выразительно встревожился Амброзий, когда Фру-Фру театрально приложила оренбургский платок к покрасневшим от спиртного глазам и манерно поправила задравшееся платьице на своей греческой фигуре, напоминающей разбитую амфору, только что поднятую со дна Эгейского моря.

– От безмерного счастья, что наконец-то встретила вас. И потом, так практичней и дешевле в мире компрометирующих приключений и авантюризма, – последовал исчерпывающий ответ, – звенья звенящих хрусталиков слёз заменяют мне увеличительные стёкла. Я забыла контрактные линзы дома, и к тому же презираю брак, зачастую устраивающий истерики на работу.

– Ах, эти слёзы ручьями, – яркий пример символизма – имя на могильной плите. Откуда низвергается водопад слов «Невпопад» я, как эстетствующий художник, постараюсь опустить. Всё это напоминает благотворительный концерт, – ухмыльнулся Садюга, – считайте, что я поверил в презумпцию невинности, – предположим, что вы девочка! – Амброзий впился в шлюз её губ (с одной стороны его тянуло к знаменитостям, с другой – боязнь показаться мене значимым удерживала его от этого, он никак не мог свыкнуться с состоянием невесомости в обществе безразличном к нему).

Жаждущий поцелуя рот Фрумы раскрылся, и обложенный жёлто-белым налётом язык Амброзия заблудился в колючей щетине кустарника ответных слов и непролазном лабиринте наполовину удалённых зубов, минуя фаршированную шейку бедра. У Фрумы затрепетали ответные калибри. В голове бесплатно раздавался похотливый запев полный темперамента для женского голоса без сопровождения шаферона: «Оседлаю я горячего коня... ».

Вляпался в историю, испугался Амброзий. Он несколько раз хватался за лысую датчиками рук, неосмотрительно, оставляя на ней отпечатки пальцев. Густые тени под глазами расступились толпой, как при внесении поправки в закон. Тогда он, привыкший безропотно сносить претензии и оскорбления посторонних в ближайший ломбард, порядком устав от уколов пенициллина и выпадов знакомых, разъезжающих в навороченных тачках, возразил:

– Хоть и имя моё не столь благозвучно, перестаньте хулить меня! Держите свои тайны взбесившегося норвежского мастиффа в услужении викингов на привязи. Ваша оплошность в неприятии того, что нельзя приходить в восторг там, где расплачиваются телом. Вы уже поражали меня обширными знаниями за пятый класс исправительной школы. Не в «Трёх шахтёрах», а в «Трёх мушкетёрах», и не лилию, а розу, – выпалил писатель со знанием дела и французского литературного наследия всех Дюма, включая внуков. – Треного благодарен (как в баре у стойки). Вы вдохновили меня на поэму о гермафродитизме: «Доступны парни-ковые девчата... ». Ей позавидуют номенклатурные огрызки вороватого Союза Пейсателей. Садюга, поклонник стерильности и авто-Клав, заподозрил себя в духовных взятках – подношениях священной корове, ныряющей в струящиеся jet(ы) джакузи надуманного. Этот феномен отмечался у членов потайного союза «Обасрут ни за что» – нехватка ума преобладала над материальными недостачами.

Да, заметил Амброзий, который привык делить общество на высший свет и невыгодную для себя подсветку, даму природа обошла красотой, но обильно обвесила жировыми складками. Это омрачило его творческий замысел и закапало левый ботинок в туалете (на то она и диаспора, чтобы страдала рассеянным склерозом).  

– Я, конечно не Гудини, но стоит меня, обнимающего балетную пачку опустить в кипяток, и вы получите чифирь юмора.

– Нет, лилию! Вот свяжись я с вами, так вы меня всю жизнь будете попрекать ложкой чёрной икры, – в ритме стаккато топнула ножкой дородная капризулька. – И не думайте, что я служу ненаглядным пособием по любви, обладая неиссякаемым розговым талантом для поясничных пояснений, тем что сродни мазахизму. Когда-то я ежевечерне лакомилась пирожными в кондитерской «Профессиональные сосульки» у мадам Дюма перед променадной работой от известного сутенёрам угла Лексингтон авеню до 86-й стрит. И, конечно, находились джентльмены, у которых я вызывала позывы к увеличению покупательной способности у мадам.

– Извините, за караульную историю, – настаивал мародёр от плагиата Садюга, – молчуны прошлого отличаются от современных. Нынешние вместо ртов, застёгнутых на пуговицы, культивируют зипперы.   Теперь он понимал, почему бывал молчалив и его книги не распространялись благотворительными организациями среди редеющих, читателей – героиня его низкопробного романа имела привычку купаться в стоячей воде тихони-пруда «Trichomonas vaginalis», задыхающегося в миазмах.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #151)