Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 40. Из книги Семейная инцест игра

Глава 40. Сказки боцмана

— Пошто вернулся? Акула тут избесился весь. На людей кидается.

— А когда он не кидался?

Нау смерил меня подозрительным взглядом:

— Али граф отослал?

— Нет, я сам.

— Эх, тогда и вовсе... Головой не ушибся?

Я рассмеялся. Но смех мой не был весёлым. Конечно, можно было дожидаться у Лодольфино другого судна, но оно тоже было бы храмовничьим, и там тоже был бы капитан, офицеры и ... не было бы Нау.

Меня словно ожгло по спине. Я невольно обернулся. На шканцах стоял Фрайц.

— Всю трубу глазом изъелозил. Всё на дворец смотрел. Иди уж, от греха...

Я спустился вниз.

Вскоре все ремонтные работы на корабле были свёрнуты, поднялась обычная суета. Отдали швартовы, встали в левентик, фок и грот наполнились ветром, «Зверь» дрогнул, оживая, и направился к выходу из бухты.

Прощай, Сарабе! Прощай, Серебряный остров…

Солнце уходило на запад, и мы, выйдя в открытое море, помчались навстречу надвигающемуся сумраку.

К вечеру ветер посвежел, и мы смогли поставить марсели, поднять бизань, и даже развернуть блинд. "Зверь" нёсся столь резво, что я начинал верить в поддержку Единого, дом мой становился всё ближе с каждой минутой.

Это плаванье принесёт мне свободу — я твёрдо в это верил.

Но до свободы нужно было ещё дождить. И не просто дожить, а узнать кое-что. Где именно находится драгоценный груз? Руда это или слитки? В трюме я ничего подходящего не увидел, а спрашивать у Нау остерёгся. Лишнее любопытство на корабле не поощрялось.

Но как-то за завтраком Спаги — вертлявый матрос из нашей артели (а питались мы артельно — по семь человек на один бачок похлёбки, которую на суше я не стал бы есть даже за деньги, но здесь шестеро остальных едоков не дремали, и первые дни своей «карьеры» я частенько оставался голоден, и если бы не Нау с его сухариком, куском сыра, а то и солонинкой — просто умер бы от истощения. Но тогда я не очень-то это замечал, а тем более ценил); так вот, за завтраком Спаги, перехватывая у меня ложку, с подмигиванием заметил:

— Нынче можно не опасаться порчи воды! По слитку в каждую бочку — и водичка всю дорогу будет свежая!

— А что, и правда в бочках с водой держат серебро? — спросил я.

Хохот, который вызвал мой нарочито наивный вопрос, раскатился по всей палубе.

Соседние артели заинтересовались причиной веселья, и скоро все хохотали, показывая на меня кто ложкой, кто пальцем. Но важнее всего оказалось, что, отсмеявшись, старший матрос из нашей группы объяснил мне, что никакого серебра в бочках нет, а особый груз хранится в крюйт-камере, из которой было вынесено всё, кроме припасов пороха, и оттого несколько дней искали новый дифферент, я же сам и принимал участие в трюмных работах. Я покивал и задумался. В крюйт-камеру ходу не было, там круглосуточно стоял часовой из команды конквидора.

И всё же проверить груз представлялось необходимым. Когда ещё выпадет такой случай?

Пока я примеривался к узенькому коридорчику, где постоянно маячила белая ряса часового, моя жизнь на "La Fiera" текла своим чередом. И хотя я ждал неприятностей, но первые дни плаванья проходили на удивление мирно.

С Нау отношения сложились сами собой как прежде, но я, занятый в мыслях совсем другим, не заметил в нём некоторой перемены. Он чаще бросал на меня испытывающие взгляды, словно хотел что-то узнать, но спросить не решался. Порой он смотрел на меня с такой странной смесью восторга и недоверия, что я совсем запутался в простом моём боцмане и предпочёл выкинуть сложности эти из головы. Главное, что он по-прежнему был готов защищать меня и покровительствовать мне, а с собой он разберётся сам. Не маленький.

И он разобрался.

Молчун начал разговаривать со мной. То желая поделиться чем-то, то расспрашивая меня о моей прежней жизни, что мне совсем не доставляло удовольствия, и он видел это, но он упрямо продолжал нащупывать какую-то одному ему ведомую тропинку.

Иногда он рассказывал что-то из своего детства. Это не были рассказы о людях или воспоминания о событиях. Он говорил о севере, о холодном Студёном море, о плавучих ледяных горах, о белизне, слепящей глаза, о зверях морских, об их повадках, переводил и напевал какие-то песни, застрявшие в его памяти, и картина скудного быта, суровой бедной жизни на затерянных островах вставала передо мной. Был у его народа и свой бестиарий, над которым я немного посмеялся — про себя, мне совсем не хотелось обижать Нау.

***

— Ехидная женщина выточена из дерева, нижней частью напоминает бревно со шкурою древесной и мохом, из верхней части стрыкает побеги, на кои нажаливает несчастных жертв, и щупает их языком, и всяко лазит во внутренности, и пьёт их соки, кои давит побегами. Груди у ей твёрдые, как бы деревянные, сосцы в трещинах, волос редкой и лохматый. Красоты нет в ней никакой, а только срам и тоска, но раз в сто лет таковая ехидная цветёт цветком лиловым, с духом земли и зари. Всё тое место полнится цветением ея и хорошо пахнет, больное целится и здравится, здоровое любится и играет. Вся плоть женщины-дерева выцветает в этот цветок с чудными лазоревыми лепестками, и тогда ехидная перестаёт быть, предел ей подходит, и ночь цветя, наутро рассыпается пахучим прахом. Ежели сразу тот прах собрать, то будешь пить по щепоти в год, все болезни отойдут, и сила у тебя будет великая в чреслах, и сыновья будут рождаться богатыри, а дочи — красавицы.

— Ты что же, пил тот прах?

— Да откуда мне? Быль ходит такая, сказ по земле бытует. А сам-то я не видал ни ехидной женщины деревянной, ни цветка из неё.

***

— Ещё же есть зверь Прокудиан. Из старых бобылей получается. Когда бобыль спарится с лесной мавкой-нечистью, она из него душу выпивает, чтоб дитю-оборотню отдать, а бобылю замен того даёт тело сильное. Но мавка плохо понимает человечье тело, потому даёт звериное, с немеряной силой, толстое, высокое, — Нау задумывается, вспоминает что-то и добавляет свежее сравнение: — Величиной с элефанта. Ходит Прокудиан на четырёх костях. Телом гол, безволос, а лицом заросший. Оченно своей гордится бородой Прокудиан, оттого что лицом страшен, зубы имеет человечьи, глаза красные, череп лысой с лешачьими ушами. Жилы у него на теле с мою руку. Руками дерево с корнем вырывает, ногами ямы роет, хвост имеет толстый, с гадюкой на конце; тем хвостом…

— Так у него руки есть?

— Руки есть. Толку с них немного — делать по-людски он ничего не может. Когти у него на пальцах, как тесаки, ими он рвёт всё. Живое тело рвёт и жрёт. Из любви к мавке не жрёт он живность лесную, а только человеков употребляет. И жаждет кровушки людской, обиды хочет ею смыть. А не смываются. Обиды.

Боцман надолго замолкает, глядит куда-то в угол тяжёлым взглядом обиженного Прокудиана, не понимающего, как избыть обиду, когда даже верное средство — кровь — не помогает.

***

— А чего ж не ужился-то?

Я почти сплю, положив голову на его поднятую руку. Мощная загорелая рука Нау с внутренней стороны детски-белая, нежная. Грудь его мерно вздымается, я слышу стук его сердца.

— Где?

— С графом. Он доброй. Я думал, что тебя-то он не выгонит.

— Он и не гнал, — бормочу я сонно.

— А чего ж? — напрягается Нау. Сердце его замирает и бухает быстрее, в новом, беспокойном ритме.

Мне лень говорить. Утром вахта, драить палубу. Я бы поспал. Но Нау сильно заинтересован и спрашивает уже не впервой. Этот вопрос его заметно волнует. Я отвечаю полушуткой:

— Соскучился.

Нау замолкает. Как-то внутренне замолкает. И я, наконец, засыпаю.

Утром он смотрит на меня. Так смотрит дикий зверь, которому человек предлагает дружбу.

***

Пятый день плаванья. В воздухе пахнет грозой. Всё наэлектризовано. Источник — Безымянная Акула с мёртвыми глазами. Майон-счастливчик прикрыт корабельным лекарем и толчёт ему порошки, носа не кажет из лазарета.

Вечером мы с Нау.

— Я давно думал… Мне только одного не хватало — друга… Ты не думай, у меня деньги есть. Я и домик присмотрел в добром месте. Ты же южной, тепло любишь, я вижу. Так домик в тепле купим. Лодку — в море ходить. Палисадник… Красоты чтоб…

— Нау…

— Ты сразу не говори. Не говори. Погодь, — слова даются ему тяжело, он ворочает их, как валуны, боясь задеть один хрупкий цветочек. Очень маленький цветочек надежды, — ты пораскинь… Мы же ладим с тобой.

— Нау. Людей так много. Зачем я?

Он молчит, крутит по привычке что-то в руках. Моток бечевы, что ли? В темноте плохо видно.

— Ты честной, — наконец произносит он, — ты честной. Многих я повидал. Уж не взыщи. Многих. Только…

История предательств, череда пустых встреч и забытых расставаний — всё ни о чём… Это так ясно стоит за его короткими, выталкиваемыми из безмолвия словами.

— Нау, — я боюсь его коснуться.

Ком в горле.

— Нау…

Он шепчет быстро, словно сорвавшись:

— Ты сразу-то не говори. Ты погодь. Ты… Ты пораскинь, мы же ладим. И то, чего тебе при графе том? В приживалах жить. А так — сам себе хозяин. Лодку купим. Под парусом — тебе ловко, вижу. А я уж… ну…

Он шепчет совсем тихо:

— Пылинку сдую.

< предыдущая – глава – следующая >