Призовой шампусик

(из цикла «Госпожа Журавлёва»)

Седьмого марта под вечер в деревне горел дом Сашки Безземельных по кличке Бизон. Домишко был невеликий, ветхий, но впритык облеплен сараями, навесами и курятниками, потому и полыхнула Бизонова усадьба с музыкой, с гулом. В первые десять минут зарево разогнало сумерки над половиной деревни, пулемётом застрочил лопающийся шифер, вдоль по улице торопливо захлопали калитки: народ гуртом потянулся смотреть на дармовое зрелище.

Техничка Люська Бороницына, пожилая и неопрятная тётка лет шестидесяти, посторонилась, утопая в ноздреватом мартовском снегу. Мимо пропыхтел облупленный пожарный «газик» местной пожарной команды, а вскоре вслед за ним проплыл, завывая сиреной, дизельный «Урал»-вездеход из райцентра. Квадратная шестикубовая цистерна колыхалась на ухабах как цирковой фургон. За стеклом удлинённой кабины маячили головы в касках со щитками.

Люська потопталась на обочине и свернула к конторе «Техно-агросоюз», где мыла полы. Если б не больные ноги, она тоже сбегала бы поглазеть на бесплатный цирк. Но до пожара надо ковылять в другой конец Паромного, Сашка живёт под самым берегом. От конторы добрых два километра, да по колено в талой грязи. А суставы у Люськи без того сыплются от ревматоидного артрита… Не дойти.  

Отряхнув на крылечке разношенные валенки на резиновом ходу, Люська тянет за ручку. Она ещё с дороги заметила свет на втором этаже. Контора бывшего колхоза (Бороницына по старой памяти называла ООО «Техно-агросоюз» колхозом) оказалась незапертой.

- Восьмое марта кобылы отмечают! – недовольно говорит сама себе уборщица, на ходу разматывая платок на нечёсаной седой голове.

Техничка заранее представляет, какие горы грязи, какой свинарник ждёт её наверху после корпоративной вечеринки. Самое обидное, что на торжество Люську не позвали. Она вне штата. Сунули утром копеечную премию в конвертике и отправили восвояси. В кабинете директора Люська углядела ведро с тюльпанами, кипу конфетных коробок и пакет апельсинов. По коридорам витал запах шпрот и «цезаря».

Бухгалтерша Журавлёва с ухмылкой напомнила вдогонку, что рабочий день у них сегодня сокращённый, можно вечером прийти мыть пораньше. Бабы шушукались по углам, расчёсывали кудри, соображали на троих до общего застолья. Нет, чтобы трудяге Люське рюмочку предложить. Как же! Зазорно им, интеллигенции драной, за одним столом с уборщицей присесть.

Скинув пальтишко, Бороницына вынимает из-под лестницы ведро и швабру. Шоркает по рассохшейся лесенке на второй этаж. Наугад отворяет двери производственно-технического отдела - аристократия колхоза обычно пьянствует здесь, в самом вместительном зале.

Так она и знала!

Столы сбиты в кучу, вокруг разбросаны стулья. Стереосистема на полке стреляет зелёными и красными лампочками, оставленная в режиме ожидания. Ворохом лежат растрёпанные тюльпаны – каждый обёрнут  бумажкой, чтобы потом разобраться где чей. Клетчатые скатерти - в винных пятнах. На тарелках киснут остатки салатов и колбас. Между пустых бутылок и стаканов брошены использованные салфетки. В заветренный кусок рыбного пирога воткнуты зубочистки от канапе - будто в игольницу.

Втайне Люська жаждала поживиться крохами с княжеского пира. Пробегается рукой по горлышкам, поворачивает этикетками к себе. Поднимает одну бутылку, другую, взбалтывает на весу, надеясь услышать бульканье.

- Что у нас тут? Чего бояре пили? Водочка… «Алиготе»… «Токай»…

В водочной бутылке плещется граммов семьдесят, это Люська определяет на глаз. Если разбавить пополам с соком, получится почти фирменный коктейль. На противоположном краю нашлись полбутылки красного сухого и остатки мультифруктового нектара в мятой коробке. Техничка опускает в карман халата обломок шоколадки и две-три конфетки, оставшиеся в вазе. После уборки бабушке грех не выпить и закусить за Международный женский день. Для суставов полезно.

Отдельно гордо возвышается бутылка «Советского шампанского», но к великой досаде уборщицы – нераспечатанная.

- Чтоб вам повылазило, жабы! – Люська разматывает половую тряпку. – Ни шиша старухе не оставили. А пошто шампусик не открыли? Я бы себе отлила… сладенького, с пузырьками.

И вдруг…

- Люська! Эй, Люська! – зовут сзади. – Поищи ножик на столе… Затекло, залипло у меня всё на свете.

Обернувшись, Бороницына понимает, что в кабинете она не одна. В дальнем углу стоит кресло, а в нём, утопленная по уши, угрюмой глыбой ворочается связанная белой верёвкой главбух Любовь Журавлёва.

Сисястую красотку Журавлёву уборщица Люська терпеть не может. Во-первых, за нахальство и громкий грубый голос. Во-вторых, за техникумовское образование. Далее по списку - за вечный слой косметики, за едкие самочьи духи, за дорогие короткие платьишки, которыми Любовь Петровна обтягивает свою девяностокилограммовую тушу.

Богатые очертания и окружности главбуха Люська презрительно зовёт «колбасами». Наряды Журавлёвой - из разряда «впихнуть невпихуемое». Кофточки, платья, свитера облегают Любовь Петровну как фильдекосовый чулок, искрятся и трещат. Вскочи на теле Журавлёвой малый прыщик - он насквозь пропорет облегающий стрейч, похожий на клейкую плёнку, какой дети обёртывают учебники. Бороницыну бесят полные красивые бёдра Журавлёвой, генеральский зад и тучная грудь. У завистливой Люськи даже в лучшие годы фигурка была нескладной, а под старость вовсе одрябла, и артрит повёл ноги безобразным колесом.

- Идёт, толкается! Развесила свои колбасы!... – вполголоса, бывало, бубнит Бороницына, согбенная над шваброй в конторском коридоре и глядя вслед величественной, осанистой Любови Петровне.

Подумаешь, «Мисс Вселенная» деревенского разлива! Кудри веером, подол выше колен. На выпяченной попе под юбкой бритвенными лезвиями отчёркнуты импортные трусики. Ведро французских духов на себя вылила… а сапоги в корыте у крыльца ополоснуть – это ниже журавлёвского достоинства, опять слякоть по всему этажу растащила, дрянь белобрысая.

Замуж Любовь Петровна выскочила рано, родила дочь, прожила со Степаном пять или шесть лет и овдовела. Похоронив мужа, Журавлёва продала корову, заколола обоих поросят и объявила, что отныне живёт только для себя. Теперь Любка ежемесячно меняет причёски, жадно скупает сексуальные тряпки и до отвала трескает шоколадные конфеты. Счастливица!

Строгий Стёпка в своё время поколачивал супругу за короткие юбки и откровенные декольте. Без супружеского надзора Любка распустилась совершенно. Хвастает, дескать, у неё одних шёлковых трусиков полста пар, и есть ботфорты как у голливудки Алисии Сильверстоун, а также кружевные боди, пеньюар и машинка для депиляции интимных зон.

По меркам Паромного порядочной деревенской женщине не пристало иметь никаких машинок кроме стиральной и швейной, а уж тем более – аппарат для бритья постыдных мест. На вдовьей чести Журавлёвой по молчаливому сговору поставлен огромный крест, и хотя Любка не приводит к себе мужиков, односельчанки единодушно считают её пропащей и гулящей девкой. По-уличному – хлюстанкой.

Постепенно соседки отдалились от не по-здешнему яркой Любови Петровны. Вечно немытые и неприбранные, они опасаются за супружескую верность своих мужей, пускающих слюни вслед нарядной и свободной Любаше. Когда Любка выходит с граблями прибраться перед домом в смертельно тугих цветных лосинах с проступающей линией трусиков, бабы демонстративно плюются и крестятся.

На дворе шла середина девяностых годов. Процветающий колхоз «Знамя Ильича» резко увял, обеднел и превратился в ООО «Техно-агросоюз». На селе появились первые безработные и первые коммерсанты. Бывший сиделец Рачков вдруг открыл продуктовый магазин. Он ездил по Паромному на битой иномарке и кричал Любке из окна:

- Журавлёва! Бросай свою контору, иди ко мне товароведом? Ты миллионы считать будешь, а я – у тебя ночевать?  

- Миллионов не хватит, - кидала Любовь Петровна и равнодушно поворачивалась к Рачкову пышным обтянутым крупом. Татуированный плюгавец не пробуждал в красавице ответных чувств. В прошлом Витька Рачков сидел за угон, разбой и ещё какие-то тёмные делишки.

- Дождёшься, Любка! Выкраду как невесту на Кавказе. Увезу по темноте в мешке и наручниках, - полусерьёзно говорил Рачков и уезжал, оглядываясь на лакомый кусок.    

За многое не любит Люська симпатичную блондинистую бухгалтершу, всего не перечесть. И вот смотри-ка, нашлась на неё проруха. Тоскует главбух Журавлёва связанной в разорённом послепраздничном кабинете, морщит нос и шелохнуться не может. Окажись на месте технички Рачков – ему бы наверняка понравилась Любка в беспомощном положении. И мешка с наручниками не надо.

***

Зная гадкие повадки Журавлёвой, Люська не сомневается, что молодая вдова либо учинила на корпоративе пьяный дебош, либо полезла обжиматься с чужим мужиком. Интересно, кто мини-юбку ей задирал?

Скрипят сиденье и крестовина кресла. Скрипит чёрный кожаный пиджак, выпукло обтягивающий исполинский бюст связанной бухгалтерши. Кисти её рук скручены позади спинки нейлоновой белой верёвкой. Не меньше дюжины нейлоновых витков крест-накрест перечёркивают женщине живот и неподъёмные груди, похожие на огромные перевёрнутые чаши спутниковых антенн. Под напором бюста «молния» пиджака разъехалась до половины.

Раздвинутые толстые ноги Журавлёвой облиты капроном, будто сплошь обмазаны тускло светящимся яблочным повидлом. Под обнажённой ластовицей колготок мерцает ромбик чёрных трусиков из чешуйчатой полупрозрачной ткани, похожей на комнатный тюль. Узкие сапоги до колен блестят на весь кабинет. Лайкра на бёдрах бликует под флюоресцентными лампами. Лодыжки туго прихвачены верёвкой к ножке крутящегося кресла.

Из выреза бежевой блузки Любови Петровны (нищая Люська и мечтать о такой не смеет) выглядывают жёсткие, будто накрахмаленные чашечки шёлкового лифчика. Крупные тяжёлые груди - прямо дойное вымя, а не  груди, - выкатились далеко вперёд, вздёрнутые петлями. Волосы пленницы встрёпаны, глаза заплыли.

- Люська! – вновь зовёт Любовь Петровна. – Ну чо тебе стоит? Все на пожар смотреть убежали, а меня забыли. Разрежь верёвки! Страдаю я…

Отложив швабру, старая техничка медленно вытирает костлявые руки о фартук. Отыскав взглядом стакан почище, выливает в него водку, сверху добавляет столько же сока. Секунду обождать, взболтнуть - и коктейль готов.

- Люська-а?... - просительно ноет "колбаса" Журавлёва. - Отвяжи, чо молчишь?

Бороницына работала в колхозе, когда жирной сопливой Любки ещё и в помине не было. На её веку здесь творилось всякое. Комбайнёры насмерть дрались из-за телятниц. Председатель Бурак стрелялся от несчастной любви к секретарше сельсовета Марксине Изборовой (в честь Карла Маркса названной). Пьяный тракторист Лёнька Мирякин случайно снёс бульдозером памятник Ленину во дворе и едва не схлопотал за это тюремный срок… Жизнь била ключом. А нынче что? Хлюстанку Журавлёву на Восьмое марта к креслу привязали зачем-то. До чего же народ измельчал.

Раньше работали весело и пили весело. Люська вздыхает, ностальгируя. Имя у колхоза тоже было звонкое – «Знамя Ильича». Это вам не дурацкий «Техно-агросоюз», прости господи.

- Людмила? – жалобно кряхтят из скрипящего кресла. – Пожалуйста…

«Гляди, по имени меня вспомнила, гадина! – самодовольно думает уборщица. – И «пожалуйста» говорит! Молодцы девки, прижали хвост стерве! Мне седьмой десяток идёт, а всё «Люська», да «неряха», да «пьяница»!

- Кто же тебя оприходовал? – фамильярничает техничка, намеренно опустив привычное выканье перед начальницей. – Бузила, что ль?

- Не бузила, а по пьяной лавочке… - хрипло жалуется Любовь Петровна. - С девками на бутылку шампусика поспорили, что они меня свяжут, а я всё равно распутаюсь… Чей там дом-то горит? Мне отсюда не видать.

Люська отходит к окошку удостовериться, что пожар и красные машины ей не померещились. Пламя на берегу уже сбили, лишь подмигивают жидкие фонари на окраине Паромного. В их чахоточном свете с пепелища медвежьей шерстью валит густой, косматый дым.

- Сашки-Бизона, должно быть, халупа погорела, - наконец говорит Люська. - Он, поди, с Рождества не просыхал?

- А-а-а… - Журавлёва вновь беспомощно скрипит креслом, верёвками и кожаным пиджаком. – Жалко его, хоть и алкаш. Сам виноват. Ты бы развязала уже меня?… Затекло…

- А ты не виновата? Чего ж тебя связали? – ядовито уточняет техничка, чувствуя прилив злорадного веселья. - Проспорила, говоришь? Профукала бутылочку, ага? Это та, что на столе стоит?

- Да, призовая бутылка. Профукала, - честно сознаётся Любовь Петровна и в доказательство вертит затёкшей шеей. - Не получается чего-то...

***

Дело было так. После обеда мужская часть «Агросоюза» наспех вручила цветы и открытки, поздравила прекрасных дам и разбежалась по домам - угодничать перед законными супругами. Женщины в солидном возрасте тоже гуляли в конторе недолго - у кого скотина неприбрана, у кого болячки. Допоздна загудели только семеро бабёнок помоложе, среди них и главбух, двадцатишестилетняя вдова Любовь Журавлёва.

В отсутствие мужчин разговор за столом пошёл о мужской половине человечества. Поддатые девчонки стали бурно обсуждать: может ли парень в одиночку изнасиловать бабу, если она… ну вот совсем ни капельки не хочет?

- Никогда мужику с бабой не справиться! – уверяла кучерявый зоотехник Лариска Аникушкина. – Коли надумает девка всерьёз за свою честь постоять - никому не дастся. Возьми того же Витьку Рачкова? Дохляк! Любая баба его ногтем раздавит. Разве что Витька поленом её по балде отоварит, чтоб сознанье потеряла. Или свяжет крепко-накрепко…

Сидящие за столом обратили взоры на румяную от водки Любовь Петровну. В деревне знали, что Витька в открытую домогается Любки, и что покойный муж Степан Журавлёв нередко удерживал её в доме связанной. Воспитательные меры Стёпка применял, дабы полновесная его супруга: а) не выскакивала из дому в мини-юбке, б) не отказывала в супружеской ласке и в) не заглядывалась на чужих мужиков. В общем, Любовь Петровна обладала немалым опытом в роли связанной затворницы.

Видя общее внимание, сильная и мясистая Любка фыркнула, что лично её никакая верёвка не удержит. Она, Любовь Петровна Журавлёва, отовсюду сбежит, как ни связывай.

Конечно, Журавлёва присочинила. Развратную жену Стёпка вязал на совесть, будто был диверсантом и обезвреживал вражеского часового на посту. Мог вставить в рот Любке кляп, распластать её лягушкой лицом вниз, соединить ремнями за спиной щиколотки и запястья. Лежи на пузе и покачивайся как деревянная лошадка. Мог закутать в длинную свою рубаху и затянуть рукава сзади. Или распинал Любовь Петровну между кроватными спинками, или подвешивал в дверном проёме на вывернутых кистях за указательные пальцы.

Если Любка для домашнего удобства с утра скатывала волосы в култышку на затылке, муж прихватывал её верёвкой и за култышку. Это был болезненный, почти пыточный приём: фиксировать голову пленницы за пучок волос к постели или скрученным за спину рукам. С шевелюрой на привязи вам точно станет не до побегов. Только думаешь, как бы случайно не чихнуть да всю растительность на макушке не выдрать. Прикованный к скале Прометей – и тот меньше мучился.

Нрав у Стёпки был крут. За время службы в морской пехоте он в совершенстве научился драться, стрелять и захватывать в плен условного неприятеля. Живи старший сержант Журавлёв в средневековой Японии, он бы числился мастером ходзё-дзюцу: искусства боевого связывания противника без причинения физического вреда.

За пять супружеских лет Любовь Петровна изрядно натерпелась от Стёпки с его пьянкой, побоями и кустарным ходзё-дзюцу. Мерзавец Журавлёв начисто вытянул все жилы из сдобной супруги. Тут Аникушкина ради шутки возьми и предложи Любке пари при свидетелях – связать её, главбуха Журавлёву, и посмотреть, быстро ли она распутается.

Захмелевшая Любовь Петровна сама не поняла, почему так легко согласилась на спор. После нескольких рюмок в канун Восьмого марта ей было море по колено. Она заявила товаркам, что развяжется или порвёт верёвки в пять минут, даже если её вздёрнут вверх ногами.

- За ноги вешать не будем, - хихикнула агроном Тамара Манасарян. – Любка нам весь потолок обвалит.

Любовь Петровна немного обиделась на намёк, она сроду не была сторонницей диет и худобы. Ей нравились собственные обильные формы и бёдра, тяжёлые как кирпичная кладка. «Лучше сиськи с монастырь, чем жопа с кулак! » - говаривала она. А кому не по вкусу естественное женское тело – проходи мимо, Журавлёва не напрашивается.

На кон поставили последнюю неоткрытую бутылку шампанского – именно на неё облизывалась пришедшая уборщица. В кладовой подруги нашли нейлоновую верёвку, кольцом окружили Любку вместе с креслом и скрутили главбуха по рукам и ногам. Заплели запястья за спину, опутали крупную грудь, похожую на спутниковые чаши, подвязали к вертящейся опоре за толстые полуголые ноги. Верёвка была длинная, узлы изобретались коллективно.

- Всё, что ли? – спросила Маринка Реутова, когда Любовь Петровна, затянутая в кожаный костюм и колготки цвета яблочного повидла, была упакована в кресле наподобие кипы спрессованного сена. – Время засекать, за сколько развяжешься?

Любовь Петровна не успела ответить – кто-то из девчонок отошёл к столу глотнуть винца и увидел, что за вечерним окном стало подозрительно светло. Присмотрелись: в деревне горела чья-то изба. Хорошо горела.

В конторе «Техно-агросоюза» поднялся крик и кавардак.

- Мать етти! Пожар! – заблажила Валя Серовская. – Где-то возле нашего двора пластает!

- Вроде на берегу, у бывшей пристани… У меня же там свекровка живёт! – в тон ей запаниковала Манасарян и бросилась на улицу в чём была.

- Где? Где горит? – забеспокоилась в кресле Любовь Петровна, но о ней уже  забыли. Толкаясь и не попадая в рукава «алясок», пуховиков и искусственных шуб, компаньонки гурьбой вывалились в мартовскую темень, подсвеченную далёким заревом.

Любовь Петровна сразу и не сообразила, что по-прежнему сидит кипой спрессованного сена, и в стельках сапог у неё чавкает пот, и верёвки вгрызаются в живот, и руки туго связаны назад.

- А я?... Стойте! Стойте, шалавы окаянные!... Назад! – завопила во всю мощь богатырской груди и заизвивалась в кресле, насколько позволяли нейлоновые путы и собственная полнота.

Однако поздно. Девчонок и след простыл.

Пьяная Любовь Петровна судорожно подёргалась в утробе кресла, напрягая ляжки и бицепсы. Нейлоновые петли сухо шелестели в складках кожаного пиджака, резали бёдра сквозь колготки. И женщина поняла, что самостоятельно выскользнуть из верёвок – задача почти невыполнимая, она же не фокусник Копперфильд. Всему виной выпитая водка и желание прихвастнуть.

Да, Степан часто крутил ей руки. Но никто сейчас не знает, сколько слёз пролила связанная Любка, сколько отборных матюгов обрушила на грубого мужа. Освободиться из уз Любови Петровне удавалось либо по Стёпкиному недосмотру, либо с помощью ножа и пилки для ногтей. Но чаще приходилось терпеть и ждать, пока суровый супруг не сжалится и не развяжет.

В общем, совершенно глупая история.

***

Главбух Журавлёва и не рассчитывала на сочувствие технички в грязном клеёнчатом фартуке, но реакция Люськи оказалась ещё оскорбительнее. Выслушав грустный рассказ, Бороницына гнусно смеётся. Всматривается между беспомощно раздвинутых ляжек начальницы, с удовольствием констатирует:

- Дуры дурами, а связали хорошо! Даже в мокром месте тебя поддели, как рыбку на крючок!

- Да, чтоб шевелиться не могла, - сердито поясняет арестантка. – Только поглубже вдохну – до того через плавки вопьётся, прямо жуть! Освободи, Люська! Разрежь всё на фиг.

Фокус в том, что Любовь Петровну прикрутили к креслу не совсем обычным способом. Техничка Люська такого ещё не видела. Руки Журавлёвой связаны за спиной, ноги примотаны под сиденьем – это понятно. Но вдобавок от плеч и до паха женщину захлёстывают две вертикальные верёвки наподобие подтяжек. Юбка Любови Петровны высоко завёрнута на живот, и две петли жёстко стягивают её промеж раздвинутых бёдер, не давая пленнице выпрямиться.

Одна из верёвок, просунутая в интимные части бухгалтерши, крепится узлом к связанным за спиной рукам, другая спускается под кресло и оборачивается вокруг сапожных каблуков под сиденьем. При попытке пошевелить конечностями путы причиняют Любови Петровне неимоверную боль в паху. Техничка Бороницына отмечает, что белые верёвки почти на три пальца вошли пленнице в дамские органы страсти и размножения, защищённые только капроном и чёрными чешуйчатыми трусиками.

- Аникушкина, падла, мне козью морду подстроила! – плаксиво поясняет Любовь Петровна, покаянно глядя на техничку снизу вверх.

***

Зоотехник Лариска Аникушкина вмешалась, когда пленница была уже почти целиком привязана к скрипучему дерматиновому креслицу. Ей не хотелось проиграть спор.  

- Тормози маленько! – сказала она. - Я сейчас Любке одну штуку сделаю… чтобы не скучно возиться было, хе-хе-хе…

И Лариска сделала «штуку»: задрала кожаную мини-юбку Журавлёвой на живот, выпустила две верёвки от плеч и просунула женщине в пах. Обернула концы вокруг рук и лодыжек. А в следующий миг Реутова заорала про пожар, и всех как ветром из конторы сдуло.

Оставшись в одиночестве до прихода Бороницыной, несчастная Любовь Петровна в полной мере ощутила, насколько неприятно сидеть с твёрдым узлом между ног. Верёвка вытеснила наружу складки самой нежной тайной плоти, словно ледоруб с размаху вогнали в формочку с ягодным желе.

Любовь Петровна скрежетала зубами и непроизвольно облизывала накрашенный рот, сверкающий от помады как Млечный путь. Сатанинская стяжка во влагалище причиняла женщине острую боль пополам с грязным, извращённым удовольствием. Её «половые аксессуары» до треска натянули собой трусы и колготки, вздулись, отяжелели от прилива дурной крови. Кромка сиденья впивалась в подколенные сгибы, воротник пиджака встал торчком и натирал шею. Казалось, в кабинете слышно, как женская сущность Журавлёвой вибрирует в тесной сбруе, готовая взорваться будто новогодняя хлопушка.

Потому-то Любовь Петровна и обрадовалась приходу чумазой, противной Люськи больше, чем явлению Николы-чудотворца. Потому-то она и морщится, и воняет, и боится расправить литые плечи, связанные с промежностью в одно целое. От засидевшейся бухгалтерши забористо пахнет болотной сыростью, водкой, сексуальным возбуждением. От потных чешуйчатых трусиков несёт кислыми выделениями, от модного пиджачка – имбирной туалетной водой и табаком, а от блестящих колготок шибает несвежим телом и почему-то солёными огурцами.

Журавлёва пьяно мотает головой так, что её обширные телеса трясутся водянистым студнем.

- Долго ты ещё будешь зырить, Люська? – хрипит она уже злее. – Вон, на этажерке в органайзере торчат ножницы. Взяла их быстро и расстригла мне верёвки! Что непонятного?

Любовь Петровна пробует выпрямить затёкшую ссутуленную спину, но снова кривится от резкой боли в запястьях и между ног. Верёвки напрягаются как фортепианные струны, не позволяя пленнице заниматься самодеятельностью.

А Люська?... Люська прямо-таки жмурится от наслаждения. Плана у неё пока нет, однако техничке представилась редкая возможность немножко унизить начальственную стерву. Наглая главбух Журавлёва сидит перед нею пьяной и связанной, а в конторе ни души. Если девки умчались глазеть на пожар у Бизона, то скоро их не жди. За это однозначно надо выпить.

Бороницына взбалтывает стакан и ухарски выливает «фирменный коктейль» в горло. Занюхивает полумесяцем колбасы. Колбаса не из дешёвых, полукопчёная, давно техничка этакой сладости не едала.

- Не я с тобой спорила, товарищ главбух, не мне и развязывать! – припечатывает она. - Думаешь, в колхозные шишки выбилась – так уже наместница Бога на земле?

И коварно притворяется, что задумалась.

- Разве что попросишь меня как следует, Любовь Петровна? С выражением?…

- Скажи ещё, в ножки тебе поклониться? – огрызается высокомерная Любка. Ёрзает в раскалённом кресле и вдруг спохватывается: – А ты вообще чего «растыкалась», старая? Я с тобой детей не крестила и на брудершафт не пила.

- Ох, Любка-Любка! – уборщица сморкается в рукав и с обидой взвизгивает. – Одно слово – стервью ты выросла, начальница недоделанная! Как собаку меня кличешь, а мне шестьдесят два в феврале стукнуло. Только Михалыч по имени-отчеству меня помнит. Вот и не кудахчи на меня, раз культуры не знаешь!

От злости на Бороницыну Любовь Петровна багровеет ещё ярче.

- Люська, я ведь не шучу! Отвязывай бегом. У меня вся юбка промокла. Я писать хочу!…

- Хрен тебе, шлюха!

Сутулая Люська с наслаждением тычет невольнице под нос морщинистую дулю, глотает вино и неторопливо прибирает остатки банкета, ухмыляясь про себя. Скидала посуду в раковину за перегородкой, протёрла столешницу подолом фартука. Напустила в умывальник воды, принялась соскребать жир с тарелок.

Попутно она соображает, чем бы ещё досадить пыхтящей надушенной Любке? Как Журавлёву в деревне дразнят? В девичестве Любовь Петровна носила материну фамилию Курахова, и мать у неё за глаза именовали Юлькой-Курвой. Однако к Любке прозвище как-то не прилипло. Чаще её кликали Ножкой Буша – за аппетитные блестящие ляжки, еле прикрытые подолом.

Потом Любка выкрасила гриву в сиреневый цвет и её ненадолго переименовали в Синявку. Кстати, сиреневый оттенок оказался ей к лицу, Любка походила с ним на вальяжную располневшую Мальвину. Парни были не прочь вечерком облапать сиреневую красотку за деревенским клубом, но с теми, кто обзовётся Синявкой, Любка была беспощадна.  

Её новобрачного мужа Стёпку в Паромном уважали за силу и звали Морпехом, Рэмбо или Стэном – на американский манер. После замужества Любку Журавлёву стали величать Морячкой (на Морячку она реагировала спокойно), а самые злоязыкие – Жирулей или Жирухой (вот за Жируху можно было и в глаз отхватить).

***

Открытое неповиновение убогой технички застаёт Любовь Петровну врасплох, она начинает нервничать. Ей хочется на свежий воздух. В натопленном кабинете слишком душно, чтобы без движения сидеть упакованной в кожу, сапоги и колготки. Кто носит капрон – тот знает, что с терморегуляцией у искусственной ткани неважно. Белокурая причёска арестантки (шикарный градуированный боб) смешалась и слиплась сосульками, приклеилась ко лбу и лилово-глянцевым губам, будто вырезанным из фольги для уроков детского труда.

Голубые глаза бухгалтерши под контактными линзами налились кровью и мукой. Размытая тушь бежит на щёки, пачкает вырез бежевой блузки. Любовь Петровна страдальчески охает каждый раз, когда от неловкого движения кресло угрожающе раскачивается, а жгучая белая верёвка в паху вонзается через яблочный капрон, будто тупая зазубренная пила.

- Разрежь верёвки, сучка! – цедит она из угла сквозь золотые зубы. В сотый раз ощупывает пальцами узлы за спиной, но не может сообразить, как их распутать. Собственная беспомощность бесит её сильнее жары и зуда в интимном месте. – Доберусь до тебя, Бороницына, - мало не покажется. Режь верёвки, кому сказала?!

Люська понимает, что ей представился единственный шанс поквитаться с ненавистным главбухом. Пусть потом уволят, пусть! Она и без того на пенсии. На худой конец в детский садик можно устроиться, или ещё куда. Поломойке терять нечего.

- Ой, грубая ты! – ехидно щурится она, осмелев. – Пора тебя вежливости учить, Жируля.

В ответ Любовь Петровна вспыхивает до корней волос. Прозвище «Жируля» от крупной фигуры и фамилии Журавлёва она считает кровным оскорблением. При других обстоятельствах Люське пришлось бы солоно, но в данную минуту она, техничка, держит в руках судьбу этой расплывшейся, разодетой фифочки.

Отложив недомытую тарелку, пожилая техничка подходит, хватает главбуха за тёплое влажное колено. Обтянутый колготками упругий жир напоминает ей липкую речную глину. Люська с силой крутит Журавлёву в кресле вокруг оси. И ещё! И ещё!...

- Карусель! – в восторге кричит Люська, вращая главбуха словно игрушечный волчок.

Кресло визжит, набирая обороты. Перед ошарашенной Любовью Петровной как в калейдоскопе несётся весь кабинет производственно-технического отдела. Чахлые бегонии на подоконнике, настенный календарь со Шварценеггером в фильме «Терминатор-II», пиршественный стол, покосившиеся этажерки из деревоплиты, ведро технички, приоткрытая дверь… Тут же снова по кругу – бегонии, Терминатор, столы, ведро. Бегонии, Терминатор, столы, ведро…

- А-а-а! Тварь! Перестань меня крутить! – кричит пьяная Любовь Петровна. К горлу подступает отвратительная тошнота.

На банкете Журавлёва не ограничивала себя в еде и выпивке. Угощалась апельсинами, тортом, ветчиной и салатом из крабовых палочек. Пила много водки и «Алиготе». Теперь главбух чувствует, что праздничные разносолы вот-вот выплеснутся из неё как воздушный фонтан из кита, затопят кабинет вместе с бегониями и календарём.

Когда кресло наконец останавливается, связанная Любовь Петровна едва дышит. Массивная грудь бешено вздымается в тугой нейлоновой обвязке, на бюсте под лакированной кожей пуговками обозначились отвердевшие соски.

Содрогаясь от позывов рвоты, в мутной пелене главбух с трудом видит над собой обрюзгшее лицо технички в старческих пигментных пятнах и слышит ликующее:

- Понравилась каруселька, милая? Может, ещё покатать?

Любовь Петровна слабо дёргается, и этого достаточно, чтобы верёвка резанула её через мокрую мембрану трусиков. Вспыхивает боль - до того зубодробительная, будто к промежности поднесли бензиновую фортуну с алмазным диском. Изо рта Журавлёвой течёт. Она мотает растрёпанной головой, пытаясь вспомнить отчество Люськи в трудовом договоре. Вроде как-то на «Г»? Геннадьевна? Германовна?...

- Молчишь, грубиянка? – Люська опять тянется к липкому толстому колену Журавлёвой. – Ещё повертимся?

Любовь Петровна жалобно мычит, но не может спрятать свои расставленные связанные колени, похожие на позолоченные мясистые тыквы, сбрызнутые скользким капроном. В последнюю секунду ей каким-то чудом приходит на память отчество старухи: Гавриловна!

- Не трогай меня, Людмила… Гавриловна! - жалко выдавливает она, обливаясь холодным потом и страдая от головокружения.- Пожалуйста! Мне плохо…

Бороницына хитро и грозно потирает ручки, ощутив своё превосходство над сытой бухгалтершей, затянутой в дорогую скрипучую кожу и колготки. Вон как трясётся перед нею Журавлёва, силится отодвинуть прочь жирные гладкие коленки. Не хочет на карусели крутиться? Знай своё место, коза бухгалтерская!

- Хе-хе, вправило тебе мозги? Сразу вспомнила, как меня по батюшке, Жируля? – техничка грубо встряхивает связанную за тугое плечо. - Это я сейчас тебе Людмилой Гавриловной стала. А сегодня утром мне двести тысчонок премии сунули и за дверь выставили? (В то время в ходу ещё были неденоминированные рубли). Бабушке на две бутылки красненькой и то не хватит. Спасибо за такой праздничек от всего сердца! Обидно мне или нет, как ты думаешь, сука?

- Обидно… - покорно соглашается Любовь Петровна, размазанная по креслу с голыми яблочными ляжками и торчащими сосками.

- Испугались, что уборщица ваши благородия объест? – с надрывом вопрошает Люська, размахивая шваброй и свирепея. На неё тоже начинает действовать выпитый со стола алкоголь. - Себе-то по сколь премии насчитали, минетчицы-кабинетчицы? На духи, на колготки, конфетки?

- По полтора миллиона, - сознаётся связанная Журавлёва, чувствуя, что старая ведьма не так проста. – Но я-то при чём, Людмила? Там же от оклада числится…

- От оклада! – Бороницына нависает над обмякшим в кресле, пахучим телом. – А кто меня за грязь на полу надбавки лишил? Люська виновата, что вы табунами весь день на каблучочках цокаете, с крыльца да с курилки мусор тащите? Одна за всех за гроши с вёдрами горбачу! Никто не спросит, что у меня артрит! Сейчас вот не чаяла до работы доковылять, а вы тут… Жрёте в три хайла!

- Шла бы да сама на главбуха училась, чем телятам хвосты крутить, - огрызается Любовь Петровна со злыми огоньками в глазах.

- Посмотрите на неё! Не нравится, что я телятницей робила, интеллигентка жопастая? – возмущается Люська. – Да я лучшей на ферме была! А эти двести тыщ тебе в пасть засуну, пока ты связанная! Жуй да проглатывай.  

- Вернём надбавку тебе, Людмила Гавриловна! – спохватывается Любовь Петровна, понимая, что сердить техничку сейчас ни к чему. - Слово даю, вернём! Развяжи только руки? Я устала уже… 

Женщину в кресле тошнит и выворачивает. Она готова грохнуться в обморок от злобы, тесных колготок, верёвок и боли в паху. Адская уздечка, грызущая промежность, окончательно её возбудила и обессилила. Женщина чувствует, что трусики и колготки насквозь пропитались и пропахли её соком.

Люська бочком возвращается к столу, смешивает в стакане ещё какие-то спиртные ополоски и смачно выпивает. Бесцветные глазки с ненавистью сверлят белокурую сексуальную пленницу.

- Не взыщи, Журавлёва, но по годам ты - сопля! С засс@ным подолом ещё бегала, когда наш колхоз на весь район гремел! Любая собака про «Знамя Ильича» слыхала. На газетную передовицу сколь разов попадали… Э-эх!... И где наш колхоз? Всё по миру пустили такие же бл@ди как ты!

Привязанная молодая главбух собирает остатки самообладания, хотя ей жутко хочется наорать на сволочную техничку. Зачем, зачем Любовь Петровна затеяла идиотский спор с Аникушкиной? Девки-кретинки скрутили её самой прочной верёвкой, какую нашли. Нейлоновый шнур способен выдержать нагрузку в двести пятьдесят килограммов. При всей своей сочной женской конституции Любовь Петровна Журавлёва весит чуть не втрое меньше!

- За это демократам спасибо скажи! – бурчит она. - Я за Гайдара и Чубайса отдуваться не нанималась. Нету в отрасли денег! Все сельхоздотации срезали, и колхоз вместе с ними рухнул. Реформа!...

- Тыща двести дойных коров была! – рявкает Люська прямо в мокрое лицо Журавлёвой, измазанное тушью и помадой. – Ты-ща две-сти! Скока сейчас? Говори, раз бухгалтер!

- Будто ты не в нашей деревне живёшь, - криво усмехается главбух. – Сама знаешь, что сто пятьдесят.  

- Десятая часть дойного стада осталась! – вскипает старая техничка. - Реформаторы х@евы! Гайдары-скипидары. А пахотных земель в вашем «Агросоюзе» сколь теперь числится?  

- Четверть от того, что было, - связанная женщина тяжело вздыхает. – Меньше полутора тысяч гектар. И директор сказал - ещё сокращать будем. Топлива нет, семян нет.

- Немцы в войну убытка меньше принесли, чем вы! – опьяневшая Люська садится на табуретку и чуть не пускает горючую слезу. – Коммерсанты г@вённые… Какой колхоз раздербанили! Семян нет? Сталина на вас нет, а не семян!  

Уборщица Люська – человек маленький и неприметный, однако много чего знает. По одному содержимому урн и незапертых столов она определяет, что в производственном отделе сегодня перекусывали домашними пирожками с капустой, инженер Евстахов опохмелялся пустырником, а кто-то из бухгалтерских баб делал тест на беременность.

Кстати, результат теста - отрицательный. У кого-то от задницы отлегло. Возможно даже, это была Журавлёва, но вряд ли. Скорее – Маринка Реутова, она крутит с женатым главным механиком. Забывает у него в кабинете чашки со своей помадой и «отстрелянные» презервативы, аккуратно завёрнутые в бумажку.

- Апельсины жрёте, тюльпаны себе дарите… - обвиняюще хрипит Люська с табуретки. – Откуда денег взяли? На семена нет, а на тюльпаны к Восьмому марта, значит, есть?

Любовь Петровна притворяется, что не слышит. Чтобы провести праздник, выдать женщинам премию и зарплату за два месяца, они с директором Прохорчуком продали на разбор овощехранилище из гипсоблока, четыре движка с зерносушилки, пустили на металлолом несколько комбайнов, которые всё равно нечем было ремонтировать, и сдали на мясо двадцать коров. Было ещё кое-что по мелочи, но технички Люськи это ни в коем случае не касается. Невинные бухгалтерские хитрости помогли Журавлёвой тайком от шефа разжиться ещё несколькими миллионами, и она присмотрела себе в городе потрясающую натуральную шубу с весенней скидкой.

- Молчишь, Жируха? – насупившись, Люська встаёт. – Может, опять в карусельку поиграем?

- Нет, Людмилочка! Не надо! – Любовь Петровна чувствует, что скоро свихнётся от тошноты, головокружения и верёвочно-колготочных мучений. – Деньги директор нашёл. Сдал на той неделе металлолом, хранилище и двадцать коров. Вот и праздник, и долги отдали.

Чистосердечное признание Журавлёвой лишь злит закосевшую Люську. Уборщица цапает бухгалтершу за белокурый градуированный боб, запрокидывает пленницу подбородком к потолку. Обнажается беззащитная складка и золотая цепочка на шее, ныряющая в ущелье среди белых грудей, массивных как сугробы.

- Вон наш колхоз-то, на шее у тебя висит, краля! - техничка брызжет праведной слюной. - На побрякушки всё сменяли! Хапуги вы, Любаха! Всё промотали! Достать бы из аптечки зелёнку да покрасить тебя, такую беленькую! Или половую тряпку в рот засунуть? Убила бы тебя, колбаса с титьками!

Измождённая Любовь Петровна скверно ругается от ужасающей боли в загнутой шее, волосах и стянутом верёвками паху. Техничка почти физически чувствует, как белые петли между ног режут и кромсают беззащитные гениталии главной бухгалтерши. Небось, сегодня по случаю праздника у неё в трусиках всё наголо побрито машинкой для интимных зон, которой она хвастает подругам? Тьфу, хлюстанка. В Люськиной юности вдовы вели себя примерно, а не шлялись по деревне в мини-юбках и лосинах, которые не прикрывают даже зад и лобок.

Бороницына неистово таскает невольницу за вихры и предлагает то выкрасить вороватую бухгалтершу зелёнкой, то сунуть в рот грязную ветошь и прошить напомаженные губы канцелярским степлером – чтобы знала, как достаётся уборщицам жалкая копеечка.

Связанная Журавлёва жмурится и воет. Густая слюна висит у неё на двойной складке под челюстью. Капли упали на расставленные ляжки во влажных блестящих колготках, на воротник кожаного пиджака. Перетянутые за креслом кисти рук распухли. Округлые бухгалтерские пальчики походят на гроздья переспелого винограда. А внизу живота нудно, томительно распирают трусики Журавлёвой набухшие дамские органы страсти и размножения…

***

Когда Любовь Петровна только устроилась в колхоз и ещё не была главбухом, она напилась и вдрызг поссорилась с подругами Светкой и Жанкой.

Дело было после работы, в этой же конторе, только на первом этаже. Девчонки зажали Любку в углу пустого кабинета и попытались вывернуть за спину руки. Разъярённая Любовь Петровна орала благим матом и не давалась. Но вдруг Светка сунула ей пальцы под короткую юбочку и крепко схватила через колготки за интимное место.

Вряд ли Светка догадывалась, какой ошеломляющий эффект это произведёт. Скорее всего, просто хотела сделать сопернице побольнее. Любка Журавлёва тоже никогда не замечала за собой тяги к мазохизму, однако неожиданно для себя охнула, закатила накрашенные глаза, крепко сжала бёдра и «потекла».

Потекла в буквальном смысле: горячий любовный сок фонтаном брызнул ей в нижнее бельё, а интимные губки разбухли, грозя разорвать колготки. Больше Любовь Петровна не сопротивлялась, и Светка с Жанкой без помех скрутили ей руки и туго связали скотчем.

- Растащилась, проститутка чёртова? – ухмыльнулась Светка, прекращая орудовать между ног разомлевшей Журавлёвой. Брезгливо вытерла намокшую руку о пленницу. – Губу мне рассадила, падаль. Пошли, Жанка, в кресло её закинем.

Любовь Петровну, перевозбуждённую, но самым подлым образом не удовлетворённую, погрузили в стандартное кресло, широко разодрали толстые ляжки в стороны, раскидав их по подлокотникам, и неподвижно зафиксировали целым мотком скотча.

Распятой женщине против воли хотелось, чтобы её потёрли под юбкой ещё минутку-другую. Она пыталась ёрзать задом по сиденью, поскуливала и хватала ртом воздух, пока Светка не стянула её обслюнявленные пунцовые губы клейкой лентой.

После этого несчастная Журавлёва всхлипнула и затихла, скособоченная в кресле, которое быстро стало под нею горячим и влажным.

Сквозь ресницы Любовь Петровна злобно смотрела на товарок, которые её растоптали, уничтожили, да ещё и сексуально надругались. Весь вечер они вместе пили, трепались и закусывали, а сейчас бухгалтера Журавлёву вмяли в кресло со связанными назад руками, стиснутыми скотчем грудями, и до судорог растянутыми ляжками.

Любовь Петровна тоскливо косила глазами на живот, но видела лишь свою задранную юбку и пару облепленных колготками бёдер, сверкающих от щедро наложенного скотча, между которыми болело, свербило и пульсировало. Подумать только, едва не кончила на потеху этим издевательницам! Вот же оно, рядом, только руку протяни?...

Женщине стало безумно жалко себя, такую холёную, белую, гладкую, пьяную и несчастную. Скотч резал запястья, лодыжки и ляжки. Плечи и ягодицы затекли, вдавленные в жёсткое кресло. Устала шея. Промокшие шёлковые трусики и впивающийся шов капроновых колготок вызывали боль между раздёрнутых ног, и усиливали вспыхнувшее желание, но поправить их было нельзя. А Светка с Жанкой снова сели за стол с недопитой водкой и солёным салом.

- Терпи, туша вонючая, - осклабилась через плечо чавкающая Светка. – Посидишь часок-другой, развяжем, и извинишься перед нами, поняла?

Спустя целую вечность подруги, прикончив всё на столе, пьяные в хлам, гогоча и шатаясь подошли к полуживой пленнице. Жанка пригрозила Любовь Петровне длинным алым ногтем.

- Помнишь… ик!... уговор?... Сейчас мы тебя… ик!... отвяжем от кресла. Попросишь прощения, может… ик!.... и остальное развяжем.

Девчонки сволокли пленницу с кресла, оставив ей связанными руки и щиколотки, бухнули перед собой на колени, содрали липкую ленту с истёрзанных губ.

- Проси! Умоляй! Кланяйся! – требовала Светка и пыталась поставить Любовь Петровне каблук на плечо.

Перед носом Журавлёвой мелькнула из-под подола Светкина ляжка, облитая лайкрой, сверкнул кружевной край трусиков. Правда, пьяную повелительницу тут же повело и чуть не отбросило на Жанку.

Часто облизывая губы, занемевшие от кляпа, скрученная Любка долго хрипела совершенно бредовые извинения, сама уже не помня, в чём провинилась. Ей хотелось одного: заполучить назад свободу, свои драгоценные конечности! Зато Светка и Жанна кривлялись, ржали и передразнивали бормотание бухгалтерши, наслаждаясь своей небывалой властью над противной, сварливой Журавлёвой.

Наконец им стало скучно и захотелось пойти ещё выпить. Но Светка напоследок предательски нарушила данное обещание. Вместо того чтобы рассечь скотч на Любовь Петровне, она подошла сзади и сунула ей в связанные руки нож для резки бумаги.

- Давай, сексуальная наша, напрягись и как-нибудь сама, ик!... Уронишь ножик – мы не виноваты. Ха-ха-ха!

Жанка захохотала над остроумной шуткой, и они в обнимку покинули контору, оставив жертву в полном одиночестве. А вы думаете, легко ощупью пилить на себе скотч, если пальцы совсем омертвели, и ручка ножа норовит выскользнуть?

Со стонами и руганью Любовь Петровна неловко повалилась на бок, ушибив бедро, локоть и скулу, и невыносимо долго чиркала проклятую ленту на запястьях, порезав при этом блузку на спине и в кровь исцарапав ладони. В гробу она видела такой мазохизм!

***

…Сейчас у Любови Петровны нет под рукой ножа для бумаг. И хотя никакая Светка не мнёт её под юбкой, зато Ларискина сбруя жутко тревожит и волнует дамские чресла Журавлёвой. Колготки пропитались излишками пахучей увлажняющей жидкости. В шёлковых трусиках чешется и болит. А техничка Люська заунывно продолжает нудить. Из её неухоженной ротовой полости безобразно несёт гнилью и перегаром.  

- Свинарник какой был, шалава? Дворец, а не свинарник. Дороги строили, садик на сто мест, и старикам почёт был. Я на ВДНХ в Москву ездила, меня к ордену Трудовой славы представить обещали! Охо-хо, горюшко. Где теперь всё? Проср@ли знамя Ильича нашего… На тюльпанчики сменяли.

- Ко мне-то какие претензии? – визжит и Любовь Петровна, доведённая пленом до белого каления. – Достала уже, старая перечница! Пошла ты… в кобылью дыру. Развязать меня не хочешь – так хоть не стой над душой, Христа ради!

Любовь Петровна в самом деле побрила в бане интимные места, и переживает, что верёвка до синяков натрёт её сквозь шёлк и сырой капрон. Бывают ли гематомы на половых органах? Но даже если нет, то стягивающая верёвка запросто повредит чуткую промежность, оставит трещинки и микротравмы. Так и до инфекции недалеко. Если бы Журавлёва вчера не сбрила кудряшки между ног, они бы немного защитили тело от корявого узла в паху.

В разгар мучений и пыток Любовь Петровна с непередаваемым облегчением вдруг слышит топот на рассохшейся лестнице.

- Девочки идут! Пожар у Бизона кончился! – счастливо стонет она, предвкушая, как ей развяжут побелевшие кисти и распустят уздечку поверх трусиков. – А тебе, Люська, с нами больше не работать. Психованная ты, пиши заявление по собственному!

Настрадавшейся женщине хочется немедленно освободиться, выпить водки, умыться, снять контактные линзы, колготки, трусики, кожаный пиджак и упасть в тёплую ванну. Техничка Бороницына тоже учуяла шаги, замолкает и отстраняется от сидящей спутанной Любки. Мол, я тут ни при чём, это вы с главбухом в кавказскую пленницу играете.

В приоткрытую дверь вплывает огромный букет красных роз.

- Ку-ку, с праздником, мои лебеди!  

- Нет, только не это!... – восклицает Любовь Петровна и безрезультатно пытается сдвинуть ноги в упругих колготках из светящегося яблочного повидла.  

Потому что за гигантским букетом маячит ушастая башка бизнесмена Витьки Рачкова в малиновом пиджаке – её вечного преследователя и поклонника.

***

Сначала Витька думал, что все бабы уже разошлись из конторы. Букет, купленный за бешеные деньги, загораживает ему обзор. Он с огорчением сморит на пустые, неприбранные столы. Забогатевший коммерсант Рачков ехал сюда с надеждой пощупать весёлый девичник, закидать розами и сманить «прокатиться в лесок» какую-нибудь разогретую молодуху в мини-юбке. В идеале он мечтал прокатить сексуальную пышку  Журавлёву, но ведь она опять окажется несговорчивой?

В следующий миг Витька замечает потасканную Люську в клеёнчатом фартуке.

- О, моё почтение, Гавриловна! С праздничком! А где все ваши? Я типа канкан у колхозных тёлок хотел позырить, даёшь культурную программу на селе, хы-хы…

- Пожар убежали смотреть, - поясняет Бороницына, глядя в сторону.

- А, видал головёшки. Мимо из города ехал, - Витька встряхивает грудой цветов. – Кабздец, сполыхала хата у Бизона. Он типа в одних подштанниках выскочил, побегал, его уже к соседям уложили, чтоб не мешал. Баба у Сашки тоже живая. Ничо алкашам не делается, хоть в Стрижихе их топи - вынырнут.

- Сам-то кем при советской власти был? Тем же алконавтом, - подкалывает памятливая уборщица. – Да ишо сидел три раза!

- Четыре, мамаша, - Рачков гордо перекидывает букет в другую руку и тут наконец видит свою тайную любовь Журавлёву.

Видит - и открывает рот от восторга.

Его обожаемая вдовица сидит привязанной к скрипучему креслу, руками за спину, тыквенными коленями врозь, и чёрный кожаный пиджак Любки выпукло обтягивает исполинский бюст, и неподъёмные груди похожи на огромные перевёрнутые чаши спутниковых антенн. А раздвинутые толстые ноги Журавлёвой облиты капроном, будто сплошь обмазаны сладким яблочным повидлом, и между ними впиваются две верёвочных петли по всем правилам японской техники хойдзё-дзюцу. И под мокрой ластовицей колготок соблазнительно мерцают чёрные трусики из чешуйчатой полупрозрачной ткани, похожей на комнатный тюль.

- Оба-на! – Витька расплывается в фиксатой улыбке. – Кого я вижу? Любаша, невестушка моя! Связана? Так даже фартовее, чем в мешке и браслетах! Гавриловна, никак ты для меня упаковала подарочек? Беру, беру Любаву! Бабло плачу сразу!  

- Уйди, Рачков! – испуганно огрызается связанная Любовь Петровна, чувствуя, как Витькины глазки цепко переползают по её полуобнажённым прелестям. – Нашёл невестушку! У тебя жена есть!

Витька Рачков действительно долгие годы сожительствует с бабой из соседней Матвеевки, и у них душевнобольная дочь Катька. Раньше они жили на её инвалидную пенсию, теперь Витька записался в бизнесмены, и сожительница работает продавцом в его «чепке». Торгует жвачками, китайской тушёнкой и «Сникерсами».

- Выметайся, старая, - Рачков коротко кивает Бороницыной на коридор. – Есть у меня к Журавлёвой… тема на миллион.

- Не подходи ко мне! Не смей! – истошно орёт Любовь Петровна, искривляя лиловый рот, сверкающий от помады как Млечный путь. – Люська, не уходи! Развяжите меня!

Пока аппетитная бухгалтерша орёт, коммерсант и бывший сиделец Витька картинно осыпает её охапкой роз. Жёлтые и бордовые цветы усеивают пол вокруг кресла, две розы цепляются женщине за расстёгнутую «молнию» пиджака на груди, целый ворох ложится меж раздвинутых ног. Прежде в кабинете пахло водкой, самочьими духами, апельсинами и влажным бельём связанного главбуха. Теперь же всё заглушает опьяняющий аромат оранжереи.

- Любка, я тебя хочу, - нагнувшись, Витька, крепко берёт пленницу за бесстыдно  расставленные глянцевые ляжки цвета яблочного повидла. – У меня доллары есть, баксы. Много! Они твои будут!

Рачкову впервые выпала удача по-настоящему дотронуться до наливных Любкиных ляжек, ведь на улице Журавлёва на пушечный выстрел не подпускает к себе татуированного предпринимателя. Похрюкивая от вожделения Витька ведёт клешнятыми руками по бёдрам и талии женщины. Её яблочные колготки восхитительно скользят, будто намыленные, из выреза бежевой блузки выглядывают накрахмаленные чашечки шёлкового лифчика и тяжёлые груди, туго связанные верёвками поперёк.

- Любка, зайка моя… - Витька утыкается лицом в декольте бежевой блузки. На заскорузлых пальцах Рачкова сияют аляповатые золотые перстни-«болты», ставшие необходимым атрибутом каждого «нового русского».

- Отвали, гнида! – спасая свою честь, скрученная Любовь Петровна скачет в кресле, словно баскетбольный мяч. Ролики на ножках кресла грозят вот-вот сломаться, не рассчитанные на активные упражнения. – Куда пакли суёшь? Не хватай за трусы! Последним мужиком на Земле останешься – и то не посмотрю!

- Я богатый, Любава, у меня бабки есть, - Витька нагло сгребает Журавлёву за горячую, липкую от сока промежность. – Даже если не дашь… всё равно потом в деревне расскажу - типа ты в конторе у меня связанной отсосала!  

Витька хохочет, показывая стальные коронки. Он ещё не успел поменять их на золотые.  

От ужаса Любовь Петровна таращит потёкшие голубые глаза. После смерти мужа её и без того затравили в деревне сплетнями - одна другой гаже. Кумушки полощут Журавлёвой косточки за украшения, за мини-юбки, за аппарат для бритья интимных зон… За покойного Степана, который вечно её бил и наказывал – тоже полощут. А теперь – ещё и этот прыщ с «болтами» в малиновом пиджаке?

Руки по-прежнему скручены за спиной намертво. Стебли роз больно колют ноги в мякоть. Плача от омерзения, Любовь Петровна бессильно плюёт в Рачкова вязкой, обсохшей от крика слюной.

***

Раздаётся тупой звук, будто кто-то ударил колотушкой по развешанному ковру. Любовь Петровна нечленораздельно вскрикивает. Глазки Рачкова внезапно стекленеют и он валится в сторону, сминая рассыпанные по полу розы.

Позади Витьки стоит уборщица Бороницына с призовой бутылкой «Советского шампанского». Она проверяет, не пострадала ли стеклянная тара от контакта с лысоватой макушкой коммерсанта и тщательно протирает бутылку фартуком.

- Всякое у нас в «Знамени Ильича» было, - ворчит Люська. - Комбайнёры из-за нас дрались. Председатель Бурак из-за Марксины стрелялся. Тракторист Мирякин памятник Ильичу по пьяни снёс… Но давать шаромыгам связанных баб против воли портить?

Бороницына со звоном водружает бутылку на стол - как печать тиснула.

- Не бывать при мне такому!

И начинает развязывать Любовь Петровну.

Через полчаса с пожарища прибредают конторские девчонки, чудом вспомнившие, что второпях побросали в кабинете сумки, тюльпаны, подарки, а также привязанную к креслу спорщицу: главбуха Журавлёву.

Они застают эпохальное зрелище. Посреди производственно-технического отдела мычит контуженный Витька Рачков в малиновом пиджаке. Предприниматель лежит в богатом обрамлении жёлтых и бордовых роз, и походит на театрального Гамлета, выползшего на бис в пятнадцатый раз.

За столом допивают шампанское главбух Любовь Петровна и пожилая уборщица Бороницына, которые испокон веков друг друга на дух не выносили. Сейчас же они воркуют почти в обнимку, и Журавлёва говорит:

- … и ещё, Людмила Гавриловна, после праздника ко мне придёшь, заявление на материальную помощь напишешь… Директора я беру на себя. Прохорчук у меня под каблуком сидит!

В доказательство звонко цокает каблучком своего сексуального сапога.  

- Когда наш колхоз был, мне тоже постоянно матерьялку давали как сознательной активистке! – поддакивает Люська, закидывая в рот бруски полукопчёной колбасы. – Будильник давали, и пальто драповое! Эх, жизнь была…

Любовь Петровна поворачивается к вошедшим коллегам – сочная, грузная, царственная, затянутая в чёрную кожу.

- Продула ты бутылку, Аникушкина, - говорит она. – Меня и промеж ног верёвка не удержит. Видишь, твою призовую пьём?