Шел Есенин через годы

Подарок для моей чудесной Алины Витухновской

Печальный овод мух изгнаний, овеяв ветром перемог, вьюжил поземкой Кусумду, а та тревожна поздним салом, угорклым между долгих ног. Раскурье, топот многих толпищ, шмурыжат схемой боевой, а там летит Рихтгофен к небу, змеит коварно пустотой. Он шар связал из дымных далей крючком и, типа, макраме, облил садовым варом почву и вверх гондол стремит полет. Вверху тревожно. Там смеркалось. Низы уже не так, чтоб все, в середке плющат лист картона шахтеров дарственный кружок, они уселись в ряд и строго, штанов лоскутвенный оргазм, жилетных всходов вязкий шум, пиджак внакидку, чай вприкуску, стальные зубы ловят блох, пеньки ушей торчат из грунта и ловят, суки, Би - Би - Сю. А там шалишь, там не балуй, там принцы ходют по прешпекту, парят вертушек лопасти во щах, косматый дрон культяпкой ловок, Тереза Мэй и никаких. Е... ся в сраку, скажет Старший ( Старшой, уж если патриот ), даешь Варшав предмостных жабу, Буденный наш братишка, как пальто, армады прут вскипевшим тестом и серп встает колхозным днем. Регочет трактор постепенно, фырчит ботвой подпольный агроном, спешит валькирий сонм на службу, эвакуаций гром Кремля. Угнали стадо, Ашхабадом вонзили лозунг между рог, простое слово  " фронт " и все уходят рубить деревьев жухлый лес. В лесу сидели партизаны, ремонт давая лошадям, винты крутя и шашек сабли, в костре копченый котелок, землянок вид траншейный, осенний гриб опенок груздь. Шляпует ножкой средь осинок да бродит стремный командир. Он препоясан чресседельно, кожан, фуражка, все дела, Нагана память лезет в душу, печурка клубней варит суп, полчок и знамя вкруг груди, гражданских шмоток запах там, варенье, борщ, разлив речей, шумим, Священнейший союз, куранты, бабы, спирт, сугробы. Стоит медведь, ох... ая, он чешет лапой репки бок, а Жучка братскою рукою несет анжуйское винцо. Он пьет, чихает, чистит лук, он чесноком поверх уложит кобзарный шлях, к Бобруйску путь, а там бобры воюют немцев и диверсанты все в усах. Как крот иль батя Лукашенко. Усы снуют, усы камлают в богу душу, усы летят в Москву.

- Я, конешно, понимаю, - откусывает газету Фирс, притопывая валенком по облучку румяной гимназистки в гимнастерке диагоналевой, - што на Москве вся сила, брат, но отчего дед Яков идет на эшафот ?

И нет ответу Фирсу, потому как гимназистка не брат ему ни х... я. Она женского полу, в - крайняк, сестра или подруга, но никак не брат. Это, товарищ Алина, чисто такая направленность унисекса Советской власти, когда трудодень важнее кальсон, а грузовик измеряется не подъемной массой, а фанерным бортом над целиной. За бортом виднеются круглые головы комсомольцев, едут, родимые, осваивать длинный рубль, едут, едут да на какого дикого казаха и натычкнутся. Выходит Старшой.

- Ты кто таков есть ? - говорит не по - русски Старшой. Халат, сапоги, шмаль добрая, зенки косые, песок и пыль степная под ватными шкарами. Зубы белые, кожа коричневая, хули, загар.

- Есть я двадцатипятитысячник, - рычат комсомольцы в унисон с грузовика, раскачиваясь немного по инерции. Они ехали, будто плыли по степному морю серебристого ковыля, будто деды стоит ковыль в степи, блестит под луной сединой, качает задумчиво и мудро херней этой, не знаю, как она называется, колоски, что ли. - Еду по Указу, приеду массой, убуду, сука, штатским макаром.

Не понимает ни хера казах, он отродясь слов таковских и не слышал. Потому встает он твердо на ногах расшаренных и пробно выкатывает колобка из Маяковского.

- А вы

видали хоть

когда большой и длинный,

как у Бэйли ?

Чтоб сразу

всем понятно стало

о силе коммунизмы не для всех ?

Злится комсомольцев предводитель, потому, что ну их на х... й, рифмы эти. С ума сойдешь, придумывая к Бэйли совпадающие ритмически строфы. Проще белым стихом и закончить.

Е... шит Чацкий по бульвару, устал он видеть ахуй ваш.