Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 19 или Семейная инцест игра

Глава 19. Зверь облезиан

Последние нимские записи сестры расползались дрожащими каракулями, буквы частью размылись. Бедная девочка плакала над ними. Сколько ей было? Шестнадцать. Младше меня сегодняшнего.

Запись же, сделанная год спустя, уже в изгнании, та, которой дневник кончается, написана совсем иначе. Почерк Кле-Кле твёрд, ровен, грубоватое перо не мешает ей выписывать каждую букву. В сдержанном строе слов я уже узнаю её такой, какой она казалась всегда: спокойной, рассудительной, полной деятельной самоотдачи.

Нелепая страсть отступила.

И всё же...

Было в этих записях нечто странное, требующее пристального внимания. За лепетом и фантазиями наивной девочки проступала иная канва, нити которой словно наждаком царапают мне пальцы. Где-то здесь спрятана большая ложь...

Я вдруг вспомнил Титуса.

Чего-то я и здесь не могу разглядеть...

Я медленно жёг страницы, отрывая по одной; они вспыхивали, превращаясь в пылающих бабочек, и имена «Алессандье», «Оливина» уходили в огненное небытие.

Постой, постой, да ведь это речь об Оливине Дю Кастен-Демарро-Бон-Пелиан! Сестра Алессандье, супруга герцога Демарро, светская львица...

Некрасива?!

О, бедная моя сестрица! Куда же ты смотрела?

Мадам Демарро славится броской красой. Тут тебе и пышные волосы цвета воронова крыла, и стать богини, и ледяная синева глаз, что ярче звёзд, а длинные тёмные ресницы — сколько зависти у дам, сколько восторга у кавалеров! Сколько написано рондо и сонетов — я сам читал кое-какие и пара из них вовсе недурны. "Совсем нет ресниц"... Что же она с ними делала, спичками жгла что ли?

Надменная, блистательная Царица Ночи — неуклюжая забитая бесприданница?

Когда она скользнула мимо меня в доме Алессандье (бывшем нашем доме), не соизволив даже дрогнуть этой самой ресницей в мою сторону, мог ли я подумать, что эта богиня переступала когда-то наш порог как бедная, никому не нужная родственница, допущенная как игрушка для любимой дочери?

Странно… Всё странно в этой истории. И не будь я уверен, что запомнил каждое слово, я бы попробовал сохранить этот дневник, как хранила его Клементина.

Но я запомнил.

Вспыхнула и распалась пеплом последняя страница. Кончено.

Я вышел на палубу.

Заря едва брезжила. Недавно пробили три склянки, я слышал колокол-рынду ещё в каюте.

На траверзе перед нами темнела громада земли. Мы подходили к берегу.

Я спросил пробегавшего мимо матроса:

— Что это?

— Тахона, Ваша милость! Хорошо идём! Ходко!

— Ты здесь бывал?

— А как же, кажный рейс сюда заходим, — он с расстановкой начал объяснять мне, как маленькому, — тутачки порт хороший — Кассадо. Бухта большая, стоять будем цельный день и ночь, верно, тоже. Погрузимся, припасу наберём, дале переход долгий, да и воды уж пограничные. От этих салангайцев и не знаешь, чего ждать, всяко может быть, такое ихнее племя. Неугомоны. Так что погулять в Кассадо успеете. И в променад и по горкам. Красоты неописуемой тут — завались! Множество очень.

Он улыбнулся щербатой улыбкой и исчез.

Тахона… как я забыл? Ведь мне описывали её, как один из красивейших островов в архипелаге. Она и богата — только здесь добывают зелёный краситель необыкновенного оттенка (я вспомнил платье цвета зелёного мха, то, что до сих пор в гардеробе сестры. А вот шёлкового неглиже я никогда у неё не видел). Воды местные мирны, порт хорошо защищён.

Меж тем солнце взошло, и мы приблизились к берегам острова, но мы шли с западной стороны, и всё великолепие красок открылось мне позже, когда мы уже встали на якорь в бухте Бонифацио и порт Кассадо ярусами белых домов и домиков, лестниц и серпантинов поднялся над нами по склонам окрестных гор, освещённый полуденным солнцем.

А сады и улицы города были воистину прекрасны — горы щедро делились с ними роскошью дикой флоры.

Множество кустов гамбира, покрытых розовыми шарами мелких цветков, сбегали с них, затопляли улицы, алые и розовые лианы карабкались по стенам, целые коридоры лиловых глициний скрывали проходы и проулки, чуть выше на подгорье забрались пихты и тисы, а на сухих откосах клубились сизые облака местных туй, похожих на короткие разлапистые копны.

Ближе к берегу, где влаги больше, — чудесные в своём золотом уборе буки и грабы, деревья магнолии и пламенника, высокого дерева, прозванного так именно за красоту осеннего наряда — настоящий гигантский факел всех оттенков алого и рыжего, трепещущий на ветру.

Отчего так щемила сердце вся эта листвяная медь и золото на фоне угасающих, тающих в холоде синих небес? Прощальная роскошь засыпающего Юга…

«Кимвалы бронзы и небес

Прохлада током

Озаряли лес…»

Вспомнились мне строки полузабытого поэта.

Прогулка моя была настоящим блаженством. Я забывал всё, дарил рекам и ручьям забвенья всю боль и горечь последних дней и с радостью чувствовал, как вливаются в меня новые силы.

И лицо… лицо Дагне мелькало передо мной.

Я не думал о любви. Но не вспоминать его не мог.

К обеду я вернулся на набережную, где заметил несколько рестораций вполне приличного вида. Но мне захотелось пообедать в более скромной обстановке. Верно, я немного одичал в плаваньи и не слишком желал незнакомого общества, тем более что вечером мы были приглашены в местное собрание, так что скучнейшие развлечения мне были гарантированы. Но это вечером, вечером, а сейчас я желал побыть в покое.

В приглянувшейся таверне я занял место у окна, в котором была видна гавань и наш «Бонвиль».

Заказав, по совету хозяина, сардины «а беккафико» — фаршированные анчоусами с петрушкой и изюмом, я неторопливо рассматривал рейд, представлявший собой пёстрое зрелище множества кораблей под парусами и без, украшенных сигнальными флагами и вымпелами торговых компаний. Зрелище это одновременно будоражило и успокаивало меня, как обещания необычайных путешествий и приключений.

Я невольно уловил разговор двух матросов, сидевших рядом. Один из них был старше и, видно, поучал другого — вовсе безусого юнца с детскими припухлыми губами и бесконечно удивлённым взглядом бледно-голубых, чуть навыкате, глаз.

— А ещё вот такая животная есть — облезиан, — неторопливо повествовал старший.

Молодой захлопал ресницами:

— Какой-такой облезиан? Ни в раз не слышал. А?

— Вот тебе и "А". Далече, на полуденну звезду плыть, так и упрёшься в ту землю, где облезиан живёт. Токмо очень опасно там: солнце так близко висит, что можно обвариться, коли упадёшь за борт.

— Ой, дяденька, а корабль-то не сгорит? Мачты-то высоки, а ну как заденут за солнце?

— Умной капитан там проходит больше в ночь, а днём поливают водой.

— И рыбы там варёны?

— Варёны, да не все, есть такие, что глубоко хоронятся, а всплывают только в темень и по ночам воют.

— А чего ж они воют?

— А ты б не выл, в кипятке сидючи?

Молодой поёжился от такой картины и решил перевести разговор на более безопасную тему.

— Чегой-то я в полудень никакой звезды не видел. Где ж она?

Старший ответил веско:

— Звезду ту можно увидеть в трубу капитанску, да штурман её своим секстаном выглядывает, а нам, простым, она не кажется. Для того они и нужны — капитан, да охвицеры, чтоб звёзды эти зреть днём и по ним путь пролагать.

— А что, коли я в секстан загляну, нешто не увижу ту звезду?

— Никак не увидишь. Не положено.

Молодой впечатлился и более на высокое искусство навигации не посягал.

— А чего ж этот зверь — облизьян? Расскажи, дядя!

— Да не облизьян, садовая твоя голова, а облезиан!   Оттого так прозванный, что похож он и на зверя, и на человека. Только зверь он — облезлый. Шерсть на нём местами есть, а местами вовсе нету.

— Так он больной, штоль? У нас вот овечки тоже бывалоче паршивели. Шерсти с них лезли.

— Эх, как слушаешь-то? Таковой он есть в натуре своей — облезл наполовину, тем человека напоминает. И мордой — как лицом, и повадкой: могёт на задних лапах ходить и руку протягивать за бананой.

— Банана — это кто ж такая? — зарделся юнец, вообразивши себе невесть что.

— Никто. Это плод такой. Фрухта. На дереве висит, а как упадёт, так сразу гниёт. Вот облезиан её и тянет, пока непорченой, прямо с дерева прёт.

— Умной, — протянул молодой с некоторой завистью.

— А то! По всему умной, а только всё одно — животный.

— А что так?

— А тут история такая выходит. На тех островах, где облезианы живут, магии совсем нетуть. Не водится. Оттого и людей там нет, а одни только эти самые облезианы.

— Как так? Банан-фрухта есть, животина есть, а человека нету?

— Нету. Человек, он ведь как произошел? Он от магии произошёл. Вошло волшебство в облезиана — и стал человек. А коли нету магии, духу нет, так и человеку как взяться? Не могёт разумный жить без магии, через неё Единый им правит, уму наставляет, себя являет, сердце живит. Разлита магия — во всём мире, только на те острова не хватило её, вот там одни облезианы живут. И человеку там долго жить нельзя - изойдёт в зверя.

Молодой примолк, задумавшись, а мне подали горячие сардины.

Я несколько посмеялся над рассуждениями невежественного матроса, но вспомнил виденного однажды в зоосаду зверя облезиана, в которого не вошло волшебство, вспомнил увиденную в его глазах тоску по этому неведомому, но чуемому им таинству, живущему в человеке, и смутное сострадание сжало мне сердце.

< предыдущая – глава – следующая >